Племянник

- Отношения между людьми - ужасная тема, изношенная, как старые носки, с таким же несвежим запахом.
- Тогда почему эта тема всегда интересна?
- Кому? Посредственностям, пища для ума которых - сплетни о соседях? Подумай сама. Все романы - любовные ли, псевдоисторические, а особенно те, что называют "психологической прозой" - облагороженные сплетни. Мыльные оперы - тоже сплетни, визуализированные для лёгкости восприятия убогих разумом.
- Пашка, ты говоришь, как фашист, ей-богу.
- В твоей фразе мелькнуло ещё два понятия, которых следует избегать в искусстве - Бог и фашизм.
- Почему?
- О фашизме рассуждать опасно - можно нечаянно впасть в политическую некорректность. А Бог...
- Что?
- Давай попьём кофе.
  Я засмеялась в ответ на хитроватую улыбку Павлика. Невозможно не симпатизировать его глазам, подсвеченным улыбкой - они как завивающиеся в лесном ручье водяные "косички". Переливы тысячи оттенков и тысячи чувств. И волосы бликуют то золотом, то платиной в осеннем солнце. Тонкий пушок на щеках просвечивает и придаёт моему прекрасному племяннику облик неземного существа - эльфа, ангела, жителя неизвестной галактики.
- Тебе с коньяком?
  Павлик соглашается на коньяк. Свободное время, расслабляющее солнце, приятная беседа. Почему бы не коньяк, ведь мы взрослые свободные люди, говорит он. Кстати, свобода - единственная бесконечная тема для художника, не правда ли, спрашивает он, склонив голову набок. И так же точно склоняет голову колли Гордон, сидящий у ног Павлика.
- Не переводи разговор! - смеюсь я. - Ты говорил, что следует избегать темы Бога. Почему?
- Потому что это всегда однозначно. Если общество в массе религиозно, это будет тупым исполнением социального заказа. Если общество атеистично, тебя расценят как жёсткого нон-конформиста, и обойдутся с тобой, по меньшей мере, невежливо.
- Так, - я ношу на столик вазочку с печеньем, сахарницу, сливочник, - ты перечеркнул все любимые сюжеты человечества. Любовь, ревность, война, религия, что ещё в чёрном списке?
- Еда, - говорит Павлик, и, дерзко глядя мне в глаза, намазывает печенье сладким сырком с курагой, - пошлейшая тема, для низменных плебеев!
  Он вонзает зубы (рядом с их белизной творог кажется серым) в своё импровизированное пирожное с преувеличенной жадностью. Я хохочу и пытаюсь ударить Павлика полотенцем. Гордон вскакивает и яростно рычит. Ему безразлично, что я гуляю с ним дважды в день и выдаю корм. Он отдаст жизнь за своего Павлика.
- Кофе! - кричит Павлик. - Сбежал!
  Врёт, конечно, дразнит  меня. Я вовремя подхватываю турку с огня, но не успеваю налить. В дверь звонят, это Любочка, массажистка.
- Как всегда, вовремя, -  неискренним голосом ворчит Павлик, а я иронически говорю, что ещё один из самых тривиальных сюжетов - секс.
   Любочка не раз говорила мне, что Павлик наедине оказывает ей интимные знаки внимания, из тех, что ему доступны - внезапно поглаживает или даже грубовато хватает. Она не сердится. Как все знакомые, она обожает моего племянника.
  Я отпираю дверь, впускаю Любочку, хорошенькую, смеющуюся, разогретую сентябрьским солнцем до абрикосового румянца, предлагаю ей кофе, слышу обычный вежливый отказ. Павлик уже едет к нам навстречу. Кресло-каталка у него с компьютерным управлением, и легко лавирует в широких коридорах.

 
    Мы живём вдвоём с Павликом четвёртый год. За это время мы ссорились от силы пять раз, хотя характеры у обоих сложные. Главными факторами в порче характеров выступали, конечно же, родители. Мать Павлика ушла, когда врачи подтвердили пожизненный приговор восьмилетнему мальчику. Он будет развиваться, станет очень умным и красивым. Но ноги останутся неподвижными, атрофия мышц, генетическое нарушение.
- Это не по моей линии! В моей семье все здоровые! Мой дед был чемпионом Союза по бегу! - кричала мать, засовывая свои документы в вечернюю сумочку. - А генетика ломается, когда рожаешь от стариков!
  Она кричала ещё, что слишком хороша для роли пожизненной сиделки, что никто не заставит её гробить свою жизнь из-за ошибки природы. Крики неслись в присутствии Павлика. Могу себе представить, что он чувствовал, как звенели от напряжения слабые детские  нервы.
  Отец не рассказывал сыну, что мама нашла через агентство международных знакомств жениха в маленькой, заевшейся жирным и сладким, европейской стране. Жених,  в отличие от сорокапятилетнего отца Павлика, был настоящий старик - за шестьдесят. Но к нему можно было уйти с одной вечерней сумочкой. Он купил всё новое, дорогое, и не заставил рожать детей.
- Продала душу дьяволу, - говорил отец Павлика моей матери.
  (Мать была его ровесница, но не сестра, а тётка.)
- Вот сука! Вот гадина! - восклицала моя мать.
  С тем же чувством и теми же словами она обращалась ко мне, почти во всех жизненных ситуациях.  Например, не помыта посуда, ботинки брошены не там, где велено, плохо закручен кран в ванной. Мать считала себя выше матери Павлика. Она не сбежала от ребёнка к богатому мужику, она работала на двух работах, чтобы содержать меня и брата, потому что отец наш пил. Мать не пила. Не курила, не шлялась, не отдыхала. Но мои нервы звенели, как у брошенного Павлика. Всё детство, всю юность. Пока отец Павлика не умер от онкологии, оставив свой дом и небольшой бизнес мне - "при условии пожизненного проживания с моим сыном, Волынцевым П.А., и ухода за ним".
  Поэтому мы с Павликом почти никогда не ссоримся. Мы обрели душевную гармонию в нашем вынужденном симбиозе.

