Не залает собака. Повсюду едва слышно в садах падают на землю тяжелые яблоки, налившиеся за лето. Где бы мне ни быть за жизнь – нет, никакая Европа, никакая загадочная Азия не сравнится с этой сырой, прохладной и теплой одновременно осенью. Стекла вместе с рамой, вынутые из старого дома, стоят у самой дороги, прислоненные к темно-красному штакетнику, мокрые, живые, блестящие. И как во сне, все смешивается воедино: ели, кирпичные дома, в окнах которых не горит свет, тишина, капли, запах желудей, листьев, яблок, старого пруда… Отдыхает все: дома, калитки, тропинки. Все разъехались по теплым квартирам, лишь у дороги стоят и перекрикиваются старухи. Издали мне не слышно, что они говорят, только беззвучно жестикулируют, только ветер донесет: «Уехали..»
Поговорят недолго, конечно, и по домам – ставить чай, слушать радио.
Это вечное тоскливо-сладкое: уехали! Лето проходит, оставленная женщина стареет, сгибается яблоня под весом несобранного урожая. Только и яблоня верит – быть, быть еще лету. Потому и люблю проходить по затаившим дыхание улицам – столько в этом русского, если вам угодно, чеховского, бунинского – время другое, да что с того? Сколько ценности в бедности и неторопливости маленьких городов, в расписании электричек, проносящихся в тишине и тумане с долгим, заунывным гудком, в «Красной Москве», уже Бог знает какой год стоящей в старом серванте, в запыленных календарях, в удочках, запутанных и пахнущих сладковато и странно.
Я буду рад постоять на платформе, чтоб впитать последние, уходящие аккорды, убедиться, что лето здесь не осталось. Придет электричка, оглушительно гудя, обдаст теплым воздухом, отойдет, заноет в проводах. А старая рябина у станции будет так же стоять под мелким моросящим дождем и сгибаться от ветра.