ИЗ СБОРНИКА «НАШ ОБЩИЙ ЖЁЛТЫЙ ДОМ»
Первые читатели, нет - слушатели Дон Кихота – разбойники и воры - в толедской тюрьме катались от хохота по полу. Нелепые похождения полоумного идальго казались им невероятно забавными.
А двести восемьдесят лет спустя другой читатель напишет в своем дневнике: "Во всем мире нет глубже и сильнее этого сочинения. Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек..."
Увы, далеко не всегда позднее чтение бывает самым глубоким. Читатель, хочет того или нет, сравнивает предлагаемые картины с окружающим пейзажем. При этом его восприятие часто искажается тем досадным обстоятельством, что картины оказываются нарисованными, а окружающий пейзаж принадлежит к неумолимой реальности.
И все же, чем выше талант и мастерство писателя, тем дольше сохраняются в созданных им картинах полнота и значимость современности. Главным экзаменатором в конечном итоге всегда является время.
Но писатели редко пишут для граждан иных веков. И хоть иные из них уверяют, что обращаются исключительно к потомкам, мы никак не можем припомнить ни одного распоряжения типа: "издать сии труды через триста лет после моей смерти". Поэтому первыми читателями почти всегда оказываются современники. И очень часто автор читает свое новое произведение в узком кругу друзей. Тогда голос чтеца звучит с особой проникновенностью, и начинается живая игра, открывается театр одного актера, выстраданное сердцем исполнителя или пойманное на струны его души предстает в качестве оправдания. Тут все играет свою роль: жесты, мимика, интонация, все ложится в одно русло и превращается в межзвездный разговор ставших близкими душ.
Конечно, такое происходит далеко не всегда. Иногда спектакль не получается. Занавес поднимается неожиданно, падает слишком быстро, и зрители расходятся в недоумении... Но если уж представление пошло, если общая атмосфера ожидания становится грозовой, то возникает такой эмоциональный резонанс, что некоторых зрителей без чувств выносят из зала. ( Вспомним, например, обморок студента, вызванный нервным потрясением от речи Ф.М.Достоеского по случаю пушкинского юбилея.)
Живое слово - великая сила, созидающая и разрушающая, - обоюдоострый меч, послушный воле того, кто им владеет. Однако, с течением времени магия живого слова слабеет. Из прошлого доходит лишь слабое эхо, которое очень быстро гаснет в нашей памяти.
Первый раз свою новую повесть И.С.Тургенев прочитал в узком кругу друзей летом 1852 года. Дочь его дальнего родственника О.А.Тургенева записала в своем дневнике: "И.С. принес в рукописи свою повесть "Муму", чтение произвело на всех слушавших его в этот вечер очень сильное впечатление <...> Весь следующий день я была под впечатлением этого бесхитростного рассказа. А сколько в нем глубины, какая чуткость, какое понимание душевных переживаний. Я никогда ничего подобного не встречала у других писателей, даже у моего любимого Диккенса я не знаю вещи, которую могла бы считать равной "Муму". Каким надо быть гуманным, хорошим человеком, чтобы так понять и передать переживания чужой души."
Очень высокая оценка. Но оставим ее пока на совести чистой сердцем тургеневской барышни, умевшей с такой непосредственной полнотой отзываться на новое художественное слово. (В противном случае нам пришлось бы с ходу усомниться не только в мастерстве автора "Холодного дома", но и с восторгом воскликнуть: "Да, эта штука посильней "Фауста" Гете!")
А как же все-таки оценили новую повесть Ивана Сергеевича другие, умудренные жизнью и философией, читатели?
Например, вот так.
"Мне кажется, что это самая трогательная история, какую мне доводилось читать." Так оценил "Муму" в своем дневнике Томас Карлейль, английский философ и публицист. Сделал ли он данную запись в особенную для себя минуту или тяжелые творения Гегеля по контрасту настроили на такой лад, но уж во всяком случае сомневаться в его искренности у нас нет никаких оснований. Карлейль так увидел и письменно засвидетельствовал свою точку зрения.
А вот другой его соотечественник и более поздний читатель Ивана Сергеевича пошел еще дальше. - "Никогда средствами искусства не было создано более волнующего протеста против тиранической жестокости." Это уже не экзальтированная тургеневская барышня. У автора "Саги о Форсайтах", безусловного мастера пера Джона Голсуорси рука потверже. И мы, хотя бы из одного уважения к маститому писателю, должны запомнить его "никогда".