- Погуляем? - спрашиваю я почти без надежды.
- Не сейчас, - отвечает Павлик, - если хочешь погулять, позвони Денису.
  Ни в лице, ни в голосе нет печали, хотя я отлично знаю причину отказа. Он никогда не соглашается гулять вечером. Утром - всегда пожалуйста, время от восьми ноль-ноль до одиннадцати в нашем любимом парке наполнено тишиной и шелестом листвы. Все на работе, на учёбе. Некому жалостно смотреть на юношу-инвалида, никто не говорит приторных сострадательных слов. Племянник мой давно не грустит по этому поводу, он просто отказывается от вечерних прогулок.
- Денис сегодня дежурит, - говорю я.
  Тоже без печали. У меня спокойное отношение к Денису, молодому полицейскому, я никогда не говорю о нём "мой бойфренд", вообще не употребляю в его адрес местоимения "мой". Между нами есть доверие, нежность, дружба, телесная близость, но не хватает какого-то крошечного нюанса, который превращает мужчину и женщину в пару.
- Вы не достигли уровня слияния душ, - говорит тонкий психолог Павлик, и он, конечно, прав.
  Павлик не ревнует меня к Денису. Скорее, наоборот. Павлик видит мало мужчин, разве что своего доктора. Он вырос с отцом, а теперь вынужден проводить все дни со мной, моими подругами, массажисткой Любочкой. Визиты Дениса его радуют. Они почти ровесники, имеют общие интересы - компьютерная техника, психологические детективы, фильмы и музыка.
- Он грамотно ведёт себя, - с усмешкой говорит Павлик о Денисе. - Не смотрит на меня с брезгливой жалостью, как на раздавленную машиной курицу...
  Снисходительность его усмешки - нарочитая, в действительности, Павлик привязан к Денису, скучает о нём. Ревности из-за меня племянник не испытывает, а у меня, наоборот, есть немножко этого странного чувства. Я ревную племянника к Любочке, Денису, врачу Сергею Павловичу, умершему отцу. Это совсем слабая, детская, вероятно, смешная ревность. Павлика она не раздражает, скорее, доставляет удовольствие.

   Я сажусь за работу, племянник тоже. Мы оба работаем дома, в одной комнате, под одинаковую музыку. Я предпочитаю классику или мелоди-рок, вкус Павлика показался бы странным незнакомцу. Он скачивает в Интернете то айр-н-би, то хаус, то, неожиданно, музыку для танца живота. Мы никогда не спорим из-за предпочтений. Очередь ставить диски - через день, сегодня я, завтра - племянник.
  Павлик ведёт бухгалтерию фабрики пластмасс, где отец его был главным инженером до того, как открыл собственный бизнес. Все ведомости, ордера и отчёты пересылаются по электронной почте. Павлик получает нормальную зарплату и, можно сказать, обеспечивает себя сам.
   Я контролирую наш (то есть, официально - мой) бизнес. Это магазин под названием "Сюрприз", небольшой, но почти в центре города, и в собственном, не арендованном помещении. Товар не совсем обычный. Всё выполнено вручную мастерами, работающими на дому - бижутерия из натуральных камней, берёсты, кости, расписные шкатулки, вышивка, фигурное мыло домашней варки, деревянные статуэтки и необычные предметы мебели. Вести бизнес для меня сложно, я умею лишь договариваться с мастерами и продавцами. Всю документальную часть ведёт Павлик. Он даже звонит в налоговую инспекцию. Можно сказать, я сижу на его шее, а не он - на моей.
  Часть товара для "Сюрприза" я делаю сама. Бусины, обрезки ткани и кружев, кусочки цветной фольги, специальные лаки и засушенные цветы оформляют необычную открытку. Это называется "техника скрапбукинг". Мы продаём их по сто пятьдесят рублей, Павлик считает, что это безбожно дорого.
- Глупости, - говорит он, - хобби для скучающих старушек.
  Ещё я владею техникой "фелтинг", то есть валяние из цветного войлока фигурок, чаще всего бусин, иногда - украшений для шляп и кофточек. Эту работу племянник считает более трудоёмкой и, следовательно, более уважаемой.
- Ты обладаешь художественным вкусом, а растрачиваешь его на мещанские поделки, - говорит он.
   Я знаю, что могла бы рисовать, освоить компьютерную графику или шить необычную одежду. Но после ухода от мамашиных воплей хочется покоя. Хотя бы пальцами и глазами ощутить, что такое покой.


