В 1914 году, спустя несколько месяцев после начала войны, все немцы, проживающие на территории Российской империи, были объявлены неблагонадёжными. Западных немцев эшелонами вывозили на восток и расселяли в Поволжье, на бескрайних просторах Сибири и в казахских степях. Солдаты немецкой национальности были в срочном порядке переведены с Северо- и Юго-Западных фронтов на Кавказский. Низшие офицерские чины оставались в своих воинских подразделениях лишь в случае поручительства хотя бы одного из офицеров высшего полкового состава. За Николая Шеффера поручился сам командующий, поэтому поручик Дмитрий Сухотин вёл с «немсем» беседы «на равных», с напускным уважением.
— Однако, любезный Николай Яковлевич, я позволю себе заметить, что приём и передача земли в собственность немсам не такая уж была, как я прежде считал, глупая затея… Нашлись ведь умные головы в нашей империи — всё предугадали, всё предусмотрели…
— И что же они, — Николай достал из портсигара папироску и постучал её мундштуком по крышке, — предусмотрели, позвольте вас спросить? Что предугадали?
— А то, что земли эти вашему брату… — тут поручик сделал паузу и примирительно дотронулся рукой до плеча собеседника. — Извините за «вашего брата», это я по старой привычке, ведь вы русский офицер. — Облокотившись на спинку кресла, Сухотин закончил начатую мысль: — …больше не достанутся. И не потому, что мы эти земли, друг мой, германцу оставим, а потому, что после войны территории эти мы русскими заселим, а немцы-колонисты пусть себе на здоровье Сибирь осваивают. Колонисты, они ведь… э… — Сухотин завертел головой, будто прося присутствующих подсказать ему нужное слово, — пионеры, так сказать, первопроходцы…
— И где ж нам, Дмитрий Львович, столько русских найти-то? — поддержал беседу штабс-ротмистр Георгий Цыганков. — Говорят, из одной только Волыни депортировали на сегодняшний день около ста тысяч немцев…
— Ну, на готовенькое народ быстро найдётся…
Подвыпившие офицеры начали восхищаться дальновидностью государства Российского: «Хитрость азиатская русским присуща», «Голыми руками нас не возьмёшь», «Мы раздвинем границы нашей империи!», а Николай, извинившись, вышел подышать свежим воздухом.
У себя в Покровске он заставлял всю семью разговаривать по-русски, родственников-колонистов сторонился, да и друзей-немцев держал на почтительном расстоянии. И поведение его, и высказывания отличались «великорусским» пренебрежением ко всему чужому. Но стоило ему услышать от «своих» недоброжелательные или оскорбляющие высказывания в адрес «чужих», в особенности немцев-колонистов, как внутри его поднималась жгучая волна протеста, которую он с трудом сдерживал. Ему приходилось, превозмогая себя, зажимать чувства в кулак, ибо прояви он, колонист, хоть малейшую лояльность к врагу-немцу, как его тут же заподозрят в измене, и если не обвинят в шпионаже, то всё равно отправят его — корнета! — в нестроевые чины на Кавказ.
Овладев собой, Николай вернулся в комнату и с облегчением отметил, что хмельное бахвальство господ-офицеров сменилось «философскими» рассуждениями о верности Отечеству. В частности, Георгий Романович настаивал на том, что уж если некоторые граждане по каким-либо причинам не желают или не хотят брать в руки оружие, то они не должны автоматически объявляться врагами Отечества и уж тем более не подвергаться преследованию со стороны государства.
— Я приведу вам пример отношения к таким людям в кайзеровской Германии. Внучатые племянники моего деда, сиречь мои троюродные братья, живут в Саксонии. Насколько мне стало известно, один из них отказался воевать с нами. Так вот, его просто перевели на Западный фронт без каких-либо взысканий — полный Akzeptanz . А у наших немцев, не спрашивая, оружие отобрали и перебросили их на Кавказ окопы рыть. Это ж, господа, оскорбление! Как мы можем после этого требовать от них верноподданнических настроений?
