Секретарша

Секретарша
Короткий роман.


Идеальных нет.

- Секретарша должна быть идеальной.
 
Миш Тоныч был эстет.  Старые друзья называли его демократично, по-костровому, Миш, Миша, Михась, Мишаня.  Язык не слушался называть его Михаил Антонович, и вообще ломало, близкий друг всё-таки.  Называли Миш Тоныч, потом Мишоныч.  Очень удачно получалось, то ли фамилия, то ли где.  Смесь мыши с Ионычем (чеховским). Их Мишки с Ионычем, успешно взлетевшим.

В институте был худой, с большими ресницами, девушки обращали внимание на лицо, и глаза добрые, ресницы, как у девушки, пушистые, улыбка виноватая и насмешливо-ласковая – к ране можно прикладывать, но худой и не очень высокий.  Им хотелось кого-то повесомее.  Для защиты.  Хотя лучше такой, чем никого или самовлюблённого садиста.  Успехом он не пользовался, но отбоя от девчоно-подружек не было.

Станно он говорил, фразы какие-то двухсмысленные, двухсторонние, как модные тогда куртки.
В смысле мозгов он был незаметным среди студентов, но замечаемым преподавателями.
В компаниях он был как жонглёр.  Он бросал в воздух идеи, которым не было конца, как и его шутовским экспериментам.  Озадачивал, но не напрягал.  Потому его любили.

С ним делились наболевшим, он выслушивал молча, советов не давал.  Знали:  никогда никому – унесёт в могилу.  Он улыбался:  просто в могилу не собирался.  Ещё не знал, куда собирался и что ему дано судьбой.  Отделывался фразочкой:  «Я не ломбард – квитанции не выдаю.»  Но можешь доверять, если веришь.
 
Хороший был парень.  Во время практики пару рацпредложений придумал, каких-то мелких открытий на заурядном заводе.  Его заметил какой-то старик-профессор, Державный «и, в гроб сходя, благословил».

Вот он и оказался на хорошем заводе в конструкторском бюро с секретаршами и группой товарищей.  Не своих.

Товарищей он перетасовал, никого не обидел, но привёл своих, которых проверил и доверял.
Секретарш пока не тронул.  Присматривался.  Работа несложная, любая справится.

Но секретарша должна иметь талант.  Не спрашивать, что делать, а делать.  Не превышать полномочия, помнить, что не жена и не любовница, не врываться, пока не позовут или не получит разрешение по телефону, связавшись, если необходимо что-то выяснить.  Не должна быть прислугой, казачком у пана, рабыней Изаурой.  Она должна быть секретаршей.  Старшим хранителем секретов фирмы, золотой рыбкой, царём на рабочем месте.

- Нет, услужливым по доброте душевной стариком и золотой рыбкой в то же время, которая подскажет старику не тратить времени на старуху, а выйти в море, «Старик и море», чтобы понять, что в жизни к чему.  Нет, что главное. Да-с, где такую взять? - он не знал, какая же ему нужна, какая нужна ему.

Держать секретаршу для удовольствия, то бишь секса, - идиотизм.  Одной не хватит, и всё равно все будут «знать», а не знать, так думать.  И с его запросами и любовью к разнообразию, их часто придётся менять. А работу кто будет делать? – хихикнул он мысленно.

В компаниях он оставался таким же скромным интеллектуалом.  Его уважали за то, что друзей не бросает; помогает, чем может, искренне участвует в их проблемах, и друзья за черту не переступали. Не пользовались, чтобы не потерять  дружбу с ним.

Особенно когда он стал набирать вес по жизни, и в прямом смысле.  Раздался в плечах, с трудом уже удерживал живот брюками на уровне груди, подрос неожиданно в 20 с чем-то лет. На фоне такой внушительности по-другому заработали ресницы. Они стали девушек восхищать, мужчинам внушать доверие.

С переменами в политических клоаках, он не заметил, как оказался директором.  Кого-то убрали, кого-то ушли на пенсию, решили поставить своего человека в качестве мишени, начнётся стрельба, этого «похоронят с почестями», подставят другого, а сами будут делать свои дела и собирать сливки. 

Мишоныч не сопротивлялся ветрам, просто лёг, как верблюд в пустыне, лицом к основному ветру и закрыл глаза.  Ресницы предохраняли их от песка.

Шеф думал, будучи умным политиком, как он считал, но как руководитель комплекса предприятий будучи без понятия, что Мишоныч будет пахать за себя на него, сперва так и было, пара миллионов прибыли за короткий срок, и народ неголодный. 

Но босс за ресницами скромного талантливого труженика не разглядел шахматиста-профессионала.  Дав ему полную свободу для творчества, купался в деньгах и славе, а у Мишоныча открылся потенциал, и конца этому потенциалу пока ещё не было видно.
 
Мишоныч же наслаждался процессом реализации самого себя, удивляясь, насколько он себя не знал, и всё внушительнее становился в обществе и в зеркале. Для себя же он становился всё больше загадкой.  Всё чётко планируя, он не знал, КАК поступит в следующую минуту.  Жизнь подсказывала ходы, до которых он не добрался бы, воспитанный «до революции» своими порядочными родителями. Генофонд мешал, но, опять же, жизнь впрыскивала в кровь какие-то безобидные для общего здоровья иньекции, так что эта горючая смесь не мешала Мишонычу превращаться в гиганта послеперестроечной эпохи.

Половую жизнь, будучи любвеобильным и неуверенным в себе в смысле успеха у женщин, вёл беспорядочную и на скорую руку, поскольку на любовь времени не хватало, а хотелось чего-то, щекочущего нервы в личной жизни. Ему не было всё равно с кем, само собой получалось, что кто-то оказывался одноразового пользования, кто-то многоразового.

На него не обижались, он к своим пассиям относился уважительно, заботился,
задаривал, а что женщине ещё надо. Подарки заменяли внимание, создавалось впечатление, что ЕЁ безумно любят. Женщины отвечали тем же.

Пока не осознавали, с кем имеют дело. Он был весь в работе, сексом отдыхал. Влюблялся, но не любил. Совершенно не переносил истерик.
 
Ему легко было понравиться, но удержать невозможно.

Короче, Мишоныч процветал, незаметно для себя и даже для окружающих,если бы не видимые результаты и разговоры вокруг них.

Он завёл себе кабинет, будку, как на подъемном кране, чтобы из неё, со второго этажа любоваться видом на работающих в конструкторском бюро и секретарш «для всех».  Он завёл их несколько, чтобы понять, кого забрать к себе, в предбанник на второй этаж.
 
- Секретарша должна быть музой.  И знать свою работу.  Мужик на бумажную должность не годится.

Он смотрел скозь стеклянную стену.


Одна, склонив на бок благообразную головку, аккуратно перекладывала бумаги, красиво склёпывала в нужную папку и убирала на край стола. Работала неспеша. Среднего возраста, когда женщины делаются особо привлекательными. До старости далеко, а опыт уже есть.
Он сделал озабоченный чем-то вид и прошёл мимо, быстро оценив.

- Она независима, ей никто не нужен, чтобы не мешал жить, как она хочет, как она привыкла. Она следит за собой и знает себе цену. Её радуют материальные поощрения. Друзей у неё нет.  Мужа уже тоже. Она надёжна, как работник, Ребёнка, уже взрослого, любит безмерно, потому что он – часть её самой, наверное, ребёнка достаёт, судя по её манере общаться.  Чувство долга, смешанное с удовольствием видеть своё произведение, в которое столько вложено – это тоже профессия.

- В принципе, она симпатичная женщина, с прекрасной фигурой,элегантно с шиком и скромно в то же время одета. Что она сделала со своим лицом?  Сорока на хвосте донесла:  это не её лицо и не макияж, это татуировки на глазах, бровях, губах.  Потрясающе. Мазохистка. 

Такая секретарша – находка. Она как раз будет делать всё сама.  Главное, её замечать, поощрять премиями, особенно если другие их не будут получать.  Она всё время сравнивает себя с другими.  Абсолют.  Работает небыстро, но и не медленно, без ошибок.  Подойдёт на особо сложную работу, где нужна точность, скурпулёзность, от которой других тошнит.  И творческая догадка.  Птица высокого полёта, сама себе нравится.  Загадка:  чего она хочет?  «И прелести её секрет загадке жизни равносилен».  Ей нужен весь мир у её ног.  Что в этом мире делается, её не интересует.  Это не для меня.
 
Он увёл её от другого начальника чего-то ещё в самом начале своего
пути на заводе.  Забирал с собой, как необходимый предмет, поднимаясь по служебной лестнице.  Всё больше обращал внимание, как она совершенствуется в своём деле.


 
Он вернулся в свой кабинет и собрался вызвать к себе по селектору вторую секретаршу и услышал её разговор по телефону, видимо, с подружкой, подумал: 
- Эта слишком себя любит, то, что у других называется завистью, у этой
выглядит как озлобленность.
- Да  зачем мне это нужно,- говорила она кому-то. – Мне никто не нужен. 
Так, разве что иногда, выехать куда-то, хорошо провести время.
- Это мужику будет дорого стоить.
- Зато запомнится.  Я же не поскуплюсь, если для меня не скупятся.
- Ты считаешь, что можешь быть фейерверком?
- Я, в принципе, к этому всегда готова, нет объекта, ну, человека.


- Потрясающе, - подумал Мишоныч. – Я бы тоже с удовольствием так
развлёкся.  Но если она тебе нужна как работник, от такой лучше стоять подальше. Не допустить панибратства. Какое братство?!  Без скандала не закончится.


Третья...  Лихорадочная.  Печатает, как бешеная, в три раза быстрее
профессионалов, бывшая пианистка.  Что и как играла, не знаю, но быстро.  152
знака в минуту, 165.  И тут же телефон на ухе, книжка, требуха какая-то, ест ириски.  Противная, хоть и симпатичная, колобок и говорит много.  Безумеет от красивых мужчин, теряет контроль.  Сто дел сразу – и всё на скорости музыкального пассажа.  Интересно, какая она в постели?  Тоже на скорости?


У Мишоныча была маленькая тайна, даже от самого себя.  К женщинам тянуло с юности, насытиться не мог.  Но не к любым.  К малодоступным.  Кого он страстно желал, к нему хорошо относились, по-приятельски.  А те, которые сами приходили, роскошные и доступные, его мало интересовали, от секса получал удовольствие и только.  Партнёрши – тоже, хвалили, может, профессионально лицемерили.  А чувства перегорали, сам же их и гасил, чтобы не мучиться.  Научился довольствоваться тем, что для других было бы большим счастьем, девочки были шикарные, трогательные, кто не имел особого опыта, кто – пожар развратный, сладострастные.  Кто, действительно, его любил, кто больше для практики, для веселья от щедрости, пока кто-то не сделает их грустными, злыми или несчастными.  Он старался не делать, от щедрости душевной.

- Ну очень быстрая эта. Пусть ещё поупражняется, авось на что-то
сгодится.  Бешеная!


Он перевёл взгляд на четвёртую секретаршу, она держала телефонную трубку плечом уже минут 40 и что-то скачитывала с компьютера.  Встала, продолжая держать трубку плечом, топталась возле рабочего стола, искала что-то в бумагах на столе. 
-  И чтец, и жнец, и на дуде игрец, или вылетит отсюда очень быстро. На ней
два заводских объекта, в какой степени они её интересуют?



Он вызвал её по телефону, она тут же переключилась на его линию.  «Бегу!» - поцеловала трубку и побежала, как заяц, между столами к лестнице, ведущей к его кабинету.
Он вызвал по селектору вторую секретаршу.
- Захватите последние сводки и данные, - напомнил Мишоныч.
Болтушка, запыхавшись, вкопалась в дверной проём.
- Устно?
- Что устно?
- Цифры я могу перекачать с моего на ваш компьютер через две минуты,
если вы меня отпустите для этого.  А правда жизни такая...
Она по-деловому, как рядовой генералу отрапортовала разговорным стилем всё, что творилось на объектах, кто женился, у кого родился ребёнок, кому чего в жизни не хватает, кто на что жалуется, кто о чём говорит, кому что не нравится, что не мешало бы приобрести, как ей кажется, на пользу дела.
- За семь минут, - глянул Мишоныч на настенные часы. - Что же можно
наговорить по телефону за 40 минут?
И ей:
- Откуда вы так осведомлены? «Информация поставлена вам у нас
хорошо».
- Вы же сказали:  эти два объекта - твои.  Вот я и интересуюсь.
- Откуда знаете про галош, который в угле нашли? Сколько угля не хватает?
- Не угля, а вагонов.  Два.  Галоша - сторожа, он ни при чём, он бы уголь
тачкой крал, а не вагонами.  И зачем ему галошу в ссыпанном угле оставлять? В качестве вещественного доказательства?  Ищите вора в другом месте.
- В каком?  Есть идея?
- Можно я позвоню?
- Тому, с кем вы по телефону 40 минут разговаривали?  Можно.
- Подсматриваете? 
- Может, мне завидно, что не со мной говорите.
- С вами 40 минут поговоришь, как же. «Спасибо, до свиданья,
следующий!»  Я уроки сценречи в театре брала, чтобы с вами общаться.

