Dedicavit ad seniorem fratrem suum.
ПРЕДИСЛОВИЕ,
проливающее свет на обстоятельства, предшествовавшие появлению «Приключений Пикинье».
Мой отец - известный в Реймсе и его окрестностях аптекарь - происходил из старинного, но обедневшего дворянского рода. Местные жители высоко ценили его как за умение составлять всякого рода нюхательные соли, пилюли и порошки, так и за глубокие познания в области траволечения. Одним из первых аптекарей в Шампани он стал использовать дягиль (archangelica officinalis) для приготовления живительного напитка, помогающего при расстройствах пищеварения. До сих пор горожане поминают отца добрым словом…
А я… Что я? Я не пошёл по его стопам, хотя он очень хотел сделать меня, единственного сына, своим преемником: с раннего детства, едва обучив грамоте, знакомил с учениями Гиппократа и Авиценны и, посвящая в тайны различных снадобий, повторял: «Всё – яд и всё – лекарство; то и другое, сынок, определяется дозой». Отцовские старания, однако, не принесли желаемых плодов. К аптекарскому делу, равно как и к медицине, сердце моё оказалось глухо. В те отроческие годы, когда все вокруг только и говорили о диковинных странах, открытых за океаном, мечтал я о дальних путешествиях вглубь открытых, но ещё не вполне изученных земель, столь увлекательно описанных Америго Веспуччи.
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, отец отправил меня в Париж, где я должен был продолжить своё образование в университете. Говоря откровенно, большого рвения к наукам я не проявил. Чуждаясь университетских лекций и диспутов, схоластической учёностью нагонявших на меня язвительную тоску, с головой окунулся я в разгульное времяпрепровождение, сжигая живущие во мне дары воспламенением низменных страстей. Безудержное, удалое винопитие, картёжная игра и плотские утехи составляли основное содержание моей жизни на протяжении целого года, до тех самых пор, пока не повстречалась мне совершенно случайно покорившая сразу блистательным остроумием книга великого Эразма «Moriae Encomium, sive Stultitiae Laus». Именно «Похвала Глупости» подвигла меня, несмотря на царивший в университете обскурантизм, продолжить учёбу; поставив себе за правило ничего не принимать на веру, я покорно заучивал церковные догмы и прилежно штудировал логические трактаты Петра Испанского, чтобы затем, уже самостоятельно, искать истину в трудах иных авторов, незаслуженно обвинённых в ереси.
Замечу при этом, что получив через восемь лет степень доктора богословия, в профессорскую должность вступил я не скоро. Знания, почерпнутые мною из книг как древних, так и новых мыслителей, хотелось проверить собственным исследованием действительности. Посетив с этой целью Италию, Германию, Испанию, Англию, Шотландию, Валахию, Трансильванию, общаясь там с адептами магии, алхимии и астрологии, подлинными учёными и шарлатанами, людьми высокого звания и простолюдинами, собрал я немало полезных для себя сведений. Слухи о новой теории, относящейся к небесным движениям, побудили меня отправиться во Фромборк. Но к Копернику, к большому моему огорчению, допущен я не был. Тяжёлая болезнь приковала гениального астронома к постели…
После долгих странствий по Старому Свету судьба забросила меня в один большой и шумный немецкий город, где известный своим передовыми воззрениями епископ предложил мне хорошо оплачиваемую должность личного секретаря. Разбирая его переписку, находившуюся в полном беспорядке, наткнулся я на один любопытнейший манускрипт, датированный 1491 годом. Автор его, человек, судя по написанному, много испытавший, скрываясь под вымышленным именем Николас Ру («рыжий»), сообщал о событиях, участником которых он был, искренно и беспристрастно. Найденные записки, отличавшиеся сгущённостью метафор и афористичностью суждений, настолько увлекли меня, что я очень быстро, буквально за несколько дней, перевёл их с французского языка на немецкий. Не сочтя приличным для своей чести вносить в текст какие-либо изменения (хотя они и напрашивались), я позволил себе лишь озаглавить его, а также исключительно с целью возбуждения любопытства читателя поместил перед каждой главой короткое её описание.
Не знаю, случайность это или промысел Божий (скорее второе, нежели первое), но «Приключения Пикинье» попалиcь на глаза просвещённому моему работодателю. Удивительное дело: прочтя их, он тут же распорядился отнести рукопись к самому лучшему книгопечатнику в городе, чтобы тот с присущей ему искусностью выпустил в свет столь занимательное и во многом поучительное произведение.
Итак…
ГЛАВА 1.
Таверна «Золотой барашек». – Пикинье и Бранж. – Убийство ростовщика. – В западне. - Кровная месть. – Бегство братьев из родной деревни.
