Оленька-Оля
(посвящение Ольге Зашибиной)
Душа моя, Элизиум теней,
Теней безмолвных, светлых и прекрасных.
(Ф. Тютчев)
В 1946 году я поступила в Рижское музыкальное училище со смелыми планами выучиться на певицу. Послевоенная студенческая жизнь, наполненная новыми знаниями, музыкой, одухотворёнными молодыми лицами, мирными заботами, стала тем заслоном, который спасал от мучительных мыслей о войне. Трудности в учёбе преодолевались легко, времени хватало и на встречи, и на споры, и на прогулки. Наша дружная интернациональная стайка старалась не пропустить ни одного стоящего концерта, ни одной генеральной репетиции и довольно скоро обжила филармонию, зал консерватории, университетскую аулу с её уникальной акустикой и верхотуру оперного театра, где мы чувствовали себя, как дома, и не только слушали оперы, но в антрактах ещё и готовили домашние задания. Контролёры знали нас в лицо и по доброте душевной, на свой страх и риск незаметно пропускали без билетов. Жизнь казалась праздничной и прекрасной, хотя одеты мы были предельно скромно и от голода вечно сосало под ложечкой.
Но не только музыка наполняла мою жизнь. Пристрастие к чтению прервала война. Превратившись после демобилизации из гвардии старшины медицинской службы в студентку, я, чтобы наверстать упущенное, отправилась записываться в библиотеку Дома работников искусств, что в Старой Риге, на улице Вальню,9.
Библиотекарь, высокий, прямой, как свеча, мужчина лет 35-40, встретил меня приветливо, расспросил, кто я, откуда, что читала и чем интересуюсь. Оформив карточку, он дал мне возможность походить вдоль полок и выбрать, что хочу.
Читала я быстро и жадно, и вскоре с библиотекарем мы подружились, а точнее, стали приятелями, ибо, часто встречаясь в течение нескольких лет, мы так и не перешли на «ты». Он обращался ко мне по имени, а я звала его Владимиром Владимировичем. Между собой с подругами мы для скорости и удобства называли его Вэ. Вэ. Скромно, аккуратно одетый почти всегда в одно и то же, худенький, как подросток, с плавными, предупредительными движениями, В.В. вызывал приязнь не только внешностью, но и готовностью сделать человеку доброе, нужное, приятное, прийти на помощь, поделиться последним. И всё это искренне, охотно, будто по-другому и быть не могло.
Происходил он из старой русской интеллигенции, хотя фамилия Мерт наводила на мысль о наличии и немецкой крови. Как вся довоенная интеллигенция Латвии, он свободно владел тремя языками (латышским, немецким, русским), был хорошо воспитан, образован и начитан. Все годы наших приятельских отношений В.В. опекал меня трогательно, деликатно и не навязчиво. Совсем не богат и, как нам казалось, часто голоден не менее нас, вечно мечтающих что-нибудь пожевать, Владимир Владимирович всё же находил возможности хоть мелочью, хоть каким-то пустячком, но обрадовать человека. К моим подругам-вокалисткам Аустре и Лидии В.В. относился сердечно и тепло, но букеты сирени, жасмина из бесхозных садов на окраине послевоенной Риги приносил не им, а мне, первые яблоки-падалицу с червячками (вкусно!) – мне, пригласительный на выставку, контрамарку в театр – тоже мне, и это давало повод моим подругам посплетничать и повеселиться на наш счёт.
Очень скоро В.В. разобрался, что у меня много пробелов в образовании, и стал незаметно руководить моим выбором книг. Однажды он спросил, люблю ли я Достоевского. Услыхав в ответ, что я прочла только «Преступление и наказание» и не собираюсь больше читать этого реакционного писателя, Владимир Владимирович горестно охнул и схватился за голову:
- Господи, кто вам внушил эту чушь? Как же можно жить на белом свете и не знать Достоевского? Впервые встречаю такого странного человека.
В.В. стоял передо мною растерянный и недоумевающий. Пришлось объяснять, что в украинской школе, которую я закончила накануне войны, мы Достоевского не проходили, учитель о нём сказал вскользь, мимоходом и увлекаться не советовал. И В. В. взялся за моё просвещение. Не дожидаясь, пока я соизволю явиться в библиотеку, он стал приносить мне том за томом прямо домой. Я дочиталась до того, что перестала нормально спать из-за кошмарных снов на сюжеты прочитанного. Пришлось просить передышки.
После Достоевского появился Есенин, которого я тоже не знала по той же причине. В.В. принёс мне свой, личный том Есенина, изданный в оккупированной гитлеровцами Риге. Меня поразило, что враги издали нашего поэта, в то время, как в Советском Союзе за распространение стихов Есенина, публичные выступления о нём можно было угодить в ГУЛАГ.
Поэзия Есенина захватила меня с первых строчек и не отпускает до сих пор.
Мерту я благодарна за многие книги и, в частности, за два тома переписки П. И. Чайковского с Надеждой Филаретовной фон Мекк. Где ещё мне удалось бы достать такие редкие книги, не будь моего приятеля?
В.В. прекрасно знал Латвию, Ригу и стал моим первым экскурсоводом. Рига в первые годы после войны казалась тихой, спокойной, малолюдной. Транспорта было мало, и город ощущался просторным, наполненным светом и чистым воздухом. Троллейбусы по улицам ещё не бегали, они появятся только в 56-ом году. Трамваи ходили с большими интервалами, чем теперь. Зато пролёток, бричек в городе хватало! Они сразу бросались в глаза и вносили в облик Риги что-то давно забытое, колоритное и уютное.
Помню, в солнечное тихое утро мы с подругой, боясь опоздать, торопились на занятия и у оперного театра увидели медленно ехавшую нам навстречу бричку с откинутым верхом. В ней сидела, закинув нога за ногу и открыв напоказ всё, вплоть до крошечных трусиков, молодая, совершенно пьяная красавица. Наш взор схватил мгновенно всё: утомлённое припухшее лицо, размазанную вокруг рта помаду, синяки под глазами, театрально откинутую руку с дымящейся папиросой, растрёпанную причёску, помятое шёлковое платье с глубоким вырезом. Её одолевала дремота, но она изо всех сил старалась держаться прямо, чтобы не свалиться на мостовую. Мы с подругой глядели во все глаза, и Лида сказала:
- Вот и довелось увидеть живую проститутку, а то всё только в книгах читали о них. Не знаю, как тебе, но мне её жаль. Жаль молодости и красоты. Не для этого же родила её мама?
Это было сразу после войны, ночная красотка ехала в открытой бричке. А теперь? Теперь их возят на авто...
После войны в Старой Риге везде встречались следы разрушений: в развалинах лежал главный собор города – церковь Петра, Ратушная площадь, набережная реки Даугавы, железнодорожный мост, теперешняя площадь ливов... Домский собор стоял безмолвен и пуст, в нём не шли ни богослужения, ни концерты, хотя изнутри собор можно было осмотреть в определённые дни и часы. Иногда, чтобы подработать, там дежурил кто-нибудь из органистов в надежде, что забредёт любитель органной музыки и попросит сыграть.
