Глава 1
- Каждый человек в этой жизни, другой уж, извините, нет, определяет степень своей порядочности сам. В этом вопросе нет середины – или ты порядочный, или нет. Я верю, что среди присутствующих здесь первокурсников абсолютное большинство людей порядочных, которым не надо объяснять… И так далее, и тому подобное – вся эта чепуха лилась нескончаемым потоком из уст профессора Енаева. В аудитории было душно, открытые окна помогали плохо – сентябрь выдался на редкость знойным. Два паренька сидели за партой, прямо перед профессором. Но к негодованию почтенного преподавателя, их внимание было приковано не его нравоучениями, а хорошенькой девушкой, продававшей на улице напротив мороженое . – Я к вам обращаюсь, ребята! Согласны ли вы со мной, курсант… мммм… - Михайлов – подсказал светленький парнишка свою фамилию. - Да, курсант Михайлов. Дисциплина! Именно дисциплина имеет решающее значение для солдата и офицера. Потому что…. И опять так далее, и опять тому подобное – вся эта пламенная тирада была, оказывается, спровоцирована теми двумя мальчишками, которые так некстати засмотрелись на хорошенькую продавщицу. - Вот, к примеру, вы, молодой человек – это уже к соседу светловолосого парня. - Ммм… фамилия? – Михайлов! - бойко ответил юноша. – И вы тоже Михайлов?! – вскричал разгневанный преподаватель. Да вы что! Шутить изволите? – Извините, Николай Петрович, мы братья – это уже отвечал Михаил, светленький паренек с васильковыми глазами. – Братья? – спросил Енаев – а не похожи. – Это вы к нам еще не привыкли, Николай Петрович – как всегда, темно-русый, черноглазый, Семен вставил свое словечко.
Истинная любовь, если она есть, будет жить и в двадцать лет, и в пятьдесят. Если есть сердце, способное чувствовать, если есть душа, умеющая любить. Но только в двадцать лет ради любви большинство из нас может совершать воистину геройские поступки, беззаветно отдаваясь этому вселенскому чувству, если оно. Если Господь наделил, даровал этот воистину великий талант – любить. Среди множества чувств и эмоций, симпатий и привязанностей, очень легко можно сделать ошибку, не разглядеть дар истинный, или же увидеть дар ложный. Или испугаться. Забояться чего-то – первые трудности, мысль об испытаниях, преградах – способны заставить труса отказаться от своей любви, предать ее, а потом жалеть весь свой убогий, унылый век.
И только в двадцать лет не страшны ни трудности, ни помехи в карьере, потому что только в таком юном возрасте ты и только ты – властелин мира, тебе подвластны все мечтания, и горечь разочарований, равнодушия людского ты еще не успел хлебнуть. И ты щедр на мечты, ты не скупишься ставить себе цели и давать другим обещания – в вечной любви, в вечной дружбе… пусть даже ради этого придется отдать свою жизнь.
Они шли по улице, двое братьев, совершенно не похожих друг на друга, шли и мечтали о том, что вот, сейчас, в 1959 году, жизнь хороша как никогда – уже и первый спутник запустили, и вышла новая модель Победы – когда-нибудь они обязательно купят и себе такую же машину.
Июнь 1941 выдался недождливым, не знойным. Стояла жара, но терпимая, не изнуряющая. И мальчишки, идя с речки, в конце дня, усталые, голодные, непременно притаскивали домой несколько штук пескариков, или даже плотвы. Хорошо было. Благодать. В основном на речку ходили местные ребятишки, но были с ними и дети военнослужащих, которые не уехали никуда на лето, и остались дома, «изводить последний нерв у своих мамаш» - так обычно выражался сержант Хорек, коренной одессит, служивший уже почти двадцать лет, но за это время так и не пожелавший расстаться со своим одесским жаргоном.