- Да, опять я.  Вопрос-таки тот же: кто, где, когда?  Ладно, три вопроса.  Только мне нужен один ответ.  Зачем человеку понадобились два вагона угля?  Персональный камин топить?  Ага, уже ближе.  Думай.  15 минут хватит? – чмокнула воздух возле трубки. - Через 15 минут перезвонит.
- Мне или вам?
- Мне, конечно.
- Почему «конечно»?
- Надо субординацию соблюдать.  Так что я побежала.
- Нравится? 
-       Я его люблю.
- А он вас?
- Нет, я не его вкуса девушка.
- Но вы не похожи на расстроенную...
- А я не расстроенная, я не настраивалась.  Потому мне всегда хорошо. Разочарований нет – одни очарования.
- Из вас брызжит фонтан энергии.
- Из меня брызжу я.  Энергия, которой я кочегарю, не бойтесь, не нашим
углём. А счастье – это соприкосновение меня с воздухом. Счастье меня остужает, беру лопату – бросаю уголь в топку... Стоп!  Вагон никуда не едет, потому что у него нет паровоза.  Стоит, кушать не просит. 
- Алё! Ты меня слышишь?  Ну и зачем?  Ты так думаешь или знаешь? 
Вагон без паровоза, паровоз не предполагается, конь не потянет. Человек рассеянный с улицы Басейной проспал в нём сутки, в полной уверенности, что уже станция Балагое... Ну, думай.  Спасибо.  Ну я же сказала. Голова!
- Это у вас голова, - поощрил начальник, когда она повесила трубку.
- Это у нас две головы.  А мне нужно другое. 
- Что нужно?
- Одна постель. На которой счастливо состариться и умереть в один день. 
Постель есть, а состариться на ней вдвоём не получится, без обоюдной любви какой смысл стариться вместе.  Так что останемся вечно молодыми в памяти друг друга. Раньше или позже, он найдёт своё, свою, и я уступлю ей место. 
- Вы тоже найдёте.
- Возможно, но  ... трудно представить.  Неважно.  Паровоз приехал,
оставил пустые вагоны и уехал.  Ночь вагоны простояли на запасном пути, наутро обнаружилось, что нет угля, украли.  А его и не было.  Два вагона паровоз доставил пустыми.  Кто мог такое сделать?  Машинист?  Грузчики забыли наполнить?  Копайте глубже.  Это уже не моё дело.  Это политика и делопроизводство, у нас называется: пользуйся – бери, что плохо лежит.  Только два вагона угля – не хлеб под полой с хлебзавода.  Вы понимаете, что ничего не сможете сделать?   Деда Мороза нет, его взрослые зачем-то придумали.
- Деда Мороза?
- Всё взрослые придумали, а нас учат не обманывать, не красть, не
убивать, «Моральный кодекс» под нос тычут, как записянную пелёнку, «Библию» запретили, как опиум народа, чтобы народ не узнал, что из «Библии» в «Кодекс» всё содрали, плагиат, в общем. А мы верим, народ дурной, дети, необразованный, на вранье росли.  Молись, на что укажут.  Не то чтобы верили, но лучше надеяться, чем довольствоваться правдой.
Если не нравлюсь, увольняйте сейчас, а то проникнусь любовью к родному
заводу, потом, как курица, заклюю, если моего цыплёнка тронут.  Материнский рефлекс.
- Спасибо!  Кто ж вас уволит, с такой головой.  И вообще нам бы увеличить поголовье головастых, может, толк бы и был.
- Завод не страна.  И лучше сидеть секретаршей, чем верить в Деда Мороза.

- Ничего себе секретарша.  Мечтает о любви, а сама Жанна д*Арк.

Когда секретарша ушла, он позвонил куда-то, вагоны с углём доставили, не заставили долго ждать.

Стук в дверь.
- Мне уйти?  Вы сейчас заняты? Вы меня вызвали...
- Я всегда занят. Это к делу не относится.  Вызывал по делу.
Он загрузил её папками и отправил работать.  Эта – просто прелесть, без претензий, никакой озлобленности, разве что под настроение.
- Все хороши.  Жемчужины в ракушке комплекса, заводов.  Осталась последняя.  А секретаршу для себя так и не нашёл.  Нужно искать на подиуме, по походке страусиных ног и поджатым губам, чтобы выглядела космически ничьей, независимой, хотя ей не этого хочется. А мне чего хочется?  Отмотаться.   ... И прямо в одежде с подиума.
Он обернулся, поморгал ресницами.

- Эта тоже не с подиума.

Он вызвал третью секретаршу, колобка с ирисками и немузыкальными пальцами сардельками.
- О чём вы думали 15 минут, глядя на ваш стол, заваленный бумагами?
- Как быстрее сшить пачку документов, мануфактурным методом или one at the time, - она отвечала не торопясь.
- И к чему пришли?
- Можно было за 15 минут все прошить смешанным методом или любым.
Но...
- Но?
- Но в данном случае бумаг немного, а если будет больше, а времени думать не будет? Надо попробовать на небольшой пачке.
- И?
- Ещё не попробовала, вы меня вызвали.
- Мы с вами сейчас пойдём к вашему столу и вы мне покажете, как вы будете проводить первый опыт:  185 страниц, одна страница отдельно, 2 – вместе, 4 – вместе, скрепкой 7 страниц. Четыре операции, - Мишоныч улыбнулся моргнув ресницами.
- Пойдёмте, - ответила она.

Он пошёл за ней, думая о своём, о том, что все женщины хороши, потенциальные секретарши, тем труднее выбрать.

Она подошла к столу, стоя разложила пасьянсом бумаги – быстро, села на стул, второго стула,ему, не было.  Он собрался уже  пристроиться, опершись на край стола, но она с такой скоростью разбросала 185 страниц в пачки, что у него в глазах зарябило.

-     Ну – цирк!  Ты даёшь!  Вы... А ириски зачем жевать целый день, я думал, это жвачка?

- Другие тоже поначалу думали, я всех угощаю.  Стали покупать сами.
Они поправляются, я – нет.  То, что другие делают целый день, я – за 2-3 часа, чем горжусь.  Получаю удовольствие от результатов и от соревнования самой с собой, и от ирисок.
Я в детстве занималась фигурным катанием, начала поправляться, меня выгнали, 11 лет в спорте, без него жизнь свою не представляла, назло им и себе начала питаться ирисками, чтобы стать толстой и противной, и перестала попраляться.
- Вы прекрасно выглядите!  И вообще красавица.  Продолжайте думать.


- Ну, подобрал! – думал Машоныч, возвращаясь в кабинет. – Одна лучше
другой, зоопарк, редкие зверьки, вроде не кусаются, выглядят ручными.

Женщины поумнели – мужикам рядом делать нечего.  И эта их тяга к независимости...  А мужикам что делать?  Где найти слабую?  Чтобы было, за кого брать ответственность на себя.  Но это глубоко в душе.  Предпочитаю сексуальных, это будоражит.


С Жанной д*Арк он случайно столкнулся у выхода из управления.
- Вы всё знаете, судя по вагонам...  Почему я до сих пор не женился? –
шутя спросил он, моргнув ресницами.
- Вам и так хорошо, вам этого не нужно.
- Чего ЭТОГО? 
- Семьи.
- Не созрел, думаете?
- Каждому фрукту – своё время.  И надежда умирает последней.
- Вы считаете, это меня тяготит? 
- Нет.  Вы самодостаточный, успешный, молодой всё ещё, обаятельный.
Думаю, что оказаться с женщиной для вас не проблема.  Они, я думаю, тоже не против, каждая по своей причине.  Но вы для всех – загадка, о вашей личной жизни не знают, строят догадки, надо же тренировать мозг.
- Спасибо.
- За что спасибо?  Спросили – ответила.
- Вот за это и спасибо.  За службу, золотая рыбка, за искренность.  За
вагоны.
- Это моя работа.
- Индивидуальность. 


«Индивидуальность?   Где-то я это слово слышал.  А перед глазами лицо с
такой нежной кожей, розовые серёжки, завораживали, оттеняли цвет её естественного румянца, простые, старинные, эти божественные голубые глаза навстречу только тебе, улыбка.  И это непонятное слово «индивидуальность», и  «бухгалтер Госплана». Никак не вязались с её лицом.  Боже мой, как давно это было!



Он позвонил однокашнику, другу детства.
- Слушай, твоя бабка ещё жива?
- Она бессмертна.  А что?
- Сколько ей сейчас лет?
-     Решил жениться? Я помню, как ты ей розы приносил, во втором или третьем  классе.  А?  А то я не помню, как ты на неё смотрел. Учти, дед тоже живой. Выглядит она всё так же классно. Дед тоже ничего, болеть часто стал. Друг за дружку держатся. 

Мишоныч вызвал машину.
- Быстрее! 
- Что за спешка такая, за кем гонимся, Михаил Антоныч?  У Вас лицо
сейчас, как у Высоцкого, ну, в фильме, где Шарапов.  Можно за свой счёт завтра? Очень надо!
- Если надо, какой вопрос?!
- Я за свой, или отработаю.
- Ты уже отработал.  В выходные - по делам, в машину садился ещё тёпленький.  Из постели. Не отвлекай меня, я думаю.  Кто много думает...
- Часто болеет нервными расстройствами.  Я после двух вузов пришёл работать к вам шофёром – и не жалею.  И думать не надо, крути баранку, пока жду, газетку там, радио, вы меня спросите, что нового, и мне:  «Интеллектуал».  В другом месте думать надо, скажут, тугодум, не до того додумался, так ещё что-то там испортил в результате. Кто ж, мол, так думает?  А вы, Михаил Антоныч...
- Останови здесь!

Он поднимался по знакомо пахнущей лестнице старинного дома в совершенно по-другому пахнувшую квартиру. 
Женщина потрясающей благородной красоты, 65-70 лет с виду, встретила его в прихожей:
- Ой! Смотри, Толя, кто пришёл,  я не узнала бы.
- Но узнала же! – на её бархатный низкий голос вышел из комнаты её муж
в тапочках.  Чтобы поприветствовать, надел туфли.