   Ничто не могло испортить нашей гармоничной жизни. Ни один из сюжетов, презираемых Павликом - любовь, религия, политика. Лишь те, кого мы, по негласному уговору, никогда не упоминали, омерзительные мамаши - они были способны. Изломать красоту, опошлить тишину, запакостить дружбу. Я предчувствовала, что путешествие, придуманное Денисом, не сулит хорошего.
- Всего неделю, - уговаривал он, - что может случиться за неделю? Пашка - нормальный мужик. Сам себя обслуживает. Попросим Любу приходить утром и вечером.
- Люба не сможет дважды, - спорила я слабым голосом, - у неё очень много клиентов.
- Ну, мама? Есть же у тебя мама?
  Мы с Павликом одновременно вздрогнули, и как будто замёрзли на несколько секунд. Денис воспользовался этим и принялся расхваливать чистоту турецких пляжей, тёплое море, прелести олл-инклюзив. Прекрасные образы манили и одновременно ужасали, контрастируя с понятием "мама".
  За месяц до окончания школы я влюбилась. Мой первый был на двенадцать лет старше меня. Мать орала с утра до вечера: "Связалась со стариком!", звонила бывшей жене и родителям возлюбленного, отказывалась кормить меня, и добилась-таки, чтобы роман обрушился, ранив меня обломками на целых три года. Второй возлюбленный оказался, с точки зрения родительницы, ещё хуже. Он был татарин. Высказывания типа "татарва грязная" и "чернота поганая" лились на меня подобно кислотному дождю. Потом они хлынули на моего парня, и он разделил судьбу первого возлюбленного.
  Когда я выиграла второе место на Всероссийском конкурсе дизайна, мать посмотрела на диплом и сказала: "Лучше б денег дали". Когда меня избили на дискотеке девки-гопницы, она изрекла: "Сама виновата, не будешь шляться по таким местам".
  Наверное, не стоит вспоминать плохое, надо лелеять в себе лишь воспоминания о маминой трезвой и порядочной жизни, принесённой в жертву детям... но я не могу.
  Павлик заметил грызущих меня незримых монстров, и сказал быстро:
- В самом деле, Полинка, поезжай. Мне твоя мама абсолютно индифферентна. Придёт два раза в день, принесёт продуктов, погуляет с Гордоном, что страшного?

  Действительно, что страшного? Мама согласилась присматривать за Павликом. С огромной радостью, потому что обожала заботиться о  ком-то. Не из любви к ближнему, а из желания поставить ближних в зависимость от себя. От чувства долга и вины, испытываемых людьми, она получает почти сладострастное удовольствие.
- И что вас носит по этим заграницам? - приговаривала она, с нетерпением глядя на мой кофр в руках Дениса. - Посмотрите по телевизору, что там делается. Войны, революции, катастрофы.
- Ничего там нет страшного, Мария Дмитриевна, - бодрым голосом говорил Денис, - все ездят. Имеем мы право отдохнуть нормально?
- Я всю жизнь никуда не езжу, и не сдохла, - последовал не менее бодрый ответ, - устали, твою мать, как будто камни таскали.
  Липкая муть заливала мои уши, глаза и, кажется, даже сердце от этих, известных с детства выражений. Истёртых, как нелюбимые Павликом сюжеты. Денис схватил меня за запястье:
- Пойдём, такси ждёт!
  Я поцеловала Павлика, и вышла из квартиры с чувством, что никогда больше не увижу своего прекрасного племянника. Она отравит его токсинами своей чудовищной души.

  Всё оказалось тоньше, глубже, извращённее. Павлик был жив и здоров, подкатил в прихожую под наши с Денисом поцелуи, сообщил:
- Я вам ужин приготовил.
    Я не спросила с восторгом: "Сам?", Павлика давно обижают подобные вопросы. Он умеет почистить и отварить картошку, сделать яичницу, бросить в кастрюлю пельмени или сосиски. Сложные блюда, те, что надо часами помешивать и приправлять, стоя у плиты - не для него.
- Спасибо, дорогой мой. Мы голодные, как звери.
  Мамы в доме уже не было, она смылась, едва услышав мой звонок племяннику: "Мы прилетели, едем домой". Ужин для нас она умышленно не оставила. "У самих руки не отвалятся", "Нагулялись, а я их обслуживать должна", что-нибудь в таком роде.
  Мы перебрались на кухню, и первое, что я заметила, была пепельница с окурками на краю стола. Никто из нас не курил. Даже доктор Сергей Павлович. Даже Денис.
- А кто курит?
- Я, - просто ответил Павлик, - освоил этот навык. Между прочим, хорошо успокаивает.
  Я бросилась целовать его.
- Из-за меня? Ты так нервничал, дурачок, из-за меня?
- Нет, - племянник смущённо засмеялся, выворачиваясь из моих объятий, - просто приходили дурацкие мысли... отгонял их дымом, как злых духов... Разогрей лучше еду!
  Мы откупорили бутылку мартини из дьюти-фри, извлекли из кофра рахат-лукум и сдобу с кунжутом, хвалили Павликову яичницу с помидорами и колбасой. Павлик закурил после первой же рюмки. И на следующий день - сразу после завтрака.
- Тебе не кажется, что стоит бросить эту фигню, пока сильно не привык? - спросила я.
- А зачем? - спросил он. - Беречь здоровье, которого нет?
- Лёгкие у тебя здоровы, - сказала я чужим голосом - меня испугал его тон, - сердце тоже.
- Так пусть испортятся, - дерзко ответил он, - быстрей сдохну, всем выгодно!
  Короткая пауза после этих слов, кажется, трещала от клубившейся меж нами энергии.
- Кому? - спросила я. - Кому выгодно? Ты на меня намекаешь, что ли?
- Но ты ведь со мной из-за денег, - ответил Павлик, - и из-за жилья. Тебе не хотелось жить с матерью...
- Это она тебя накрутила?! - крикнула я. - И ты поверил? Сколько я тебе рассказывала о ней...
- Но, когда папа был жив, ты со мной почти не общалась, - спокойно парировал он. - Ты приходила раз в полгода. Даже когда он болел.
  Мне нечего было возразить. Это была правда. Я не дружила с племянником до переезда к нему. Мать, её сестра и брат, и другие родичи с детства программировали меня словами: "Наш бедненький Павлик, инвалид, калека". Я боялась его неполноценности.
  Теперь она запрограммировала его.
- Кого ты послушал? - сказала я. - Она же меня ненавидит... Она же... А ты...
  Я заревела и ушла, не в силах говорить дальше. Повалилась на кровать в своей спальне и рыдала так, как не было ни разу после ухода из родительского дома. Павлик покатил за мной.
- Полина, прости! - хватая меня то за плечи, то за руки, повторял Павлик. - Я идиот! Убить меня мало, дурака!
  Мы помирились. Но что-то надломилось, треснуло - наверное, мостик на тот "уровень слияния душ", которого я не достигла с Денисом, на который так уверенно шла с Павликом.


