…Мы бухаем всю ночь, город манит нас прочь - улетает тоска
Мы гуляем, мы пьём, мы гуляем-идём и дорога узка...
Группа Элизиум
Если у кого-то из вас были соседи-алкаши, то вы не только поймете меня, но и увлажните свои глаза скупой и горькой слезой. Алкаши, именно алкаши, а не просто пьющие люди, по моему твердому убеждению,- это особенный вид Homo Spiritus, безусловно относящийся к линии гоминидов, но наделенный особыми качествами, которые говорят в пользу их неоспоримого превосходства над обычным представителем Homo Sapiens.
Стандартный представитель этого вида, в первую очередь, обладает особой формой здоровья, иначе, как можно объяснить, что он на протяжении всей своей жизни пьет крепкие спиртные напитки, часто не просто плохого качества, но и вообще не пригодные для употребления внутрь, стараясь не пропускать ни дня, и при этом, остается вполне жив, весел и игрив! Глубокой осенью, в период эпидемий гриппа, когда здоровых, занимающих спортом, соблюдающих диету и следящих за своим иммунитетом, представителей Homo Sapiens, косит инфекция наповал, довольный и грязный представитель Homo Spiritus, спит себе под скамейкой, на сырой матушке-земле и писает во сне от счастья, не ведая ни насморков, ни ангин.
Другая его поразительная черта: он бывает бодр в любое время суток и звуки, доносящиеся часто из его логова ночью, свидетельствуют об этом факте, а рано утром, направляясь на работу, вы с удивлением встречаете его, покачивающегося, хмурого, но живее всех живых, с орудием труда всех Homo Spititus в руках- бутылкой пойла. Прямо, как в песенке: «Мир не загнется и опять все начнется, если только найдется, только пиво нам с утра».
Заметьте, что со временем все люди этого вида, причем вне гендерных различий, становятся похожи друг на друга, что в очередной раз доказывает их общую видовую принадлежность. Основные внешние признаки: лицо синюшного оттенка, на котором смятой картошкой сидит красноватый или синий нос, набрякшие красные веки, глаза-щелочки, ухмыляющийся щербатый рот, немытые спутанные космы, ну и, конечно, запах... Обязательной характеристикой является сиплый, но при этом зычный голос, переходящий в грозный рык, или приветственный зов.
Представив сей славный вид с точки зрения антропологии, я с гордостью и болью одновременно заявляю, что мне удалось изучить его чуть глубже, благодаря соседству с яркими его представителями, проживающими со мной в одном подъезде, а с одним из них - на общей лестничной клетке.
Начну так. Жили-были дед да баба…Хотя это будет не совсем точно. Ведь в сказках бабка и дед были муж и жена, а мои- мать с сыном. Но с виду они казались одного возраста , поскольку бабка была не пьющая, а сын Юрик- старый алканавт. В свои пятьдесят, когда мать еще была жива, он уже был космат, беззуб, с бородой, как у Льва Толстого, с такими же седыми бровищами, любящий, как и великий русский писатель, прогуливаться босиком по лестнице к своему другу- еще более лютому алкашу Лехе, который, собственно, и сбивал Юрика с пути истинного, трезвого. Под присмотром материнского ока, Юрик, старый бобыль, периодически где-то работал: шоферил на тракторе в фермерском хозяйстве в деревне, откуда его мать была родом и куда они каждый год уезжали в начале лета, проживая там до поздней осени, пока не соберут работники урожай корнеплодов и капусты, а веселые трактористы не развезут его по закромам, а вернувшись в город, часто бомбил на своей колымаге, подвозя до метро по утрам широкую массу голосующих «за» работу.
Время от времени он «слетал с катушек», запивал, но тихо, богобоязненно и грозная мамаша «лечила» его громким, витиеватым матом, а порой шваброй и сковородкой, но не по прямому назначению, а по горбу, да по лбу.
Это помогало- за неделю «детинушка» вставал с четверенек на ноги и начинал фланировать к мусоропроводу в семейных трусах по колено, с гордо выпирающим волосатым брюхом, и до магазина и обратно, труся за мамкой «топ-топ топает малыш» , в упор не замечая приветливо машущих ему дружков, культурно и со вкусом проводящих время на скамеечке детской площадки.
