"мицар" (ТАЛ-1)
Когда впервые Дмитрий Иванович провел по моему стройному вытянувшемуся в струнку ждущему телу своими тонкими и чуткими руками, все во мне затрепетало и отозвалось внутренним металлическим гулом. Мой друг, хозяин, наставник поставил меня перед зеркалом и пока я еще не выскользнула из кожаной чернильной одежды, я слышала, как учащенно он дышит и как бьется пульс в его пальцах, медленно и нежно раскрывающих мое ждущее тело из объятий черной кожи. Скрипела молния, серебристая и скользкая, чем-то похожая на меня, и впервые с момента моего рождения я вдруг оказывалась не в грохочущем зале, не среди множества равнодушных дурно пахнущих мужчин, а почти в царственном дворце, с мерцающим верхним светом и оранжевым абажуром, громадным, во всю стену зеркалом, в котором и отображался Иван Дмитриевич с подрагивающем живым механизмом в правом подреберье, склоненный надо мной…
Он и стал моим кумиром, повелителем, барином, мужем… Мы переезжали из города в город, с квартиры на квартиру, и всегда я была рядом с ним, всегда в самые тяжелые минуты он обращался ко мне, бережно раскрывал меня, снимал нежно, отчего я вздрагивала всем своим замершим телом, черное платье, и я становилась его и была им, а он мною – он сливался со мной и мы вместе видели вверху тяжелые крупные звезды…
Когда он отсутствовал долго - пока еще мы не перебрались к морю и южному небу, отъезжая в командировки из одного угла большой земли в другие, правда, все равно непонятно скучные в сравнении с нашим небом и любимыми созвездиями, - я словно тоскующая собака, сворачивалась в углу, ожидая своего хозяина, свою первую половину.
Никогда он не прикасался ко мне днем, сама не знаю почему, но ночью я становилась его ближайшей поверенной самых внутренних и лишь мне известных глубин, столь же ослепительных и бездонных, столь же сокровенных и постыдно-величавых, как и то небо, в которое мы вместе смотрели по ночам, плечом к плечу, дыханием к дыханию.
дмитрий иванович
Дмитрий Иванович родился за Уралом, врезавшимся позвоночником поперек тела его тогда еще громадной и мощно дышащей страны – точнее, обозначившем спину державы, и провел раннее детство в далекой Якутии, среди 50-градусных морозов, а потом легко перекочевал вместе с леденцами во время полета в трясущемся Яке в город на Днепре, раскинувшемся в новом месте его проживания с той неудержимой дерзостью и бравадой, которая присуща горам и рекам, свободным детям творения. И позже всегда в самолеты он захватывал именно те, холодящие детское хрупкое небо и прокушенных язычок, леденцы, пока их еще производили, а когда кончилась та эпоха, он уже никуда и не летал, ни желания, ни денег не осталось, разве что во сне получалось вдруг очнуться с леденцово-сладким вкусом на языке, вяжущим губы и гортань после медленных блаженных глотков счастья.
Громадные эти расстояния, помноженные на ощущение единства, мощные реки и горы, крупные заводы города, в которых производили ракеты, не те, что летят в космос, а те, которыми можно уничтожить землю, наполняли Дмитрия Ивановича гордостью за дарованный ему от рождения мир. Он рос, получал оценки, прятал школьный дневник, влюблялся и ссорился, окончил институт и стал сам строить ракеты, вернее, волоконную оптику, и не строить, а создавать – чтобы ракеты видели путь к врагу, и знали, как преодолеть любые помехи ради ответного и неотторжимого удара.
В точно указанное для заряженного в его груди метками событий механизма, похожего на перетянутый в талии циферблат над стройным организмом времени - встретил девушку, она была красивой и смешливой, он честно ухаживал, водил ее на склоны реки, утопал с нею в желтых каскадах вскинувшейся к небу листвы, сам закидывал к звездам лицо, и целовал ее – долго и отчаянно – среди пышной южной зелени и тяжелых крупных прозрачных светил. Большая Медведица висела совсем низко, будто ласкала их хвостом, когда они возвращались под утро, охмелевшие и безумные, в свои пятиэтажные пышущие жаром от знойного лета дома.
Однажды его девушка, когда они уже решили пожениться, и он даже сделал визит ее родителям – в белой рубашке и данном дедом галстуке, - упала в обморок прямо на танцах. Музыка струилась среди тяжелых от листьев веток, стояла малороссийская пряная ночь, а она лежала, беспомощная и бледная, прямо у него на руках.