Ей оказалось 79.  Она не была старухой вообще.  Статная, с прямой спиной, свежей кожей лица, почти без морщин, с шикарными седыми волосами, сзади были закручены, как в молодости, в косу, впереди волосы были приподняты и уложены волной.  Голубые глаза, губы естественного розового цвета без помады, руки дворянки, живость нерастраченного даром ума, благородство и порода порядочного человека с хорошим воспитанием прошлого века.
- До сих пор на память?
- Конечно, дорогой. Память надо тренировать, пресса к этому не располагает. Читаю, всё забываю.
-     А поработать у меня не хотите?
- Какой из меня уже работник, дорогой, пожилая я для этого вашего поколения.
- Ерунда. Кому работать, как не вам.  Нас, молодых, учить, благородным манерам.
- Я и в молодости-то не много работала.  Больше для удовольствия и чтоб
не выселили из этого дома как тунеядку.  В этом доме четыре поколения моих предков прожило.  Они пили чай с фирменными ватрушками.  Всё было потрясающе вкусным.
Анатолий Леонтьевич был старше своей красавицы Маши, Марии Степановны, лет на 12.  Ему должно было быть ... 90?  Оба выглядели от 65 до 75, взависимости от позы и самочувствия.  Настроение у них всегда было бодрое. Они просто любили жизнь, друзей, обзаводились ими легко.  У него были тоже седые волосы, только не белые, как у «Маши», а сероватые, как шерсть у волка.
- А что, Ленечка, отпустишь?  Среди людей?
- А меня возмёшь? – всё думая, что это шутка, - предложил Анатолий
Леонтьевич.- Ха-ха-ха!  Может, и я на что сгожусь.
- Отличная идея!  Напомните мне, какая у Вас была специальность?
- Я был инженером.  С заграничным образованием.  Сами же и послали, а
потом наградили статьёй.  Потому официально больше по специальности не работал, во всяком случае, не в полную силу, чтобы не высовываться.
- Ну, Вы просто клад для меня!  Беру, не глядя.  Но чур, не перегружаться, 
себе в удовольствие, в конструкторском бюро консультантом.  Три дня в неделю.
- Я всё забыл, наверное.  Инженерное дело на месте не стоит.  Бог мой, ты
нас к жизни возвращаешь!  Мы уж думали, не пора ли умирать, кому мы уже нужны.
- Мария Степановна, Вы что скажете?
- «Деревья умирают стоя».  В бухгалтерии что-то считать надо?
- Компьютер там считает.  Я хочу Вас попросить вступить в должность...
- Во что я долна вступить?
- ...в должность секретаря директора комплекса заводов, то есть меня.
- Вот это предложение! – возбуждённо рявкнул интеллигентный Анатолий
Леонтьевич.
- Я долго искал, пока не вспомнил, какой секретарь мне нужен.  Который
будет лицом предприятия, в общем, от бога.
- Деточка, это не баловство – такая должность. 
- Я уже давно не балуюсь, особенно когда беру людей к себе на работу.
- Возможно ли это, чтоб не баловал? Я помню!, как вы с Петькой вашу
одноклассницу Анечку в ворону превращали, в первом классе. Сажа была качественная, жирная – не отмыть. Что мы с Толей не делали...Она ещё вас защищала, не ругайте их, мы играем, - усмехнулась Мария Степановна, видимо, не верила в то, что Мишаня говорит о работе всерьёз.
- Старое мешает, кому-то, - улыбнулся старик , - крушат. Арбат,памятники, меняют названия улиц, стариков отправляют на пенсию. Как революция – так «мы НАШ, мы НОВЫЙ мир построим». Что?  В старом ВСЁ было плохо?  Вместо того, чтоб изучать, рушат, потом по крупицам собирают, обогатившись поздним умом. И то не все, считанные люди.  И то хорошо.  Раньше было «товарищ», теперь – «господа». Что по сути меняется?  Другие люди садятся на места, с которых согнали предшественников, места нагретые, они дают людям власть, комфорт и... вирус бессовестности, - улыбнулся старик.
- Я абсолютно серьёзно!
- Когда же на работу выходить? – улыбнулась глазами Мария Степановна.
- Завтра.
- Завтра?! – вскрикнула она своим грудным голосом.
Она когда-то пела, даже арии из опер, сорвала голос.  До сих пор поёт, но
высокие ноты пропускает, изображая их лицом.
- А чего ждать? – подбодрил шутя Анатолий Леонтьевич. Надо успеть
пригодиться!  Не всё так печально, если все эти ужасы в стране порождают таких вот обормотов, как Мишаня.  Но как ему удалось, а?  Вот так взлететь?  Голова, голова!  Читали! 
- Голова... но если ею много думать, ...- Мишаня ждал, что Леонтич скажет.
- ... заболит голова, - окончил Анатолий Леонтьевич. – А может, и нет,
просто устанет.  А утро вечера мудренее.  Можно в театр сходить, в концерт, книжку почитать, как бы отвлечься, мысль сама голову найдет.  Идея приходит неожиданно, когда её совсем не ждёшь!


Утром Мишоныч послал за ними машину.  Они согласились на особое положение только в первый день, чтобы узнать, куда ехать.  Мишоныч же думал об их возрасте. Как сохранить этих нужных ему и всем, как он надеялся, стариков подольше.

- Чё, он, сдурел?  Старуху в секретарши взял?! Олигарх! – говорили на
перекуре.

Старуха вышла к курящим в коридорчик.  Оба стали по стойке смирно и
задохнулись дымом.

- Какой удивительный табак Вы курите?!  Он может уничтожить не только женское обоняние, но и мужские лёгкие.

- Здравствуйте! – от неё пахло современными французскими духами, а
выглядела так, что хотелось вытянуть ножку и повертеть шляпой с пером над этой самой ножкой. Мужики переглянулись.

- Проходите, - пригласила она, - Михаил Антонович уже освободился и Вас ждёт.

Оба, как завороженные, смотрели на полноватые руки без жил и морщин,белые, будто холёные природой.  Полная, статная, в идеально отглаженном белом платье с розоватыми пуговицами, серёжки такого же цвета, невозможно было оторвать взгляд от этих серёжек и нежного уха, украшающего их, и улыбки, такой же розовой, на её лице ни краски, ни помады, только причёска:  приподнятые волосы впереди и коса сзади бубликом.  Она нажала кнопочку в столе и надтреснутым голосом:
- Вас ждут, Михаил Антонович. – И вошедшим, - Будьте добры,
проходите!

То ли «будьте добры», то ли что, но они обернулись на неё и оба неловко качнули головами, то ли спасибо, то ли поклонились.  Они входили, кося глаза на неё, она уже деловито перекладывала бумаги на столе, вкусно, с любовью, будто работала здесь сто лет.  Не было никакой старухи, была полная благородства пожилая женщина, перед которой впору было присесть на правое колено.

- Ну, Михтоныч, ты даёшь!  Где ты её нашёл?!  Внизу только и разговоров
о... новой секретарше.
- И что говорят?
- Сегодня у моей Мурки день рождения, приходи к семи.
- Конечно,  я помню.
- Слушай, где ты эту кинозвезду откопал?  Из немого кино?
- Из Голливуда! – оборвал его второй Мишкин бывший однокурсник.
- Нет, она не из немого кино, - поправил сам себя, всё ещё под
впечатлением от встречи, первый. – Она из прошлого века, аж страшно, хорошо сохранившаяся Муза, например, Пушкина.  У неё были дети?
- Есть дети, трое. Два сына и дочка. Куча внуков и правнуков. Я, собственно, хочу вас познакомить с ещё одним... человеком, из прошлого века, её мужем. Отнеситесь к нему  как можно доброжелательнее, как к новому коллеге, не как к персонажу из прошлого века, иначе он утратит чувство юмора.  Ему... что-то около 90 лет.  Светлая, бесценная для нас голова, уникального в прошлом инженера.  Не обидьте.
- За кого ты нас принимаешь?!
- К кому же мне ещё обращаться, как не к старым друзьям?  Они,действительно, оба очень старые.
- Сколько ей?
- 79!
Оба друга Мишоныча  вытаращили на него глаза.
- Мы думали, ей лет 60, ну 70. И то много, бабы на пенсию уходят в 55.  А
если со стариками  что случится?
- Берегите – ничего не случится. С НАМИ уже случилось, они живее нас.
Они оба – клад, сколько проживут, столько проживут, они нам ох как нужны, а мы им, продлить жизнь. Вы оцените, когда я вам представлю старика,  Анатолия Леонтьевича. Он сейчас в конструкторском бюро, в своей стихии. Он одержимый.

Дверь распахулась и в кабинет влетел с протянутой вверх рукой «актер
Качалов», или точнее, Тимирязев из фильма, чудной, волосы дыбом, он их той же рукой причесал, во второй что-то держал, длинный, для старика слишком длинный, глаза горят, элегантный пуловер, галстучек.
-     Простите ради бога, я без доклада, я тут кое-что начеркал, так, мелочь,
слюнявчик и шапчонку усовершенствовал, для тех, кто под машины забираются или вовнутрь чего-то лезут. Удобно нужные интрументы при себе держать, и карандаш не за ухом.

Через пару дней ребята пожаловались, что старик совсем сдурел, каждый день что-нибудь изобретает, вот, придумал, как чистить речку от мусора, естественным путём, какими-то улитками, во всяком случае, он их так назвал, зато, сказал, без химикатов.
- Я же говорил, такие люди нам нужны.
- Не поздно? – крякали его бывшие однокурсники. – Сколько ему
осталось?  Конечно, он ещё бодрый старичок, но не по возрасту воспрял духом.  И кажется, нам доверяет, как тебе.
- Что в этом плохого?
- А что хорошего?  Приходится соответствовать.  Своей работы навалом, сам знаешь.
- Знаю.  Берегите старика.

Мария Степановна шла с ним под ручку после работы, ноги болели, отекали, но кто об этом знал?  Он выразительно жестикулировал, что-то ей рассказывал. Она слушала, улыбалась. Женщины обращали внимание на её серёжки, нежно-розовые овальные кораллы в золоте, такие простые, они оттеняли естественно розоватый цвет её щёк и такие же губы, молодые могли бы позавидовать цвету этих губ пожилой женщины.

Предбанник, офис, стал походить на домик Чехова в Ялте.  Народ валил по делам или придумывал, за каким хреном туда сходить, нужное спросить, переброситься парой, якобы незначащих, фраз или дружелюбным взглядом с Марией Степановной. Её ясный взгляд живых голубых глаз, наполненных добротой и любовью, был как признание твоих достоинств. Так казалось, по крайней мере, многим, но не Мишонычу, он знал, что так оно и есть.  Фирма процветала.  Мишоныч 11 месяцев носился, как на крыльях.  И не боялся, что пристрелят.


Она заснула, улыбаясь, а утром не проснулась, всё так же улыбаясь.  Анатолий Леонтьевич бодрился, у него, мол, есть дети, внуки, правнуки, завод - вот, "моё твочество, наша с Машей новая жизнь"...  И осекался. 

Он тоже заснул и не проснулся, стоя.  После смерти Марии Степановны, продержался целых 7 месяцев. 

После пышных похорон обоих, о стариках трудно было говорить. Всё это время Мишоныч не брал другого секретаря и ничего не менял в секретарской, будто  Мария Степановна  вышла на минутку.  И никто ничего не спрашивал.
 
Люди из конструкторского бюро не сразу перестали напрягаться, готовые вздрогнуть на очередное:  «Я тут кое-что начеркал».  Стали спокойнее просматривать оставленные в ящиках бумаги Анатолия Леонтьевича.

- Эварист Галуа!  Ядрёна вошь!  Это ж надо такую башку сохранить... до
84? 85? И никакого старческого маразма.

- До 92 с половиной, - уточнил Мишоныч, проведя ладонью по краю стола 
Анатолия Леонтьича. –  Вот так!



Он как-то сдал, осунулся после смерти Марии Стапановны, но всячески держался,   оказываясь рядом с Анатолием Леонтьевичем.  Он понимал, что без Маши, старик долго не протянет. И всячески старался поддержать его.  Будучи с горшка влюблённым в Марию Степановну, Мишоныч не знал ценности её мужу, узнал уже, когда он пришёл на завод.

- Мишка, не бери дурного в голову, я же вижу.  Ты нам с Машей подарил
ещё одну жизнь.  Не укоротил, как ты считаешь, в чём себя винишь и понапрасну терзаешь, а подарил ещё одну. За что мы тебе с Машей будем благодарны и после гроба жизни. 


После ухода обоих в мир иной Мишоныч перестал спать по ночам.  Спал мордой в лапы на столе своего кабинета.  Здесь ему было спокойнее.  Приезжал пораньше и кунял до начала общего рабочего дня.  Иногда и потом, после утренней поверки по селектору, во время обеда, перед концом этого самого рабочего дня.  Нервы сдали. 

Нажал кнопку, вмонтированную в стол, вызвал самую тихую секретаршу, первую.
- Устраивайтесь здесь, он указал на стол Марии Степановны.  Как вам нравится.  Будьте тем, кем вы есть, самой собой – и всё будет хорошо.

Он ушёл к себе в кабинет, не стал смотреть, что будет делать новая секретарша. Но через несколько минут вышел.  Она сидела и отупело листала книги Веллера и Денежкиной, Кунина, Акунина, Улицкой и Рубиной, вынутые из стола прежней хозяйки.

- Да, - сказал Михаил Антонович, - Мария Степановна почитывала всё,
что читали люди вокруг. Что из этого ей нравилось, она не говорила, но была в курсе магнитных колебаний. 
И могла, как кошка, которую перевезли в самолёте в тёмном мешке, вернуться домой по магнитным полям Земли, - продолжал он свою мысль уже для себя.  Как ей удавалось при этом не обвинять людей за то, что они с ней сделали?..  Она понимала людей, чем кто живёт.  Поскольку она была именно человеком, а не кошкой.