Что и говорить, жутко действовал соседям на нервы бабкин мат, отборный, как клубника у рачительного садовода, но лишь спустя много лет, когда неожиданно и даже как-то поспешно, ушла она из жизни, никогда особо и не хворая, соседи смогли оценить тяжелый материнский труд и дело всей ее жизни, а именно: удерживать каждодневно своего стокилограммового детинушку от зыбучего пьянства. Потому как запои, с вытекающими скандалами, случались не чаще двух раз в полгода, что выдерживать соседи могли легко и даже с удовольствием, поскольку бабкины матовые импровизации повергали многих в удивление, а знатока ненормативной лексики – соседа сверху, настоящего члена Союза писателей, в профессиональный восторг.
После того как старухи не стало, Юрка держался недолго, с горя или может, от свалившейся на него свободы с которой он не знал, что ему еще делать, он буйно и широко запил, сняв с себя оковы материнского строгого надзора, а со Сберкнижки -материнское наследство. Денег у матери было скоплено немало, потому как всю жизнь она работала на хладокомбинате завскладом, и моя родная свекровушка, в былые времена попивавшая с ней чаёк по-соседски, рассказывала, что когда Юрикова мамаша открывала холодильник, оттуда чуть не высыпались блоки сливочного масла и всякого другого припасенного «хладодобра». Водились у нее всю жизнь денежки: люстра переливалась хрусталем по-бриллиантовому, на стене висел узорчатый шерстяной ковер, да и сама она похаживала в кримпленовых костюмах. С мужиками только не везло, уж больно характер в молодости был горячий у бабёнки. Последний ее муж гражданский- спортсмен-боксер, по рассказам, был ею нокаутирован в пылу семейной ссоры и бежал с семейного ринга, не забрав даже своих боксерских перчаток.
Как мошкара на огонь, налетели друзья- собутыльники к гостеприимному очагу и он горел, почти как вечный огонь, пока не кончилось наследство. Но теперь загорелся вечный огонь уже другого свойства внутри у Юрки и пошла продажа, накопленного за всю жизнь, материнского добра. Первой ушла бриллиантовая люстра, оставив на потолке сиротой лампочку Ильича, потом был продан ковер, а под занавес, пошла дешевая распродажа вещей умершей старухи: эти совсем уж за копейки, сами понимаете, не все люди носить станут вещи с покойницы, а те, кто живет в крайней нужде и даже за добротные пальто и почти новые сапоги, сильно не раскошелятся.
Прикончив Золотого тельца, Юрик загрустил: денег не стало, работать он не любил, а жить-быть на что-то надо. Стал пускать в одну комнату своей двухкомнатной квартирки жильцов: деньги возьмет вперед и запьет радостно с дружком- одноподъездником Лехой. Весело гуляют однополчане, то у Юрика дома, то у Лехи, расползаясь как ядовитый газ, под утро по квартирам своим, нарушая громкими воплями чуткий сон жителей спального района. Правда, долго не выдерживали у Юрки жильцы: комнату им сдавал, считай, Лев Толстой, ведь хитрый алкаш три дня воздерживался, трезвился чтоб приобрести более-менее человеческий облик, а через неделю под утро приползало, рыча, косматое чудище, которое пачкало придверный коврик, а потом, озверев без опохмела, требовало еще денег, хватая за горло, то очумевшего от страха гастарбайтера, то приехавшего поступать в театральный, и попавшего, как кур во щи, тщедушного долговязого юнца. Лишь однажды прокололся Юрик с жильцом, сдав комнатку веселому, добродушному здоровяку с Украины. Как-то вечером, вернувшись с работы, он обнаружил веселую, шумную компанию Юриковых друзей, восседающих в грязных штанах на арендуемом квартирантом диване, покрытом привезенным с дома кружевным покрывальцем, и с большим аппетитом закусывающих домашним украинским салом, беззастенчиво вытащенным из чужих запасов.
Привлеченные возмущенными криками с лестничной клетки, мы наблюдали в глазок, как из открытой двери нашего соседа по очереди вылетали мизерабли, напутствуемые пинком здоровяка кого по тощей заднице, кого крепким подзатыльником. Юрик, сдуру, пытался вступиться за корешей, но был тоже наказан, обиделся и, протрезвев, отказал строптивому жильцу, за что напоследок был наказан еще раз и так крепенько, что после отъезда грозного Тараса Бульбы, от греха подальше, сменил дверной замок.