У моего общительного приятеля Мерта где только не имелось знакомых и друзей! Однажды он договорился с органистом, и тот для нас двоих в пустом Домском сыграл Фугу и Токкату Баха, а потом позвал нас подняться на балкон и показал и рассказал всё о пульте управления органа: о регистрах, мануалах, ножной клавиатуре. И даже продемонстрировал звучание отдельных регистров. Для меня, провинциалки, человека из другого мира, всё было ново и захватывающе интересно.
Постепенно я всё больше узнавала о Владимире Владимировиче. До 1940 года семья Мертов не бедствовала. Источником стабильного дохода служил не какой-то там завод или отделение банка, а всего-навсего скромный газетный киоск возле Пороховой башни, перед торцом здания Шведских казарм (киоск ещё жив). Место – лучше не сыскать: утром поток трудового люда мимо киоска направлялся в Старую Ригу, где находилось много контор, учреждений, офисов. А навстречу ему спешили те, кто работал в Новой Риге, и всем было удобно по дороге купить газету, журнал, конверт, нужное из канцтоваров. Киоск кормил семью до сорокового года и в годы немецкой оккупации. Национализация в советское время лишила Мертов всего, семья обеднела, трудно жила.
И всё же, несмотря ни на что, и в таких условиях В.В. не унывал, не озлобился, ни в чём не изменял себе. Вот только о болезнях с каждым годом говорил всё больше и подробнее, что у нас, молодых, вызывало не сочувствие, а весёлую улыбку. Мы утешали его тем, что скрипучее дерево долго живёт.
Наши добрые отношения длились несколько лет. Потом как-то сразу мы все посерьёзнели, озаботились каждая своими проблемами. Я готовилась в университет, Лида уехала в Омскую филармонию, Аустра пела в бригадах от филармоний других республик, и наш В. В. незаметно отдалился, растаял, как в тумане.
И вдруг летом то ли 55-го, то ли 56-го года в центре Риги, у Христорождественского собора я лицом к лицу столкнулась... с Ольгой Зашибиной!
- Господи, откуда ты взялась? – кинулась я к ней, не веря глазам своим.
- А это я тебе, дорогая, обязана моим появлением в столице Латвийской ССР, - смеясь и обнимая меня, ответила Оля. – Учти, я теперь не Зашибина, а Мерте. Тебе о чём-нибудь говорит эта фамилия?
Я оторопело глядела на Ольгу, не понимая, при чём тут Мерт. А потом, сама себе не веря, спросила удивлённо:
- Так ты что ж, вышла замуж за Владимира Владимировича? Ну и ну! Поистине мир тесен и полон чудес!
Мы прошли на Эспланаду, нашли свободную скамейку, и Ольга рассказала о своём замужестве.
После окончания Ленинградского Высшего художественно-промышленного училища Ольгу Зашибину направили на работу в Симферополь. Однажды случайно она познакомилась с разговорчивым, приветливым рижанином, который, отдыхая по путёвке в Ялте, решил посвятить один день знакомству с Симферополем. Встреча с Ольгой вскружила голову моему приятелю. Они не могли наговориться. Рассказывая о себе, блокаде, ансамбле, Ольга вдруг произнесла моё имя. И разговор потёк по другому руслу, а закончилось всё тем, что моя однополчанка в 1953 году перебралась в Ригу в качестве супруги моего приятеля Мерта.
Тесен мир!
Зная и одного и другого, мне ясно было, что из этого брака ничего путного выйти не может. Супруг был беден, зарабатывал мало. Отдельной квартиры или хотя бы комнаты у него не было, а жизнь семейной пары у матери не заладилась с первых дней, ибо свекровь, замученная трудностями, сразу поняла, что её невестка не помощница в доме, не добытчица, а такая же неумёха и не от мира сего, как её сын. Да и характеры у супругов плохо стыковались. И брак вскоре распался без особых печалей с обеих сторон. Но фамилия Мерте осталась в Ольгином паспорте до конца жизни, хотя она не любила говорить об этом и всегда называла себя Ольгой Зашибиной.
Под этой фамилией её знают и помнят истинные ценители поэзии 60-90-х годов ХХ века.
* * *
Ольга – моя однополчанка. Мы встретились с ней ранней весной 1944 года под Невелем, где в это время дислоцировался 145-ый запасной стрелковый полк (ЗСП) Первого Прибалтийского фронта. К моменту нашей встречи каждая из нас в войну прошла свой нелегкий путь.
В 41-ом году я в своих Черкассах (тогда это Киевская область) окончила среднюю школу и отправилась в Киев., чтобы на месте узнать побольше о том институте, в который собиралась подавать документы. Приехала 21 июня, а 22-го на рассвете «Киев бомбили, нам объявили, что началася война», как пелось в одном из вариантов популярной песни военных лет – «Синем платочке».
И всё резко изменилось в судьбах людей. Я поступила на краткосрочные курсы медсестёр, работала в госпитале, с ним эвакуировалась в Харьков, потом в Сибирь и летом 42-го года стала маленькой частичкой формирующейся 150-ой Сталинской стрелковой дивизии добровольцев – сибиряков. После двух месяцев напряжённой подготовки мы очутились на Калининском фронте и в конце ноября вступили в кровопролитные бои под городом Белый Смоленской области. В этих боях я, санинструктор стрелковой роты, была тяжело ранена, и через полгода лечения в госпиталях медкомиссия решила мою участь: меня выписали негодной к строевой службе. Ходила я плохо, но могла петь и стала солисткой полкового ансамбля песни и танца.
Ольга к этому времени тоже хлебнула лиха через край. Студентка четвёртого курса филфака Ленинградского университета вместе с ленинградцами всех возрастов и профессий под непрекращающимися бомбёжками и палящим солнцем рыла окопы на подступах к Ленинграду, тушила фугаски во время ночных дежурств на крыше дома, перевязывала раненых. 900 – дневная блокада унесла жизнь мамы, а её саму, чуть живую, с такими же доходягами по Дороге жизни переправили в тыл. Несколько месяцев понадобилось на восстановление сил, и Ольга добровольно ушла в армию, а весной 44-го года оказалась в ансамбле 145 ЗСП, где и произошло наше знакомство.
* * *
Всё на земле проходит. От понимания этой непреложной истины неуютно на сердце и горько.
Как огни, гаснут люди,
И нет ничего от них,
Как от огней, только
Пепел печали, - по-восточному изысканно об этом в японской поэзии, которую знала и любила моя однополчанка.