— У нас одни методы ведения войны, у немцев — другие, — возразил Сухотин. — Я отдаю предпочтение войне без правил. Потомкам важен исход, а не благородные, гуманные поступки во время военных действий, приведшие в итоге к поражению. Я, господа, доподлинно знаю, каково отношение германцев к нашим колонистам. У нас в Саратове, в немецком консульстве, можно ежедневно наблюдать особое к оным расположение. Здесь любому немсу, выразившему желание переселиться на родину, без проволочек выдадут соответствующие документы, и он тут же станет германским подданным. Прошу заметить, я умышленно употребил слово «переселиться», а не «вернуться», ибо так называемую «свою» Германию они отродясь не видели.
— Да, вы правы, поручик, нашим русачкам вернуться на родину гораздо сложнее, — вставил штабс-ротмистр. — Но не могу, простите, пока уловить тонкий смысл ваших рассуждений. При чём здесь «война без правил» и «колонисты»?
Дмитрий Львович вытянутым вверх указательным пальцем правой руки призвал всех к терпению, потянулся к бутылке и, неуверенной рукой наливая вино себе в бокал, приступил к изложению содержания письма, полученного им от председателя «комитета по борьбе с немецким засильем».
— Мы предлагаем всех немцев-колонистов объявить заложниками, а пасторов, учителей, врачей и прочих образованных представителей сей национальности пригнать к линии фронта и расстреливать перед позициями по одному до тех пор, пока Вильгельм, ну… если и не сдаст оружие, то хотя бы остановит военные действия на Восточном фронте и уйдёт восвояси.
— Ну, это уж вы слишком, поручик, хватили, сверх меры!
— Болтает что ни попадя… Действительно, хватил лишку.
— Это что ж получается, нашего врача Эммануила Дитриховича тоже расстрелять придётся?
— Его не… не… придётся, — заплетающимся языком пытался остановить негодование офицеров Сухотин, — он присягу давал.
— Вот уж не ожидал, Дмитрий Львович, от вас такое услышать, — строго выговорил Цыганков, ставя бокал с недопитым вином на стол. — Уж если потомственные дворяне подобные мысли высказывают, то чего нам от простого русского мужика ожидать?
«Дай им волю, они и присягу недействительной объявят», — хотел было высказаться вслух Николай, но промолчал: silentium est aurum .
А «простой русский мужик» вёл себя соответственно содержанию газет, которые, в свою очередь, в зависимости от успехов на фронтах, эпизодически или ежедневно обличали российских подданных немецкой национальности в измене и предательстве. Доставалось даже тем, которые имели предка-немца бог весть в каком колене, но, по глупости своей или за недосугом, не сменили неблагонадёжную тевтонскую фамилию. Газетные разоблачения и призывы объединяли «прогрессивную русскую интеллигенцию» с простым мужиком, и они вместе, размахивая российскими флагами, выражали своё недовольство на улицах Москвы и Санкт-Петербурга. Манифестация на Тверской закончилась погромом и послужила примером для жителей Нижнего Новгорода, Астрахани, Одессы, Екатеринослава и многих других городов. Немецкие колонии повсеместно подвергались грабежу и поджогам.
— Вот-те на! — воскликнул Иоганн, оторвавшись от чтения письма, присланного ему женой Амалией. — Наш выселок Маянку ограбили, мужиков избили, сено вывезли…
Солдаты-нестроевики («землекопы», «кроты», как называли их в полку) сидели в свежевырытых окопах в ожидании темноты. Отряды составляли в основном немцы-колонисты; далее — в порядке убывания численности — шли военнопленные-турки, русские солдаты, разжалованные офицеры и представители отдельных национальных меньшинств Российской империи.