Присутствие жильцов в квартире соседа нас тоже радовало: гостиничная комната примыкала стеной к нашей спальне и телевизор, который всегда любил посмотреть наш Homo Spiritus, в эти краткие периоды, безмолвствовал. Повредив алкоголем не только свою печень, но очевидно и слух, при этом, не утратив любви к телевидению во всех его ипостасях, Юрик изводил нас своими круглосуточными просмотрами, включая свой омерзительный телеящик на полную мощность. Ржанье коней и гордые крики американских индейцев не раз нарушали наш сладкий сон, а едва мы с мужем успевали хоть ненадолго заснуть в минуты тихого перекура индейцами трубки мира, как пронзительная музыка очередного фильма или энергичный голос ведущего какого-нибудь ночного ток-шоу, опять будили нас и нам удавалось забыться прерывистым, тревожным сном только под утро, когда успокаивался и телевизор.
Однажды глубокой ночью, не выдержав веселого буйства за стеной, безошибочно угаданного мною как «Свинарка и пастух», я схватила железную отбивалку для мяса, с одной стороны снабженную заостренными шипами, а с другой- в виде аккуратного топорика. Постучав минут пять сначала кулаком, а потом ногой, я стала наяривать отбивалкой по железной двери, прислушиваясь к настойчивым ухаживаниям молодого Зельдина и заливистому смеху Марины Ладыниной. У них, по сюжету все уже шло на лад, в отличие от меня, стоявшей в пальто, надетом прямо на ночную рубашку, под дверью индивида, никогда не ходившего каждый день на работу и не ведавшего, что это в принципе такое- работать восемь часов от звонка до звонка.
Наконец, я уловила некое шевеленье за дверью, звук поворачиваемого ключа в дверном замке. Едва дверь приоткрылась и заспанная рожа выглянула наружу, я немедля пошла в атаку. Юрик был повержен на пол его же дверью, а над ним вознесся мой топорик войны. Я припомнила Юрикову маму и все ее уроки великого и могучего русского языка, правда, с его изнанки. Вид приличной женщины, потрясающей над его головой топориком и изрыгающей на него лаву ругательств, очевидно, заставил его всерьез испугаться за свою жизнь.Звкрыв голову руками он воззвал: «Помогите, убивают!» Потом неожиданно юрко ( на то он и Юрка) сиганул в сторону комнаты, откуда орал телевизор и спрятался за старый обшарпанный диван. Я воинственно двинулась в поход вслед за ним, не забыв оглядеться в Юриковом логове, в углу которого Зельдин, белозубо улыбаясь с экрана, выводил:
«И в какой стороне я ни буду,
По какой ни пройду я траве,
Друга я никогда не забуду,
Если с ним подружился в Москве.»
На диване, белые когда-то простыни, лежали рваниной темно-серого цвета, а на подушке, рядом с отпечатком от Юриковой головы, примостилась пустая бутылка, как верная спутница его жизни. Это зрелище бутылки на подушке охладило мой гнев, стоило мне к тому же представить, как одинокий Юрик жадными губами приникает к ее стеклянному рту, пытаясь заглушить свое одиночество и окаянство, а потом засыпает, обняв ее стеклянное тело. Выдохнув, я опустила свой топорик. «Юр, выключи телевизор, он нам спать не дает,- прошипела я, теперь уже еле сдерживая смех. – Иначе я тебя сейчас прихлопну как муху.» Выражение «прихлопну как муху» я позаимствовала у своего мужа, занимающегося проверкой уроков у нашей дочки-школьницы.
«Что, громко? -Юрик залебезил, обрадовавшись, что убивать, во всяком случае, в этот раз, его не будут. -А я тут заснул, понимаешь…Щас, Щас, выключу.»
По-прежнему, делая страшное лицо, и не выходя из образа фурии, я прочитала насупившемуся Юрику лекцию о соблюдении тишины по ночам, сурово пригрозив, что в следующий раз я приду к нему не с отбивалкой для мяса, а уже с мясорубкой.
Тишина по ночам длилась целых два года… А потом началось все опять. Правда, я больше не наведывалась к нашему Homo Spiritus с бытовым оружием; мы ограничиваемся отключением ему электричества на щитке. А что еще остается делать с этим Хомяком Проспиртованным?