В больнице ему сказали, что у нее рак крови, год врачи боролись, делали химию, потом лучевое лечение, он как раз учился в институте и хорошо уже представлял по специальности, что такое лучевое поражение, и не понимал, как что-то может быть еще страшнее облучения, раз им лечат от этого страшного стелющегося по илистому дну названия.
Она умерла следующим летом, отстрадалась сполна, потеряла волосы, зачахла, и почти была рада приближающемуся концу. Бессмысленная ее смерть для Дмитрия Ивановича остановила его сердце – больше он уже никогда не влюблялся, так, встречался, даже жил с одной женщиной, мучая ее безразличием, потом они разошлись, и он остался одиноким инженером, иногда во сне летающем с леденцом во рту по черному низкому небу.
В памяти оставался ее смех, охапки рыжих листьев, Большая Медведица в нависающем чернильном своде, пронзительные глаза звезд, мерцающих и чуждых.
Сделанные им и его коллегами ракеты летали над полигонами, пугая бескрайние серые степи и приютившихся в них зверей, взрывались, защищая покой страны и всего мира, граждане могли спать спокойно, умная оптика в долгих венах и артериях механизмов легко поворачивала тяжелые серебристо-зеленые тела в нужные для убийства стороны, он любил свою работу за ее необходимость, придававшую его жизни спокойный и сумрачный смысл.
Потом что-то стало происходить со страной – всё ринулось в поток мутного течения, будто Днепр повернулся вспять, и, разгневанный, понесся к своему истоку в сером болотце белой Руси. Поток этот быстро смел картонных вождей, игрушечные трибуны, раскрашенные маслом плакаты, но, впитав в свои ревущие валы судьбы и годы людей, превратился в мутного ревущего зверя, с грязно-коричневой гривой.
Дмитрий Иванович уже не понимал, что ему делать в стране, которая вдруг приставила к виску револьвер, и раз за разом спускает крючок, и рулетка эта находится внутри его тела, и тел его знакомых, и всех людей его отечества. Он не знал, когда вылетит из тонкого злого длинного тела ствола маленькая копия его ракеты, но понимал, что той, с позвоночным хребтом урала и подвздошной артерией днепра страны больше нет, заводы встали, ракеты, защищающие и убивающие людей, перестали быть нужны вращателям рулетки.
Последнюю зарплату, точнее, расчет, им не выплатили, - кончилась не только страна, но и деньги в ней, особенно для трудящегося люда, - но предложили взять что-нибудь со склада. Тащили чайники, табуретки, обрывки оптических умных волокон, мотки проволоки, инструменты, Дмитрий Иванович взял в длинном черном тубусе телескоп, – первый выпуск, уже списанный за давностью на склад, что-то вздрогнуло в его душе – телескоп назывался как звезда в Большой Медведице, когда-то он мечтал вместе с девушкой смотреть на созвездия, а теперь ни ее, ни страны, ничего уже не было.
И в этой космической пустоте стало совсем нечего есть, шли съезды, тела людей спорили и ругались, публиковали страшную правду о стране его отца и деда, строивших рай, а живших в лагере, согреваемом телами их неудачливых предков.
Город с пустыми заводами и застывшими кранами, умирающими институтами и ненужной электронно-волоконной лабораторией, свернувшейся по щенячьи в клубок от тоски, не приносил ничего, кроме боли и безнадежности. Родители умерли и были похоронены за счет государства, один за другим – в дешевых скрипящих гробах, на одном участке. За то, чтобы их не сожгли, Дмитрий Иванович отдал большую часть остававшихся от прошлых времен накоплений, – земля на кладбище стоила дороже тянущейся жизни.
Его давно звала сестра его матери, совсем старенькая и тоже одинокая, к себе – на море, в маленький городок на Азове. Он взял с собой черный футляр – трубу, похожую на рассеченного, но все еще живущего, червя, черного, с лежащим внутри загадочным существом, треножник, старый чемодан с вещами, оставив зимние вещи – вряд ли на море могло зимой быть холодно, – и отправился к тетушке.