«Копать будете ночью», — таков был последний приказ полкового начальства, перепробовавшего уже уйму военных хитростей. Потери среди нестроевых отрядов были — несоизмеримо их службе — высокими: находясь зачастую на передовых позициях, они становились лёгкой мишенью для вражеских стрелков. Командиры, стремясь ввести противника в заблуждение, поначалу распорядились одеть всех пленённых в русскую форму: «Чтоб враги не знали, в кого стреляют». Не помогло — стрелки противника палили во всех без разбора. Потом всех «землекопов» переодели в турецкую форму. И вновь безрезультатно — вражеская сторона не щадила никого. Наконец решили: «Копать будете ночью». Слава богу, это последняя ночь на передовой — завтра весь отряд перебрасывают на восстановление моста, взорванного отступающими турками.
Проходящий мимо унтер-офицер понял, что «вот-те на!» имеет прямое отношение к нему, и приблизился к Иоганну.
— Кого ограбили? — спросил Генрих, присев на корточки возле читающего письмо солдата.
— Маянку ограбили. Покос твоего отца тоже там. Ты ведь на Маянке бывал…
Солдат Иоганн Вагнер и ротный подпрапорщик Генрих Трерин перешли на «ты» по просьбе последнего: «Твоё „выканье“ меня нервирует, обращайся ко мне на „вы“, лишь когда того требует обстановка».
— Негодяи, ты только посмотри, что творят! Мы на фронте кровь проливаем, а они наши выселки грабят, — возмутился Генрих. — Не ведают, что творят, не ведают. Войну ведь буржуазия развязала, а не пролетариат и крестьянство. Мы для них просто пушечное мясо, — вполголоса негодовал он. — Я тебе вот что скажу, Johann: царь предал нас, на растерзание толпе бросил. Только вот что… — Генрих повертел головой. — Шибко громко не болтай, но каюк ему пришёл… Против него така-а-я сила подымается — не сносить ему головы. Ты пока на ус наматывай, а что я говорю, потом поймёшь…
Верный монархист, унтер-офицер, имеющий награды за участие в русско-японской войне, в течение двух военных лет Генрих Трерин переменился и стал ярым противником царского двора. Он тщетно искал и не находил оправдания императору за всё, что происходило с немцами-колонистами, в конце концов поставив точку на реабилитации монарха в своих глазах: «Виноваты те, кто стоят у власти! Баста!»
В Смоленске, при формировании батальонов из солдат-колонистов для отправки на Кавказ, Генрих такое решение ещё оправдывал: «Постановление правильное, национальные узы — дело серьёзное. Что ж, повоюем с турками». Но когда по прибытии на Кавказ весь их батальон полностью объявили нестроевым и послали рыть окопы, унтер-офицер стал возмущаться — и был грубо поставлен на место вызвавшим его к себе командиром роты.
— Твоё мнение, унтер, здесь никого не интересует, а если будешь и дальше воду мутить, разжалую в рядовые… А теперь — кругом! — ступай к своим немцам. — И вдогонку со смешком выкрикнул: — Быть тебе ротным подпрапорщиком .
Через некоторое время до фронтовиков стали доходить вести о том, что всех западных колонистов, обобрав до нитки, переселяют в Сибирь и что, возможно, волжских немцев постигнет та же участь. Потом пошли сообщения о немецких погромах в столичных городах, о грабежах и поджогах в селениях колонистов. Каждое подобное известие вызывало у покровского предпринимателя чувство гнева, перерастающего в отчаяние. Он понимал душевное состояние своих солдат-немцев, сочувствовал им и стал непроизвольно сторониться всех без разбору русских. Эти перемены заметил разжалованный в рядовые «вольнодумствующий» подпоручик Владимир Лебедев и целенаправленно приступил к налаживанию контакта с оскорблённым и впавшим в уныние Генрихом.
— Мерзавцы! — прохрипел, с трудом сдерживая себя, Генрих. — Со своими верноподданными воюют!