Что и говорить, англичане народ рассудительный и мудрый, как и все немцы, - это нам еще Лесков доказал, но однако живущий где-то совсем в других измерениях. А посему вернемся на нашу родную почву. Послушаем наших соотечественников, современников великого беллетриста. Возьмем, к примеру, очень известного вольнодумца, писателя и звонаря Герцена. Вот что он писал в своем "Колоколе": "Тургенев <...> не побоялся заглянуть и в душную каморку дворового, где есть лишь одно утешение - водка. Он описал нам существование этого русского "дяди Тома" с таким художественным мастерством, которое, устояв перед двойной цензурой, заставляет нас содрогаться от ярости при виде этого тяжкого, нечеловеческого страдания..." (Герцен, т.13, с.177)
Герцен видит как-то уж слишком зорко. Вероятно, в душных каморках водка и выступала в роли единственного утешителя, однако заметить такое можно только в специальный телескоп, ибо непосредственно из текста повести это не следует. Пьет вроде бы один Капитон-башмачник, да и то не в душной каморке, а в заведении. Остальные держат сухой закон. Герасим принципиально трезв, Татьяне приходится даже притворяться пьяной. Правда, пьет сама барыня, но лавро-вишневые капли... Хоть всех в общество трезвости принимай. Впрочем, чего не увидишь, глядя из Лондона...
И еще. Почему мы обязательно должны содрогаться от ярости при виде чужого страдания? Скорее уж содрогаться от жалости и боли. Гнев и ярость обычно направляются на источник чужого страдания. Но далеко не всегда вид чужого страдания тут же являет нам его источник.
Странная, казалось бы, оценка...
А ведь они оценили картину верно. Сравнение с окружающим пейзажем и не могло привести к иному. Пейзаж был таков, что история Герасима оказывалась величайшей трагедией.
Время тогда было какое-то другое... Тихое, спокойное и до странности беззлобное. Правда, и Каракозов стрелял, и Гриневицкий взорвал себя и Государя-освободителя, и дело Нечаева потрясло публику, и крестьянские бунты с пожарами и топорами туманили национальную пастораль. Но время, тем не менее, было безоблачно-голубое с солидным запасом прочности неизношенной ткани. Газеты шумели по поводу жестокого обращения с детьми и животными, а тут же за углом по приговору волостного схода рассудительно и спокойно пороли взрослых.
Голубое и неизношенное время...
Со страхом разворачиваю субботний номер газеты. Криминальная хроника. Среди прочего, ученик восьмого класса такой-то школы с помощью приятеля влил в рот матери чайник кипятку. Мать не давала денег на покупку магнитофона. Во времена Достоевского этот случай потряс бы всю Россию, в субботнем номере нашей газеты это лишь проходной эпизод.
Да, спокойные были времена, хоть и бунты, и холера, и голод. Но всегда оставался какой-то запас прочности. Сукно было крепкое, и на любую дыру умели поставить заплату.
В чем же именно заключался тот запас, из чего состояла та чудесная ткань, которая выдерживала и реформы, и войны, и голод?
Уверенная прочность была в лесах, реках, лугах, она была разлита во всей природе. И запас прочности был в самих душах. В тех неотравленных и незамутненных врагом душах тысяч и тысяч русских людей, коими держалось, ширилось, крепло и процветало Российское Государство.
Однако, если все было так хорошо, то как же мог произойти этот грандиозный взрыв кровавой вакханалии? Как могучий и здоровый народ смог допустить ужасное и невиданное самоистребление?
В словосочетании "запас прочности" на первом месте стоит слово "запас". А любые запасы, если их не пополнять, изводятся, истощаются, превращаются в горы ненужного мусора. Материал разрушается, души переходят в пар. Народ распадается на миллионы пустых оболочек - мертвых душ, которым одинаково незнакомы живые чувства и духовная жажда, но которыми очень удобно механически управлять с помощью примитивной и грубо сколоченной идеи.
Яд вливался долго, незаметно и постепенно...
И теперь, глядя на окружающий нас пейзаж, мы вполне можем оценить мощь его действия.
Я бабочку видел с разбитым крылом,
Бедняжка грелась под солнечным лучом,
Стараясь и слабость, и боль превозмочь
Пока не настала холодная ночь.
Первые слова старого вальса. В конце прошлого века у многих от этих слов в сочетании с грустной мелодией на глазах наворачивались слезы. Конец прошлого века...
А.Солженицин в своем "Архипелаге" рассказывает об одном начальнике-рационализаторе, который пришел к выводу, что доходяг надо тащить в яму еще живыми, так как живой человек даже на сильном морозе сохраняет в суставах определенную гибкость, и потому волочить его легче. Этот начальник не был злым и специально жестоким, просто у него была хорошая ремесленная сметка.
Я бабочку видел с разбитым крылом...
Что же произошло с нашими душами?
Атака князя тьмы удалась.
Кое-кто, правда, даже сейчас еще говорит, что мы стали моральней.
Да, мы стали...
Душевная глухота, черствость, равнодушие до жестокости, хамство и лживость стали моральными эталонами.
*** *** ***