В первый понедельник сентября года Господня 1491, когда, судя по солнцу, было далеко за полдень, в пользовавшейся дурной славой таверне «Золотой барашек», где по вечерам собиралась самая пёстрая, отчаянная и беспутная публика: и лихие разбойники, и карточные шулеры, и игроки в кости, и воры, и барышники, и менялы, и пройдохи-приказчики, и моряки, похожие на пиратов, и пираты, похожие на моряков, и мнимые калеки, и профессиональные попрошайки, и носильщики, и весовщики, и посредники, и мелкие торговцы, и цирюльники, и коробейники, и предсказатели судьбы, и покладистые бабенки, и бродячие клирики, распевающие хвалу «Бахусу всепьющему», и портовые грузчики Булони, вульгарные, неотёсанные мужланы, одетые в рубахи и шаровары из грубого серого полотна, способные, не задумываясь, за один только невольно брошенный косой взгляд раздробить нечаянному обидчику челюсть, - так вот, в этот послеполуденный час в низком сводчатом зале таверны, казавшемся, несмотря на яркие полосы света, бившие из узких окон, громадной гробницей, за грубо сколоченным деревянным столом сидели два господина в длиннополых, по последней моде, плащах и остроносых туфлях с толстой подошвой; один из них, крепкий поджарый старик с густой седой, коротко остриженной бородой, окаймлявшей умное, благородное, бронзовое от загара лицо, говорил вполголоса собеседнику, бледному порывистому малому лет двадцати пяти:
-В правдивости этой истории, сударь, можете не сомневаться. Клянусь честью, вы первый, кто услышит её полностью, со всеми подробностями, от начала и до конца. Только должен предупредить вас, что в повествовании моём имена некоторых людей будут изменены. Вы, полагаю, не против?
-Я? Конечно не против! – воскликнул Бранж.
-Вот и славно, - облегчённо вздохнул Пикинье. – Вот и славно. Случилось это три с лишним десятка лет назад, как раз в тот год, когда мы посрамили англичан под Форминьи. Я – простой крестьянский сын - жил в глухой дремотной деревушке в долине реки Сены на западе Шампани с родителями (весьма достойными и чтимыми людьми) и братьями: Фабрисом и Жаном. Было мне тогда восемнадцать лет. Домочадцы звали меня просто Сильвеном или Воробушком – за умение подражать пению птиц. На склоне жизни отец, благодаря упорному труду и не без поддержки счастья, выкупил у графа де ля Рюса все повинности, кроме менморта. Избавившись от гнетущего бремени в виде оброков, штрафов, отработок и других утеснений, мы всё равно с трудом сводили концы с концами: надел земли, даровавший нам хлеб насущный, был, к прискорбию, слишком мал, чтобы прокормить пятерых. Весной 52 года, сразу после Святой Пасхи, умер отец, через месяц Господь забрал к себе мать. Мы остались одни на свете. И поддержать нас было некому…
Пикинье прервал повествование, отхлебнул вина из глиняной кружки.
-Той же весной случилось ещё одно большое несчастье. Началось с того, что старший брат Фабрис случайно запахал часть соседнего участка. Участок этот, доложу я вам, заброшенный и совершенно позабытый, принадлежал Саванжу, выросшему из менял ростовщику, чей каменный двухэтажный дом в Труа, крытый черепицей, по роскоши обстановки не уступал домам самых влиятельных парижских вельмож. Ходили слухи, что он пользовался покровительством самого графа де ля Рюса. Думаю, Саванж регулярно ссужал последнего деньгами, и деньгами немалыми, на условиях так называемой бесплатности - gratis et amore… В общем, процентщику донесли на Фабриса (очевидно, это сделал кто-то из его деревенской родни), и на следующий день Саванж – одутловатый толстяк, похожий на жабу - примчался на поле. Похабно ругаясь, набросился он на брата с кулаками, словно тот украл у него, по меньшей мере, тысячу ливров. Ответьте откровенно, любезный Бранж, может ли сдержаться честный человек, если с ним обращаются, как с самой последней голью? Нет? Вот и Фабрис не сдержался. Врезал Саванжу прямо между его бесстыжих выпученных глаз. Тот упал навзничь, да так неудачно, что тут же испустил дух. Чёрт возьми! Надо же рядом оказаться камню! Надо же Саванжу удариться затылком прямо об этот камень! И что получается? Скромный, благорассудный наш Фабрис, умевший считать на абаке и писать, знакомый с начатками латыни (познаниям сим, поистине небывалым среди диких и невежественных пахарей захолустной деревни, он был обязан странствующему монаху по имени Августин, целое лето жившему у нас в амбаре в прошлом году), за короткую жизнь свою не обидевший даже мухи, в мгновение ока сделался самым обыкновенным убийцей…
-Да-а-а… - сочувственно пробормотал Бранж.
-Вот и я говорю, в прескверном положении оказался мой брат. Вот если бы свидетелей не было, тогда, возможно, он и выкрутился бы как-нибудь.
Пикинье прикрыл глаза, и из его груди вырвался шумный вздох.