   Мама звонила мне редко, от силы раз в две недели. Но мобильный Павлика стала сотрясать дважды, а то и трижды в день, преимущественно выбирая такое время, когда меня нет дома. Иногда, впрочем, общение происходило намеренно при мне.
- Полина дома. Работает, - отвечал Павлик, - делает фелтинг.
  Следовало короткое жужжание, Павлик отвечал вежливо:
- Тётя Маша, это сейчас очень модно. Многие покупают.
  Жужжание, пронизанное хихиканьем.
- Зачем ей думать о пенсии в двадцать четыре года?
  Взлаивание, визг, выкрики. Пауза. Вкрадчивые придыханья.
- Он на дежурстве, наверное.
   Хихиканье, похожее на дробь сыплющихся драже. Якобы игривые восклицания.
- Тётя Маша, Денис очень хороший. Он любит Полину.
  Почти орлиный клекот, ненавидящее шипенье.
- Ну что, вы, тётя Маша...
  Павлик бледнел. Видно было, как дрожали отравленные стрелы, засевшие у него в груди. Он не мог слышать гадости обо мне и Денисе - своих единственных друзьях. И не мог из вежливости послать куда подальше заботливую тётеньку, привозившую ему домашние пирожки, а Гордону - мозговые косточки. Я забирала мобильник из его ослабевшей руки и говорила замороженным голосом:
- Мам, привет, это я. К Павлику массажистка пришла, мы пойдём на процедуры.
  Потом я ревела, а племянник, благородно отказывавшийся пересказывать мамины гадости, курил с почерневшим лицом.
- Зачем она делает это, зачем? - повторял Павлик. - Не верит же она сама в то, что ты корыстная, развратная и подлая?
  Я умоляла - не бери телефон, если видишь её номер. Тебе же самому тошно. Он сказал - я однажды не взял, так через полчаса приехал Олег - мама нервничает, не случилось ли чего с Пашенькой, у мамы подскочило давление, почему ты, Пашка, не берёшь трубку...

    Олег - это мой брат. По мысли, я должна бы ненавидеть его гораздо сильнее матери. Но я понимаю, что Олег - несчастное и ничтожное зазомбированное существо. В нём оказалось меньше воли и больше "родственной любви", чем во мне. Мама всю жизнь водит его на коротком поводке. До тридцати лет неженатый, отдающий всю свою зарплату матери, четырежды в год уходящий в жестокие запои, выводимый из них заботливой, всепрощающей матушкой - вот что такое мой брат. Человек, разыскавший в социальных сетях родительницу Павлика.
  Племянник постеснялся сказать мне сразу. Он сидел за компьютером, как прежде, большую часть дня. Но всё чаще Денис, приходя, спрашивал:
- Пашка, а ты чего не заходил в игру? Я тебе слал-слал вызовы, ты был в сети, но не отвечал...
- Работа, - говорил Павлик и нервно улыбался.
  Я отметила неестественность улыбки, но сначала подумала - может, мой прекрасный племянник влюбился? Виртуальная любовь, сейчас это как эпидемия Чёрной Смерти. Но спрашивать не стала, зная, что большинство людей скорее сознается в практиковании мастурбации, чем в вирте. Тем более, что в это время объявили фестиваль прикладных искусств, я уговаривала своих мастеров-надомников участвовать, и сама мастерила целый фотоальбом в технике "скрапбукинг". Казалось - благословенное время, мать практически не звонит, любимая работа, Денис каждый свободный вечер у меня...
- Полька, - сказал Павлик, не оборачиваясь, - ты завтра в одиннадцать занята?
- А что такое? - спросила я.
  Голос у него был отстранённый, неестественно-спокойный.
- Я себе загранпаспорт оформляю через Интернет. Завтра мне надо съездить в УФМС, сфотографироваться. Ты отвезёшь меня?
- Конечно, - сказала я, стараясь держать обычный тон, - ты хочешь поехать на отдых?
- Может быть.
  Он не открылся тогда, хотя уже месяц переписывался со своей родной мамочкой. Она попросила у него прощения, сказала, что у неё просто сдали нервы, что отец Павлика довёл её до неврастении упрёками за болезнь мальчика, что она все годы изводилась тоской и муками вины. Павлик предчувствовал мою реакцию, и не рассказал. В нём жили воспоминания о том, как самое любимое существо носило его на руках, нашёптывало в ушки нежные слова, купало в ванночке. Эти воспоминания живут в каждом - от звезды Голливуда до серийного маньяка. Даже во мне. Я не знаю, что чувствовала бы я на месте Павлика.
- Я помогу, - с готовностью отозвался Денис, - коляску брать с собой бессмысленно, в УФМС ужасные ступеньки. Пашка, ты не против проехаться у меня на горбу?
- Там сделали пандус, - с обычной улыбкой отозвался Павлик, - я узнавал на форуме.