Секретарша сказала:
- Не торопите меня.  Хорошо?
- Потому я пригласил именно Вас.  Располагайтесь, не спеша, но работать придётся начать вчера.
- Ясно.
- Умница!  Извините, сорвалось! – вспомнил он о её возрасте.





Свеченье, гуденье, сверканье и тленье
Среди темноты, испугав на мгновенье,
Заставили вслушаться в то, что за этим.
За этим дыхание спящего лета.

Светлячки светятся летом.  А весной светятся вспыхнувшие из почек салатовые крылышки листьев, особенно, если над деревом возвышается фонарь.

Тлеют салатовым светом они.
Боже, весну эту в серце храни.
Этот блуждающий в нас хролофил,
Что среди ночи всех нас засветил.

Мишоныч бормотал им сочиняемые на ходу стихи, пересекая парк.

Из-за дерева вышла тень и выстрелила в упор.  Мишоныч некрасиво осел  на колени и упал лбом в землю.  Третьей точкой опоры.  Тень не выстрелила ему в спину, а чтобы наверняка, толкнула его носком ботинка на спину и ещё раз выстрелила в грудь. Исчезла.

На выстрелы прибежали люди на удивление быстро, они пощупали бесчувственное тело.  Место было тёмное, вызвали скорую и милицию.  Скорая узнала Мишоныча, милицию не дождались, увезли. То ли в больницу, то ли в морг, - сообщили опоздавшей милиции. 
-  Может удастся спасти.

В госпитале дежурный врач Могуй извлёк из внутреннего кармана пальто, как ему сообщили, убитого,две книжки,между ними лежал небольшой альбом в металлическом переплёте, одна пуля подскользнулась на этом переплёте и вылетела сквозь пальто, оставив в пальто безобразную дырку, вторую поймал переплёт. Но пуля разрезала лист с тремя фотографиями по диагонали.  Могуй не стал рассматривать фотографии, он рассматривал пулю и перееплёт.
-  Качественно делали до революции, - удивился он.  – В рубашке родился!  Повезло.

Могуй ещё с института был шутник.  Хотя не пил.  Ничего, кроме спирта.  И
то, потому что боялся чьей-то смерти, а родители хотели, чтобы он стал врачом.  С такими родителями лучше не спорить. Да они хорошие, знают, чего хотят.  Младший Могуй не знал.  Решил не перечить пока без толку.  Учиться ему нравилось, а работать – не очень. Как и оперировать. Смерть его пугала. С тех пор, как курица сдохла, которую он пытался научить плавать в речке возле их дома.  Что ж, ещё про курицу родителям рассказать?  Стыдно.
- Что сказать милиции?
- Сказать, чтоб не мешали.  Уже ничем не поможешь.

Могуй шутил, не моргая.  Даже слёзы в глазах.  Конечно, думал, сейчас надо
будет кровь останавливать, или на труп любоваться, потом разрезать, описывать, потом родственникам сообщать.  А труп живёхонек, только от удара или испуга в сознание ещё не пришёл, но не обмочился, молодец.  Я бы обмочился, - подумал доктор Могуй.

Зачем соврал правдоподобно, и сам не знал.  Сердце подсказало, что-то тут не так.  И этот альбомчик старинный, Могуй знал ценность антиквариатам. Он открыл альбом наугад и увидел божественной красоты женщину, молодую, весёлую, с таким же молодым, весёлым,намного выше её, обаятельным молодцом с ушами-локаторами. 
«Стрижечку надо бы подлиннее носить при такой женшине. А то ушей много». - Он засунул реликвию между книжек, и опять всё это уместил в карман пальто. Пулю только себе оставил.  Её надо будет предъявить.
 
Мишоныч очнулся неожиданно.

- Убит? – спросил.
- Кто?  Ты?  А как сам думаешь?  Что-нибудь болит?
- Душа.
- Значит, умер.
- Что ты врёшь?
- А чего спрашиваешь?
- Ну, я вижу, ты и фрукт.  Я где?
-       В надёжных руках.
- Это я понял. Добьёшь или как?
- Да я со времён сдохшей после плавания курицы, кто ж знал, что куры
не плавают, в отличие от гусей и уток, и муху не обижу.  Ну, хирург, так это по просьбе родителей. Им на старости лет нужен был врач в доме. Теперь будет им врач. Не знаю, смогу ли быть врачом для других.  Крови боюсь.  Вы мой второй пациент после курицы, который, слава богу, бескровный.  Только курица-таки сдохла.  А ты, я думаю, силён жить.

Ты в госпитальном морге, не дрефь.  Не обижу.  Им я сказал, чтоб не мешали, уже ничем не поможешь. 

Не мёртвый же.  А если сыграть, что мёртвый и что тебя из морга, пока я бумаги писал, украли.  Раз стреляли, и украсть могли.  А?  А ты посмотришь, что будет происходить после твоей смерти, и кому это нужно было.  И что трудящиеся в газеты писать будут. А газеты завтра же утром и сообщат народу правду.
 
- Какую правду?  Если стреляли, где труп?  Если украли?  Кто? Тот, кто
стрелял! Но он не крал.  Значит, занервничает.  И те, кто меня заказал, занервничают.  И достанут тебя. В первую очередь.  А ты крови боишься, - Мишоныч пришёл в себя, судя по собственной разговорчивости.

- Боюсь. Кто тебя заказал? Я тебя знаю.  Видел по телеку.  У меня память
хорошая.  Ты многим мог мешать. Вот пусть между собой и разбираются.  А тебя мы схороним.
- Кто мы?
- Ты да я, да мы с тобой.
- Ты – псих?
- Тот, кто написал «Палату № 6», был психом, или врачом и писателем? 
Может, я тоже хочу быть писателем, а не врачом, со временем, сейчас мы им детектив устроим, этим современным ворошиловским снайперам.
- Стрелкам.
- Чей у тебя там альбомчик, за пазухой?  Он тебя и спас, счастливчика!
- Тебе это важно?
- Нет.  Я так спросил, ты не обижайся.  Антикварный альбомчик.  Я разбираюсь.
- Вижу, ты классный парень, мне не только с альбомчиком повезло. Думай.  Тебя как зовут?
- Доктор Могуй зовут.
- Как?
- Вот, и ты туда же, всем моя фамилия не нравится.
- Необычная фамилия, гордиться надо.  И всех дел.
- А как фамилия писателя, пройдёт?
- Ещё бы!
- Значит так, вали отседа в моей цивильной одежде, куда сможешь, но не
домой и не к друзьям, никому не звони, где твою рожу знают, не появляться.
- Может, мне пластическую операцию сделать?
- Пока не надо, может, потом. Я же и сделаю.  Я классный хирург. Просто
дурачусь. И крови боюсь на самом деле. И чтоб не бояться, песни во время операции себе под нос напеваю, жизнеутверждающие.  Представляешь, как на меня смотрят медсёстры и ассистенты?
- А пациенты?
- Так они ж под наркозом!  Значит, повторяю, переодеваешься и валишь. 
- Меня тут же поймают.  Во дворе или на улице.
- Так.  Озадачил.  Мне нужны 35 минут, отчёт написать.
- Может, нас обоих выкрадут?  Сперва меня, потом тебя?
- Тоже мысль.  Не, не могу.  У меня родители больные, не переживут.
- А мои переживут?
- Слушай, Джульетта...- задумался Могуй.
- Нет.  Сейчас в землю закапывают, а не кладут в фамильный склеп, не
пойдёт твой невсамделешний яд.  И  тоже, Ромео обещали предупредить. Но не успели.

- Слушай, а ты начитанный, я понятия не имею, о чём ты говоришь.  Но
мыслишь ты скоро.  Я собственно вот о чём, позвони мне на мобильник из будки женским голосом через 40 минут, если что не так, я тебе скажу, «занят, перезвоню».  Если всё путём, встречаемся через полчаса после звонка , где?
- У фонтана в скверике, пройдёшь мимо два раза, зайдёшь справа в
парадное, я за тобой. Смотри, чтоб не было хвоста.
- Так точно. Не дрейфь. Страшно, аж самому смешно.

Могуй проторчал в ординаторской возле морга, настрочил полрапорта, не
дописал слово, проволочил самопиской малообъяснимую линию, выпустил ручку, ручка упала на пол, капнув кляксу, Могуй вылез  через окно, установив защелку куда надо, захлопнул окно так, что защёлка свалилась в паз, и огородами, огородами – до фонтана в сквере, прошёл два раза туда-сюда. Увидел кого ждал, зашёл в парадное.
 
-  Значит так, - сообщил ему Мишоныч, - этот дом ведомственный, на капремонте, у меня есть ключи от парадного и от нескольких квартир. Фонари на улице гасят в час, включают в 5:30 утра. Свет в доме зажигать нельзя. Зато никто не сунется сюда, центр города. Пока детективы будут разбираться с исчезновением одного трупа и одного врача, у нас будет время подумать.
- Чего думать.  Надо сваливать из города, вас тут все знают в лицо. Ехать
лучше на электричках, как далеко незаметными удастся.  Там засесть под ящик и радио и наслаждаться детективом. Что делать дальше, решим по ходу дела. Мой чемоданчик с мединструментами со мной. Если что, сделаем из Вас человека, который смеётся, мать родная не узнает.
- Едем сейчас.
- Но Вас могут узнать.
- Прийдётся вспомнить студенческую молодость.

Влезли в телячий рабочий вагон, на  вторые полки, шапки на глаза, спят, мол.
Тащились 19 часов поездом и электричками в неведомую даль. В места, где нет телевизоров, со своим «карманным» и радиоточкой. Повеселились с неделю, насмотревшись и наслушавшись.

Версию о них сочинили железную:  труп выкрали зачем-то убийцы, прихватив свидетеля, врача, случайно увидевшего их. Что сделали с трупами, неизвестно, где и кто убийцы, неизвестно, заказчики тоже неизвестны. Дело пока ещё открыто.  Кто что знает, просьба сообщить... И телефончик.  Телефончик записали.  А сами докочевали до тьмутараканьской пасеки.
- А вообще, Миша, если это не случайный выстрел, то вы не жилец, вас
всё равно убьют, неудачно в этот раз, удастся в следующий. Сколько вы сможете сидеть здесь и кушать мёд? Ну, доверчивый старичок и скучно ему одному с пчёлами, взял двух распи...яев на работу за харчи и постой, каникулы у нас, заочников. Воздухом горным подышать захотелось, а денег нет, бывает.
  А как догадается, что не то что-то и сообщит в местные органы, Миша, местная власть – это, я вам скажу, Стенька Разин, и то его княжну, свои же, за борт выкинули, тут уж я подкован, в смысле истории народных волнений и бунтов, ну, основных...  Это там вы были кем-то, а здесь – никто.
-       Что же лучше: быть кем-то и заказанным - или никем,пришлёпнутым по дури, ревности или от страха?

-       Лучше оставаться живым.
- У нас есть выход?
- Есть. Два. Первый, связаться с надёжным человеком и получить информацию из первых рук.  Потом решать.  Второй:  забыть, где жил, зачем жил, поменять всё на корню.
 
- Да я и сам, в принципе, всё знаю, во всяком случае, нетрудно догадаться.
- Рискните связаться.

Мишоныч позвонил Митяю. Однокашнику по институту, которому Леонтьича доверил.
   
- Значит, так.  Спокойно. Узнал, молодец.  Всё правда.  Так и было.  Меня
убили.  Да.  Да, на самом деле. С того света я бы тебе уже не позвонил.  Это случайность.  Сейчас не важно, как.  Как Маресьева, подобрали, обогрели. Ты же не хочешь, чтобы второе покушение оказалось удачным?  Вот и молчи.  Расскажи мне, что на заводе, и вообще.  Что говорят.  Кто заменяет.  Ага!  Это уже интересно!  Даже очень.  Женщина?  Какая женщина?  Секретарша?!  И что? Не пускает в кабинет?  Без санкции на уровне?  Ключ где держит?  Где?  Без прессы никого даже в предбанник не впускает?  Ничего не поменяла?  Ходит в платье?  Да, помню, все в брюках, что?  Другие тоже стали в платьях ходить?  Что случилось?!

-   Завод требует тебя.  Люди другого не хотят.

- Боятся перемен.  Лучше своё говно, чем чужое.

