Много лет назад в местной краеведческой литературе вспыхнула любопытная дискуссия о происхождении названия города Саратов, во время которой было сложено немало красивых и удивительных научных легенд. Но чего-то не хватило пылким участникам, и истина вновь, как оно часто и случается, ускользнула из их рук, возможно, не слишком опытных, ибо в опытных руках истина ведет себя совсем по-другому. Вот почему сами саратовцы и гости города до сих пор пребывают в счастливом неведении, наивно полагая, будто слово «Саратов» - это два тюркских слова: «сары» - желтый и «тау» - гора, Соколовая гора, возвышающаяся над городом.
Сейчас нет никакой необходимости в очередной раз обсуждать смехотворность данной версии, ворошить прошлое и устраивать танцы на костях. Мы напомним лишь о двух противоречащих фактах. Первый – это то, что Соколовая гора вряд ли кому-нибудь может показаться желтой, даже при определенном освещении и соответствующем ракурсе. А второе – то, что изначально город располагался на противоположном берегу Волги, в нескольких километрах вверх по течению, где никаких гор, тем более желтых, не существовало с сотворения мира, но зато спокойно несет свои мутные воды речка со странным названием Саратовка. Собственно, именно двумя этими фактами мы и озабочены самым серьезным образом.
К несчастью, мир сейчас не таков, каким был раньше. Всякий хочет писать книги, а дети не слушаются родителей. Мы безуспешно пытаемся угнаться за временем, а оно, приняв обличье нас самих, капризно диктует нам формы и образы, в которые нам суждено облечься. Именно поэтому предание, записанное однажды кем-то из нас, долгие годы хранилось в отделе редких рукописей одной из саратовских библиотек. Но теперь, когда каждый, выходя на холодный воздух городских улиц, чувствует: «что-то изменилось», мы понимаем, что должны взять на себя ответственность
рассказать всю правду о Саратове – в том виде, как она предстала перед нами и открыла себя нам.
Начнем с главного. На самом деле, Саратов – это был Человек. Он был высок ростом, прекрасен и бесстрашен. По слухам, он пришел откуда-то с великих восточных гор и в одиночку пересек негостеприимную киргизскую пустыню. Он остановился на берегу великой реки, у самой кромки воды, и свежий волжский ветер беспорядочно трепал его белые одежды и длинные русые космы. Дальше он почему-то не пошел.
Волга вошла уже в свои берега, наступало время сева. Пришелец выбрал ближайшее сухое возвышение и разбил на семи ветрах огромный, под стать своему росту, желтый, как солнце, шатер, расшитый черными драконами, и поселился в нем. Каждое утро, пока влага еще не сошла с высокой травы, он выходил совершенно голый из своего шатра и бежал купаться на речку, волнуя нетронутую гладь воды сильными и уверенными движениями. Затем проверял сети, расставленные у него в изрядном количестве, и надолго уходил гулять по берегу Волги, оставляя огромные следы на мелком речном песке.
Если кто-нибудь в наши дни увидел его нескладную худую фигуру, осторожно переступающую босыми ногами через острые створки раковин, он обязательно принял бы его за какого-нибудь ученого агронома, изведывающего местную флору. Он вдруг неуклюже нагибался над каким-нибудь только одному ему известным растением, медленно вдыхал его запах и, бережно поправив, шел дальше, другое же с негодованием выдергивал с корнем и бросал далеко в реку.
После полудня он возвращался в свой шатер, готовил себе еду, а потом из одного потайного места вынимал сверток. Это была его Книга, в которую он хотел поместить весь свет, принесенный им с Востока. Он осторожно клал ее перед собой, чтобы не попортить нежную кожу дорогого переплета, открывал на заложенном месте и при свете лучины начинал что-то записывать небрежным и размашистым почерком. При этом лицо его
становилось то гневным, словно он обличал врага, то задумчивым, то мечтательно-нежным, как у человека, засмотревшегося на цветущий персик. Когда свет лучины иссякал, он прятал Книгу обратно, выходил на берег, садился на бревно, отполированное ветрами и солнцем, и подолгу смотрел на пламенеющие облака закатного неба.
Так он прожил почти год, питаясь рыбой, водившейся в изобилии, кореньями, которые находил в пойме безымянной речушки, грибами и, вообще, всем, что считал съедобным. Когда же к его берегу причаливали корабли, влекомые невиданным желтым шатром, он выменивал у них соль и муку на излишки вяленой рыбы и, в особенности, на мешочки взлелеянных им целебных трав, успевших дать к осени обильный урожай. Но почему-то все реже пером дикого гуся он делал записи в своей Книге и с каждым разом все дольше засиживался на берегу великой реки.
А весной его одиночество закончилось. Сначала появился бурлак, идущий вдоль по Волге в поисках подходящей работы. Он передохнул у Саратова, посидел с ним вечерами на бревне у кромки воды, покурил с ним целебной травы, послушал отрывки из Книги, которую Саратов извлекал на свет лишь в самых значительных случаях и читал из нее грозным и внушительным голосом, - и остался. В большом шатре, увешанном саблями и сушеными грибами, нашлось места на двоих.