   Он не рассказывал о зловещей переписке ещё месяц, пока заграничный паспорт не оказался у него в руках.
- Полина, - сказал племянник, - я не говорил тебе... Я нашёл свою маму. Она приглашает меня в гости.
  Думаю, он выбрал момент признания - за "парадным" ужином с шампанским, устроенным в честь получения документа - не из коварства, а из смущения. При Денисе и моей подружке Ане ему было легче.
 Маму, ты её называешь мамой, предательницу, продажную шкуру, убийцу детской души?! Я крикнула это мысленно. И Павлик видел вскрик в моих глазах. Он отвёл взгляд, глотнул шампанского.
- А что, - Денис несмело попытался заполнить страшную паузу, - съезди. Мир посмотришь!
- Да, - сказал Павлик, - я же нигде никогда не был. И мама пишет, там очень хорошие клиники, врачи. Может, что-нибудь придумают для меня.
- Действительно, - включилась Анька, - что сравнивать нашу вшивую медицину и ихнюю! Они даже онкологию четвёртой степени вылечивают.
 Генетическая патология ничем не лечится, хотела сказать я. И лучше жить без ног гордым, не прощающим, чем здоровым безвольным ничтожеством, позволившим старой шлюхе вытереть об тебя туфли.
  Я промолчала. Павлик прочитал всё в моих зрачках. Взял из пачки сигарету и закурил.

   Мы оба боялись остаться одни. Денис не мог ночевать у меня - он обещал выйти в ночь вместо товарища, провожавшего тёщу на ночной поезд. Ане тоже рано на работу. Я не могла заговорить первой на эту тему. Ходила молча, хотя слова клокотали в голове, в груди, во рту. Я хотела бы обозвать Павлика самыми последними словами. Я желала бы прижать к своей груди его голову и услышать покаянные рыдания.
  Вместо этого племянник включил в своей спальне музыку. Дурацкого Джастина Бибера, песенки для тринадцатилетних дегенераток. Ну, и чёрт с тобой, мысленно крикнула я, поезжай к своей мамочке, пусть она демонстрирует тебя своим подружкам, пусть они ахают над тобой жалостливо: "Бедный мальчик! Как несправедлива судьба!"
  Чтобы не плакать, я выпила две таблетки валерьянки, погасила свет и распахнула окно. Прохладный ночной воздух. Светлые звёзды. Завтра я оформлю так страничку в своём фотоальбоме, нашью на чёрный бархат блестящие бусинки.
  Наверное, я задремала, и не услышала, как смолк Джастин Бибер, прошуршали по коридору шины коляски, скрипнула дверь.
- Полинка, - прошептал Павлик мне в ухо, - Полинка, пожалуйста... Не злись на меня! Я не могу так... чтобы ты обижалась!
  Я почувствовала, что он держит меня за руку, и сплетает свои пальцы с моими. Слишком сонная, чтобы рефлектировать, я не увидела в этом движении опасности.
- Павлик, ты сдурел? Какие разговоры ночью? Иди спи, всё нормально.
  Он поцеловал мне руку, и я почувствовала на ней влагу. Плачет. Это уже чересчур. Мои гадкие мечты стали реальностью, жестоким издевательством над больным человеком.
- Пашка, прекрати. Чего ты завёлся? Это твоя мать. Ты имеешь право сам решить свои дела с ней.
- Я вижу, ты меня осуждаешь. И есть за что, наверное.
- Я дура. Я переношу свои отношения с матерью на всех людей. Нечего обращать на меня внимание.
- Полина. Я же тебя люблю. Я не могу на тебя наплевать...
  Мы часто говорили друг другу: "Я тебя люблю" - в болезни, в острых ситуациях, в редких ссорах... Но никогда при этом Павлик не целовал меня в губы. Поцелуи не были жалкими и неумелыми, как можно подумать. Страсть, влечение, отчаянное желание. Никто из моих возлюбленных не целовал меня так.
   Спросить снова: "Павлик, ты сдурел?" - я не могла. Ни шампанское, ни звёзды за окном, ничто не могло оправдать ответных движений губ, еле слышимого шороха ладони по волосам, прикосновения к разгорячённой коже плеч... Павлик перебрался из коляски на край кровати с ловкостью, какой нельзя ожидать от калеки. Очень скоро ленты моей ночной сорочки (подаренной, о стыд и ужас, мамой Дениса) были развязаны, пальцы Павлика обежали запретные зоны. Слава небесам, только до пояса.
  У меня обычный темперамент. Нет никаких стыдных фантазий, в то же время - нет ограничений. Помню, мой первый возлюбленный стеснялся заниматься любовью при свете. Я была соплячка по сравнению с ним, но смеялась над этим комплексом. Я так проста, видимо, потому что никто не забивал мне голову "моралью и нравственностью". Сексуальность сформировалась сама по себе.
  Да, я понимала, что изменяю Денису. И одновременно осознавала, что давным-давно испытываю влечение к Павлику. Мы принимали естественный голос пола за родственные чувства.
- Полина, - совсем тихо сказал Павлик, - я не смогу.
- Что, что такое? - я встрепенулась, вновь услышав в его голосе дрожь.
- У меня не получится.
- Почему?
  Осязательная информация оказалась точнее вербальной. Неполная, вернее, неустойчивая эрекция и неподвижные ноги - не лучшие помощники Венеры. Мысли, слетевшиеся в те сумасшедшие минуты, исходили не от интеллекта, а от тела: рук, губ, мышц живота. Так действуют животные - ими правит инстинкт. Кровь, плазма, кожа, слова, дыхание - всё соединилось и перемешалось.
- Полина! - вскрикнул он.
  Я не могла говорить. Не могла, кажется, даже мыслить. Очнулась через пару столетий и обнаружила - я сижу на его бёдрах, бессильно согнулась, мои волосы опутали шею Павлика, мои губы слабо шевелятся на его ключице. И Павлик беззвучно плачет от счастья.