- Неправда.  Тебе поверили. И старики, Мария Степановна и Анатолий Леонтьевич, свою роль сыграли в этом немалую. Да, будь уверен!  По ним скучают, как по родным людям, ты уж поверь. Да я сам не ожидал.  Что по ним будут горевать, я с самого начала догадывался, а что по тебе, ты извини, вот так, не думал.  Из тебя тут легенду почти сделали.  Святой мученик, говорят.  Все хорошие люди рано уходят. Бабки молятся за упокой твой души. А девки – за здравие. За чудесное спасение. Трупа-то не видели, им хочется верить.

-  Ну, как теперь явиться? Свои же и убьют, мучеником, так уж мучеником,
мученик не должен быть живым, иначе легенды не получится. Сплошное разочарование. Может-таки исчезнуть, как ты думаешь?  Всё равно ведь достанут, не одни, так другие, уже из принципа, хохмил Мишоныч.
 
- Не дури.  Ты большинству, действительно, нужен. А меньшинство всегда есть, не надейся, что не будет.
 
Да, ещё, в общем, тут одна молодая женщина о тебе спрашивала, по телефону, да, не могу сказать, кто, подумай, может, ты её знаешь, насмотревшись телевизора и наслушавшись радио, по-моему, ей просто плохо. 
Другим тоже плохо, да, очень плохо, если тебя это радует или тешит, не знаю, в какой степени ты...
Я видел 1\3, я не знал, что вы – айсберг-гигант, и ваши 2\3, которые под водой, так вдохновляют неизвестностью «Титаника». Ладно, знаю.  Не буду.  Обещаю. Родителей?  Пожалею, да.  Понял. А...с переживающей женщиной?   По усмотрению.  Чьему? Выздоравливай.  Мы тебя ждём.  На место начальника?  То есть тебя?  Не сяду!  Ни за что в жизни.  Мне тут спокойнее, на своём скромном месте.




Мишоныч сидел на холме, на коленях лежали две тетрадки со стихами и записями Анатолия Леонтьевича разных лет и семейный их с Марией Степановной альбом в металлическом переплёте.  Мишоныч наблюдал закат.
Доктор Могуй сел рядом.


- За вещами Марии Степановны и Анатолия Леонтьевича пришёл внук,
начал Мишоныч без вступления.
-   Ты с ним был знаком?
- Это мой друг с колясок.  Я был влюблён в его бабку сознательно с моих
пяти лет.  Я мог её слушать часами, и, когда она нам с Петькой читала, рассматривать её лицо и всю по частям.  Особенно мне нравились мочки её ушей с всегда одними и теми же серёжками, она их никогда не меняла. «Толечкин подарок», Анатолия Леонтьича, - Мишоныч замолчал.  Больше ничего о них он рассказать не мог. Не знал.  По слухам, не хотел..


В те времена, когда в газетах печатали фотографии Зои Космодемьянской в петле...

Эта женщина, которой проще было умереть, чем поступиться своими
принципами, воспитанная на дворянской чести русской душою Татьяны Лариной и жён декабристов, решилась на такое.
 
Она стала любовницей человека, который упрятал её мужа подальше, чтоб оказаться к ней поближе, о чём она сперва не знала и даже не догадывалась.

Он много лет играл роль друга семьи, настолько удачно, что она поверила в то, что с женой своей он давно уже живёт из уважения и сочувствия, жизнь у них с самого начала не ладится, поскольку они с женой очень разные, и по темпераменту тоже, что, как оказалось, немаловажно в семейной жизни, в своё время этого никто не объяснил, поскольку на подобные темы говорить было не принято.
 
Она чувствовала, что он неравнодушен к ней, но не хочет обижать ни её, ни
её мужа, с которым у неё такие замечательные отношения.
 
Они с её мужем были влюблены друг в друга с первого взгляда, смотрели друг на друга нежно и преданно, скрывая на людях из чувства такта силу своего взаимного притяжения, всяческим образом показывали свою независимость друг от друга, удачно подшучивали друг над другом, радовали окружавших их людей возможностью такой чистой или безумной любви, кто что видел, искренних чувств, притягивали к себе людей, как берег волны.

Когда мужа забрали, она была в отчаянии. ОН оказался рядом.  Он не побоялся её опальности. Даже после того, как она пошла в органы сказать, что её муж не может ни в чём быть виноватым, и её бросили лицом на стену, и она вернулась домой с покалеченным лицом. 
 
Она из благодарности не пошла бы на преступление.  Она преступила, когда догадалась, чьих рук – «Дело» её мужа. ЕГО.  И, получалось, как бы она  была причиной.
 
ОН же объяснил, что узнал, что кому-то понадобилась их квартира, что могут «выселить» и её. У него есть связи, её не тронут, и детей, которым было 1,5 года, второму 6 месяцев, если он переберётся к ней, и станет её мужем. О его семье пусть она не беспокоится, они уже давно с женой не живут, просто ему выезжать было некуда и не хотели разговоров.
 
И чтобы спасти мужа, чтобы он остался в живых, чтобы ОН его оставил живым, она, уничтожив саму себя, прошептала, ЕМУ: « Сделай так, чтобы он остался живой.  Остальное...неважно»

Нельзя было позволить себя убить – погибнут все.

Соседям Сослуживец поначалу  говорил, что помогает семье друга. В это не верили, хоть и кивали. От жены он ушёл, как только забрали Толю.
   
Маша не обращала внимания на перешёптывания за своей спиной, всем улыбалась, как всегда, хотя всем уже давно было не до улыбок. Люди вокруг исчезали один за другим.  А тут война началась. Улыбалась Толиному Сослуживцу, красиво держа голову на нежной шее, а шею - устойчиво на прямой спине.
 
Когда оставалась одна, падала на подушку, мотала доставшейся ей от природы королевской головой из стороны в сторону, как в лихорадочном бреду.
 
Брала себя в руки, когда приходил её «спаситель», оставивший ради неё свою жену и дочку, развлекал её детей, их с Толей детей, считая их больше своими, чем собственную забытую им дочь.
 
Он вёл себя, будто знал, что Толя не вернётся, предлагал расписаться официально, говорил, что для людей её муж - враг народа, мы-то с тобой знаем, что это не так, а как выжить с двумя детьми без мужика?  Без защиты?
Маша надеялась на чудо, отвечала, живи, мол, чем тебе плохо так?  Не торопи меня.  И репутация у тебя будет плохая, мол, она жена врага народа.  Ещё и тебя ...

«Маша, он не вернётся. Оттуда, куда его отправили, не возвращаются.  Официально не сообщили, но я знаю».

Её собственный мир после измены самой себе перевернулся? Нет.  Эта женщина переоценила ценности.  Драгоценная Маша низко пала, а любящая женщина сохранила мужа и детей, и свою любовь.  Наверное, потому у неё такая кожа, лицо, тело, святой и вечно юной.

И душу. Свою наивную душу. ОН ОБЕЩАЛ ПОМОЧЬ. ОН НЕ ПОБОЯЛСЯ
В ТАКОЕ ВРЕМЯ.  Она далеко не сразу поняла, почему он не побоялся.

Уходил на фронт, оказался в тылу, вернулся, как только освободили город.
 
Вскоре его расстреляли, как врага народа, что было похоже на правду, но
его брошенную им невинную жену тоже отправили в лагерь, их дочь умирала от пневмонии, в их квартире, малолетнюю дочь не тронули, думали - тиф, побоялись заразиться. 

Мария Степановна её забрала, выходила, всех троих детей поставилала на ноги.  Девочка, очнувшись после бреда, в котором находилась несколько дней, назвала её мамой, посматривала с сомнением, но называла мамой, как и Машины собственные дети.

Когда война закончилась, Машу тоже обвинили, она так и не поняла в чём.  Детей забрали в детские дома. В разные. Видимо, обвинение было состряпано неумно, или кто-то ошибся при записи, её вскоре выпустили, иначе бы...

Долго искала своих детей. Первой нашлась приёмная девочка. Наконец и своих разыскала. Страшные, грязные, вшивые, чужие – пацаны. Пока на работу устраивалась, детей отмывала, Сталин умер.

    С трудом приручала их, приучала к себе, не врагу народа. Тяжело давалась её мальчишкам ломка вдолбленных за пару лет догм и манер поведения.  Девочка оказалась более гибкой, доверчивей, хоть и смотрела из-под лобья подозрительно, но умными глазами.  Пацаны были злые.  Видимо, им хорошо досталось.  Маша была на удивление терпеливой, внимательной, она надеялась на кровь и время.
Ещё она надеялась на то, что Толечка жив и вернётся. И поймёт. И простит.

Вернулся, понял – и не простил. Понять – вовсе не значит простить. Он оценил, как бы глядя со стороны, стоическую силу этой всё ещё красивой женщины.
"И этого чужого ребёнка подобрала, не бросила, молодец!  Но где в этом всём Маша?  Моя Маша?"

- Извини, мой дорогой? Что ты хотел бы, чтобы я повисла в петле, как Зоя
Космодемьянская?  Или вышла вперёд и сказала: «Я комсомолец, стреляй!»

- Нет, я хотел бы, чтобы ты слышала мой голос издалека, «жди меня и я
вернусь, только очень жди».

- Я не слышала голоса, более того, мне сказали, что тебя нет в живых и
чтобы я не тешила себя надеждой. А я ждала. Потому и выжила дважды, и детей сохранила, и шептала им по ночам, что папа вернётся. Он обязательно вернётся.  А даже если нет, во что лично я не верю, то мы всё равно его ждём все вместе.
 
- Спасибо тебе, Маша, за детей и мою жизнь.  Я ведь тоже выживал ради тебя, ради вас, когда совсем невмоготу было. Ты правильно понимала, что без тебя, без вас мне не жизнь. Я тебе благодарен за всё, за всё, но не могу смириться, какой ценой.

- Ценой любви к тебе, - честно ответила Маша.
- Не понимаю.
- Жаль, - ответила Маша.

Он вернулся, медленно, очень медленно приходил в себя, всё больше любя её, очищаясь от скверны эгоизма и слишком хорошего воспитания, с его идеалами, которые уже мог себе позволить нарушить, если условия жизни обременяли обстоятельствами, в которых нет места для жизни. Но мог позволить нарушить их СЕБЕ, не другим по отношению к себе, прошлому.

Привыкал к дому и Машиной любви тяжелее, чем его мальчики-сыновья.  Удивлялся Машиной дочке, из всех детей к ней привязался к первой. И стал считать её и своей дочкой, «нашей дочкой», «а мальчишки в кого такие?» Мальчишки тоже всё чаще оказывались своими.
 
Машку любил безумно, всё больше осознавая, какая она красавица, -  и за ему  такое счастье? И тянулся к ней и привязывался кишками, кожей, телом, всем, чем был богат его истощенный голодом, физической работой и моральными страданиями, уже отмытый Машей и им самим, не сразу подчинившийся здравому смыслу и человеческим эмоциям потерянный в лагерях  человеческий организм.

Говорят, человек быстро привыкает к хорошему.  Правда.  Но чаще вспоминает плохое, болезненное, отвратительное. Не Толя с Машей.  Забыли. Чем дальше шло время, тем меньше говорили о том, что сделало их жизнь хоть на миг не такой, какая она должна была бы быть, если бы ничего подобного не случилось.




- Кому я ещё могу передать моё наследство?  Петьке – науку, он мой,
такой же бешеный, когда намечает очередное открытие, как и я.



Петька был сыном их с Машей дочери, приёмной дочери, о чём никто, кроме них с Машей не знал.  По возрасту дети были погодками. Все трое.  Дочка – старшей по возрасту.  Дитя не виновно в том, что мир взрослых людей сходил с ума.  Зачем ребёнку взрослые проблемы?
 
У всех их детей было по двое своих детей.  А те уж наразвлекались, так что правнуки плодились, как кролики. Только жили все в разных городах страны. Поразбросало. Пока ещё могли ездить, ездили, потом к ним приезжали в двухкомнатную квартиру – все вместе. Только Петька наотрез отказался оставить деда с бабкой. Наотрез. Дед был Другом, бабушка – Музой.



- А Мишане стихи оставлю в наследство, которые я Маше в юности писал.
И потом.  Всю жизнь. И сейчас.  Боюсь, помру и не успею дописать очередной последний.

 
Так и получилось.


Петька зажал одну из бесценных дедовых тетрадок с набросками,  Мишаня -
со стихами тетрадки.
- Почему не наоборот?  Ты не знаешь? – спросил Петька. - Почему стихи –
тебе?
- А почему чертежи тебе?  Я ведь тоже инженер.  И тоже неплохой.
- Трудно объяснить.  Может, потому, что я больше по жизни поэт, а по
сути – учёный, а ты по жизни как бы учёный, а  глубоко в душе настоящий поэт? Ты же всю жизнь любишь мою бабку!  Потому и не женишься никак – такую, как она найти не можешь. "Да, чистая правда, деточка",- как она сказала бы.
 