-Что же было дальше? – спросил Бранж.
-Дальше? – старик приподнял надбровные дуги. - Представьте себе, что Фабрис не потерял присутствия духа. Оказавшись перед трудным выбором, как Геркулес на распутье, он вскочил на лошадь и помчался в деревню. Убийство – штука серьёзная, пахнет петлей, если дело дойдёт до суда. Почему «если»? Видите ли, сударь, обычай кровной мести в ту пору был распространён так же широко, как обычай возносить молитву Богу перед трапезой. Убив Саванжа, старший брат мой приобрёл сразу с десяток врагов и до официального разбирательства мог просто-напросто не дожить… Итак, вернувшись домой, Фабрис застал меня одного; Жан с утра отправился собирать хворост. Оценив создавшееся положение трезво и разумно, мы постановили, укрывшись в доме, дожидаться младшего брата. Ничего другого нам, собственно говоря, не оставалось. Не успел я запереть дверь на засов, как шумная, разнузданная свора, возглавляемая деверем убитого горбуном Аделем, одетым, словно лекарь, во всё чёрное, вооружённая вилами, кольями, заступами, серпами и топорами, появилась у наших ворот. До наших ушей донеслись визгливые подстрекательские речи мельника Фабиана, зятя Саванжа, кипятившегося желанием поджечь наш дом как можно быстрее. Впрочем, от слов к действиям явившиеся мстители переходить не торопились; более того, постояв немного, разошлись. Дорого дали бы мы, чтобы проникнуть в их планы! Между тем за стенами нашего убежища сгустился мрак. Сжимая в руках ножи, сидели мы с братом на неотёсанной скамье подле остывшего очага, в полном безмолвии, плечом к плечу, локоть к локтю, при тусклом, мерцающем свете сосновой лучины, загнанные врагом в угол, но готовые смело вступить с ним в неравную схватку. Нам было совершенно ясно, как ясен лик святой Божьей матери, на чьей стороне Добродетель и на чьей – Порок, но было ли это ясно для тех, кто злоумышлял учинить над нами расправу?.. Так, не смыкая глаз, в горестных думах провели мы всю ночь. На рассвете услышали во дворе скрип ворот и какую-то суетню... Полагая, что вернулся мой младший брат, я отодвинул засов, приоткрыв дверь примерно на два дюйма. Сначала в глаза мне бросился Ломака – уставший от жизни мерин светло-рыжей масти семнадцати лет от роду (как раз на нём Жан отправился за хворостом) - он стоял в десяти-двенадцати локтях от меня, всхрапывая и переступая ногами. А рядом с ним… Сердце моё сжалось… Боже праведный! Рядом с ним в навозной куче лежал, раскинув руки, бедный Жан. Он был… Пресвятая дева Мария! Он был… обезглавлен… Мгновение спустя я увидел его окровавленную голову, привязанную за волосы к плетню. О, до гробовой доски не забуду это жуткое зрелище!..
Пикинье остановился. Воцарилось молчание, короткое, но показавшееся очень длительным. Прервал его Бранж, деликатно заметив:
-На всё, сударь, воля Божья.
-Да, вы правы, - согласился Пикинье. - На всё воля Божья… Да…
Зеленые, как хризолит, глаза рассказчика, несмотря на кажущуюся оживлённость речи, оставались печальными. Собравшись с мыслями, он продолжил, выразительно выговаривая слова, будто исповедуясь перед незримым духовником:
-Помолившись, мы предали Жана земле. Родной кров решили покинуть поодиночке и двигаться в разных направлениях, условившись встретиться в Труа через два дня. Подкрепившись вином и сыром, обнявшись и перекрестившись, мы вскочили на лошадей. Да поможет нам Гермес, бог всех хитрецов и, конечно же, святой Христофор! Прощай, родительское гнёздышко! Оставляем тебя на грабёж и поругание. Но мы ещё вернёмся. По крайней мере, один из нас. И тогда… А пока – прощай! С решимостью бросающегося в пучину, я двинулся по разбитой проезжей дороге с той небольшой скоростью, на которую был способен наш тихоходный мерин, моля его об одном - не оступиться. Вскоре я въехал в густую буковую рощу, излюбленное место наших детских игр. На душе, пустой, как вычерпанный колодец, сразу потеплело... Вдруг из можжевеловых кустов, росших между деревьями в большом изобилии, раздался пронзительный свист. Заподозрив неладное, я пригнул голову и ударил ногами по худым бокам Ломаки, так что тот, встрепенувшись, к великому моему изумлению рванул вперёд с лихостью благородного арабского скакуна. Ветви хлестнули меня по щекам, в спину ударили крики и улюлюканье. Да вознесутся бессчётные Господу хвалы за то, что он отвёл от меня верную, неминуемую смерть: пущенные вражьей рукой вилы рассекли надо мной воздух, сорвав с головы капюшон с оплечьем.