— Вот и я того же мнения, господин подпрапорщик. Стыдно мне, русскому человеку, такое читать, — поддержал раздосадованного колониста Лебедев, который, примостившись позади Генриха, через его плечо заглядывал в развёрнутую унтер-офицером свежую газету. — Войну крестьянам объявили, трусы и негодяи! Какая связь между германским буржуа и немцем-колонистом?
— Преподавание на немецком языке в школах запретили, — повернувшись вполоборота к Лебедеву, с болью в голосе прошептал Генрих, — и службы в церквях теперь только на русском…
— Mein Dorf Zuerich heisst jetzt Zorkino , — встрял в разговор сидящий рядом солдат, читавший письмо из родного волжского села. — Was bedeutet Zorkino?
— Зоркино — от слова «зорька»… Ну, как это по-немецки будет?
— Morgendaemmerung, — перевёл на немецкий язык давно забросивший своё любимое занятие саратовский поэт-писатель-публицист.
— Цюрих-Зоркино, а ведь это символично, товарищ, — обратился Лебедев к солдату с письмом, — ваша колония расцветёт, но только не с ними, а с нами, большевиками, — и, выйдя из-за спины Генриха, революционер продолжил агитационную работу уже громче: — Мы — интернационалисты, мы не делим человечество на русских, немцев, французов — для нас главное, кто ты: рабочий, крестьянин или буржуа. Эксплуататор или эксплуатируемый, пролетарий или капиталист — вот где пролегает рубеж. Вероисповедание для нас тоже несущественно: после победы пролетарской революции восторжествует разум и народ сам разоблачит поповские штучки-дрючки. Религия больше не понадобится, ибо любая религия — это опиум, которым буржуазия глушит бдительность пролетариата и крестьянства…
Солдат из села Цюрих внимательно, с приоткрытым ртом слушал оратора, потом встал и, виновато улыбнувшись, пошёл прочь:
— Was will der Russe von mir… ich verstehe nicht .
«Эх, зря я так про религию… только спугнул мужика», — мысленно укорил себя Лебедев.
С этого дня большевик Владимир Лебедев часто вёл беседы с ротным подпрапорщиком Трериным. Между ними завязались доверительные отношения, впоследствии переросшие в настоящую мужскую дружбу. Всё, о чём рассказывал ему агитатор, было Генриху знакомо, хоть и очень поверхностно. У себя в Покровске он обходил эту тему стороной как нечто глупое, временное, наносное. Здесь же, на Кавказе, разумом оскорблённого в лучших чувствах ветерана русско-японской войны завладели широкий размах и беспощадность теории пролетарской революции. Лебедев, обладавший феноменальной, по его словам, памятью, приводил целые абзацы из «Манифеста Коммунистической партии», заученные наизусть.
— «Первым шагом в рабочей революции является превращение пролетариата в господствующий класс». На буржуазно-демократической революции останавливаться нельзя, необходимо вести борьбу дальше, до полной победы пролетарской революции…
— Значит, конечной целью пролетарской революции является отмена эксплуатации человека человеком, Владимир Дмитриевич? — спросил Генрих. — Так вот давайте попробуем рассмотреть мой случай.
Генрих раскурил свою последнюю перед сном трубку и передал кисет собеседнику.
— В нашем кооперативе отнюдь не все работники являются его членами, мы широко используем наёмный труд. Допустим, мы соберём общее собрание и предложим всем стать членами нашего товарищества. Как вы думаете, какая часть из них согласится на это? Ведь за членство нужно будет заплатить…
— Ваша артель очень мала, чтобы рассматривать её в качестве примера, нас больше интересуют крупные производственные единицы — банки, фабрики, заводы. А вас мы просто сделаем народным предприятием. Капитал у вас незначительный, поэтому ни вы, ни ваш компаньон Ермолай, ни другие члены артели упираться долго не будут. А вот взносы надо будет упразднить… Не правда ли, Генрих Готтлибович?