Столько в ней света было, как она себя носила, как дарила себя и добро, которое из неё сыпалось, из глаз, с губ, от прикосновения руки... И её розовые серёжки, которые можно было снять только вместе с ухом.

- Нет, твой дед ошибся. Это ты поэт, глубоко в душе.  А не я.
- Мы оба поэты, глубоко в душе. Было бы странно, если бы не оказались.
Революции рождают убийц и поэтов.
- Убийцы пишут стихи, поэты стреляют, кто есть кто, не всегда удастся
понять, так и не знаешь, кто тебя пришил к земле, поэт или убийца.
- Какая уже тогда разница?
- Кстати, где были серёжки, пока она находилась в лагере?
- Ты не поверишь.
- Ну?
- Я то же самое у неё спросил как-то.
- И?  Не тяни.
- Она сказала, что когда забрали Толечку, она на любой звук машины во
дворе подходила к окну, когда во двор въезжал очередной воронок, она каждый раз проверяла, в ушах ли серёжки, много раз воронок приезжал и уезжал.

А когда услышала шаги на лестнице, быстро сняла серёжки, зажала в кулаке, успела выйти на лесничную клетку сунула их в глубокую щель под подоконником. И назад.
 
Маме моей сказала, где их взять, если что.  Мама не поняла, если какое что, серьги так забрать и не удалось, бабку и ёё детей увезли, но в разных машинах.
Когда бабушка маму забирала из детского дома, мама узнала её,-она сказала,- по серёжкам.  Мои дядьки – тоже

Интересно, людей уродовали до неузнаваемости, физически и морально, а деталь какая-то как западёт с детства – и не выкорчевать ничем, разве что вместе с жизнью.
 
- Да... - Это был их последний разговор с Петькой.



«Человека можно придумать.  А того, который рядом, не видеть.Если думать о другом, главное, не произнести его имя. Лучше добровольно, чем насильно.  В любовь стреляли, всегда, в любовников – тоже, в немом кино. Из ревности. «Я вас любил, так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». Какое благородство чувств. И какая низость поступков. Ненавидела.  Горела.  Сгорала от горя и стыда. Сколько раз хотела покончить с собой, смотрела на детей, не посмела. И как он, Толя, когда вернётся, сможет это пережить?»  Её такую слабость, её падение , в смысле уйти из жизни.


У неё грудной низкий голос.  Кто-то думал, от курения в молодости.  От пения!  Она пела оперные арии.  Когда было совсем плохо, пела мужские.  Смеялась, что скоро усы вырастут.  Как она смеялась заразительно!

Ещё она смеялась: «У секретарши назначение спать с начальником».  Это она так плакала о своей загубленной молодости. 

Ушла медсестрой на фронт. Когда Сослуживца арестовали, детей отвезла к маме.  Мать ничего не сказала, посмотрела сочувственно. Прижала троих к себе.
 
- Иди, только живой останься.

Осталась.  Вернулась.  Открыла калитку, а дети за бабочками гоняются.  Опешили, увидев незнакомую тётю.  Старший произнёс неуверенно, но с надеждой:

- Мама?!
- Мама, - ответила она удерживая слёзы.
- Мама приехала! – бросились дети к ней, её мальчики, их с Толечкой мальчики. А девочка прижалась спиной к груше и осела.

Где Толечка?  Живой ли Толечка?  Простит, не поймёт, не важно, был бы живой.  Живой лучше, чем неживой.

Худенькая красивая мама.  С потрясающе живыми глазами.  Они горели тлеющим зеленовато-голубоватым светом.  Они были голубыми.  Они потемнели от войны. Они не отражали свет солнца.  Они светились изнутри своим собственным светом.  Как море на глубине.  Дети никогда не видели моря.

Как они дружно заживут, в квартире с вышитыми портьерами на дверях, и будет много цветов.  Откуда взялись эти портьеры и цветы?  Из памяти, которой не должно было быть.  Они не могли помнить уходящего папу, разбросанные книги и вещи по квартире, их красивую маму, которая плакала тихо, будто шёл дождь с потолка, они смотрели на неё и собирали книги с пола молча, такого не могло быть, одному ещё не было двух лет, второму вообще было шесть месяцев.
 
Но они помнили. И даже то, что чужой дядя, который живёт в их квартире – нехороший человек.  Но его нужно терпеть, потому что его терпит мама, чтобы однажды вернулся папа и чтобы её не забрали от них куда-то, а их не отдали в детский дом. Они были вежливыми и послушными при нём, драки и ссоры оставляли на время, когда его не будет в доме.

Потом пришли за этим дядей. 

Потом мама привела девочку и сказала, что это их сестра. Потом они жили у бабушки. Потом вернулась с фронта мама. Потом пришли за мамой.  А их, детей, всех троих, отправили в детский дом, в детские дома, разные.  Они, каждый, сжались в кулачок и ждали, когда мама их заберёт.  А мама всё не забирала.  Им говорили что-то о врагах народа. Они кивали головами, глядя то на воспитателей, то в пол.
 
Они не знали, что маму отпустили вскоре, что она их ищет, но не может найти. Она нашла их сестру.  Они не знали, что отца сестры, того самого нехорошего дядю, расстреляли,  маму сестры – тоже, вслед за отцом.  Их мама долго не могла их найти, но в конце концов нашла.
 
Они стали жить вчетвером. Их сестра была на год старше них и девчонка, и дикая, хуже мальчишки.  Её трудно было полюбить, они её даже побаивались.  Но она их защищала во дворе, она размахивала в воздухе своими тощими кулаками так быстро, с ней просто никто не хотел связываться.  Она подолгу сидела рядом с мамой, обняв её за плечи.  Они не понимали, как можно обнимать врага народа, но она – мама, они лезли к ней тоже обнять, маму, ссорились, кто её больше любит.
 
Когда мама отвезла их к бабушке, всех троих, а сама ушла на фронт,  бабушка была хорошая, но строгая.

Мама вернулась, потому что война кончилась.  Все так радовались.  А потом забрали маму.  А их в детский дом.  Потом она их нашла, и они уже были другие, злые.  Они всё путали, когда что было.  До войны, во время или после.  Они между собой не ладили, маму любили, красивая она, хорошая, но враг народа.  Какого народа, трудно было понять им, голодным, они крали со стола хлеб и прятали, а мама раздавала хлеб с вареньем соседским детям. Она была их враг?
 
Потом они узнали, что никаких врагов народа не было, кто-то ошибся, неправда это про их маму.
 
Потом вернулся папа. С большим носом на очень худом лице, с весёлыми глазами татаро-монгола и густыми бровями, их папа.  Потом мама его откормила. И глаза увеличились, нос стал меньше заметным.  Они привыкали жить все вместе, даже слишком быстро привыкли как-то, только в памяти всё перепуталось, а спрашивать стеснялись. А потом папа уехал в командировку по работе. Надолго как-то.  Мама плакала по ночам, иногда и днём, возле плиты.

Однажды он вернулся без предупреждения и больше уже никуда не уходил, никогда. Он прилип к ней, как маленький, провожал до туалета и ждал неподалёку, когда она оттуда выйдет.  Это они должны были себя так вести после долгой разлукой с мамой, а не он. Он был, как маленький.  А они – взрослыми.  Они его жалели и понимали.  Он дольше всех был без мамы.

 А потом жизнь установилась, и они простили друг другу всё, что друг о друге надумали.  А как же иначе, если все они хорошие люди и любят друг друга. 
А всё, что думали о другом, оказалось неправдой.  Обманули их, кто?  Или обманулись.  «Я сам обманываться рад».  Это про любовь.  Это другое обманываться. Но никак обманываться больше не хотелось.
 
Только сестра была какая-то странная, всё жалась к маме, будто боялась, что её у неё отберут. Она умела хранить секреты.  А своих будто не было, не рассказывала.  Может, потому что девчонка.  Играли вместе.

Жили дружно, как и мечтали, закончили школу.  Разъехались по разным городам в институты, потом поехали по назначениям, женились, вышли замуж, дети свои появились.  Родители приезжали к ним в гости.  Мама шила внукам одежду, она прекрасно умела шить и любила. 

Когда она гуляла с внуками во дворе или в парке, её радостно приветствовали, кивали, будто кланялись, так она выглядела.  Отца любили все и везде за его доброту и общительность.  К нему подходили поговорить сами, тянуло. 

К маме тоже тянуло, по другой причине, она умела слушать, смотрела в глаза, живо лицом реагировала на истории из чужой жизни, от её глаз и лица невозможно было оторваться.

Дети гордились своими дружными замечательными родителями, когда они приезжали, с удовольствием задерживались на работе, их дети были присмотрены. Когда все собирались вечером попить чай и поговорить обо всём на свете, было особенно уютно и счастливо.
 
Ревность к сестре у мальчиков осталась с детства, особенно если мама у неё задерживалась дольше, чем у них.  Оправдывались перед своими жёнами: дочка, девочка...

Приезжали в гости к родителям в их, как теперь оказалось, вовсе не большую квартиру для 14 человек.  Праздники и каникулы у всех ведь в одно время.  Старались приезжать не все сразу, по очереди, не получалось.  Спали на полу, на одеялах, покатом.  Это было время воспоминаний и маминой вкусной еды.

Каждый теребил других рассказать о деталях, которые у него стёрлись в памяти.  Сестра часто замолкала, будто что-то помнила, о чём говорить не хотела.  Что она могла помнить, на год всего старше пацанов?  Было много тем, которые не ранили.  Больные темы каждый хранил в себе и заговаривал о них с каждым годом всё спокойнее. 

У внуков больных тем не было.  Жизнь всех обкатала, конечно, и характеры у всех были разные, могли вспылить по пустякам, но  все чувствовали необходимость друг в друге и собственную нужность другим. Заботились друг о друге, щадили.
 
Родительская спальня оставалась святыней, туда не заходили без разрешения, только внуки его не спрашивали и забирались, как котята, на большую пружинную кровать, тогда их бабушка с дедушкой ложились по краям кровати, чтобы они не упали и пели им тихонько какие-то причудливые песни, которые сохранились с доисторических времён.  Так все и засыпали.  Тогда дети становилсь в дверях и любовались картиной.

Новые времена открыли чёрные дыры.  Тайны поползли из своих пещер на свежий воздух.  У них же не было тайн друг от друга.  Первой тайной-не тайной, просто старики сообщили в письме позже, стало то, что их пригласили поработать, тряхнуть стариной.  Боялись сглазить.
 
Всё заживает на теле, которое остаётся живым.  Заживает душа, которая остаётся живой.

Когда-то давно, когда вшивых и тощих, прячущих друг от друга хлеб, их отыскала мама, потом вернулся папа, эти мама и папа помогли им забыть обо всём плохом, что выпало на их коротенькую тогда ещё жизнь, и они старались, как могли, чтобы родители почаще улыбались без причины, и смеялись, потом была сама жизнь, теперь уже дети и внуки радовали два поколения предшественников.

Смерть стариков выбила семью из колеи.  Но привезли всех.  Оба раза.  Стояли у гробов растерянные.  Даже прануки торчали спящими из своих кенгуру на груди у пап-внуков. 

Семью поразила толпа людей, которая пришла попрощаться, толпа молодых. Членам семьи стариков  жали руки, заглядывали в глаза, как родным, сочувственно рассматривали, что-то говорили удивительное о их ма-па, ба-де. Когда они успели их полюбить и узнать, они на заводе-то были без году неделя? 

Их ровесников уже не осталось в живых, но были их дети, соседи. И сразу оба, в один год.  Жили долго и счастливо, состарились на одной подушке и умерли в один год.  Из гробов улыбались.



Мишоныч продолжил для Могуя:
- Ещё при жизни Леонтич шутя завещал нам с Петькой своё наследство: мне свои стихи.  Петьке – инженерные тетради.  А этот альбом я нашёл в его столе в тот день, когда нас с тобой свёл счастливый случай в морге.



Секретарша.  Скромная должность при большом начальнике, слуги и охранника.  Иногда цербера и медузы-гаргоны.  Иногда ...

