(Отрывок из повести ВРЕМЯ - ИМЯ СОСЛАГАТЕЛЬНОЕ)
Было странно идти по городу, откуда ты только что улетел. Странно, потому что встреченные мною люди тоже были странными.
Те, кто должен был меня знать – меня не узнавали. А те, кого не знал я, вели себя со мной как люди давно знакомые.
У витрины зеленщика я повстречал Вареньку. На руке у неё висела плетёная корзинка для овощей. И была она так мила, в бумажном платьице изумрудного цвета и простом белом платочке до бровей!
Я бросился к ней, но она меня не узнала, равнодушно скользнув по моему лицу своими зелеными глазами, вновь оборотясь к свежим овощам, выставленным в витрине. Ладонь ее, всегда такая нежная и прохладная не откликнулась на мой жаркий поцелуй.
Пан Отруба, в чей магазин я зашел, чтобы купить флакон ружейного масла, молча обслужил меня, не узнавая.
Зато на Малой Касательной какой-то подъесаул, идущий навстречу по тротуару с другой стороны улицы, по-приятельски окликнул меня, назвав почему-то фон Краузе, и выразил удивление, когда я ответил, что не имею чести быть знакомым.
Он еще долго стоял у края мостовой, глядя мне в спину и подкручивая в недоумении ус.
Я обернулся один раз, перед тем как повернуть за угол на Канатную улицу, и подъесаул, ожидая как-будто моего поворота, вскинул вверх в нерешительном приветствии руку. Но я его никогда до этого не видел, а потому пошел дальше.
На спуске, возле порта…. Хотя, какой может быть порт в Китеже..?
На спуске возле порта меня снова остановили. На этот раз какой-то возбужденный человек в непривычной для глаз военной форме без погон, но с петлицами, в каждой из которых был укреплен посверкивающий красной эмалью прямоугольник, схватил меня за рукав.
Я остановился, машинально поднеся ладонь правой руки к козырьку фуражки. На голове у очередного незнакомца была пилотка с непонятной кокардой. Впрочем, разглядеть кокарду (кажется, это была пятиконечная звезда с изображением каких-то кузнечных и сельскохозяйственных инструментов) у меня не получилось.
Незнакомец, встревоженно шаря глазами по небу над улицей, спросил, назвав меня Беловым, почему я до сих пор нахожусь на берегу, а не на борту транспорта.
Я не знал, что ему ответить. Наверное, это был душевнобольной, сбежавший из-под присмотра.
Отпустив мой рукав, он приказал мне возвращаться на транспорт, который вот-вот отойдет от пирса. Еще он сказал, что румыны уже на окраине города. А немецкие пикировщики могут налететь в любую минуту.
Я не стал с ним спорить, а, откозыряв, двинулся к распахнутым настежь широким железным воротам порта, навстречу свежему запаху морской воды и удушливому запаху дыма, исходящему от догорающего элеватора.
Да, город изменился. Вчера, когда мы улетали, был конец весны, едва зацвели липы, а сегодня…
Сегодня я шёл по опавшим листьям, лежащим везде – на газонах, на тротуарах, на мостовых. Желтые и красные листья тихо падали с веток. Желтые и красные листья нёс ветер вдоль пустынных улиц, наполненных прозрачным светом полудня зрелой осени. Иногда на улицах шёл серый холодный дождь, и листья, лежащие на земле, лаково блестели, постепенно вмерзая в темную глубину льда.
Иногда я шел по редким солнечным пятнам, по густым теням листьев, в зеленом полумраке создаваемом густыми кронами платанов, при движении раздвигая своим телом полуденную жару.
Я шел по городу, который узнавал по своим снам.
Наверное, у каждого есть такой город. Город, в котором ты родился и вырос. Город, который ты покинул много десятков лет назад. Город, который ты вспоминал тысячу бессонных ночей, забываясь зыбким сном лишь под утро.
Каждый раз, ты наделял этот город домами и улицами других городов, куда тебя бросала судьба. Каждый раз, ты населял этот город людьми, с которыми ты встречался во время своих жизней в других городах и других временах.
В этом городе ещё стоят те дома, что давно уже были разрушены людьми.
В этом городе живут давно ушедшие от нас по дороге времени люди.
В этом городе живут те, кто жили на самом деле, и те, кого ты придумал, вместо ушедших навсегда.
В этом городе живет твоя первая и последняя любовь.
Я свернул с булыжника мостовой в полутемную подворотню, ведущую внутрь тесного двора.
Я стоял на дне колодца, образованного стенами трехэтажных домов. Стенами покрытыми облупленной штукатуркой. Стенами, окрашенными грязно-желтой от времени и непогоды краской. Стенами, которые покрывали листья и лианы дикорастущего винограда, тянущиеся из колодца к солнечному свету, тянущимися вверх, к бледно-синему дымчатому небу.
В этом небе под вечер ты слышал, как свистят стрижи, черными молниями проносящиеся в проеме - картине окна.