Потом у них появилась женщина, ставшая им женой. Она приплыла темной ночью с купеческого корабля. Корабль несколько дней стоял у Саратова, и она пировала вместе с купцами в большом желтом шатре, а когда, наконец, пришло время купцам отправляться дальше по своим делам, и корабль отчалил от берега, она некоторое время стояла на корме, раскинув в стороны руки, с неизбывной древнерусской тоской в ясных очах, пока, наконец, не кинулась за борт в набегавшую волну. Саратов, видевший все это с берега, поспешил в своем утлом челноке спасать женщину, и когда он приблизился к ней, она страстно схватила его челн обеими руками и попросила взять ее к себе в шатер.
Она осталась в качестве жены, правда, как Саратов с бурлаком делили ее между собой в шатре, где не было ни ширм, ни перегородок, остается неясным. Видимо, никак. Одновременно она взяла на себя заботы по хозяйству и каждый вечер зажигала лучину, когда Саратов садился писать, хотя Книги она панически боялась, считая ее сатанинской, и в страхе убегала, зажав руками уши, если Саратов начинал читать бурлаку вслух удачно сформулированную мысль.
Тем временем, понемногу, почти незаметно, вокруг большого желтого шатра стали вырастать другие шатры, палатки и шалаши. Селились в них люди разные – бродяги и беглые крепостные, преступники, скрывавшиеся от суда и торговцы, проплывавшие мимо и соблазнившиеся вольной жизнью. Они не сеяли и не жали, поскольку рыбы в Волге хватало на всех, и каждый занимался тем, чем ему заблагорассудится. Ремесла были у них не в почете, да и делать они толком ничего не умели и не хотели. Лишь кое-кто лепил глиняные свистульки да плел бисерные бусы, чтобы выменять их потом у проходящих мимо купцов на вино. Деньгами они не пользовались, даже если они у кого и водились, и экономика их ограничивалась натуральным обменом, причем ценность товара определялась не затраченным на него трудом, а привлекательностью в глазах приобретателя, поэтому и накоплений они не делали, полагаясь на Божью волю. В голодный год голодали, в богатый – радовались.
Для Саратова с бурлаком образование вокруг них поселка, в сущности, ничего не изменило, разве что жен у них, вероятно, стало больше. Правда, Саратова все жители безоговорочно считали за главного, потому что, во-первых, он писал Книгу, о которой говорили, будто она обладает магической силой, во-вторых, поселился здесь раньше всех, и, в-третьих, каждый вечер ходил провожать Солнце. Такое негласное назначение Саратов благосклонно признавал, однако ничем не управлял и управлять не собирался, откровенно заявляя, что ежели ни во что не вмешиваться, то оно само собой все образуется, причем самым наилучшим образом. Поэтому законов и порядков
он не устанавливал, и другим делать этого запрещал. Лишь изредка, проводив закат, Саратов шел в поселок и тихо бродил меж костров, молча наблюдая, как отдыхают люди: где-то играли на балалайке и пели хором песни собственного сочинения, где-то, напившись вина, танцевали с бубнами вокруг костра, где-то курили целебные травы, где-то любились. Саратов молча улыбался каждому и возвращался домой.
И действительно, в поселке царил идеальный порядок, взаимная вежливость и полное доверие, потому что вольный народ был не менее скор на расправу, чем на веселие. Браков они не признавали, поэтому каждый ребенок мог зайти в любой дом, как в свой. Дверей не запирали, так как дверей почти ни у кого не было. Конфликты возникали редко, ибо всякий знал, что если вдруг случится какая крупная ссора, то из своего шатра выйдет, дико вращая глазами, Саратов с саблей в руке, после чего ни правых, ни виноватых уже не разберешь.
Саратов умер в грозовой июльский вечер, когда, по обыкновению, вышел посидеть на своем любимом бревне. Прямо в него ударила молния, и упавшее в воду тело мгновенно унесло течением, поэтому могилу его искать сейчас бесполезно. Книгу свою он так и не дописал. Со временем она потеряла свое сакральное значение и была использована в хозяйственных нуждах. Лишь некоторое время ходил по рукам титульный лист Книги, в которую Саратов надеялся уместить весь свет с Востока. На нем корявыми, но крупными буквами было выведено: «Уничтожение семьи, частной собственности и государства». Автор указан не был, очевидно, по той причине, что истина не может принадлежать никакому автору. Однако, и этот ничтожный остаток Книги, в итоге, также был использован в хозяйственных нуждах. Так возник город.
И последнее замечание. Назван ли город в честь Саратова, или же он носил совсем другую фамилию, а название произошло из-за большого желтого шатра, стоящего на берегу Волги – сказать в точности у нас нет
никакой возможности. Но все остальное, написанное здесь, является истиной, не подлежащей сомнению.