Говорят, секретарши живут с начальниками.  Конечно, кто рядом, тот ближе, и темы, опять же, общие.  И забот для начальника никаких, разве что духи подарить.

Секретарша – второй человек после босса.  Бывает, что и первый, если сумеет захватить власть в свои руки и давать правильные советы.  Это как муж и жена, если оба на своём месте. А если секретарша не на своём, ей укажут, куда пойти, чтобы быть на своём.
Сожительство возможно, но необязательно.

Должно быть взаимопонимание, взаимное терпение друг к другу и уважение к своей работе.
Конечно, часто предприятие трясёт не по вине секретарши, иногда даже не по вине босса, но исправлять приходится, в сновном им, так что семь футов под килем или скатертью дорога.  Здесь не работает «отдельно взятая единица в отдельно взятой точке». 

-    Интересно, если Бог выбирал бы себе секретаршу, какую бы он взял?  Змия? Ноя? Еву? Или Адама?  Или ангела? – пробормотал Мишоныч риторический вопрос доктору.

«В этой семье кто был Богом, кто секретарём?  Любовь подсказывала, когда пора меняться местами, ради всё той же любви.  Конечно, и любовь меняется, но не девается.  Она движет нами, она делает нас счастливыми, несмотря ни на что.  На что ещё-то смотреть?
Любовь заражает нас, от нас заражаются другие, или заряжаются, нашим светом, нашей энергией.  Мы счастливы счастьем других, когда своё исчезает на время.  Может, удача исчезает, а мы паникуем, что счастье исчезло. 


- Была бы любовь, и мы будем ею живы, - как сказала бы Мария
Степановна, - помолчав, продолжал Мишоныч. 
- Мы будем всегда живы, вот посмотрите, - как сказал бы Анатолий Леонтьевич.
 
- Если долго думать, то...лучше не думать и чувствовать себя у Бога секретарём, не Богом же себя чувствовать – это нескромно. А так вроде и при деле находишься, и чувствуешь себя ответственным за то, что делает Бог.  Ерунда какая-то.  Отдельно взятая единица в отдельно взятой точке. 
-   Матроса называют человеком, только когда он за бортом, - уточнил доктор.   

Могуй поднялся.

- Можно? – попросил он указывая на тетрадки.
- Если хочешь...



Закат всё не гас. Однокурсник по телефону сказал, что женщина им интересовалась, наверное, знаешь, кто...


У Юрки и Мурки всегда было весело.  Бродили по комнатам незнакомые девчонки, вдохновляли и не мешали думать, Муркины сотрудницы с новой работы.  Гуляли, как кошки, сами по себе.  Эмансипация, - с грустью осознавал Мишоныч.  Одну из таких он решился проводить домой.  Но не на своей машине с личным шофёром – вызвал такси.

Девчонка оказался интереснее, чем он догадывался, хотя и предложила зайти к ней попить кофе.  А если хочет, то и остаться.  Чтобы не тащиться домой через весь город.

Её квартира ему понравилась, просто-таки не хотелось бы из неё уходить,
ещё потом не впустят обратно.  Усмехнулся.  Ухоженная, обставлена со вкусом. 
Еда из холодильника доставалась не торопясь, необильная, много всяких сыров и деликатесных мяс.  Оказалось, мяса она делает сама.  Любит себя баловать и экспериментировать с рецептами.

Книг на полках было немного, видимо, придирчиво отбирала, чтоб не захламлять небольшую квартиру.  В отличие от других, которые украшали квартиру дефицитнами книгами и красивыми обложками.
Но какие книги, ёлки!  Хорошие книги честных писателей и нескучных. 
Она постелила ему белоснежное бельё на диванчике.
- Он не раскладывается? – удивился гость.
- Это не нужно.  Так уютнее, почувствуете сами, когда ляжете.  На нём
снятся утверждающие вас сны.  Проснётесь самодостаточным.
- Я и так, как мне кажется...
- Не думаю, - глянула она из-подо лба. – У вас мозг не отдыхает.  Он тоже
должен отдыхать. Это как раз такое место, увидете.
- А если мне понравится место? – он не стал приставать, сжал её плечи
сзади. – Спасибо.
- Не за что. Стараюсь делать, что могу.  И что хочу.  Совпадает не всегда,
но иногда везёт.
- И что?
- Тогда, похоже, я счастлива.
Он подумал:
-    Эта не секретарша.  Слишком много своего.
И ей:
- Вы работаете с Муркой, с Милой?
- Пересекаемся по работе. Она любит окружение всякое и разное.
- Все любят окружение.
- Не все.  Вы, например, не любите.  Располагайтесь, я пошла к себе.
- Это неправда!  То есть я даже очень люблю окружение.
- Чтобы найти способ из него выйти, из окружения, ген войны, это у многих мужчин в крови. Но это как раз неплохо. Некоторые заменяют физическое напряжение шахматами. Не все рыцари, не всем нравится скакать на коне, но большинству - ходить конём.
- А что плохо?
- Вы о чём? О шахматах или о рыцарях?
- Об окружении.  Что плохого в том, что люди любят окружение?
- Хотят окружить себя теми, кто их любит.
- Что в этом-то плохого?
- Сегодня любят, завтра наоборот.  Слепая тяга, слепая ненависть. Любовь
к собственной зависти.  Трудно поверить, что любят. Хотя хочется.  Я пошла к себе.

- Вы это уже говорили. Чего же вы хотите от людей? Таких точно, как вы
нет. Скорее всего будет с ними скучно. А может, и нет.  Не знаю.
- Мы все разные.  Были, есть и будем.  Это вовсе не мешает.  Иногда
радуемся, что нашли на себя похожих, в чём-то, только в чём-то, потому что всё равно разные. Когда двое это понимают и не пытаются бороться с собой или с другими, по этому поводу, они становятся близкими друг другу людьми. Друзьями, подругами.  Принцем с принцессой.
- Винни-Пух с Пяточком, понимаю.
- Не думаю, да это и не важно.  Спокойной ночи!

Он хотел было её сгрести в охапку, чтоб не умничала и доставить ей и себе
удовольствие, которое не описать словами, но присел на краешек дивана, предварительно отогнув нежную крахмальную простынку, чтоб не запачкать рабочими брюками, и стал проваливаться в сон.
Хозяйка быстро вышла, он рывком разделся и лёг, что-то происходило с головой, легкое головокружение – и мгновенный сон.

- Как спалось?
- Вы ведьма?  У вас замечательный диванчик.  И бельё на нём вкусно
пахло.

Пили кофе.  Он складывал аккуратно, как мог, на диванчике свою постель,
она наблюдала за ним из кухни, домывая чашки.

Он уже улетел мыслями в рабочий день, думал о Марии Степеновне, справится ли, не утомит ли её эта современная суета, надо сделать всё, чтобы прижилась.  Анатолий Леонтич – старше неё, и дремучесть его инженерных навыков... И что?!  Они нужны, нам и самим себе должны быть нужны в своём новом качестве.  Или продлит жизнь или...  Никакого или! Жить или не жить. Лучше жить, я думаю. Щадящий режим, дружеская атмосфера.

Он поцеловал хозяйку в щёку за гостеприимность.  «Нет, не секретарша, - подумал. – Слишком домашняя и независимая.  И щека не как у секретарши. Секретаршей может не подойти, а щёку менять не захочется.»

Она не ответила, но улыбнулась.

- До свидания! – кивнула она.
- Если я вам предложу сходить в театр, пойдёте?
-     Конечно.
- Будет ещё одна пара, мои старинные друзья, вас это не...?
- Абсолютно.  Это же в театр.

Ещё два дня прошли в гонках.   Мишоныч не мешал Марии Степановне
устраиваться на рабочем месте.  Молча беспокоился, как она себя чувствует. 
Анатолий Леонтьич, на удивление, в беспокойстве о нём не нуждался. Он сам
беспокоился о благоустройстве рабочих мест и что-то там изобретал по мелочам.
И это было удивительно, какая у него активная, творческая память, и как легко он придумывает всякие бытовые мелочи.  «А у меня давно были заготовки»...
 
Мишоныч, не долго думая, заслал его придумки на патент, и стал выпускать товар массовым тиражом.  Они заработали за пару месяцев бешеную сумму, не за выпуск станков или оружия, а за слюнявчики для рабочих инструментов и коробочки для завтраков.  Можно было бы подумать, что это шутка, если бы не реальная быстрая прибыль от них.
 
В принципе, Мишоныч заметил, Леоньич не копался в памяти и не напрягался сочинять, у него мозг начинал работать, когда он видел вылезший из доски гвоздь или рабочего, который вытирал нос и потный лоб тыльной стороной ладони, в то время когда эта ладонь нужна была в другом месте. Его не интересовал конвйер, он любил фильмы Чаплина, он беспокоился о людях.

Удовлетворённый Мишоныч, тем, что нашёл человеку применение, поздновато, правда, вошёл в предбанник и застыл, почти вкопался, уставившись на милую Марию Степановну, держащую за руку посетителя, чтоб не расстраивался, что зазвонил  телефон во время их разговора, и грудным голосом говорила в трубку:
 
-  Деточка, не расстраивайтесь, проверьте ещё раз. Это не ошибка, это описка, досадно, конечно, так что, умереть из-за этого или отправить себя на эшафот? Посмотрите на себя в зеркало,  чем вы себе не нравитесь? Умница, красавица.  Обмокните пальчик в губку (это новшество Леоньича тоже принесло неплохой доход и развеселило бухгалтерию), полистайте папочку и получите от своей работы удовольствие.

В детстве он не мог оторвать глаз от лица Петькиной бабушки, от её серёжек в нежных мочках уха, от её красивых рук, он следил за её движениями, как она ходит, поворачивает голову, поводит плечами.  И эти её голубые глаза... Он не задумывался тогда, какая красота мальчишеского взгляда, лицеистское чувство юмора и творческая фантазия, пронизывающая добротой забота об окружающих населяли её мужа.  Мария Степановна даже ревновала его ко всем, о ком он заботился, а он её ко всем, кого согревала её божественная благородная красота. Их примиряло то, что это были те же самые люди. 
Они были привязаны друг к другу так сильно, они обожали друг друга так очевидно. А Мишоныч мечтал на ней жениться, когда вырастет, а Леонтич умрёт, он же старый.  Смешно.

Мария Степановна отпустила руку посетителя, сказала ему пару слов тихо,
чтоб Мишоныч не слышал, он уходил, глядя на свою руку.  А Мария Степеновна продолжила печатать что-то, не глядя на клавиатуру компьютера.

- Компьютер Вас не пугает?
- Какая разница, Мишенька, на чём печатать?  Клавиатура мягче, меньше надо прилагать усилий, и столько вообще возможностей.
Я в Вас не сомневался.
- Во мне нельзя сомневаться, я не даю повода. Мне можно не поверить, но
это ошибочно. Вскоре в этом можно убедиться.  Я,конечно, шучу, деточка. 
Непогрешимых нет и быть не может.  Однако, кто помнит о Марии Магдалине?  Пусть бросит в себя камень.   

Религия – опиум, конечно.  Развратный мир был счастлив от разврата, а после –  виновата Магдалина.  Я погружаюсь  в работу, Мишенька, а то я не успею к обеду, а мы договорились с Толечкой пройтись по скверику, возле проходной.

Она печатала, будто играла на рояле, быстро, бегло – руки! 
Какая у Марии Степановны всё-таки улыбка!  Украшение комнаты, даже мысленно уже не назвал секретарскую предбанником.
Он пригласил Марию Степановну и Анатолия Леонтьевича на концерт театральных знаменитостей.  Позвонил Оле, на диванчике которой выспался впервые за долгие месяцы.

Оля пришла элегантная, неброская, поздоровалась с Марией Степановной и Анатолием Леонтьевичем, обе женщины как-то повеселели, засветились естественными улыбками, Анатолий Леонтьевич тоже повеселел – что такое в хозяйке диванчика?  Он поцеловал ей ручку и преданно глянул в глаза.