Ольга Зашибина ушла из жизни 27 июня 2001-го года – уникальный, неповторимый, многогранный человек. С каждым днём река времени уносит память о ней всё дальше и дальше. И чтобы подольше удержать Ольгу тут, на Земле, напомнить людям, что ещё не так давно меж нами жила поэтесса, у которой «душа для вдохновенья родилась» (О. Зашибина «Пречистое»), и пишутся эти строчки. Теперь уже редко когда услышишь: время идёт. Чаще говорят: время летит, мчится вскачь, несётся на всех парусах! Поэтому каждое свидетельство прошлого, каждый яркий носитель этого прошлого не должны бесследно исчезнуть из нашей памяти, чтоб не прервалась связь времён, чтобы не превратились мы в манкуртов, бездушных роботов.
* * *
Оленька – Оля, яркий лучик в суровой военной действительности...
Мы познакомились на репетиции. На второй день по прибытию в полк я, ещё не успев отдохнуть от дороги, пришла послушать и посмотреть ансамбль в работе. Пока не явился руководитель, ансамблисты шумели, перекрикивались, о чём-то горячо спорили. Но вот скрипач выразительно показал на часы, и музыканты – их было человек пятнадцать – заняли свои места. Трубач дал тон для настройки, и разговоры потонули в звуковой какофонии, всегда предшествующей началу репетиций, концертов. Минута в минуту распахнулась дверь и быстрым шагом вошёл капельмейстер Кудряшов, высокий, подтянутый, совсем не военного склада капитан ( вскоре я узнала, что ансамблисты любовно зовут его Наш Капель). Совсем не по-уставному он поздоровался с ансамблем и стал к пульту. Репетиция началась с наполовину готовой, но ещё не впетой песни «Вася-Василёк». Сейчас текст этой песни кажется наивным, кое у кого вызывает ироническую усмешку, но в годы войны был так нужен, так задевал сердце солдата:
Что ты, Вася, приуныл, голову повесил,
Ясны очи опустил, хмуришься, невесел?
С прибауткой, шуткой в бой хаживал, дружочек,
Что случилось вдруг с тобой, Вася-Василёчек?
И на этот мощно пропетый мужским составом хора вопрос Коля Поляков мягким красивым баритоном печально отвечал:
...письмеца денёк–другой почта не приносит.
Понимаешь ли, браток, сердце ласки просит.
До чего же хорошо и трогательно всё в этой песне! Я слушала и радовалась слаженности звучания хора, оркестра, солиста.
Потом пошёл прогон других песен, а перед перекуром капитан вывел меня, покрасневшую, смущённую, вперёд и совсем по-домашнему представил ансамблю:
- Прошу любить и жаловать. Это Мария Замниборщ, наша новая солистка вместо выбывшей Веры Гроздовой.
И, внимательно посмотрев мне в глаза, продолжил:
- Ты ведь «В лесу прифронтовом» пела там, в батальоне выздоравливающих, верно? Давай сходу попробуем. Хор и оркестр песню знают. Ну, не волнуйся. Смелее! Поехали!
Оркестр дал короткое вступление: ум-па-па, ум-па-па, ум-па–, и я, не успев испугаться, запаниковать, из-за такта вступила плавно:
С берёз, неслышен, невесом,
Слетает жёлтый лист,
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист...
Чудесная мелодия несла, как на волнах, помогая достойно держаться. Кажется, справилась!
Во время перекура я, уже немного успокоившаяся, стояла с девчонками и слушала, не вникая, их не умолкавший стрекот. И тут подошла невысокая худенькая девушка, и всё моё внимание переключилось на неё. Что-то было в этом солдатике тревожащее, тихое, сосредоточенное на своём, не имеющем отношения к окружающему. Я так пристально вглядывалась в неё, что стоящая рядом Татьяна рассмеялась и грубовато сказала:
- Что ты уставилась на неё, как баран на новые ворота? Это наша Ольга Зашибина, драматическая актриса и хористка. Познакомься. Она блокадница. Ленинградка.
Так произошло знакомство.
Ольга была чуть ниже среднего роста, хорошо сложена, худенькая, поэтому военная форма сидела на ней мешковато и не очень красила. Гладкие каштановые волосы, зачёсанные назад, открывали прекрасный лоб. Красивая линия шелковистых густых бровей украшала и этот выпуклый умный лоб, и сидящие глубоко карие глаза.
- Ух, какой славный лобастик! – подумалось невольно.
Оля не была похожа ни на кого из наших ансамблисток. Походка, сдержанные плавные движения рук, корпуса говорили о сильном, скрытно – страстном характере человека, в силу воспитанности и интеллигентности умевшего держать себя в узде. Она выделялась естественностью и благородством поведения, неосознанным обещанием удивить чем-то таким, чего не было у других. И при более близком знакомстве эти обещания подтверждались. Ольгу природа одарила щедро и разносторонне. Она писала прекрасные стихи и умела их читать выразительно и сильно. Она рисовала, лепила, под её пальцами каждая необычная коряга, ветка превращались в целый рассказ, целую композицию. В довоенные студенческие годы при Ленинградском университете работала театральная студия Ефима Копеляна, талантливого актёра, режиссёра и педагога. Оля там блистала и, если бы не война, могла стать украшением любого театра.
Драматический коллектив ансамбля 145 ЗСП поставил отрывок из пьесы М. Горького «На дне», где Ольга сыграла роль хозяйки ночлежки. За давностью лет уже забылось, в чей адрес были брошены слова «Пошёл прочь, гриб поганый!», но облик Ольги – Василисы, гневная, полная презрения интонация, с какой были произнесены эти слова, живут во мне до сих пор – с 44-го года! Это ли не свидетельство истинного дара!
И к букету Ольгиных талантов следует добавить ещё один цветок – пение. Со своим небольшим, мягким не то контральто, не то меццо она оказалась очень на месте в нашем превосходно звучащем смешанном хоре.
Вскоре мы подружились, хотя нагрузки в ансамбле были так велики, график репетиций, концертов так плотен, что на лирические излияния времени почти не оставалось. Кстати, его не хватало и потом, когда мы жили в одном городе. И, тем не менее, в течение многих лет дружбы я всё больше узнавала этого славного Лобастика.
Ольга Петровна Зашибина родилась 6 апреля 1920 года в деревне Демидково, на Ярославщине. Не будь революции, гражданской войны, холода, голода и разрухи, она родилась бы в Петербурге, где постоянно жили родители. В Демидково находилась бабушка, сохранявшая родовое гнездо Зашибиных, и отец перевёз семью туда, чтобы пережить голодные годы.
Ещё задолго до революции деревенский парень Пётр Зашибин ушёл от родителей попытать счастья в Санкт-Петербурге. Умный, энергичный, расторопный, присмотрелся к городской жизни, обвык и сумел встать на ноги. Он открыл лавку фарфоро-фаянсовой посуды на Пряжке, в том районе города, где в то время жил поэт Александр Блок.