 
  Никаких угрызений совести в последующие дни не возникло. Мы вели себя не как свежевлюблённые, которые не могут разъять объятий и взглядов. Мы не опускали глаза долу, словно блудные супруги. Мы были как всегда - племянник-инвалид и опекающая его молодая тётка. Дружные, спокойные, до ехидства остроумные.
- Полин, знаешь, я написал матери, что ты поедешь со мной, - сказал Павлик, закуривая у компьютера.
- Зачем? - удивилась я.
- Послушай, но это же понятно. Мне нужна помощь. А там все незнакомые. Я их стесняюсь.
- Ты-то? - усмехнулась я. - Тоже мне, дева невинная, с белой розой на острых грудях...
  Мы похохотали, но племянник настаивал на своём - я должна ехать с ним. Если мать скажет - нельзя, Павлик откажется от путешествия.
- Как скажешь, свет очей моих, - заключила я, - а теперь мне надо смотаться в магазин, посиди в одиночестве.
  Позвонил Денис. Я вежливо поболтала с ним, ничем не выдав своего греха. Желания скрывать "страшную тайну" у меня не было, равно, как и демонстрировать её. Я не знала, как относиться к происшедшему. Или знала, чёрт побери, иначе зачем заехала после работы в парк, сидела на лавочке, ловила лицом запахи разогретых солнцем деревьев и тыкала пальцем в планшет: "передаются ли по мужской линии генетические патологии".


   Денис сам позвонил. Через три дня, два из которых мы провели вместе - ходили в кино, катались на велосипедах, готовили на террасе рыбу-гриль. Третьи сутки он дежурил, и позвонил с работы, я услышала характерные фоновые шумы - писк рации, чужие возгласы.
- Прощай, Полина, - сказал он.
 И замолчал.
- Что? - переспросила я, уже всё поняв. - Ты где? Ты о чём?
- Я не думал, что так получится, - сказал он, - ну ладно, чего там объясняться.
  И отключился. Я не стала перезванивать. Присела на скамейку, потому что ноги внезапно ослабли. И руки подрагивали, как бывало только в ранней юности, от мамашиных психических атак. Позволить себе снять стресс банкой пива я не могла - за рулём, далеко от дома.
  "Почему мне страшно? Разве я не люблю Павлика? Разве Денис хотя бы на три процента так важен для меня, как Павлик?"
   Я ехала, ревела и даже не пыталась разобраться в мусоре, пылавшем в моей голове: любовь, предательство, поездка в Европу, фотоальбом, секс, ненависть.

  - По тебе было видно, что ты очень долго не соберёшься с силами. И не скажешь ему ничего, - Павлик заговорил, едва глянув мне в лицо.
   Я упала в кресло. Машинально погладила подбежавшего Гордона.
- Я ведь не железный, Полька. Я ревную. Всегда ревновал к нему, а теперь...
- Что - теперь? - хотела выкрикнуть, но всего лишь выдохнула я.
  В выдохе было очень много злобы. Я сама себя испугалась - точно так звучит шипение моей матери по телефону.
- Полина, - он подкатился ко мне и, протянув руку, положил ладонь мне на щёку, - ты прекрасно понимаешь.
- Что понимаю? Ты мне - кто? Муж? Жених? Бойфренд?
- Нет, - он убрал руку, как будто его тряхнуло током, - больной родственник. Всего лишь.
- Ты не спросил моего мнения. И сам ничего не предложил. Ты предполагал, всё должно остаться, как есть? Полина ухаживает за Павлом. За наследство. За дом и бизнес. Втихушку родственники трахаются между собой. Всем хорошо, все до жопы счастливы. Так?
- Нет, - он посмотрел на меня с болью, которая могла бы, как удар молнии, свалить с ног.
  Кого угодно, но не меня.
- А как?
- Как у всех людей... пожениться... поехать в свадебное путешествие... детей родить... Значит, ты не хотела, Полина?
  У меня задёргался угол рта. Потом левый глаз. Подошла к горлу тошнота.
- Я хотела. Но ты не должен был лезть в мои дела с Денисом. Это... это...
  Зазвонил в моей сумке мобильник. Я вытащила его, сознавая, что Павлик отчётливо видит мои дрожащие пальцы. Надписи "Мама" я ответила злобным отбоем. Павлик прижал меня к себе раньше, чем я зарыдала, уткнувшись лицом в его грудь:
- Никогда... ничего не решай за меня... потому что она делала так...
  Она уничтожала меня как личность. Выжигала, как сорную траву. Но я выработала в себе дикий иммунитет, страшную вегетативную силу.
- Я тоже, - прошептал Павлик, - я живучий, как бурьян. Мы вместе прорастём, Полька... им всем назло!