— Так-то оно так, Владимир Дмитриевич, однако всё большое начинается с малого; ведь и мы пятнадцать лет тому назад с нуля начинали. А дай нам ещё лет пятнадцать, так мы из нашего кооператива наверняка сможем выделить кожевенное и лесопильное производство в две отдельные фабрики.
Такие и подобные разговоры вели перед сном новые товарищи. Генрих часто приглашал к разговору Иоганна как типичного представителя крестьянства; тот, кипятясь, требовал от Лебедева конкретного ответа на свой вопрос: «Как земледельцу можно обойтись без привлечения батраков на сезонные работы?»
— Любое крупное крестьянское хозяйство без наёмных работников во время посевной, сенокосов и уборочной просто пропадёт и постепенно превратится в мелкое, односемейное.
В ответ на это Лебедев тут же начинал рассуждать на тему прочного братского союза рабочих и крестьян. Он утверждал, что после перехода заводов и фабрик в руки пролетариата рабочий класс будет уделять особое внимание развитию сельского хозяйства: «Станут уже ненужными ваши семейные и многосемейные крестьянские хозяйства, а будет одно-единственное — народное — на весь ваш Гларус. А фабрики и заводы при участии рабоче-крестьянской интеллигенции изготовят вам орудия труда, да такие, каких вы ещё и не видывали».
Некоторые темы в их спорах и дискуссиях возобновлялись по целым неделям. Иоганна особенно раздражала абсолютная, безрассудная вера большевика в справедливость учения Карла Маркса и Фридриха Энгельса.
— Вы, Владимир Дмитриевич, приводите выдержки из Манифеста, точь-в-точь как наш пастор фразы из Святого Писания. Своему языку он уже не доверяет, вещает только по писаному…
— А я не смогу, Иоганн, так точно воплотить идею в слово, как это делают вожди пролетариата, потому и цитирую…
— И верите в истинность написанного, как наши прихожане в Библию… Так чем вы отличаетесь от верующего в Бога человека?
Такого оборота Лебедев не ожидал и, не сводя широко открытых глаз с колониста-крестьянина, сосредоточенно пытался подыскать какие-либо контраргументы.
— Любимая вагнеровская песня! — рассмеялся Генрих. — У них в роду, Владимир, такие были, что даже против Святого Писания восставали — не то что против Манифеста. Ещё его дед Якоб был принуждён к церковному покаянию за богохульство, я до войны хотел выяснить, что же он такое наговорил, но так и не довелось. Пастор эти высказывания в деле не привёл — побоялся, наверное, Бога прогневить.
— При чём здесь «у них в роду»? По наследству такое не передаётся, — запротестовал Иоганн. — Мой отец — человек набожный! Высказанная мысль — что брошенное семя: которое прорастёт, которое — зачахнет. Я вам одно скажу: вера должна следовать за разумом, а не наоборот. Это мой брат Фёдор сказал, и я с ним совершенно согласен.
— Помню, помню, — несколько раз утвердительно кивнул Генрих. — «…И только в том случае, когда круг суждений за недостатком знаний не смыкается, целесообразно, чтоб не сойти с ума, подключить веру», — так, по-моему, он говорил.
Собеседники на время приумолкли, каждый углубился в свои раздумья.
— Я «за недостатком знаний» заменил бы другими словами, — продолжил подпрапорщик. — «За недостатком времени», например, или «за леностью ума», или «по злоумышлению». Приведу пример. Один всем известный успешный следователь, фамилию коего называть не буду, пользовался всегда одним и тем же приёмом: собирал только те факты, которые делали его заключение наиболее правдоподобным. Измученные долгим процессом, судебные заседатели в конечном итоге соединяли разорванный круг суждений верой, и несчастный оказывался на эшафоте или на каторге. Сколько невинных людей этот изверг погубил! И всё потому, что великолепно манипулировал фактами, а суд «за недостатком времени» или по другим каким-либо причинам в дело не вникал.