Ольга уже в Риге нет-нет да и возвращалась к воспоминаниям о том, с какой гордостью и волнением рассказывал ей отец о посещении их лавки А. Блоком. Поэт, гуляя, не раз заглядывал к ним полюбоваться красивыми фарфоровыми изделиями. Здоровался, подходил к прилавку и просил показать заинтересовавшую его вещь. Осторожно брал в руки, подносил к глазам и долго смотрел через тончайший фарфор на свет, потом задумчиво разглядывал рисунок, форму и, насмотревшись, бережно ставил на место. Благодарил и неспешно уходил, высокий, исхудалый, печальный и загадочный человек не от мира сего.
- Никогда ничего не покупал, только любовался! – говаривала Оля
с недоумением и восторгом.
7 августа 1921 года Блока не стало, но ещё раньше, оставив квартиру, лавку, семья Зашибиных перебралась на Ярославщину. В отличие от отца, для которого русская деревня была понятной и родной, мама, коренная петербурженка, в деревню ехала впервые.
Ольга уже в Риге несколько раз с добрым смехом и затаённым восхищением передавала в лицах рассказ матери о её появлении в деревне Демидково. Мама предстала пред сельчанами в длинной юбке из плотного чёрного шёлка, в красивой белоснежной блузке с высоким кружевным воротничком и брошью из финифти, в шляпке и перчатках. Сельчане, раскрыв рты, изумлённо глядели на это явление чуда, и каждый, наверно, думал про себя одно и то же: «Посмотрим, кралечка, долго ли ты будешь ходить у нас в перчатках и шляпке?»
Ольга уморительно разыгрывала эту сцену, мило, с мягкой улыбкой, но и гордостью за маму, ибо «кралечка» очень скоро прижилась и стала в деревне своей и очень нужной. Французский язык, которым она блестяще владела, в деревне, правда, ей не понадобился, но зато основы медицины, оказания первой медицинской помощи, которые она прошла в гимназии, ещё как пригодились! В деревне не имелось ни врача, ни ветеринара, и мама, как умела, оказывала помощь и людям, и четвероногим. И отзывчивый сельский люд благодарил её то крынкой молочка, то баночкой мёда, то краюшкой хлеба.
Раннее детство Оли до переезда в Ленинград прошло в деревне. До конца дней своих она останется верна земле, где
...дитя из-за герани
Глядит пречистыми глазами
В простор и синь родных полей.
(«Пречистое» Рига 1983)
Этот «простор и синь родных полей» вошли ей в душу с первых лет жизни и стали едва ли не главным в её поэзии. Как мифический Антей, Ольга набиралась сил, энергии жить, писать в родных местах. Развал Советского Союза, кордоны, визы, потеря работы, слабость и экономическая беспомощность Союза писателей и масса всяких других сложностей привели к тому, что поездки на Ярославщину стали недоступными. В 1993 году Ольга в стихотворении «Судьбе» напишет:
Из рук не отбирай пера,
Не прерывай на полуслове:
Я лишь невольница условий,
Но не окончена игра.
Дай выплакаться невпопад,
Пока ликуют нечестивцы.
Нам – никогда не повториться,
Они, увы, взойдут стократ.
О, нищая моя сума,
Дай мне договорить всё сразу,
Пока ещё штормит мой разум,
Иначе я сойду с ума.
Судьба не отобрала пера у Ольги, она продолжала писать и чувствовала себя счастливой только за письменным столом, тогда, когда «душа томилась тайной жаждой Слова, высокого, нетленного, живого!» (О.З.)
Поездки на Ярославщину прекратились, но оставалась почта, письма. В деревенском школьном музее ученики во главе с преподавателем словесности создали отдел, посвящённый поэтессе – землячке Ольге Зашибиной. Её там помнят и гордятся ею.
* * *
Родная деревня подарила Ольге жизнь ещё раз – в годы войны. Когда в начале 43-го года Олю, чуть живую, истощённую до предела, переправили по Дороге жизни из блокадного Ленинграда в тыл, она понимала, что спасти её от гибели, вернуть к жизни сможет только любимый с детства демидковский люд. Главное – собрать в кулак остаток сил и дойти! Никакого регулярного сообщения с деревней не имелось, была только надежда на понимание и помощь людей, да огромное желание жить, жить во что бы то ни стало!
И она отправилась в путь: то шла, то подвозили добрые люди, то снова брела. А когда вдали уже замаячила долгожданная деревня, Ольга вдруг поняла, что её ноги, налитые свинцовой усталостью, больше не могут сделать ни одного шага. Она осела на землю, чувствуя, что это конец. Лежала, раскинув руки, смотрела в небо и молила и небо, и землю-кормилицу послать ей ангела-спасителя. Прошла, казалось, вечность, и вдруг, как мираж, как видение, на пустынной дороге замаячила сгорбленная фигурка с клюкой и торбой. Путник медленно приближался, а дойдя, остановился над Олей и спросил слабеньким голоском:
- Жива – ай нет? Оголодала? Притомилась? На вот хлебушка пожуй, он поможет. Да не лежи, вставай, тут уже недалёко.
Протянул Оле свою нищенскую милость, потоптался в нерешительности и пошёл дальше – как сам Господь Бог, сама Любовь.
Весь этот крестный путь к спасению, эта глубинная святая доброта её народа навсегда остались в сердце Ольги, стали великой школой взросления души. Она сама всегда готова была откликнуться на чужое горе, поделиться последним, если видела, что человек в беде.
Сельчане не узнали свою Лёлю, с недоумением спрашивали друг у друга:
- Что это за старуха страшная такая прибилась к нам? Бедная, в чём только душа держится. Ещё помрёт тут у нас и придётся самим яму копать, мужиков-то не осталось.
А разобравшись, кто перед ними, ойкнули, запричитали и, не сговариваясь, всем миром взялись выхаживать свою любимицу, свою Ольюшку:
Там бабы,
Выспорив меня у смерти,
Поили долго
Добрым молоком, – напишет об этом Оля.
Приняла её к себе в избу сельская учительница Лиза Берсенёва. Ольга всегда говорила о ней с такой любовью, с таким светом в глазах, удивлением перед душевной чистотой и мудростью этой женщины, что сама хорошела от воспоминаний.
Свет мой Лиза, россиянка тихая,
Ивушка под северной звездой!
Где взошла – туда не ступит лихо,
Где цвела – подлесок молодой.
Как тебе даётся это право
Быть среди людей самой собой?
Речью уст не осквернять лукавой,
Жить в простой избе в ладу с собой?
Уезжаю на исходе лета,
Путь мой, как белёные холсты.
А в котомку сердца, словно хлеба,
Ясности беру и доброты.
(Сб-к «Качели», Рига, 1976)
Деревня выходила свою землячку, и Оля, узнав, что в местном детдоме не хватает воспитателей, пошла туда работать. Дети были разного возраста, из разных мест, каждый со своей трагедией, нахохлившиеся, как птенцы, выпавшие из гнезда, растерянные, запущенные и несчастные. Встретили её отборным матом, не веря, что и эта «тощая вешалка» не сбежит. Будущая воспитательница не обиделась на такой приём. Сама настрадавшаяся в блокаду, потерявшая маму, видевшая такое, что не выразить никакими словами, она сумела найти подход к детским отчаявшимся душам, согреть их добротой, вниманием, лаской. Оля учила их многому, в том числе и рисовать, лепить, слушать и понимать стихи, сказки, которые часто сочиняла сама, импровизируя. И дети поверили ей, потянулись сперва робко, а потом буквально прилипли, не отходили от неё ни на шаг. Ольга дневала и ночевала в приюте. И когда пришло время сказать ребятам, что она уходит в армию, плакали все – и маленькие, и те, что постарше.
