Рука дрожала от напряжения. На лбу выступили капельки пота. Я словно боролась сама с собой и отчаянно проигрывала. Я должна была это сделать. Просто должна. Да, это бесчеловечно, непросто и жутко больно, да я буду винить себя и ходить несколько дней, как в воду опущенная, но я должна. Сейчас или никогда! Я чувствую их пристальные взгляды полные насмешки, интереса и холода. Эти люди вовсе не женщины. Холодные, беспринципные убийцы, которые с легкостью жмут на курок и пускают пулю в лоб очередной жертве, забивают сапогами до смерти, отощавших, беззащитных девушек-заключенных, спускают на них голодных собак. Нет, это не люди. Это монстры. Страшные монстры с лицами ангелов, с бескрайними, светлыми цвета неба глазами, в которых застыл скованный льдом океан. Я никогда не видела в этих глазах сострадание или тепло. Они могут часами смотреть как жертва захлебывается в собственной крови, прикованная железными цепями к стенам карцера. Им все равно. Им наплевать. И еще больший факт всегда поражал мою наивную детскую душу: у них есть дети. Все они матери. Когда рядом с ними их чадо, они превращаются в добрых любящих женщин, с нежными улыбками, мягкими теплыми руками, пахнущими молоком, травами и кремом. Там, внутри своей семьи, эти женщины настоящие хранительницы очага. А здесь?
Здесь они становятся злобными фуриями, с горящими от ненависти и желчи глазами, которые спокойно вкалывают детям яды, кормят отравленными конфетами и убивают на глазах у матерей, гнусно улыбаясь при этом. Я никогда их не пойму. И никогда не забуду как она, тридцати двухлетняя женщина, имеющая четырех детей, являющаяся старшей надзирательницей тяжелыми сапогами забила до смерти десятилетнюю девочку, переломав ей ребра и превратив ее милое светлое личико в кровавое месиво. Я видела, как две испуганные девушки-заключенные выносили труп девочки из барака. Я видела, как в их пустых глазах застыл ярко тлеющий огонек ужаса, а сдавленный крик застыл где-то в горле противным сильным комком, от которого сложно дышать. Девочку скинули в общую яму, куда выкидывали костлявые, обнаженные, изуродованные тела заключенных с вытянутыми лицами и открытыми, как в крике беззубыми ртами. Девочку выкинули, словно она ненужная вещь, словно она никогда не была живой. Тогда я долго не могла прийти в себя. Я откровенно не понимала, почему так происходит. Нет, головой понимала, но моя душе сжималась в комок при виде измученных людей с их сухими, вытянутыми, словно пластмассовыми лицами, выступающими ребрами из-под тюремной пижамы, и тонкими детскими руками.
Помню, как-то я спросила у Марики, моей подруги, почему мы не можем уйти. На что она, вздернув нос и одарив меня холодным взглядом, презрительно ответила:
- Мы служим Великой Германии! Как мы можем быть в стороне, когда наша Великая Родина борется за чистоту нашей расы?
Я покорно замолчала и промямлила что-то вроде теории и предположениях. В тот же день меня позвали к старшей надзирательнице. Я помню, как противно дрожали от страха колени, а сердце падало куда-то в район желудка. Потели мои белые руки, а пальцы сами собой переплетались в клубок.
И вот она, гроза всего конц.лагеря, ночной кошмар любой заключенной обер-надзирательница Эмма Циммер. Женщина, с тонким аристократичными чертами лица, короткими светлыми волосами, убранными в пучок, восседает на стуле, держа руках бокал с коньяком. Она чуть откинулась на спинку и, закинув ногу на ногу, посматривает на меня с веселыми интересом и азартом в глазах. Мое же выражение лица можно описать, как «каменное лицо».
- Так это ты хочешь уйти? – она весело посматривает на меня, отпивая немного коричневой жидкости.
- Я спросила об этом, как о чисто теоретическом явлении, - спокойно ответила я, хотя внутри все содрогнулось.
- Нет, ты уйти, конечно, можешь. Любая может уйти, - пожала плечами фрау Циммер – Никого здесь насильно не держат. Но ты же хотела здесь работать, так? – она сощурилась и внимательно посмотрела мне в глаза
Хотела ли я? Нет, наверное, нет. Марика меня уговорила. Ей так хотелось служить Германии, что она не побоялась пойти бы даже в ассистентки к самому доктору Йозефу Менгеле. Правда, была одна загвоздка: отец бы не за что не пустил бы ее одну. Поэтому, после ее долгих уговоров, я согласилась пойти в надзирательницы. Только вот Марика здесь, как рыба в воде, а я… Ну что я? Я – слабая, эмоциональная, бесхребетная. Надо это признать. Давно бы пора.