   Прорасти сквозь "них" было очень непросто. "Они" мгновенно объединились - обе матери, Денис, Олег, мои дяди и тёти. Причём, мамаша была в коалиции лидером, а её подкаблучник-сын выполнял роль информационного центра. Не слишком осуждаю Дениса, забегая вперёд, скажу, что он вышел из союза, едва почувствовал исходящую оттуда помоечную вонь. Просто парень был в обиде и отчаянии, как любой хомо сапиенс в такой ситуации.
  Мне позвонила мать Павлика. Гладким приличным голосом, с едва заметным акцентом она сообщила, что подаст на меня в Европейский суд.
- За что? - спросила я.
- За сексуальную эксплуатацию человека, находящегося в беспомощном положении.
- Какого человека? - спросила я (смесь ярости и смеха внутри грозила немедленно взорваться).
- Моего сына, Павла Волынцева.
- Извините, - ответила я как можно более спокойно, - мне кажется, вы ошиблись, мадам Штробл. У Павла Волынцева нет матери.
  Обсуждая этот диалог, мы с Павликом хохотали, изощрялись в малоприличных шуточках в адрес заграничной матушки, и над собой иронизировали не менее раскованно. Но следующим утром, после блаженной ночи любви, я обнаружила Павлика за компьютером. Он сразу свернул окно, но я поняла - писал матери.
- Зря, - сказала я, - им ничего не докажешь.
- Я не обязан ничего доказывать! - воскликнул сердито Павлик. - Я взрослый человек! Я не дитя малолетнее, чтобы мною распоряжались!
- Пойдём, кофе попьём, - позвала я.
  Я не представляла себе величины разлагающейся падали, не знала, каков будет радиус заражения.
   Магазин был уже заражён трупным ядом. Дружеских отношений я там ни с кем не поддерживала - обе продавщицы, уборщица и экспедитор были гораздо старше меня. Поэтому, наверное, уродливая ментальность моей мамаши оказалась им ближе.
- Вот накладные от тульской фабрики, - сказала одна из продавщиц, - их представитель завёз позавчера.
- Давайте, - сказала я, ещё не замечая следов заговора, - племянник сам обсчитает.
- А разве он, - спросила вторая продавщица, - не уехал в Европу... к своей маме?
  Я подняла взгляд от бумаг и увидела лица, припудренные презрением, глаза, до краёв залитые брезгливостью. Спит с калекой, использует инвалида, какая извращённость, какая грязь!
   Да чтоб вы все сдохли, подумала я, молча вышла, села в машину. Невыносимо тошнило. Не хватало ещё вернуться к нервной рвоте, которая преследовала меня всё отрочество!
  Я проехала две улицы, остановилась у ближайшего кафе, заказала стакан гранатового сока. Может, они правы, ведь их больше, и они старше? Мать с двенадцати лет повторяла мне каждый день: "Тебе надо к психиатру! Ты ненормальная!"


   Павлик сидел на террасе с книгой. Ноги закутаны одеялом в красную и зелёную клетку. Я никогда не видела этого одеяла в нашем доме... У ног Павлика стояла пепельница. Три окурка в ней, четвёртый, дымящийся - в пальцах Павлика.
- Привет, - я погладила Гордона, поцеловала в висок племянника, - а кто у нас был?
- Тётя Марина с мужем, - слегка смущённо ответил он.
  Ага! Брошена в бой тяжёлая артиллерия. Тётя Марина, родная сестра европейской мадам Штробл. Живёт в Подмосковье, никем не работает, жена короля молочных продуктов. Пять раз в год тётя Марина ездит за границу: то в Доминикану, то в Венецию, то на Бали, то на Кипр. Всё равно куда, лишь бы "подальше отсюда". Раз в год она навещает Павлика, хотя он на пару тысяч километров ближе любого курорта.
- Комиссия от полиции нравов? - спросила я. - Подписали акт обследования?
- Они предлагали мне поехать в санаторий на Мёртвом море, - сказал Павлик без всяких эмоций.
- Специализированный, для инвалидов?
- Ну, да. Полная безбарьерная среда, процедуры...
- Поезжай, - сказала я, сев на перильца террасы.
   Моё лицо было напротив лица Павлика. Я заметила в его глазах ужас, но ещё не поняла, почему.
- Найдёшь себе там более подходящую девушку. Колясочницу или с костылями. Подобное к подобному. Нечего мозолить глаза нормальным людям всякими отклонениями... А может, тётя Марина проплатит, чтобы тебе бром в еду подсыпали? Как солдатикам в советской армии. Чтоб инстинкты не тревожили...
- Полинка, - воскликнул Павлик, - у тебя кровь идёт! Скорее в ванную!
  Он подкатил ко мне, схватил одной рукой за талию, притянул к себе на колени. Я поднесла руки к лицу - они мгновенно окрасились кровью. Лило из носа, и как показало зеркало в ванной, лопнул сосуд в левом глазу. Багровое страшное око, как у киношного монстра. Павлик стоял, опершись на раковину, умывал меня одной рукой. Пол, кафель, даже зеркало - всё было забрызгано кровью.
- Гордон, аптечку, Гордон!
  Превозмогая резкую боль во лбу (вот и подростковая мигрень вернулась), я обнаружила, что сижу в коляске Павлика, а он, по-прежнему привалившись к раковине, скручивает из ваты тампоны.
- Не поднимай голову! Пусть кровь остановится! Сейчас, я тебе таблетку дам.