Уезжала этим летом и беременная жена полковника Михайлова, Вера Ильинична. Через два месяца должен был родиться ребенок, полковник переживал, что Верочка одна не справится, сам он постоянно бывал на проверках, или на смотрах, учениях. На семейном совете, состоящем из самого полковника, видного, красивого мужчины сорока трех лет, и его юной красавицы жены, которой едва только исполнилось девятнадцать, решено было, что Верочка поедет к родной тетке мужа, под Тулу, а немного погодя, уже в августе, в законный отпуск к ним приедет муж, Георгий, и заберет Веру с их первенцем. Ехать одной Вере было нельзя, Георгий отвезти ее не мог – как исполняющий обязанности командира гарнизона, находящего в отпуске, оставить гарнизон он не имел права. Поэтому решено было отправить вместе с Верочкой помощника, младшего лейтенанта Георгиева. – Николай, ты ж вроде как мой тезка, - обращался Георгий Иванович к своему лейтенанту – Я – Георгий, ты – Георгиев. Лейтенант смущенно молчал. – Об одном прошу – береги ее. Пуще глаза своего береги. – Что вы, Георгий Иванович, я… сделаю все… я… как надо… - От растерянности, парень не мог выговорить ни слова. – Ты ж сам оттуда, из соседней области? Вот, дома побудешь, сутки, а что? Заслужил! Отличник боевой и политической подготовки, в самодеятельности участвуешь, таких бы солдат нам побольше, горя бы не знали! И, глядя на уже немного успокоившегося Николая, полковник жестким, твердым голосом, тихо и четко произнес: - А хоть волосок с головы Веры Ильиничны упадет, или ты, не дай тебе Бог, чего дурного надумаешь, выдерну тебе хребет через прямую кишку. Затем, глядя на смертельно испуганного лейтенанта, произнес уже теплым, приветливым тоном, которым говорил все время: - Да ты не боись, лейтенант. Я в тебя верю. Но Николай боялся, и было чего. В части полковника уважительно за глаза называли Кулак.
Возле здания штаба, в тени каштана, вяло помахивая метлой, потому что сержант Хорек отошел на минутку для получения сухпайка для Георгиева, свое дисциплинарное взыскание старательно не отрабатывал рядовой Иващук. Глядя на своего земляка, Николая Георгиева, стоящего на ступеньках штаба, он говорил не без зависти: - И повезло ж тебе. Хоть сутки дома, но побудешь. Я бы с тобой поменялся хоть за что угодно! Но младший лейтенант, досконально помня дорожные наставления полковника, и сам бы с огромным удовольствием поменялся с рядовым Иващуком хоть за что угодно, однако, это не представлялось для него возможным.
В начале улицы показался немного расплывчатый силуэт Веры Ильиничны – шла она медленно, часто останавливаясь – давала о себе знать жара. – А бабенка хороша, правда? – спросил Иващук и подмигнул – даже беременная, ничего себе. Я вообще, блондинок больше люблю. А ты? - Я? - Вздрогнул лейтенант. - А я блондинок не люблю.
Георгиев Николай - фамилия необычная для мест, приходившихся малой родиной лейтенанту. Там все больше Иващуки да Сенины. Но мать Николая, Ольга Николаевна, была учительница, приезжая, этим и объяснялась их необычная фамилия. Преподавала Ольга Николаевна немецкий язык, рисование. Поэтому сам Коля хорошо говорил по немецки, и неплохо рисовал.
Неспешным шагом подошла Верочка. Поравнявшись с Иващуком и Михайловым, поздоровалась. Затем, обращаясь к Николаю, спросила: - Так это вы со мной поедете, да, Николай? Николай, вытянувшись в струну, словно перед ним был сам полковник, четко отчеканил: - Так точно, Вера Ильинична!
Вера, Верочка, была еще очень молода. Поэтому все обращения к ней по имени-отчеству она воспринимала не иначе как забаву, или шутку. И сейчас, немного оторопев от казенного ответа Николая, только и смогла сказать: - Ну что, вы, Николай, зачем же вы так? Я, хоть и жена полковника, но не военная. И вошла в здание штаба.
Иногда, даже часто так бывает, все жизненные перипетии мы воспринимаем, как ни за что на голову свалившееся испытание, наказание, и лишь потом, оглядываясь назад, понимаем, что этот шаг был необходимым для чего-то более нужного, того, без чего не обойтись, чего мы так ждали, чего так страстно хотели.
И уже потом, воюя в отряде партизан на оккупированной территории, Николай все думал, а что было, если бы вместо него с Верочкой отправили какого-нибудь Иващука, где теперь была бы эта необыкновенная женщина, так много изменившая в его судьбе, и где был бы он сам.
Жизнь – как железнодорожное полотно со следующим на ней поездом. Много вагонов, люди входят и выходят из них, а поезд все едет, и едет, не обращая никакого внимания на пассажиров.