— Не повезло несчастным, однако нет дыма без огня… Одним больше, одним меньше — большой роли не играет, — завершил беседу Лебедев.
Февральская революция 1917 года и последовавшее за ней отречение Николая Второго настолько воодушевили противников войны на фронтах, что они, игнорируя команды офицеров, публично призывали солдат бросать оружие и расходиться по домам. В итоге армия разлагалась, солдаты дезертировали. Нестроевые войска на Кавказском фронте поредели, а к концу года, после свержения временного буржуазного правительства и победы пролетарской революции, и вовсе прекратили своё существование.
— Возвращайтесь домой, — такое распоряжение большевик Владимир Лебедев отдал оставшимся верными присяге солдатам, — до скорого свиданьица.
— Что дальше-то будет, Владимир Дмитриевич?
— Дальше, Генрих Готтлибович, мы объявим диктатуру пролетариата и приступим к построению нового мира. «Мы наш, мы новый мир построим», — старательно, срывающимся от волнения голосом вывел большевик мелодию «Интернационала». Гимн подхватили несколько человек: «Кто был никем — тот станет всем».
— Все постановления царского правительства относительно немцев-колонистов советская власть объявит недействительными… Западные немцы будут возвращены домой, всем населённым пунктам присвоят прежние названия. Отправляйтесь к себе и начинайте хозяйствовать по-новому.
Начиная с января 1918 года уцелевшие на фронтах солдаты, набранные из волжских колоний, возвращались домой и тут же втягивались большевиками в мутный водоворот Гражданской войны.
Иоганна и двоих его сослуживцев-односельчан не удивил неприветливый вид родного села. В Гларусе, как и в соседнем Шаффгаузене, который они миновали, многие ставни были закрыты, ворота заперты, на центральной улице не видать ни души. Только лай собак, кудахтанье кур да мычание коров говорили о том, что здесь живут люди. У большого вагнеровского дома солдат спрыгнул с телеги, попрощался с сослуживцами и стал стучать кулаком в высокую калитку, ведущую во двор.
— Wer ist da? — громко, строгим голосом спросил вышедший на шум брат Фёдор.
— Fehda! Mach auf, ich bin’s , — взволнованно выкрикнул Иоганн.
— Ach herrje, Johann! Amalie! Amalie, dein Mann ist zurueck , — стоя на крыльце хорошо протопленного дома, позвал швагер (деверь) жену солдата.
Лязгнул замок, тяжёлая дверь отворилась, и Иоганн, вступив во двор, был тотчас окружён домочадцами, наспех накидывавшими на себя тёплую одежду. Впереди всех, в окружении троих детей, стояла Амалия, слева и справа от неё спешно выстраивались братья, мать, отец, племянники и племянницы — всех вместе шестнадцать человек. Началась обычная трогательная церемония приветствия вернувшегося с фронта солдата — со слезами, смехом, рукопожатиями, объятиями, хлопаньем по плечу и многочисленными, от всего сердца поцелуями. Иоганна чуть ли не на руках внесли в дом. В предвкушении долгого интересного вечера домочадцы засуетились, перенося стулья изо всех комнат на половину Фёдора и Иоганна, и женщины дружно и споро принялись накрывать на стол.
В первый же после четырёх лет разлуки вечер солдат узнал то, что начал подозревать ещё при въезде в Шаффгаузен: «банды мародёров» (так отец упорно называл отряды красноармейцев, красногвардейцев и прочие вооружённые дружины) наведываются в сёла и грабят крестьян. Верховые по пятнадцать-двадцать человек, в сопровождении тачанки и нескольких крестьянских телег, подолгу останавливаются у каждого дома и требуют «во имя революции» зерно для «голодающего пролетариата Петрограда, Москвы…», закатанные бочки с повидлом и прочие непортящиеся продукты. Тех, у кого ничего нет, обязательно изобьют и потребуют какую-либо вещь на продажу «от имени революционного комитета». Оттого начались кражи в колониях и разбой: «Крадут друг у друга сами колонисты, и разбойничают они же».