   Вечером заявился Олег. Я дремала под какое-то телевизионное юмористическое шоу, Павлик, сидя на диване у моих ног, читал. Услышав лай Гордона, племянник хотел  сам открыть дверь, но я его удержала.
- Сиди. Я уже в полном порядке.
  Мне хотелось напугать незваного визитера своим демоническим глазом. А, увидев Олега, я пожалела, почему от стресса у меня не выросли ядовитые когти. Так бы и вонзила в тощее горло.
- Явился посмотреть, живы ли мы после ваших массированных атак? - спросила я.
  Прошла вперёд Олега в гостиную и села рядом с племянником. Демонстративно обняла Павлика за талию.
- Я это... мама предлагает, чтобы это... ты переехала в её квартиру. А она здесь будет с Пашкой, - на одном дыхании выдал братец.
- Правда? А больше она ничего не придумала? - спросила я.
- Нет, - честно ответил Олег.
 И добавил последний значимый аргумент:
- Оттуда тебе в магазин ближе.
   Я засмеялась. Сначала громко, нормальным человеческим смехом, как смеются люди удачному анекдоту. Олег, впрочем, сразу не поверил мне. В нашей семье не принято смеяться по-человечески. Только истерически, иронически, сардонически. В крайнем случае, подхалимски хихикать. Впрочем, мой смех скоро перетёк в хохот, перемежающийся иканием.
- Полька, ты чего? - спросил Олег. - Мама же как лучше хочет. Чтобы разговоры прекратились.
- Разговоры? - крикнула я. - Которые вы же и устроили, сучья порода, адское племя, когда же вы, наконец...
- Олег, - перебив меня, сказал Павлик, - уходи отсюда. И передай своей маме, что если она ещё раз позвонит, напишет или придёт, я её убью. Застрелю нахер из охотничьего ружья. И мне за это ничего не будет.


   Сказать, что всё закончилось? Они испугались и оставили нас в покое? Если бы зло было так слабо, мир не трясли бы постоянные войны. В умных книгах написано, что основа каждого военного конфликта - экономическая (земли, деньги). Чушь. Войны происходят как химическая реакция. Зло бурлит, выделяет ядовитые газы, ему нужен выход. Мать мстила мне за свою молодость, принесённую в жертву детям. Мадам Штробл мстила Павлику за то, что не дал ей всласть выкупаться в чувстве вины. Поддерживавшие их родичи объявили нам войну просто за то, что мы "не такие".
  Инвалид не желает смирненько сидеть в коляске и покорно ждать смерти, он решил, на своих неподвижных ногах, дотянуться до полноценных людей? Его алчная родственница не хочет довольствоваться деньгами, она притворяется, что может любить калеку?
  Они нарушают мировой порядок, сволочи. Их надо срочно уничтожить.
 Были испробованы все способы. Мамаша звонила в отдел социальной защиты населения, в общество инвалидов, в "Красный Крест". Олег настрочил под её диктовку жалобу на сайт министерства здравоохранения.
  Мадам Штробл обратилась-таки в Европейский суд охраны прав человека.
  Дяди, тёти, кузены и кузины звонили нам, уговаривали, пугали, стыдили. В конце концов, нам все объявили бойкот.
  К тому времени мы выиграли часть баталий. К чести бюрократов и чиновников, они были достаточно умны (или достаточно ленивы), чтобы принять нашу сторону. Все вежливо отсылали врагов куда подальше, и только молодой помощник прокурора, науськанный моим дядей, таскался к нам ещё долго, проверял "жилищные условия и степень ухода за инвалидом". По-моему, он был из той же породы, что Олег - безвольная сущность, которую легко гипнотизировать.
- Докатились, - сказала я Павлику, - не с кем поделиться ни горем, ни радостью. Остались вдвоём на необитаемом острове.
- Позвони подругам, - сказал Павлик, - Ане или Ритке. Они же нормальные девки.
   Мы поддерживали мягко-иронический тон, хотя оба были растеряны, а я слегка сердита. Вовремя явилась Любочка, а с ней - Денис. Отношения между массажисткой Павлика и моим бывшим парнем завязались после того, как Денис пришёл пьяный обвинять меня и плакать на пороге, а я попросила Любочку отвезти его домой. Денис быстро вышел из вражеского союза, они с Павликом снова подружились. Я простила, но ещё не забыла мерзкое содержание имейлов и СМСок, полученных от Дениса на первом этапе войны.
- Будешь кофе? - спросила я, когда Любочка и Павлик уединились для процедур.
  Денис согласился. Сел у окна и стал рассказывать о полицейских происшествиях, как делал это, будучи моим бойфрендом.
- А у меня восемь недель, - сказала я невпопад.
  Денис понял сразу. Протянул мне ладонь для рукопожатия, как мужчине. Это было так приятно, что я улыбнулась.
- Врачиха хотела заслать меня к генетику. Сделать какие-то анализы, чтобы удостовериться, что ребёнок без патологий.
- А ты? - спросил Денис.
- Отказалась. Она сказала, что пожалуется на меня главному врачу.
  Я засмеялась, чтобы Денис не заметил моих гнева, возмущения и усталости. Получилось натурально, и Денис сказал, что я - молодец.

сентябрь 2013
Медынь