Ольга навсегда сохранила к ним любовь, со многими переписывалась. А потом самые верные, став взрослыми, навещали её в Риге и помогали своей любимой воспитательнице, чем только могли, платя добром – за добро.
В детдоме Ольга поняла, что работа с детьми ей по душе, поэтому в Риге её постоянным местом работы (с очень скромной зарплатой) стал Дворец пионеров Московского района, где она вела кружки по искусству. Эта работа не мешала заниматься главным делом её жизни – поэзией. После появления в печати сборников «Простая песня» (1964), «Я шла на голос журавлей» (1968) О. Зашибина стала членом Латвийского отделения Союза писателей СССР!
Зашибина Ольга (6 апреля 1920 – 27 июня 2001г.)
Автор вышедших в издательстве «Лиесма» (Рига) сборников:
1. «Простая песня» (1964)
2. «Я шла на голос журавлей» (1968)
3. «Качели» (1976)
4. «Пречистое» (1983)
И в издательстве «Светоч» (Рига)
5. «Сонеты» (1994)
6. «Сонеты» кн.2 (1995)
7. «Берегиня» (1999)
* * *
Наш полковой ансамбль нельзя было назвать чисто самодеятельным, потому что в нём собралось немало профессионалов. Мы никогда не краснели за уровень наших выступлений. В разное время в ансамбле насчитывалось около пятидесяти человек – иногда чуть меньше, иногда чуть больше. Ансамбль состоял из хора, оркестра, солистов, группы танцоров и театрального коллектива. Оркестром занимался скрипач Большого театра Пачук, хором солист Львовской оперы Николай Шелюжко, с танцорами работал артист кордебалета Большого театра Александр Михайлович Ордынский, а в драматическом коллективе хозяином стал актёр из МХАТа – фамилию не помню. Все очень серьёзно, с полной отдачей относились к делу не потому только, что понимали, что ансамбль – это не передовая, где шансов остаться в живых мало, но и потому, что любили дело, которым занимались.
Весной того же, 44-го года, прибыли к нам из штаба фронта два выпускника Московской консерватории – Григорий Фрид (композитор, пианист) и Шерешевский – дирижёр и пианист. Два месяца они много и упорно работали с нашим хором и оркестром. Звучание хора устраивало их настолько, что они предложили нам подготовить «Хор крестьян» из оперы Чайковского «Евгений Онегин».
Болят мои белы ноженьки со походушки,
Болят мои белы рученьки со работушки.
Щемит моё ретивое сердце со заботушки,
Не знаю, как быть, как любезную забыть...
– широко и распевно начинали мужские голоса.
Этот хор даже для профессионального коллектива труден, что уж говорить о нас! И всё же мы справились. Звучало здорово!
Работая с группой вторых голосов, наши москвичи выделили голос Ольги и предложили нам с ней подготовить дуэт Лизы и Полины из оперы «Пиковая дама» Чайковского. Мы выучили каждая свою партию, потом основательно порепетировали вместе (наши голоса хорошо сливались) и храбро начали петь в концертах. Бойцам нужны были не только песни типа «Вася – Василёк», но и классика. Мы в этом убеждались постоянно, видя, как восторженно принимают измученные войной солдаты хор из «Евгения Онегина», «Соловушко» Чайковского, «Ноченьку» Рубинштейна, наш с Олей чудесный дуэт из «Пиковой дамы»:
Уж вечер. Облаков померкнули края.
Последний луч зари на башнях умирает...
Концерты редко когда проходили в помещениях, под крышей, чаще просто на полянах, на опушке леса, на берегу озера, а то и с кузова «студебеккера» или других машин. И как нас слушали! И с каким горением мы выступали!
На фотографии, сохранившейся у меня с весны 44-го года, мы с Олей поём дуэт Лизы и Полины у танкистов под Невелем, недалеко от озера Белое. Смешная пара: я – как каланча, Оля – мне по плечо. Поём уверенно, без боязни – Ольга Зашибина и Марина Украинская.
На первых концертах в ансамбле ведущий программы объявлял меня: поёт Мария Замниборщ. Пару секунд бойцы переваривали услышанное, потом раздавалось такое ржание, такое веселье с топаньем, что мне впору было провалиться на месте или убежать. Как после этого петь лирические песни? Так повторялось из концерта в концерт, пока однажды наш Капель на вечерней проверке перед строем ансамблистов не сказал серьёзно, но с затаённой весёлой искоркой в глазах:
- Нашей Марии нельзя выступать под своей фамилией. Давайте придумаем ей псевдоним для сцены. У кого какие предложения?
Ансамблисты стояли тихо и сосредоточенно думали. И тут Ольга, сделав из строя шаг вперёд, сказала, как припечатала:
- Быть нашей Марии Замниборщ Мариной Украинской. Разве плохо я придумала?
И все радостно закричали:
- Ура! Молодец, Ольга! Ура! Попала в десяточку!
Так я стала Мариной Украинской.
* * *
В сентябре 44-го года на фронте начались бои по освобождению Риги. Наши войска вышли к заливу южнее Риги, отрезав таким образом большую группировку гитлеровских войск. Говорят, даже бутылку балтийской воды послали Сталину – такая молва ходила по частям. Но противник воевать умел и бросил в бой танковые соединения такой мощи, что пришлось на время отступить. Бои за Ригу после короткого затишья продолжились в октябре, и 13 октября 44-го года правобережная, а 15 октября и вся Рига была освобождена, сравнительно мало пострадав. В этот древний город с трудной историей (а у кого она лёгкая?) в течение многих веков было вложено немцами, поляками, шведами, русскими, латышами столько сил, средств, энергии, таланта, любви, что никому из противников не хотелось разрушать до основания красавицу Ригу. Но какой ценой сохранялась эта красота! Ничто на войне не даётся без потоков крови.
Как только в сентябре загрохотала, засверкала передовая, так сразу же у нас в ансамбле стали создаваться небольшие подвижные группы для обслуживания концертами тех частей, что направлялись на передний край или выходили из боёв, для выступлений в медсанбатах, полевых госпиталях, в тыловых частях и т.д.
Мы с Олей оказались в одной группе. В условиях идущего наступления длинные концерты не возможны, да и не нужны. Хватало полчаса – минут сорок – не больше. В программе обязательно должны были быть: слово, шутка и, конечно, песня. Чаще всего выступления начинала с любимой на фронте песни:
Кто сказал, что надо бросить
Песни на войне?
После боя сердце просит
Музыки вдвойне.