В купе ехали двое – оба молоденькие, хорошенькие – страсть! Проводница аж два раза заглядывала к ним – то чай предложила, то белье отдала. И все нарадоваться не могла – пара-то какая красивая. И ребеночек будет тоже красивый, раз есть в кого. А рожать девчонке, наверное, скоро. Ишь, живот какой, уже под самый нос.
Четко помня о наставлении полковника – во всем помогать Вере Ильиничне, лейтенант кинулся было и помогать накрывать на стол, за что получил серьезный выговор: - Мало того, что вы, Николай, все время называли меня по имени-отчеству, что было крайне неудобно перед окружающими, теперь вы еще и стол сервировать собираетесь! Или думаете, я не справлюсь? – негодованию Верочки не было предела. Испуганный криком жены полковника, растерянный, плохо понимающий причину этой гневной отповеди, Николай лишь периодически глубоко вдыхал, открывая рот, и в тот момент был похож на рыбу, выброшенную волной на берег. Сам не понимая, он еще больше подливал масла в огонь, продолжая обращаться к своей спутнице по имени-отчеству: - Вера Ильинична, простите, что не так. Я все … я не хотел… - Прекратите! Прекратите! Здесь нет никакой Веры Ильиничны, есть просто Вера, понятно? Ну как же вы не поймете, что выглядит это все странно – я моложе вас, смотримся мы по возрасту примерно одинаково, а вы зовете меня как … тетку! Мы что, при крепостном праве, я вас спрашиваю? Вы сами еще мальчик, зачем создавать такую глупую ситуацию? Заметив, наконец, что мальчик смертельно испуган ее проявлениями характера, Вера сменила гнев на милость: - А сейчас, Николай, приглашаю вас к столу. И никаких Вер Ильиничн. Только Вера. Можно – Верочка, иногда.
В дверь купе постучали. – Извините, молодые люди, вот зашла спросить, кипяточек не нужен вам? – обратилась проводница. – Нет, - еле ответил Николай. От перенесенного стресса он не мог ни пить, ни есть. А жена ваша, может, будет чаек? От этих слов у лейтенанта Георгиева перехватило дыхание. Но тут на выручку пришла Вера: - Нет, спасибо, жена тоже пить не будет. Мы с супругом пока поедим, а уже после – чайку. И звонко рассмеялась.
Вера потом часто задумывалась, когда то чувство раздражения, которое она испытывала, всякий раз, как Коля звал ее так пафосно, официально – Вера Ильинична, - переросло в нечто большее, как потом оказалось? Может быть, зарождаться это новое, незнакомое чувство, сравнимое разве что с развитием малыша внутри нее, стало после того, как еще на вокзале, одна очень видная дама, хорошо одетая, сказала своему спутнику, наверное, мужу: - Посмотри, какая красивая пара! И ребенок у них будет красивый. А лейтенант краснел все больше и больше и скоро уж был похож на большую свеклу в фуражке и с подворотничком. А может быть, там, возле вагона, когда он, бережно, словно ребенка, приподнял Веру, помогая ей войти в вагон – до ступенек было высоко.
Новое, невообразимо пьянящее чувство постепенно охватывало Веру, и она понять не могла – откуда оно взялось, кто его породил, и зачем, ведь она замужем, у нее есть муж, которого она, как думала, любит.
В купе было душно, приоткрытое окно не спасало, лишь тонкий ручеек свежего, прохладного воздуха поступал через едва заметную щель окна; если суметь поймать этот поток воздуха и подставить к нему руку, то по руке пробегали легкие мурашки, было очень приятно, прохладно ладони, и радостно было думать, что легко можно будет согреться, стоит только засунуть руку обратно под одеяло. Сколько времени было, Вера не знала, но уже светало, и она, проснувшись на минутку, уже было опять собиралась крепко заснуть, уже и мысли путались в ее голове, и сладко было погружаться в это состояние сна, которое древние назвали неспроста - царство Морфея…
А в это время младший лейтенант Георгиев видел непонятный сон – будто бы он опять рядовой, а не лейтенант, и будто бы они вместе с остальными новобранцами только прибыли в часть, и сейчас им раздают обмундирование, и «приводят в порядок внешний вид на соответствие почетного звания солдата», как сказал бы сержант Хорек. Внешний вид приводили в порядок одним общедоступным средством – всех солдат брили под ноль. Подошла очередь Николая, он сел в кресло, и стал ждать, когда Хорек будет его стричь, но сержант почему-то не торопился – плавным движением он поднёс машинку к его правому уху, раздался глухой, противный рокот, который все нарастал, нарастал, и Коля увидел, что сержант и не собирается его стричь, а занимается тем, что подносит машинку то к одному уху, то к другому и при этом ехидно улыбается.