На ее пенсию и с помощью его рук они наладили быт, Дмитрий Иванович построил сарай за городом и летом, когда туристы, приносившие к морю свои уставшие от работы и городского быта тела, снимали площади для летнего отдохновенья, они выезжали в сарай, как когда-то за границу художники и студенты, а квартиру у приморской площади сдавали…
Потом тетушка умерла, Дмитрий Иванович теперь был гражданин новой страны, которую не понимал и не признавал, это не давало ему спокойствия ни днем, ни ночью, и он стал по вечерам выходить на набережную. Расставлял треножник, прикреплял к нему телескоп и часами изучал звездное небо… Серебристое тело под углом к земле устремлялось по лучу его взгляда в нужное место вселенной, пальцы обхватывали участок космического пейзажа, тянули к земле – и вдруг прямо в его зрачках оказывалась пористая желтая почва Луны или серебряный Сириус, или синеватая Венера или холодно-золотистый Сатурн с едва заметными узкими, похожими на цыганские, кольцами.
Его застывшая высокая фигура, сливающаяся с длинноногим пауком треножника и устремленной в небо то ли стрелой, то ли длинным серебристым клювом, была похожа на памятник диковинному зверю, существу, среднему между птицей, человеком и насекомым.
Однажды летом, когда кто-то из слоняющихся без дела отдыхающих запанибрата, похлопав по плечу, попросил поглазеть в трубу, Дмитрий Иванович, чтобы отвязаться от пьяного теплого дыхания в ухо и сладковатого запаха дорогих сигарет, предложил показать планеты за 5 гривен, подвыпивший любопытный турист, некогда занимавшийся в кружке астрономии во Дворце пионеров, легко согласился, а вскоре привел и свою семью – толстую и веселую, тоже подвыпившую, жену, и хныкающего мальчишку, который, увидав желтое плоское лицо Луны в таких же рытвинках и прыщах, как у директора его школы, ныть перестал и зачаровано не мог оторваться от притягивающего глазка телескопа. С жены владелец космической техники взял те же приобретшие свойство закона пять гривен, а за мальчишку попросил три. Так родилась плата за просмотр неба на побережье городка и теперь вечерами Дмитрий Иванович не только врачевал тоскующую душу, но и неплохо зарабатывал на дневное пропитание и бутылочку винца или коньячку.
Но это, первое после смерти тетушки лето, выпало особенно жарким, Дмитрий Иванович лишь когда спадала жара, мог выходить на берег, и свой телескоп выносил ближе к полночи – конечно, прохожих было уже меньше, но зато он сам мог долго вглядываться в казалось бы уже знакомые, но всегда меняющиеся очертания космоса.
И когда эта молодая женщина неожиданно оказалась рядом и что-то спросила у него, хотя ее мальчишка мешал говорить, ему стало дурно и страшно – так ее облик, волосы, фигура, даже голос и его странные модуляции напомнили ему умершую когда-то возлюбленную.
Он отвернулся, будто не услышал ее, попытался сдержать разом нахлынувшую боль, мальчишка дернул маму за руку и они ушли, она почему-то оглянулась, но он сдержался, хотя краем зрения захватил ее в пол оборота и затем – уходящую по набережной.
мицар
Сердце почему-то не хотело слушать его, он сжал мое тело как никогда раньше, я поняла, что с хозяином не в порядке, но что я могла сделать – прикованная к трем хотя и длинным, но совершенно неподвижным ногам.
Ему было плохо и это как-то связывалось с той красивой золотоволосой женщиной и я хотела помочь, я сфокусировала и выхватила из черного пространства вселенной луч идущего к любимому света, эта венера засверкала над домами, и сегодня она была совсем ласковой и тихой.
анна
Аннушка была красавицей уже в детстве… И росла красавицей, и вокруг нее клубились ухажеры и поклонники, а вот когда кончила институт, влюбилась в ученого, тут им всем Федор отбой и дал – высокий, стройный, остроумный, красивый, - они лучшей парой были и так хорошо смотрелись в любом месте – от похода в лесу и сидения у костра до консерваторского зала. Все мы ими любовались и как жаль, как жаль, внученька, что вы разошлись… Аннушка, а может еще вернется Федор? – так мне говорила бабушка, почему-то перескакивая с третьего лица на первое, рассказывая мне мою же судьбу как эпос, как нечто чуждое, на что я должна была смотреть со стороны, и даже участвовать в обсуждении.
