Навьюченная сумками, я, наконец, добралась до подъезда. Переполненные мусором баки, как всегда, вызывали чувство глубокого неудовлетворения и грусти. Рядом с ними, методично перебирая разнокалиберные пакеты, копошился человек. Что-то он откладывал в сторону, к чему-то принюхивался, что-то забрасывал в свою безразмерную клетчатую сумку. Бомж. Человек без определенного места жительства. Такие люди всегда вызывали у меня острое чувство жалости и стыда, за то, что, неважно, по каким причинам, он лишен того, что имею я, и не в моих силах помочь ему. Я всегда старалась разглядеть их лица, ненавязчиво, украдкой. Но они, обычно, не поднимают голов и не смотрят на снующих сытых прохожих.
И на этот раз, не смотря на то, что я едва не задела его сумкой, мой бомж продолжал усердно колдовать над грудой мусора. Очередная волна горьких чувств подкатила, подхватила и, вдруг, замерла на гребне. Я внимательно присмотрелась к его склоненному профилю, жидким светлым волосам, чересчур выпуклому лбу. Видимо, почувствовав мой взгляд, он, чуть повернув голову, скользнул по мне глазами. Затем, подхватив на плечо полупустую сумку, не торопясь пошел прочь.
- Постойте! – закричала я
Он даже не оглянулся. Глаза! Это Его глаза!
Неуклюже переваливаясь под тяжестью сумок, побежала вслед за ним. За углом он остановился и я, красная, потная, тяжело дыша, стояла, наконец, рядом.
- Простите меня, пожалуйста! Вы… Витя?
На долю секунды я встретилась с его взглядом, настороженным, неприветливым и поняла всю абсурдность своего поведения.
- Чего тебе надо? Иди себе.
- Так, Витя?
- Нет! – рявкнул он, развернулся , собираясь уходить.
- Постойте! – настырно клянчила я – Вот возьмите -
Трясущимися руками стала вытаскивать из сумки купленные продукты : мясо, капусту, пачку чая, что-то еще. Он молча все принял, сказал, или мне послышалось – Спасибо - и ушел.
В голове было пусто. Просачивалась лишь одна тревожная мысль : где ж он приготовит мясо? – газовой плиты, небось, нет.
Ну не бред собачий?! Витя? Глаза? Да у тебя, милая, паранойя! С тех пор уже лет сто прошло. Да и причем здесь этот бедный бомж? Ну а почему же тогда все еще больно и так щемит?
Это, действительно, было давно. У меня за плечами – неполных 17 лет и все, что связано с этим прекрасным юным возрастом. Моя медицинская недельная практика должна была проходить в Доме ребенка. Здесь жили дети – сироты с момента выписки из роддома до трех лет. Дальше они распределялись по детдомам. Здание, в котором они находились, было старинным и мрачным. Даже реставрация не принесла сюда света и обновленности : темно-серые толстые стены, узкие лабиринты коридоров, тяжелые потолки и атмосфера безысходности.
Обслуживали детей толстые, немолодые няньки, которым, как мне казалось, было глубоко наплевать на своих подопечных. Они весело переговаривались друг с другом и яростно бранились, если кто-то из детей обмочит штаны. Они давали безжалостные прозвища тем, кого считали наиболее смешным или наиболее, на их взгляд, несимпатичным.
Одного из таких малышей, кому доставалось больше других, противные тетки нарекли Сперматозоидом ,хотя, звали его Витей. Мальчику было года два, он еле стоял на ножках- тростинках, очень бледный, даже прозрачный, никогда не плакал и не смеялся. По сравнению с тонким тельцем, голова, со светлыми, как пух волосенками и выпуклым лбом, казалась неестественно большой. А в огромные голубые глаза невозможно было смотреть без боли – в них жила непроходящая вековая грусть и печаль.
В мои обязанности входило - помогать нянечке ухаживать за детьми : мыть, кормить, одевать, выводить на прогулку. Я добросовестно все исполняла, но и каждую свободную минутку старалась кого-то обнять, приласкать, взять на руки. Хоть это мне строго воспрещалось.
- Не приучай! Уйдешь, а мы рук не напасемся.
Конечно же, все дети, а их было не меньше двадцати в этой группе, были несчастными и вызывали острую жалость, но к Витюше я привязалась больше всего. Какими грустными и покорными были его глаза, когда нянька вдруг начинала кричать:
- Что, Сперматозоид, усцался? Ну так и ходи в мокром. В другой раз будешь знать, как гадить.
Я, конечно, его переодевала, и моя ненависть к этой толстой тетке выплескивала через край. Уже гораздо позже я поняла, что ей и нельзя было быть доброй, иначе сердце может разорваться от сострадания. А у нее, наверно, куча своих проблем в этой жизни, и для их решения нужно себя поберечь. И за черствостью и грубостью скрывается мягкость и доброта. Ну не может же она только за какие – то копейки и еду работать в Таком месте?!
Всю эту неделю я устраивала дома постоянные истерики. Не просто плакала, а выла, заставляя родителей усыновить Витюшу и обвиняя их в черствости и бездушии. Они, обычно, строгие, ходили на цыпочках и старались меня не злить. В конце концов, мама даже, кажется, дала согласие. Но, закончилась практика, началась учеба, посыпались новые впечатления, и история с Домом малютки отодвинулась на задний план.
Время шло, годы летели. На пути встречались другие люди, чья жизнь была не менее горькой. В ком-то я принимала участие, в ком-то нет. Но эти детки, мой Витюша, которые изначально оказались никому не нужны, навсегда остались в моей памяти, как первая настоящая боль, как пожизненное угрызение совести.
И вот сейчас я стою красная, распаренная от жары и от переполняющих чувств, у ног валяются распотрошенные пакеты , и от меня неторопливой равнодушной походкой уходит бомж, которого, -хватило же ума- я приняла за Витюшу. Конечно же, это не он. Да и откуда ему здесь взяться? Одно его имя – Виктор – чего-то да стоит. Победитель! Думаю, у него все хорошо. Во всяком случае, я очень на это надеюсь.