Во дворе росло всего два дерева – дикие абрикосы. Когда абрикосы становятся чуть желтыми, дворовые мальчишки срывают дички и, морщась от кислицы, съедают плоды абрикоса ради косточки.
Если долго тереть острый край косточки о базальтовую плитку, которой вымощен двор, то в косточке появляется отверстие, через которое надо выковырять съедобную сердцевину, чтобы в дальнейшем использовать косточку как свисток.
Это страшный секрет – изготовление свистков из абрикосовых косточек. Его знают только мальчишки. Становясь взрослыми, они забывают этот секрет.
Забывают так же легко, как забывают кромешную тьму дровяных подвалов под домом. Эта тьма пропитана запахами угля, пыли, и плесени.
За щелястыми дверями подвальных ячеек в абсолютной бархатной темноте идет своя страшная и невидимая жизнь. Эта темнота населена мальчишескими страхами о Чёрной Руке, о Пьющих Кровь, и О том, кто приходит по ночам.
Словом, о всех тех ужасах Тьмы, против которых у мальчишек есть единственная защита – спрятаться с головой под одеяло.
Страхи отступают лишь на время. Иногда дедушка берет тебя с собой – помочь что-нибудь нести – мешки, или прочую не тяжелую надобность. В руке у дедушки зажженная керосиновая лампа.
По-прежнему, за щелястыми дверями подвальных ячеек в абсолютной бархатной темноте идет своя страшная и невидимая жизнь.
Но зато ваша ячейка за такой же страшной дверью в волшебном неверном желтом свете керосиновой лампы превращается в иллюстрацию к “Приключениям Буратино”.
В иллюстрацию в детской книжке на картинке, где Буратино протыкает своим острым деревянным носом холст, с нарисованным на нем очагом, и таким же сводчатым потолком.
В книжке за холстом находится дверь в волшебный мир, а в жизни ты уже попал в волшебную страну.
Груды антрацита в дедушкином подвале, отражающего своими гладкими черными гранями свет лампы, превратились в алмазы из пещеры в копях царя Соломона. Поленница сухих дров – это слоновьи бивни, величайшее сокровище для всех, кто ищет приключений в дальней стране под названием Африка.
А чья это уродливая тень шевелится на стене в дальнем углу?
Еще во дворе есть уборная – одна на всех жителей дома, и водопроводная колонка. Тоже одна на всех.
Поперек двора протянуты бельевые веревки. Они подперты длинными палками с загнутым на конце гвоздем. Палки нужны для того, чтобы веревки не провисали, когда на них сушится белье.
А еще во дворе идет ремонт. С крыши одного из домов внутрь двора опущены канаты к которым подвешена деревянная люлька с рабочим, который не спеша заделывает цементным раствором дырки в штукатурке и красит фасад, все в тот же желтый цвет.
У стены дома навалена куча песка и стоят заляпанные краской и известкой бочки. Всего этого достаточно для мальчишеского счастья.
Впрочем, в этом узком дворе-колодце все напротив. Окна в окна. Жизнь в жизнь. И смерть в смерть.
Штабс-капитан присаживается на вросшую в землю деревянную скамью, напротив кучи песка и закуривает папиросу.
В песке играют несколько голоногих мальчишек в коротких штанишках и застиранных до неразличимости узора на ткани рубашках. Они строят из кучи песка какой-то фантастический город. Таких городов нет на земле, но мальчишек это не смущает.
Один из них что-то напевает себе под нос. Но в этом дворе все напротив. И до слуха штабс-капитана доносятся слова песни. Впрочем, он особенно не прислушивается.
Штабс-капитан курит, и смотрит на окно на втором этаже дома напротив. Да, да! Вот то – ближнее к углу дома!
Как это окно похоже на то, из которого много раз я, лежа на широченном подоконнике, высматривал приятелей во дворе! Как безнадежно давно это было…
-Ига-а-ар! Иды-ы полдника-а-ать! – раздается женский крик из какого-то окна.
-Слышь, Игореха! Тебя мамка кличет! – толкают приятели одного из мальчишек.
Мальчишка отмахивается. У него важное дело – он строит из песка город.
Штабс-капитан докуривает папиросу. Он осматривает двор с таким видом, как будто хочет запомнить каждую трещинку, каждую тень, каждую подробность этого двора навсегда.
Потом он поворачивается, и чуть сутулясь, исчезает в темноте подворотни.
Двор как будто не заметил его ухода.
Сначала еле слышно, а потом все громче звучит мальчишеский голос.
Мальчишка играет в песке и поет:
Ночь и тишина, данная на век,
Дождь, а может быть падает снег,
Все равно, - бесконечной надеждой согрет,
Я вдали вижу город, которого нет...(*)
Эти слова слышит штабс-капитан, остановившийся на выходе из подворотни, чтобы еще раз закурить.
У меня перехватывает горло.
Я закуриваю папиросу и быстро ухожу не оглядываясь.
А в пустой моей голове крутится:
Там для меня горит очаг,
Как вечный знак забытых истин,
Мне до него - последний шаг,
И этот шаг длиннее жизни...(*)
(*) -автор Игорь Корнелюк.
.