- Да, - твердо ответила я. Отступать некуда, а сваливать все на Марику я не стала бы.
- Хм, ну, а в чем дело? – она приподняла удивленно брови
- У меня болезнь сердца врожденная и врач запретил меня работать здесь, - произнесла я, ни капельку не приврав.
Такое действительно имеет место быть, причем эта болезнь прописана у меня в медицинской карточке.
- Ах, вон что, - фрау Циммер попыталась сочувственно улыбнуться – Ну что ж, доработаешь у нас по апрель и можешь идти.
Я кивнула и вышла во двор. Октябрьский ветерок приятно холодил мои пылающие огнем щёки. Как она узнала? Не могла же Марика сказать ей об этом.. Нет, не могла. Она - моя подруга. Я ей верю.
Но как оказалось позже: ничто не вечно под луной. Марика доносила на меня фрау Циммер. За любое мое слово, взгляд, жест. Теперь я могла только ровным столбиком ходить по территории лагеря, с бесстрастным выражением лица. К тому же, я ни с кем не разговаривала - боялась. Старшие надзирательницы поглядывали на меня с настороженностью и интересом. Наверное, им понравилось шоу, длящиеся вот уже месяц. Я ждала этого апреля, как ребенок ждет Рождество. Я хотела уйти.
***
И вот наступил апрель. Первый день с ярким теплым солнцем, ветерком, в котором пахнет весной, талым снегом и свежестью. Я была в хорошем настроении: ведь сегодня я наконец-то сбегу отсюда. Собрав вещи, я отправилась в дом охраны СС, чтобы забрать документы, но как оказалось меня хотят помучить напоследок. Марика, как-то подозрительно улыбаясь, позвала меня к баракам, сказав, что там меня ждет фрау Циммер. Я как ни в чем не бывало отправилась туда, куда указали. Уже прибыв на место, я поняла, что дело не чисто. У стены шеренгой были выстроены заключенные, а напротив них надзирательницы. Стало страшно. Я смутно понимала, что сейчас меня попросят сделать. Тем временем, фрау Циммер повернулась ко мне и, приветливо улыбнувшись, вкрадчиво произнесла:
- Твой последний день здесь надо чем-то ознаменовать. Например, убийством вон той полячки.
Она указала на высокую, с гордым профилем, рыжую полячку. Она с вызовом смотрела надзирательницам в глаза, стараясь всем своим видом показать, что не боится ни их, ни смерти. После этих слов меня обдало кипятком. То, чего я так боялась, уже свершилось. Сглотнув, я попыталась что-то просипеть, но Эмма меня не слушала, а наоборот приглашала занять позицию и протягивала мне пистолет. Все взгляды вперились на меня. Самодовольные, с легкой ухмылкой, с интересом, с огоньком азарта – все они что-то выражали. Отступать было поздно. Не понимая, что делаю, я машинально протянула руку и крепко сжала пистолет. Встала напротив полячки и прицелилась. Сердце бешено затрепыхалось, к лицу прилила кровь, мои ноздри раздувались от нехватки воздуха. Руки противно вспотели и из-за этого от пистолета несло тяжелым запахом металла. Прикрыв один глаз, я резко и наобум нажала курок. Оглушающий выстрел, вибрация, запах порохового газа. Все смешалось в одно. Голова опустела. Тело полячки тихо, как бы извиняясь, упало на землю.
Я медленно опустила руку, крепко сжимая пистолет. Послышались смешки и Циммер осторожно забрала оружие из моих рук. Хлопнув меня по плечу, она довольно шепнула:
- Умница.
Все ушли. Я на ватных ногах возвратилась к себе в комнату и, упав лицом в подушку, лежала, не в силах даже заплакать. Ко мне в дверь настойчиво стучали, что-то говорили, кричали даже. Но между мной и миром, словно возникла звуконепроницаемая стена. Я пролежала так до вечера, прокручивая в голове тело полячки, ее взгляд, брошенный второпях и звук выстрела. Почему-то в моих ноздрях до сих пор витал запах металла и пороха. Глаза защипало, губы скривились. Резко вскочив с кровати, я дернулась к письменному столу. Там, в ящике, лежал заряженный пистолет. Пальцы обжег мимолетный холод и я, зажмурившись, нажала на курок. Выстрел. Крик совы.