Мария Степановна бросила своим грудным голосом:

- Если бы он не был женат на мне он тотчас сделал бы вам предложение, - уж я его знаю.  Как он на вас посмотрел!
- В каждой привлекательной женщине я вижу тебя в их возрасте вот и всё. 
Ну и прелести привлекательной женщины, конечно, надо быть слепым, чтобы их не видеть.  Маша, ты же не хочешь, чтобы я ослеп?
- Тем более, что я всегда разделяла твой вкус.  Конечно, не хочу.
- Оля, это они так подшучивают друг над другом. Постарайтесь привыкнуть сразу, - шепнул ей Мишоныч.
- Я уже. Это и есть Ваши старинные друзья?  В них от старины только рамка, они впечатляют, до слёз. Они влюблены друг в друга!  Просто потрясающе!
- Вас потрясёт больше, когда вы с ними познакомитесь ближе. Они живые, полные энергии, юмора, от них больше пользы, чем от многих наших ровесников.  Энергичные монстры остаются монстрами, хотя мало чем отличаются от карманников, просто карман размером в банк, а эти фонтанируют для людей. Если знать, какую они жизнь прожили...

Я, собственно, тоже мало что знаю. Знаю, что оба были на фронте, оба недолго, Леонтьич выжил в штрафбате, знаю про лагерь, Леонтьич там долго был, его все похоронили, кроме его Маши, знаю, что-то у них первые годы после его возвращения из лагеря не ладилось, она одна подняла на ноги троих детей, до его возвращения, ему хорошо в лагере поломали психику, она ему вернула самого себя, и дети в этом немалую роль сыграли.  Она их такими сделала, они все его ждали.  «Жди меня и я вернусь...»

Оля слушала музыку упоённо, как и Мария Степановна.  Но посматривала на «старинных друзей» Мишоныча, Мишоныч заметил. Мишоныч вызвал машину, проводили стариков домой.  Оля казалась несколько встревоженной.  Особенно когда они все вместе зашли на минутку с в их квартиру.

Потом он завёз домой Олю.

- Спасибо за компанию.  И вообще, - бросил он, стесняясь.
- И вообще, - ответила Оля. – Удивительные люди!  Мне так и не
посчастливилось увидеть маминых родителей.  По рассказам и фотографиям я себе представляла их такими.  Похожими.  Этих людей не коснулась старость. Разве что внешне, согласно изменений возраста.


Шофёр читал газетку в полутьме, выворачивая страницу под уличный фонарь.
- Михаил Антонович, как же Вам непросто жить.
- «Аркадий, не говори красиво!»  я живу как слизнячок, смотрел спектакль
«Из жизни насекомы», Чапека?  «Ой, какая хорошенькая беззащитная личинка!»
- Где?
- «Ой, сглотнул по привычке, и не заметил, как случилось».  Жил, как
жилось.
- Это вам кажется.  Вы много думаете. Хоть и притворяетесь, что как бы
мысль пришла!  Мужики вас побаиваются, но уважают, ну большинство.  Женщины удивляются, и тоже уважают.
- А чего меня побаиваться?
- Непредсказуемости поступков и решений.
- А женщины за что уважают?
- Думаю, удивляются, что не женат, а уважают...
- Вот и вы думаете тоже, не только я.  А если долго думать....
- Всякая мурня в голову приходит.
- Вот и я о том же.

Мишонычу не спалось, подушка мешала, одеяло на пол валилось, сидел
сам на кровати, с закрытыми глазами, свесив ноги.  Спать-то хотелось, а не спалось.  В его жизни что-то поворачивалось, как избушка, куда-то задом, куда-то передом.  В животе щекотали бабочки.  Хотелось оттянуться, сексу или водки, лучше сексу.  Но звонить никому из безотказных подружек не стал.

Когда он вошёл  утром в предбанник, Мария Степановна поблагодарила его тихо:

- Спасибо, Мишенька, за поворот судьбы.

В её комнате происходило фантастическое что-то, во-первых стол...  Да, стол.

-    Справа – бумаги на подпись, - сказала, слева – обязательно просмотреть, прежде, чем  подписывать.  Здесь, - она подала ему листок с аккуратным почерком, - кто звонил или оставил сообщения до начала рабочего дня.  Здесь, с кем я говорила сама и на какую тему.

Кофеварку пришлось поменять, мне подсказали, какая «покруче», слово не моё, в старой была ржавчина.  Я кофе предпочитаю только утром.  Днём – чаёк, чайничек я принесла свой, мамин.  Пригодился и здесь, кто бы мог подумать, мы из него гостей угощали. Толя его любит.  Ничего если он за чаем сюда зайдёт в обед? Он тоже мамин чайник любит.

- Он вас любит, а не чайник.
- Ну, скажешь тоже...
- Он Вас всю жизнь любит.
- Я тоже его люблю всю жизнь.  Нелепо, да?
- Завидно.
- Иногда я сама себе завидую. Ты нам подарил ещё одну молодость.  И...
- Что?
- Да это к делу не относится. Жизнь длинная, но короче, чем нам бы хотелось.  Удачного рабочего дня!
- И Вам, Мария Степановна.



О неродном внуке Петьке от неродной дочки Мишоныч узнал из дневника тетрадки стихов Анатолия Леонтьевича.

Дочка, Маша, жаль, не наша,
Петька – счастье! – и не наш?
Наша, наши, наши с Машей,
И не важно, и не важ...
И не важно, кто рожал.

На стене висел кинжал,
Лермонтовский, настоящий...


И ещё из тетради Анатолия Леонтьевича.

*  *  *

Твоя улыбка – розовое утро,
Глаза – как окна с небом в облаках.
Твоё лицо – так ласково и мудро,
И я птенцом притих в твоих руках,
Влетев в окно, ну, с небом перепутав,
Лицо с улыбкой перепутав с утром.

И всё же отпусти меня на волю.
Вот сердце бьётся в клетку, в грудь, до боли.
Целуешь в клюв, в головку, отпуская,
И слёзы в окнах.  Я, себя не зная,

Лечу навзрыд в простор – и лбом об тополь,
Упал в траву и слышу шорох, топот.
И два крыла, две нежные руки
Меня несут, в жемчужинах виски
От пота.

- Мы люди, - говоришь ты, - или птицы,
Или цветы, - пот на висках искрится, -
Или деревья, созданы природой
Свободными, мы рождены свободными,
Лети себе.
- А если не летится?
- Тогда ты точно человек, не птица.
Мне это откровение дороже.
- Но почему?
- Со мной остаться можешь.
Ведь ты же любишь, и давно, меня,
Я чувствую.  И я прожить и дня
Без глаз твоих придирчиво-смешливых,
Без шуточек давно уже не а силах.
Я жду твоих приходов невзначай
На чай.
И мы морочим голову друг другу
Молчанием и топчемся по кругу,
О чём-то, ну, неважном, говорим.
Меня ты любишь?  Мною ты любим.
Чего ж ещё, скажи, нам, глупым, нужно?

(Пот в паутине, жемчуга на лбу,
Роса на листьях).  Слыша, не пойму...
Неужто счастье просто так приходит,
Без мук, без страсти жертв своих находит,
Толкает их в объятия друг к другу?

Коснулся губ и век, целую руку –
Накрыло счастье пенною волной,
От счастья мокрый, и ещё дурной.

- Любимая, - шепчу и, - Боже мой!
Какое счастье!
- Милый мой, родной!
Ну как же долго слов твоих ждала,
Измучилась!  Издёргалась!
- Дела!
А я не знал.
- Чего?
- И я боялся...
- Чего?
- Услышать «нет». –
И рассмеялся.
      Так кончилось, что чудом началось.
      И был кутёж,
      Не свадьба, а кутёж,
      Всю ночь, весь день. Родители, с друзьями:
- Ну, наконец!
- Что наконец?  Вы знали?!
- Мы ждали.
Ну - герой, ну – молодец!
Решился наконец!

Она молчала.
Улыбкой всем смущённой отвечала.
Ну, как положено.
А я, как тот петух,
От гордости и счастья
Весь распух.

Потом над нами вспухло одеяло,
Рванув по швам, разбрасывало пух.
И лишь тогда друг друга мы узнали,
Какие мы распутные и силы
Какие в нас таятся. И – могила!
Секреты наши мы не выдаём!
На людях - каждый сам, хоть и вдвоём,
Наедине – влюблённые гориллы,
Гори, цивилизация, огнём
( В ней процветали те, кто не любили,
для любящих же – пропасти проём).

К утру, как острова, туман, курилы,
Вулкан потухший.  Лишь часы:  бом-бом.
- Ну, с добрым утром!

Распутница, глаза, как у Севиллы,
И я – распутник, племенным конём...

А так всё просто:
Просто мы любили
Друг друга так,
Как любит только гром
Грозу всегда, всегда, в начале мая.

Любили нас,
Но это о другом.

1949


*  *  *
Был лагерь.  А потом была война.
И не было вины и преступленья.
Штрафбат! 
И враг!
И гад!
И «В наступленье!» -
И полз по-человечески, не гадом,
И танк заглох над раненым солдатом,
И взорван был, да, раненым, да, мной,
И взрыв отбросил в ров взрывной волной,
И как я выжил, знаешь только ты,
Я бредил, видя милые черты –
Никто не знал в военном лазарете,
И наконец, когда ожил, отбредил,
Последний бой – и больше нет войны,
И ожиданье праведной награды,
Амнистии – был и остался гадом?!
За то, что жил, что чудом не расстрелян,
Что гнил живьём, болото – не постель вам,
И думал, мол, скорее уж и сразу,
Но выжил, выжил, думая о доме,
А вместо дома – снова, - на соломе б, -
В бараках бесконечных лагерей.
Пока не умер главный царь зверей.
(В скобках: Царь людей?
Лицедей?
Бог и змей?)

И отпустили.  Ну, встречай, ты рада?!
Весёлого и вшивого солдата.
Амнистия моя, моя награда,
Моя любовь, моя Персона Грата.

Я был убит не кем-то, а собой.
Повёл себя, как сам себя не зная,
Я просто обезумел от отчаянья.

Ты изменила мне, меня спасая,
Не понял я поступок этот твой.
Поводырём Слепой была любовь,
Наполнившая душу ей до края...
Я вёл себя как варвар, не герой.
Ты – Магдалина, девочка родная,
Моя любовь, моя Персона Грата,
Ты предо мной ни в чём не виновата,
Как не виновен я перед тобой.
(В скобках: Страной.)

1949-1953


*  *  *
И жизни нет, и смерти нет.
Круговорот воды в природе.

В ней каждый ест, другим съедобен.
«И так вертится белый свет».
И жизни нет, и смерти нет.


    *  *  *

    Мир потрясающ! Познаваем,
    Но очень медленно.  Всю жизнь.
    Мгновение, остановись!
    Дай постоять ещё на крае
    Чего-то там и на ветру,
    Тогда, быть может, не умру,
    А вознесусь, в огне сгорая,
    Не в адском, нет, а на лету,
    Как тот Икар, из любопытства
    В любви, познании, бесстыдстве...

*  *  *
  Люблю я этот мир до слёз.
          Отчаяние – не всерьёз.
  Когда всерьёз, я сочиняю
  Замену счастию – мечту,
  Я сочиняю красоту,
  Которую не замечаю
  Вокруг себя, лишь на лету...

(В скобках:
Когда орлом с небес взираю,
Прозревши, видя за версту...)
1955


Мишоныч сидел на холме и жевал соты, отсасывая мёд.  Было время обеда.  Могуй свалился рядом на траву, лизнул укушенную пчёлами руку.
- Доктор?  Это непрофессионально!
Старик-пасечник подошёл сзади, протянул зубок чеснока:
- Пожуй, приложи, сок чеснока снимает.
- Спасибо!  Как ты, дед, тут выживаешь?  Я думал, мне хана - закусают.
- Не переживай, нет таких пчеловодов, которых бы пчёлы не кусали.  И
опытных кусают.
Дед хотел было уйти, но сел рядышком со «студентами» на землю, крякнув для формы.
- До бога высоко, граница далеко, а здесь хорошо, на земле, как у бога за
пазухой.  Пчёлы гудуть.
- Фёдыч, откуда у тебя такие кроссовки клёвые?
- В сельсовете наградили, как ветерана Гражданской войны.
- Какой?
- Ну, Отечественной.
- Ты ж по возрасту...
- Кто помнит, кто считает?  В гражданской у басмачей был, в отечественную мы с пчёлками на фронт работали, всё для фронта, всё для победы, кого ж награждать, как не меня? Я самый старый.
- Какие басмачи?  В горах Алтая?!
- А какие мертвецы, господи прости, мёд едят?
Мишоныч и Могуй переглянулись.
- У многих нас биограхии подпачканые, так что мы от этого стали другие люди?!  Не разопнут, так наградят.  Может и кроссовками – тоже польза.


02-05-08 - 04-19-09. Н.  Ерецкая