Можно писать о политической обстановке в Зимбабве. Можно записывать шахматные этюды и млеть от собственной логичности. Можно вести дневник. Том предпочёл граффити.
Внешность его не важна, социальный статус тоже. Возраст – придумай сама, Келли. Мне вот кажется, что он такой разбитной парень двадцати пяти лет, у него тёмные волосы, он не курит, но хотел бы для образа. С тем же успехом ты можешь предположить, что ему пятнадцать. Тридцать. Семьдесят пять.
Он – символ нестареющих дурачеств. Он ничего не пытается доказать или объяснить. Просто он видит стену, разбалтывает краску и пишет на ней очередную цифру. По убывающей. Сто три. Сто два. Сто один.
– Том, скажи что-нибудь новое!
– Девяносто два.
– Опять?
– Нет. Было девяносто пять.
Он отсчитывает свои последние дни. Да не, он не суицидник. Даже не смертельно больной. Нет, он всеми понятый. Даже счастливый. Он относительно здоровый. Он не смотрит телевизор, но и книги читает не так уж часто. Чем он живёт? Жизнью, как и все.
– Семьдесят.
– Что?
– Поцелуй меня.
Единственное, чего я не могу от него добиться, так это самого первого числа.
– Хочу…
– Чего?
– Чего угодно. Сейчас сойдёт и картошка фри. Устроишь?
Он не политик, не художник, не обыватель. Уникальное и бессмысленное клеточное соединение.
– Теория квантовых перемещений…
– Поешь лучше.
– Да угомонись ты! Так вот. Ты меня вообще слушаешь?
– Да.
– Отлично. Немедленно прекрати этот процесс и сделай вид, что ты родилась в семидесятых.
– Это как?
– Как чувствуешь.
Сколько времени я пытаюсь найти в нём смысл и не могу.
– Тридцать два.
– А что будет, когда числа кончатся?
– Какие числа?
Келли, я всё понимаю. Но не получается остановиться. Да, я могу написать вторую «Божественную комедию» или научиться петь оперным голосом. Да, я могу записывать хотя бы прайсы на евроокна. Но мне не хочется.
– Если человек счастлив, кто в этом виноват?
– Кто счастлив?
– Я.
– Если ты счастлив, зачем задаёшь вопросы?
– Надо же чем-то заняться. Великие умы мира страдали софистикой и схоластикой вместо того, чтобы просто стругать яблоки в йогурт. Или потом шли и ели. Не знаю. Io non lo so. I don’t know.
– Ты считаешь себя великим умом мира, жалкое ничтожество?
– А если Я кину в тебя подушкой?!
Пятнадцать. Стена Белого дома. Вина бедного Тома.
– А если тебя посадят?
– Будешь носить передачки.
– Не буду.
– Не будешь носить передачки. Всё просто.
Я ещё могу приписывать к каждой реплике что-то вроде «он вздохнул», «я подняла на него глаза», «дыхание оборвалось». Но затем я и знаю все эти правила, чтобы им не следовать.
– Девять…
– Что?
– Держи меня, я чуть не упал.
– Тебя кто-то просил начинать игру «скользи!» в самый гололёд?
– Отстань от меня, я сегодня Сабзиро.
Мне хочется стоять в отдалении. И просто наблюдать. Сегодня я фигурка, проходящая мимо экрана во время сеанса.
– Три…
– Это был красный провод?
– Два…
– Ответь немедленно, какой провод ты перерезал?
– Один…
– АААА!
– Я пошутил. Три.
Да, я повторяюсь. Все повторяются. Каждый день они открывают глаза и повторяют себя заново. А потом «был ясный морозный день» или «утро не предвещало ничего дурного».
– Один…
– Тебе стакан воды подать?
– Рано.
…Когда он с невозмутимым видом нарисовал у меня на стекле с внешней стороны «-1», я только вздохнула. Видимо, ничего никогда не кончается.
Келли, я это вот к чему. Вышли мне, пожалуйста, мои летние шорты, желательно поскорее. И не пиши ничего важного, переписку просматривает ФБР. Люблю. Целую. Катрин Шенди.