Сильный толчок разбудил Николая. Ничего не понимая в происходящем вокруг, ослепленный яркими вспышками света, оглушенный взрывами, воем снарядов, он кинулся к Вере…
Долго шли по лесу, постоянно оглядываясь. Быстро идти не могли, хотя торопиться надо было. Вера не чувствовала ни усталости, ни боли, ей все казалось, что это – страшный сон, что вот она проснется, и ничего этого не будет – будет лишь купе, и этот красивый мальчик, который так быстро краснел от Вериного взгляда, когда обращался к ней по имени.
Недалеко от осиной балки встретили женщину – Николай вышел вперед, оставив Веру за собой. Женщина внимательно посмотрела на обоих – Вы с поезда, с того, что бомбили? – Да, ответил Николай. – Бедные вы мои дети, что ж вы такие несчастные, глядя на Николая, одетого в военную форму, зашептала женщина – немцы на станции, спрятаться вам надо!
Решили дождаться ночи, и потом уже прийти в деревню. – Я племянника ждала с женой – сказала женщина. – А он не приехал и не приедет теперь. Скажу, что ты мой племянник. А ты ему кто? – показывая на Колю, спросила женщина у Веры. – Жена, - ответил за нее Николай.
Пришли поздно вечером. Хозяйка дала одежду племянника – и брюки, и рубашка оказались почти впору. Обмундирование спрятали пока в печке, решив при первом же удобном случае закопать. Ночью это бы вызвало одни подозрения.
- Я баньку растоплю, умаялись оба за день, небось, - сказала хозяйка, обращаясь к лейтенанту. Спать Варвара Никитична постелила тоже вместе.
Горе, обрушившееся на Веру в этот день, сделало ее как будто бы каменной – ни в бане, где ей пришлось раздеться и мыться вместе с Николаем, ни в избе, когда вместе легли в постель, она не испытывала чувство стыда, тем более, что все сокровенное он уже видел – там, в поле, они были вдвоем, и, когда Верочка, корчась от боли простонала: - Схватки начались, я рожаю, - лейтенант был рядом и помогал ей. До родов оставалось еще три неполных месяца.
И уже лежа в мягкой, уютной постели, на вышитой наволочке, тесно прижавшись к плечу Николая, как тогда, днем, в пшеничном поле, прячась от бомбежки, Вера вдруг прочувствовала, осознала до конца, всю трагедию, всю боль событий, и заплакала – по мирному времени - потому что началась война, по своему, так и не увидевшему свет ребенку – от испуга у нее начались преждевременные роды - Николай донес Веру до поля, засеянного пшеницей, - там, через несколько часов, у нее родился мертвый ребенок.
Ночью раздался едва слышный стук в окошко. Варвара Никитична подошла к двери, осторожно спросила: - Кто там? – Свои, открывай, мамаша. – Славка, ты ли что ли? Послышался шум засова, топот шагов в сенцах, гость без приглашения прошел в избу. – Где они? – сразу же, без лишних слов спросил Славка. – А, вот вы где, соколики ясные, - ну, вставайте, покажитесь, какие вы есть. – Слава, не надо, оставь ты их в покое, Бога ради, - зашептала женщина. – Это ж племянник мой, Николай, ты помнишь, приезжал к нам пять лет назад, а это жена его, Господь с ними, ну что они, шпионы какие? Оставь, оставь их, не трогай, Христа ради… - Погоди, тетка Варвара, мы сначала посмотрим на них, а уж потом отпустим. Может быть. Да не причитай ты. Лучше собери что-нибудь, а то жрать охота, уже вторые сутки пошли. В сенях послышались шаги – это в избу вошел еще один мужик, судя по всему, главный – высокого роста, военные сапоги, телогрейка, автомат наперевес. – Собирайтесь, - коротко бросил он.