Святая правда в этих словах! Песня на войне была как глоток живой воды после жаркого боя! Глаза у солдат менялись, когда звучали берущие за душу мелодии. Поэтому нельзя было спеть одну – две песни, поклониться и уйти. Не получалось. Эти жадные глаза просили ещё и ещё. Бывало, за день в полевом госпитале, например, мы с баянистом Сашей, чтицей Олей, кочуя из помещения в помещение, из палатки в палатку, выступали по 10-12, а однажды даже 16 раз! За день! Теперь сама бы усомнилась, возможно ли такое, если бы не сохранившаяся за сентябрь 44-го года запись в моём фронтовом блокноте. Мы выдерживали такую нагрузку только потому, что понимали, как это нужно солдатам.
А однажды в том тревожном сентябре в нашей с Олей концертной жизни случился удивительный вечер.
После десятого по счёту концерта мы, не имея сил даже поужинать, завалились спать. Только уснули, как нас растолкали, приказали одеться, привести себя в порядок и повезли на «виллисе» куда-то в сторону передовой, где в это время после тяжёлых боёв установилось хрупкое кратковременное затишье. Мы, как испуганные птицы, прижавшись друг к другу, сидели, перешёптываясь, недоумевая и волнуясь. Шофёр на вопрос, куда он нас везёт, ответил кратко:
- Скоро узнаете.
И больше ни слова.
Страшась неизвестности, вообразив невесть что, мы с Олей тихонько договорились, что ни в коем случае не оставим друг друга, будем держаться за руки, а в случае чего – драться, кусаться и защищать друг друга. Наконец, подъехали к затемнённому безмолвному дому. Вышли из машины в кромешную темень осенней ночи. На небе – ни звёздочки, только далеко по направлению к северо–западу, к заливу светилось небо, и на нём, как в воробьиную ночь, безмолвные сполохи. И, то сильнее, то тише, доносилось приглушённое расстоянием рычание передовой.
В темноте к нам подошёл кто-то и приказал идти за ним. Мы, собрав в кулак всю волю, подавив страх, пошли. В сенях дверь за нами захлопнулась, а впереди распахнулась другая, и мы невольно зажмурились от яркого с темноты света. Открыв глаза, увидели просторную комнату с большим накрытым столом, на котором возвышалась массивная бутылка с красивой этикеткой. Мы не успели ни удивиться, ни разглядеть, что ещё находилось на столе, как из соседней комнаты появились два офицера лет тридцати–сорока, высокие, в ладно пригнанной форме, привлекательные, интеллигентного вида – майор и капитан. Они приветливо поздоровались и тут же пригласили нас к столу. Отказываться было бессмысленно, и мы с Олей сели рядом, хозяева – напротив. Майор посмотрел на нас, испуганных, напряжённых, рассмеялся и весело сказал:
- Ну, девчата, не смущайтесь и не сердитесь. Нам с капитаном было бы жаль, если бы такие вкусности не отведали представительницы прекрасного пола. Во время наступления нашим бойцам достался немецкий продовольственный склад. И чего только там не было! Вся Европа кормит германскую армию, и кормит неплохо. Вот сейчас мы с вами в этом и убедимся. Вы когда-нибудь пробовали французское шампанское? Нет? И мы с капитаном тоже нет. Так давайте вместе поднимем бокал этого прославленного на весь мир напитка за наших бойцов и скорую победу!
И майор занялся бутылкой, а мы с Олей, ещё не преодолев скованности и неловкости, исподлобья рассматривали, не веря своим глазам, красивые коробки конфет, разнообразное печенье, плитки шоколада, какие-то непонятные фрукты. Майор разлил шампанское по стаканам и потянулся чокнуться к Оле, потом ко мне, то же повторил капитан. И я впервые в жизни попробовала тот напиток, название которого мне, школьнице, до войны встречалось только в романах и казалось чем-то таким романтичным, недосягаемым, шикарным, доступным только представителям высшего света, аристократам. А тут идёт война, и я пью французское шампанское!!! Не сон ли это? Я встретила понимающий взгляд Ольги, и мы, не сговариваясь, прыснули и звонко расхохотались. Усталость ушла и увела с собой скованность и напряжение. Хозяева щедро угощали нас всеми невозможно вкусными сладостями, что стояли на столе и что мы пробовали и видели впервые в жизни.
Майор налил ещё шампанского. На этот раз мы выпили за всё прекрасное, что было в нашей жизни до войны. За мир!
И тут Ольга, поставив пустой стакан на стол, вдруг продекламировала своим низким бархатным голосом распевно и торжественно:
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух...
Это было - как взрыв, как чудо! Глаза у наших офицеров вспыхнули удивлением, восторгом, и они в один голос радостно воскликнули:
- Не останавливайтесь! Пожалуйста, продолжайте! Ещё, ещё!
И Ольга села на своего конька. Блока она, филологичка, воспитанница театральной студии, знала, любила и умела читать, и мы все, околдованные и очарованные, забыв про войну, рокочущую вдали передовую, про французское шампанское, сладости, с восторгом внимали ей:
И веют древними поверьями
Её упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука...
Майор вдруг издал какой-то гортанный звук, вскочил с места, быстро прошёлся по комнате и сел, не отрывая глаз от чтицы.
За Прекрасной Дамой последовало «На поле Куликовом», и у нас у всех подозрительно заблестели глаза. Ольга читала, как великая актриса, как профессионал высшего класса!
Потом подключился майор, за ним капитан. От Блока перешли к Пушкину, Лермонтову, Тютчеву. И снова Ольга вернула нас к Блоку. Она уже полностью владела нашими сердцами и могла делать с нами, что хотела. Чувствуя, что наши офицеры хорошо образованы, что они истосковались по истинной поэзии, она решила напоследок прочитать «Россию» Блока, своё любимое, заветное:
Россия, нищая Россия!
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые –
Как слёзы первые любви!
Ольга дочитала до конца и умолкла. Установилась такая глубокая тишина, что казалось, я слышу ход мыслей в голове у майора. И он, глядя прямо в полыхающие глаза Ольги, мягко обратился к ней:
- Оля, мне почему-то кажется, что вы пишете стихи. Я не ошибаюсь? Почитайте, прошу вас.
Оля смутилась, покраснела, но быстро справилась и прочитала своё, чем-то перекликающееся с только что отзвучавшим Блоковским:
Железный век смыкает круг,
Но где-то безответно
Стоит изба на стыке вьюг,
Глядит на мир приветно.
И вот пока она стоит,
Треща в мороз углами,
Пока она трубой дымит
И пахнет пирогами, -
Душа Руси ещё жива,
И есть приют для сказки,
И будут виться кружева,
И луковые связки,
И будут уходить сыны
Для подвига и славы...
Стоит изба среди страны,
Гудят вокруг дубравы.
- Прекрасно! Вы поэт, Оля. Талант. Живите долго и пишите.