— Мы у себя тайники построили, зерно попрятали, шиш кто найдёт. Главное — посевную пшеницу сохранить, а то ведь этим бандитам всё равно: посевная, не посевная — отдай, и всё тут!
— Андрей с Александром на Маянке безвылазно сидят — караулят. У нас и там тайник имеется, завтра должны сена привезти.
Солдату рассказали о том, как на прошлой неделе в селе состоялся сход. Созвал его самый важный в округе большевик из Екатеринштадта, которого уполномочил, как говорили, сам «Ленья».
— Кто такой «Ленья»? — спросил Иоганн.
Сидящие за столом засмеялись и стали объяснять солдату значение этого загадочного слова. Оказывается, с подачи какого-то неизвестного острослова, вождя пролетарской революции Владимира Ильича Ленина окрестили именем Ленья (Lenin — Lenja ).
Конрад Штайнбрехер, член Союза немцев-социалистов, после очередной жалобы крестьян посетил село Гларус с целью организации в нём настоящей рабоче-крестьянской формы правления, а именно — сельского совета.
— Товарищи, нам необходимо выбрать пятнадцать народных депутатов, которые, в свою очередь, изберут председателя совета вашего села. Старосты больше не будет, общинное правление упразднено, — громко объявил Конрад мужикам, собравшимся в Фольксхаузе — по одному представителю от каждого двора.
— Зачем выбирать председателя? Мы старосту Готтфрида Ройтера недавно общим собранием избрали — пускай теперь сельским председателем зовётся.
«Правильно! И помощников пусть сам себе назначит, вот вам и сельсовет», «Верно», «Так и сделаем», — доносилось со всех сторон.
— Э нет, так не годится, — возразил ведущий собрания и, постукивая курительной трубкой по стеклянному графину, зачастил: — Товарищи, товарищи, товарищи…
Социалист Конрад Штайнбрехер объяснил мужикам, что новое большевистское правительство отдаёт в этом случае предпочтение бедному крестьянину: «Кто, как не батрак, испытавший на себе всю тяжесть полуголодного существования и непосильного труда, сможет предложить мудрые решения в обеспечение справедливой жизни на селе?»
— У нас сейчас, после налёта красноармейцев, самый бедный — это Фриц Голанд: у него всё зерно выгребли и трёх лошадей угнали.
— Бандиты! И ведь ничего нельзя было поделать…
— А что тут поделаешь? У них тачанка с пулемётом — всех изрешетят, глазом не моргнут…
— Разбойники!
— Надо было всем селом выйти…
Собравшиеся, не обращая внимания на председательствующего, громко препирались по поводу трусливого поведения односельчан во время грабежа бедняги Голанда: «Он свой дом мастерски украсил, а они решили, что он самый богатый, вот и порезвилась, сволочи…»
— Короче говоря, Иоганн, на этом собрании в поселковый совет вошли пятнадцать недотёп: Адам Гольштейн, у которого несколько лет подряд низкие урожаи, Андреас Гётц, который по глупости своей трёх коров потерял, лентяй и лоботряс Петер Моор, ну и прочие, — закончил свой рассказ Фёдор. Потом, помолчав, задумчиво добавил: — Интересный у большевиков подход к делу… Люди-то они, пожалуй, и неплохие; однако на селе их не уважают — хозяйствуют неумело, спустя рукава, с ленцой, да и без царя в голове…
— А староста-то теперь кто?
— Не староста, а председатель, — поправил отец служивого. — На селе теперь Яжа Шрайнер главный. Вот так вот!
Члены семьи заулыбались, послышались смешки.
— Ты, Фёдор, расскажи, как Яжа в конце собрания выступил, у тебя это хорошо получается, — хохотнув, попросила Амалия.
— Давай, Фейда, покажи ещё раз, — подхватила просьбу его жена Анна.