Вообще ни родители, ни бабуля так и не привыкли, что я – это я Анна Федоровна, и так мною и пытались вертеть и мою жизнь проживать и как долго их пришлось уговаривать отпустить нас вдвоем с Митенькой сюда, на море, как же так? – без отца (а ему уже седьмой десяток и просто нельзя под палящее морское солнце), будто жизнь человека, особенно если он – женщина, да еще разведенная, да еще с ребенком на руках, да с высшим и красивая, будто она уже и не принадлежит мне, а стала предметом для обсуждения, Господи, а почему же я сама не могу все решать, Анна отбросила длинные струящиеся волосы, рыжий слился с золотом мерцающего под лучами снижающегося солнца морем, она шла по набережной, Митенька трусил рядом, о чем-то все болтал и неземное счастье от этих косых заходящих лучей и лучащейся ряби, и лепет сына, и всеобщее восхищение: от прямых поцокиваний мужчин с горбатыми чувственными носами до просто тяжелых взглядов слоняющихся подростков, и запахи йода и выброшенной на берег морской запутавшейся словно волосы моря травы – все это заполняло при всяком дыхании Анны новым чувством жизни ее стройное тело, и недавний развод с мужем, и тяжелые отношения с родителями отступали и меркли перед этим уже зашедшим и бросившим последний долгий красный отсвет солнцем, и тихим мерным прибоем, и ночными ласковыми волнами, и громадным черным тяжелым южным небом, давно забытым ею в большом и мертвенном городе.
По набережной сновали люди, множество маленьких детей не спали, влекомые волей родителей, и даже дамы с колясками в столь поздний час прогуливались среди гомонящей молодежи, звенели детские голоса, грохотали карусели и огненные драконы аттракционов с шипением, треском, звенящими и гудящими звуками механических зазывал заливали набережную и берег, и ближнее море дрожаще-пьянящим каскадом света и гама.
Анна вдруг захотела показать Митеньки небо в подзорную трубу, точнее, телескоп – в разных местах набережной стояли молодые люди в спортивных костюмах, с поясными кошельками и мобильными телефонами в руках, их вид совсем не вязался ни с небом, ни с морем, они предлагали за маленькие деньги увидеть сириус, венеру, луну, но их взгляды беспардонно скользили по ее плечам и открытому летнему платью, и ей было омерзительно не то, что с ними разговаривать, но даже подходить к ним.
Несколько раз в первые дни она видели в самом центре набережной высокого красивого седоволосого мужчину, он тоже стоял с худощавым старым телескопом – серебристым в отличие от синих и черных современных – и всегда рассказывал что-то окружающим его детишкам. Обычно он пошатывался, и однажды она даже подошла к нему, хотела все-таки посмотреть на небо, но Митенька закапризничал, мужчина вроде даже и не взглянул на нее и увлеченно продолжил говорить какой-то очередной любопытствующей молодой маме с девочкой о расположении звезд… А деньги с ребенка взять отказался. Просто пошутил, что на выпивку уже собрал…
Потом он исчез и когда Анна спросила о нем у продавщицы мороженого, та сказала, что Иваныч ушел в запой, скоро выйдет и снова будет на площади, что он в прошлом инженер, очень положительный мужчина, живет один, тетушка умерла, только вот пьет периодически…
митенька
Митенька, милый мой Митенька, если бы не его рождение, что бы я делала, хм.. конечно, я бы многое что могла делать, с моей красотой, мозгами, но ведь все это – бренное, а ребеночек, сыночек, ему уже шестой годик, большой, умненький, весь в папу и маму, если бы еще и папа был, вот что жаль, ухажеров много, а отца нет, нет отца, равного Федору, только его уже не вернуть, слава Богу, что деньги иногда присылает, да с сыном общается, развивает его, даже задачки ему дает, ну что они все смотрят, что, красивой фигуры не видели.
Не мужики, а звери какие-то голодные.. а вот и тот мужчина с телескопом, симпатичный, высокий, седовласый.. если бы чуть помоложе…
голос митеньки
папа – это стена, грузовик, исхождение силы, когда лежишь в ночной колыбельке, без отца просто не получается быть полным, пусть у меня нет слов, чтобы выразить это чувство заброшенности в мир (его поймет какой-нибудь взрослый умный человек, которому известен мой плач по отцу), но всякое прочное, крепкое, сильное тянет меня, чтобы дополнить золото любимой мамочки – от уверенности моря до постоянства этого астронома, владельца телескопической трубы, мамочка, а когда ты мне купишь такую же? Может, дядя свою подарит? попроси у дяди, мамочка
дмитрий иванович
После короткого разговора с красивой рыжеволосой женщиной, так похожей на его умершую возлюбленную, Дмитрий Иванович затосковал. Каждый вечер он ожидал появление знакомой фигуры, точнее, двух – прекрасной женской и угловатой мальчишеской. Но почему-то женщины не было, возможно, она уехала, и наш астроном запил. Пил он неделю, потом снова появился, женщины не было, наваждение закончилось.