И, сдерживая вздох, повернулся в мою сторону:
- Наша Марина молчит, а нам после поэзии так хочется песен! Давайте подымем бокал этого божественного напитка за песни на войне и послушаем Марину Украинскую.
Подняли стаканы, и мне так легко и отрадно было начать:
Осень. Прозрачное утро.
Небо как будто в тумане.
Даль из тонов перламутра,
Солнце холодное с нами...
Этот романс Вадима Козина звучал перед войной по всей стране. Я запомнила его сразу, услыхав по радио, вот только никак не могла разобрать слова третьей строчки и придумала что-то своё. И только на фронте, на рассвете 25-го ноября 42-го года под деревней Большое Клемятино, Смоленской области, когда моя часть ждала начала артподготовки перед нашим первым боем, я узнала правильные слова этой третьей строчки. Сидя в неглубоком окопе из утрамбованного снега, мы со снайпером Мишей Баллоном тихонько пели, чтобы не думать о том, что должно вот-вот произойти. Сидели каждый на своём вещмешке напротив друг друга, почти соприкасаясь лбами, и самозабвенно пели песню за песней. И вдруг я запела «Осень», и Миша, услыхав третью строчку, сказал, смеясь:
- Что за чушь ты поёшь в этом месте? Надо вот как: «даль из тонов перламутра». Запомнила?
И с тех пор я не могу забыть зловещее низкое небо, снежный окоп, нас, 17-летних, ищущих в песне заслона, спасения от ужаса надвигающегося боя, надвигающейся смерти...
...Потом я спела «Чайка смело пролетела над седой волной», любимый, по – особому берущий за душу фронтовика «Случайный вальс»:
Хоть я с вами совсем не знаком
И далёко отсюда мой дом,
Я как будто бы снова
Возле дома родного,
В этом зале пустом
Мы танцуем вдвоём.
Так скажите хоть слово, -
Сам не знаю о чём...
Господи, какие пронзительные песни рождались в военное лихолетье, на хрупком стыке жизни и смерти!
Майор и капитан чуть слышно, не удержавшись, подпевали вальс. А потом майор сказал:
- Марина, раз вы Украинская, то спойте нам на прощанье свою любимую на родном языке. Капитан – ваш земляк, да и я люблю украинские песни.
И я спела с радостью и печалью:
Повiй, вiтре, на Вкраїну,
Де покинув я дiвчину,
Де покинув карi очi.
Повiй, вiтре, опiвночi ...
Не успела начать второй куплет, как отворилась дверь и быстрым шагом вошёл лейтенант. Ему навстречу поднялся майор и, отойдя от стола подальше, выслушал тихое сообщение лейтенанта.
Больше не садясь, майор повернулся к нам:
- Оля и Марина, спасибо за мирную передышку, что вы нам подарили. Мы будем помнить этот вечер всегда. Берегите себя. Сейчас вас отвезут на место. Возьмите с собой все сладости и фрукты.
И мы, не узнав ни фамилий, ни имён гостеприимных хозяев, ни воинской части, в которой побывали, уехали. Уехали, наполненные до краёв возвышенной радостью. Говорить ни о чём не хотелось. Каждая мысленно проживала ещё раз весь этот нежданно–негаданно сказочный вечер.
И что только не случалось на войне...
8 августа 2008 года Рига
Открытие ХХIХ Олимпиады в Пекине.
Война Грузии – Ю. Осетии
t. +23
СТИХИ ОЛЬГИ ЗАШИБИНОЙ
* * *
О, не кляни судьбы конца
И Бога не гневи печалью
Ещё скользят, скользят за далью
Черты нетленного лица.
И голос донесёт эфир,
И письмецо влетит, как голубь,
А дверь споёт такое соло,
Что блеском озарится мир.
Ещё не кончена игра,
Перо из рук не выпадает
И надо мною не рыдают
Пурги крещенские ветра.
Не говори, что жизнь прошла,
Не повторяй, что тают силы.
Крылатый конь шальной спесиво
Грызёт, играя, удила!
ИЗБЁНКА
Зелёное знамя берёзы
Избёнка несёт на плече...
Прошли здесь великие грозы,
Рыдая в басовом ключе.
Давно развалилось крылечко...
Нет, нет, не от пяток босых.
Полвека не топлена печка
И голос медовый затих.
И только избёнка кривая
В рассвет ковыляет: - Ать, два!..
И знамя старенья не знает,
И в окна сквозит синева.
* * *
Нацеди мне из бочонка
Ковшик квасу ледяного.
Издали я, словно пчёлка,
Чую дух его медовый.
Я потом уж, постепенно,
Босиком по половицам,
Подойду потрогать стены,
Поглядеть в родные лица;
Побегу потом в Залужье
Повстречаться с соловьями...
Молоко с малиной — ужин,
Поутру — блины с грибами.
А пока цеди мне квасу:
Я с дороги и с устатку.
Не пила кислей ни разу.
Пьёшь, а сердцу сладко-сладко.
ПАЙКОВОЕ ВИНО
Не с облачка румяным мальчиком
В ту ночь слетал к нам Новый год,
Он брёл с ручищами запачканными
В крови, под горький плач сирот;
Он спешно заводил моторы,
Он вызнал, дьявол, каждый дом;
Лютуя, словно зверь матерый,
Зарылся в снег перед прыжком...
Но мы не думали сдаваться, —
Пусть миром правила война, —
На праздник дали ленинградцам
По пайке красного вина,
А хлеба не было ни крошки.
И свет победы был далёк.
От стужи кувыркался в плошке
Паяцем тощий огонёк.
Над крышами сирена выла,
В буфете — рюмок перепляс.
А я неспешно в кружку вылила
Вино и выпила, как квас.
Пила за счастье, за победу,
На зло неистовым врагам...
Впервые вкус вина изведав,
С слезою детской пополам.
КОЛОКОЛА РОССИИ
Они талантливы, колокола России:
Споют венчанье, праздник и набат,
Торжественно, рыдально и всесильно
Нелёгкую победу протрубят.
Душа колоколов — седее вьюги,
Просвистанная пулями в ночи.
Пленённые, неистовствуют фуги,
Когда их медь дремотная молчит.
Отец мой, мать, в сугроб блокадный вмёрзшие, —
Лишь руки непокорные вразлёт, —
Порывистей, настойчивей и горше
Над вами колокол души моей поёт.
Над вами гомонят колокола
Чуть слышно, потемневшие от горя,
На взлёте подломившие крыла,
Не прогудевшие ещё отбоя.
Над пепелищем Аудриней, Хатыни,
Над немотой печей оледенелых,
Безмолвием поруганной святыни, —
Их реквием рокочет песню гнева.
Но незлопамятны колокола России.
В них бьётся сердце света и добра.
От них в лугах — сверкание росинок
И в реках — перезвоны серебра.
Россия — колокольни ёлок тёмных!
У ветра-звонаря в глазах пестрит.
В колоколища — огненные домны
Прибоем — огнепёрые костры.
Дорога — Русь. Стозвонные леса.