Средний брат встал со стула, широко раскрыл глаза, изобразил на лице наивное простодушие и лёгкий испуг, повертел головой и, подражая голосу свежеиспечённого председателя, покашливая, заговорил:
— Liebe Towarischi, die Bolschewiken sind wie die Engel im Himmel und…
…На этом месте настоящий Яша остановился, стал рыться в карманах в поисках носового платка и, не найдя его, со слезами на глазах, шмыгая носом, сдавленным голосом выдавил: «und… unsr Lenja is wie Herr Jesus… ». От умиления председатель сельсовета навзрыд заплакал, утёр нос рукавом, повернулся к рядом сидящему парламентарию и, всхлипывая, обратился к нему: «Philipp, gib mir mal dein Rotztuch ».
Дети и взрослые, все, кроме хозяина двора Александра, покатились со смеху.
— Тьфу, шут! Нашли над чем смеяться.
В начале 1919 года в родное село Гларус вернулся из Америки Петер Вагнер. Пять лет прожил он в Детройте. Первые четыре года они с братом Валентином работали на строительстве завода «Дженерал Моторс». За это время брат женился на Кларе Линдерт, эмигрировавшей из Германии ещё в прошлом веке трёхлетним ребёнком. Её отец, силезский рабочий Карл Линдерт, создал свой первоначальный капитал на стирке фабричной одежды, а потом, с открытием собственной «химчистки», сказочно разбогател. Недавно братья Вагнеры заложили собственное дело — «колбасную фабрику» на деньги, вложенные в дело тестем Валентина. И хотя предприятие было пока совсем небольшим, его громкое название грело души начинающих коммерсантов: Wagner‘s finest Wurst & Schinken. Пригодились умения Петера по части изготовления разного сорта колбас, ветчины, окорочков. Дела у Вагнеров резко пошли в гору, и после пяти прожитых на чужбине лет Петер вернулся домой, чтобы организовать выезд за океан если не всех — родителей, родных братьев, сестёр, — то по меньшей мере своей семьи. К этому моменту его родные братья Карл и Иоганнес служили в рядах Красной армии и сейчас воевали против «сатрапов мировой буржуазии». Каково же было удивление и смятение Петера, когда после долгих разговоров, которые велись в семье в течение первых двух-трёх дней с момента его прибытия, он услышал от единственного сына, названного его именем, решительный отказ эмигрировать:
— К буржуям я не поеду!
— К каким ещё буржуям, сынок? — возмутился отец. — Это наше семейное дело, такое же, как здесь: сами изготовляем, сами продаём…
— А мясо у кого скупаете? Мы-то здесь знаем, использует крестьянин подневольный труд или нет, сам свои поля обрабатывает или батраков нанимает. Мы ведь, отец, сейчас зорко за этим следим. У нас нет эксплуатации человека человеком. Мы новый мир строим: земли — крестьянам, фабрики — рабочим…
Семнадцатилетний юноша, член кружка социалистов-коммунистов, вдохновлённый большевистскими идеями, продолжил агитационную работу с «заблудшим элементом, попавшим под тлетворное влияние американского империализма». Эх, какая это прекрасная мечта — жить в самом справедливом государстве планеты! Неземная тоска, скрытая в потаённых уголках человеческой души и в бездонных глубинах людских сердец, является мощным, неисчерпаемым источником энергии, к которой всегда прибегают разного рода визионеры с целью материализации фантазий на тему построения гармоничного общественного строя. Картины счастливой жизни все рисуют одинаково: достаток, уверенность в завтрашнем дне, любовь, почтение, реализация интеллектуальных потребностей…
«…Никто — ни белогвардейские банды, ни преступная Антанта — не остановит нас в достижении намеченной цели! Мы — первое в мире государство рабочих и крестьян, сбросившее оковы рабства, и наш свободный труд приведёт нас к коммунизму — самому справедливому общественному строю на Земле…» — писал корреспондент газеты «Пролетарская трибуна» Генрих Трерин.