Приближался день смерти возлюбленной – как раз в центре лета, и когда этот день настал, Дмитрий Иванович вырядился в костюм, надел даже галстук, старого покроя и цвета – с их умершей зауральской молодости, взял привычно черный футляр – в этот день совсем не хотелось оставаться одному, и вышел к морю.
Жара была почти невыносимой, память о прошлом тоже, он расставил треножник, высокий красивый седовласый мужчина и серебристое тело мицар, наполнил два одноразовых стаканчика из откупоренной тут же бутылки крымским мускатом – их любимым вином, и увидел Анну и Митеньку, медленно бредущих по пляжу – в его сторону.
мицар
Пот стекал за воротник костюма, Анна приближалась, она смотрела прямо на него, Митенька смеялся и указывал маме пальчиком тоже прямо на него, точнее, на меня, выглядевшую совсем нелепо в этом знойном, с дрожащим над асфальтом тяжелым жирным летним небом, июльском дне.
Я слышала, как с натугой вращает свои шестеренки механизм внутри любимого, будто их давно не смазывали и они вот-вот разорвут сцепленные зубчики, и тогда все пойдет вразнобой, нарушая слышимую только нам двоим небесную музыку.
Дмитрий Иванович видел прошлое, как настоящее, тот же костюм, тот же галстук, они снова молоды, и она сейчас подойдет, и они с их сыном прогуляются под тенистыми деревьями, снова услышат речной прибой, более человечный, более похожий на их речь, чем опостылевший морской, навевающий тоску по вечности, и она будет целовать его и они будут смеяться и смотреть в это ослепительное, приближающееся с каждым ее шагом к нему горячее враждебное небо.
дмитрий иванович анна мицар
А Анна уже была рядом и ее поворот, взмах волос, короткий смех на чьи-то незначащие ничего слова, слитность золота тяжелого злого солнца над головой и золота льющихся ее волос ослепили его и он вновь увидел свою девушку, только вместо ненужного, мучающего его солнца вверху висела громадная и холодная луна, и аннаегодевушкаони смеялись, и звезды, нет, отблески и рябь от солнца на воде сливались, зачем он вышел днем, ведь вчера вечером он так много выпил вспоминая реку и его невесту а анна стояла рядом и он видел ее профиль и профиль его любви и их общего сына митеньку который как завороженный смотрел в небо и тыкал пальцами в венерусириуслуну боже как больно было сейчас и тяжело и пот застилал глаза и его подруга мерцала в руках, впервые днем и в своем черном гробу и уже некому было помочь Дмитрию Ивановичу и защитить его от слепящего злого солнца и грузного постылого налившегося небывалой жарой неба – ни густой зелени над речкой, ни прохладным ночным звездам их любви, ни зовущей к себе и мелькающей в просветах между неугасающими лучами палящего солнца рыжей его вечной подруги и золотой анны, и маленького испуганно кричащего митеньки, и серебряной стрелы мицар, далекой мерцающей звезды Большой Медведицы…
Тело его прошлого и мое покачнувшееся вместе с ним и его страной, далекими якутскими морозами, трясущимся Яком и леденцами во рту, позвонками урала и днепра в раскид, грохотом станков и тишиной лабораторий на умирающих заводах, взлетом им сделанных ракет и заржавленных от ненужности умных приборы, седым морем у ног и плитой на могиле родителей, его собственным сердцем и плечами его рыжеволосой подруги, этой удивительно красивой женщины, так внезапно пришедшей из забытого прошлого счастья, землей и живущими на ней людьми – вдруг распалось, и ковш нависшего созвездия зачерпнул его выдох, чтобы расплескать в небе среди млечного потока, среди холодных серебристых звезд, и растаять в жгучих протуберанцах взорвавшегося этим мгновением солнца.
Один из пронзительных желтых лучей скользнул по золотым волосам склонившейся над упавшим мужчиной женщины, ударил под углом в серебристое тело телескопа, сбитого на землю рухнувшим телом хозяина, и под таким же углом, не нарушая законов мира, ушел обратно к своему немилосердно пылающему владельцу, ни оставив ни одного следа ни в выпуклом зрачке трубы, ни в широко раскрытых зрачках человека и плачущих над ним женщины и ребенка, ни в растаявшем призраке морской пены и умершей вместе со звездою земле.