Стога колоколами по обочинам.
На всех наречьях плещут голоса,
Звенят в лугах ответно колокольчики...
ПРЕДЧУВСТВИЕ
Струились млечно тёплые стволы,
И у корней вытаивали луны.
Весна с оглядкою, из-под полы,
Свистульки разбазарила и струны.
А снег цеплялся... Снег лежал ничком,
Медведем раненым, раскинув лапы.
От влажной шкуры пар валил столбом
И становился облаком кудлатым.
И тяжесть отлетала вместе с ним.
От ног моих вдруг отрывались тени.
Врывался в ноздри, юностью дразнил
Легчайший дух веселья и смятенья.
Я спрашивала у стволов седых:
Что ждёт меня? Какой страды начало?
Предчувствие то счастья, то беды
В высоких кронах музыкой звучало.
ДАВНИЙ ВРАГ
И враг твой давний
О тебе тоскует.
М. Кемпе.
Мой враг,
Мой давний,
Ты тоскуй,
Тоскуй.
И голову гордецкую закинув,
В просветах осени
Кивни листку,
Бесстрашно ожидающему зиму.
Пройди под липами
И положи в дупло
Два-три словечка,
Нашепчи чуть слышно;
Чтоб твоего дыхания тепло
Прошло
В закованные стужей корневища.
Пусть не поверишь
Позднему листку,
Просветам синим
Осени дождливой...
О, лучший враг мой,
Ты тоскуй,
Тоскуй,
Чтоб воцарилась в мире
Справедливость.
* * *
Дитя войны, дитя любви,
Как ты в себе соединяло
Двойное гиблое начало
С грозой и нежностью в крови!
Как ты бесцельно к цели шло —
Взойти на край, сорваться в пропасть,
Сменяя детский бунт на робость,
Добру и разуму назло.
В тебе, как в капле, отражён
Огромный мир с землёй и твердью,
С блужданьем между сном и смертью,
с безумьем мчаться на рожон.
С отчаяньем пустить в распыл
Законы духа корневые,
Чем крепок мир и славен был,
И с чем себя познал впервые.
СОНЕТЫ
* * *
Увы, открытье слишком поздно
Всё ж было в муках рождено:
Когда бесправно и беззвёздно,
Ты в вечность распахни окно;
Туда, к мирам, ещё безвестным,
Пройди по закоулкам снов.
В твоём мозгу им слишком тесно,
В плену испытанных основ.
Взорви привычные преграды
Несчётных граней суеты!
Не всё ль равно вратами ада
Иль рая их оставишь ты,
В единоборстве с ремеслом,
Меж явью странною и сном.
* * *
Всесильных покровителей не жду.
Влиятельного не ищу родства.
Я неудачей и удачей каждой
Обязана себе. До торжества
Я вряд ли доживу в своих исканьях.
Голгофа славы мне не по плечу.
Шит мой узор серебряною сканью
Слепых дождей, свободно, как хочу.
Но жаль порой, как ни было б мне трудно,
Тех, кто творит за каменной стеной
Надёжных покровительств, пошло, нудно
Бренча повсюду лживою струной.
За лёгкость им наградой слава злая.
Она не дремлет, жертву выбирая.
* * *
Из рук не отбирай пера,
Не прерывай на полуслове:
Я лишь невольница условий,
Но не окончена игра.
Я безоглядна и пряма.
Дай мне договорить всё сразу,
Пока ещё штормит мой разум,
Иначе, я сойду с ума.
Какое дело мне до тех
Любимцев пресной полуправды!
Они служить любому рады
За свой обласканный успех.
Опомнятся, но будет поздно:
Вокруг пустынно и беззвёздно.
* * *
Задумайся, ведь мы умрём когда-то,
И то, что стоит денег, не цени!
Богатство жизни вечной — это жажда
Возжечь в душе священные огни
И осветить отрезок той дороги,
Которая отпущена тебе;
Всё раздарить, чем одарили Боги —
И всё останется в твоей судьбе.
Печальнее, когда в твоих раздумьях
пророческих, нет нужды никому,
В том мире торга, где царит безумье
И толпы покоряются ему.
Звон лиры заглушён дождём монет,
И мрака не осилит утра свет.
* * *
Как много нынче голых королей!
Осанисто по улицам шагают,
Два пальца подают вам иль кивают,
По замыслу заученных ролей.
И мнят они: их мантии блестят,
С чела до пят — всё царственные знаки.
Прохожий шепчет: — Бедные макаки!
Всё б ничего, да виден голый зад.
Как сказочный ты ожил персонаж
И намертво остался? Непонятно!
Роди героя своего обратно!
Ах, Андерсен! Зачем такой тираж?
И где тот мальчик, тот спаситель наш,
Кто слово истинное скажет внятно?
* * *
Г. К.
Не уезжайте, не простившись,
В отчизну милую, друзья!
В смятенья час и час затишья
Душою скорбной с вами я.
Позёмка путь переметает,
Или шуршит опавший лист, —
Пора прощания святая
Согреет всех, кто в дружбе чист.
Я, как подстреленная птица,
Рванусь вослед, забыв о том,
Что крыльям высоко не взвиться:
Здесь мой причал и здесь мой дом.
И только в снах — из года в год —
Душа в родном краю живёт.
ЗВЕЗДА
Она запуталась в сетях ветвей
И долго билась пойманною рыбкой,
И свет её, и призрачный , и зыбкий,
Стал радостью и нежностью моей.
Зачем она пересекла мой взор
И долго от себя не отпускала?
За рощу в полночь канула устало,
Чтоб снова возвратиться в звёздный хор.
Она одна с душою говорит
И ложных звёзд мерцанье затмевает...
О, что она о муках наших знает?
Зачем так нежно и светло горит?
О, как её я вечерами жду:
— Вселенная, верни мою звезду!
* * *
В рисунке мокрых лип — осенняя тоска.
Бесцветная заря близка и далека.
И тот, кто сзади шёл, шагает впереди,
А тот, кто впереди, успел шепнуть: — Не жди!
Ах, этот сердца стук! Быть может, это ты
Мне что-то говоришь с пресветлой высоты?
Зачем меня, судьба, неведеньем томишь?
Запеленаешь мглой иль светом озаришь?
Я руки протяну и ветер обниму,
И поцелуй пошлю в пространство — никому!
Но вот, в небесной мгле звезда смыкает круг,
И спаяно опять кольцо горячих рук;
В него заключены — о, кто б подумать мог —
Два сердца, две души, Вселенная и Бог.
* * *
Сирень всю ночь стихи писала
Озябшей веткой на стекле,
И тень её облюбовала
Листы на письменном столе.
Читала я, склонясь над ними,
Такой счастливый мадригал:
Твоё загадочное имя
Мой взгляд усталый разгадал.
И сверх её предначертаний
Легко легла моя строка...
И, чуть видна в ночном тумане,
Луна смотрела свысока.
А Муза, стоя за спиной,
Весной дышала надо мной.