Эта история произошла много лет назад. Присутствие в рассказе мальчиков из Беркута никак не относится к настоящему украинскому конфликту. Автор ничего не подразумевает этой историей, но менять детали не видит нужным.
ДЕНЬ НЕЗАВИСИМОСТИ.
День Независимости совпадает с моим настроением. Не надо ждать до восьми вечера, пока Остап надумает мне позвонить. Не надо волноваться и переживать, что Выся ходит ко мне в гости и Остап может обидеться. Я понимаю, что всё в руках Остапа. Я ему всё сказала. В его руках завести с мамой приятельские отношения, предупрежать меня, когда будет исчезать на неделю, и в его руках телефон, когда закончится меланхолия.
Я люблю его, но как то не печально. Если бы не то, что случилось вечером в День Независимости, думаю, я так и оставалась бы на этой ноте. И может, через две недели снова бы зашла к Остапу и как-то по другому сложились бы отношения. Но то, что произошло дальше, закинуло меня на самую вершину взрослости, как старшие ребята фуражку пятилетнего мальчика на макушку сосны.
У меня есть подружки. Много. Родители дали достаточно денег и отпустили ночевать к Наташкиной подруге Барашке в Киев. Сами уехали к друзьям на дачу. Я торможу маршрутку с Наташкой на остановке, пританцовываю и чувствую, что счастлива. Единственное, что портит настроение, это мамины туфли, на два размера меньше, но подходящие к моей кенгурушке и джинсам клёш. Доезжая до Киева, я понимаю, что не могу больше ступить лишнего шагу.
-- Поехали к Барашке, у неё стопудняк есть лишние туфли. А потом поедем на Майдан концерт смотреть. -- говорит Наташка. -- заодно посмотришь, где мы сегодня будем ночевать.
Да уж, если бы не жали мамины туфли, неизвестно, где бы мы в ту ночь ночевали. Может и не ехали бы сегодня никуда вовсе, а валялись мёртвые и вонючие где-нибудь до сих пор.
Горка у Крещатика. Я лежу в траве лицом вниз. Вокруг меня берёзы и гул пьяной редеющей молодёжи. Плачу навзрыд с шести вечера. Слышу, часы пробили десять вечера. Значит, уже четыре часа лежу. Плачу, потому что не могу встать. Мимо меня ходят и ходят люди. Смеются. Кто надо мной, кто меж собой. Кто-то останавливается, поднимает, перегибает меня вдвое и надавливает на живот. Чуть дальше слышится голос:
-- Валька, оставь её. Она никакая.
-- Блин, надо помочь человеку, -- отвечает сердобольная Валька, -- ну нажралась, бывает.
-- Оставь меня, Валька. Добрая ты. -- всхлипываю я, готовая расцеловать её с благодарностью, но не хочу обдавать её рвотным запахом. -- я ни стоять не могу, ни идти не могу. -- мычу я.
После ещё нескольких попыток вызвать у меня рвоту, Валька отчаивается, аккуратно кладёт меня обратно на траву и уходит. Я плачу дальше. Я чётко помню, как здесь оказалась.
Мы сидели недалеко от Крещатика в закоулке одного двора и пили трёхзвездный коньяк. Не закусывали. В то время много подделок коньяков было. Закусывать надо было. Сама виновата.
Я поёрзала в автобусном сиденье. Неприятно вспоминать. А надо. Случай, перевернувший моё мировоззрение. Случай, после которого власть в моей голове перешла от впечатлительности к ответственности. День Независимости от Впечатлительности в моей голове. Я глубоко вздохнула. Готова к воспоминаниям.
-- Эй, вставай, -- кто-то потрогал меня ласково за плечо. Я подняла голову. Ну кто там ещё хочет помочь? Надо мной склонилось лицо парня с отзывчивым выражением в военной форме Беркута. На Майдане пробило одиннадцать.
-- Не могу. -- говорю я. -- воды хочу.
-- Сейчас. -- парень поднял голову и крикнул в берёзы: -- Мишка! Воды принеси! Я тут девушку нашёл.
Мишка, тоже в форме Беркута, послушно принёс воды. Меня подхватили под руки и посадили под дерево.
-- Бедная, -- Мишка посмотрел на моё запачканное травой и грязью лицо, подавая бутылку с водой. -- Где твои друзья?
-- Ушли. -- сказала я, отлепив нехотя губы от горлышка бутылки. -- Наверно. -- добавила я и принялась дальше жадно пить. От воды становилось легче.
-- Может порыгай. -- предложил первый незнакомец.
-- Не чем. -- пожала плечами я. -- мы не закусывали.
-- Ну, вы даёте. -- Миша был подчёркнуто озабочен моим состоянием.
-- Как же они тебя бросили? -- спросил первый незнакомец.
-- Мы с Барашкой поссать пошли, -- сказала я и икнула, -- в эти берёзки, -- весело добавила я, -- Она смогла подняться, а я нет. Штаны лёжа натянула ( надо ли эта развязность?). -- я доверительно хихикнула.
-- Давай, поможем встать. -- они профессионально подхватили меня, как раненую, и поставили на ноги. Мы это проходили на начальной военной подготовке в школе.
-- Стоишь? -- спросил второй.
-- Стою. -- пошатнувшись, сказала я.
-- Жека, пошли отведём её умыться. -- сказал Мишка.
-- Какие вы добрые, Жека и Мишка. -- сказала я заглядывая им в лица. В ответ они сдержанно улыбались. Прямо как милиционеры.
Я подумала тогда, что вот как повезло, всё-таки. Есть Бог на свете, не оставил в беде.
Мы пошли по тёмным улицам вверх по горке. В сторону гостиницы Украина. Жека с Мишкой шли впереди, а я послушно за ними следом. Прошли берёзки. Мимо проходили толпы выпившей молодёжи. Они орали и веселились. Ещё закоулок. Двор жилого многоэтажного дома. Зашли в тёмный подъезд. Позвонили в дверь на первом этаже. Открыла перепуганная тётенька в бигудях. Жека показал своё беркутское удостоверение с фотографией.
-- Добрый вечер, -- сказал он зычно. -- извините за беспокойство. Просьба оказать помощь этой гражданке. Нуждается в умывальнике.
Я прыснула со смеху. Тётенька и беркуты сохранили серьёзные выражения лиц.
-- Пожалуйста, конечно. -- сказала тётенька.
Я прошла по коридору к ванной комнате мимо заспанной столпившейся семьи. А может, и нескольких семей. Коммуналка, что-ли?
Не удивительно, что у них такие перпуганные лица. -- подумала я, глядя на себя в зеркало над умывальником. Опухшая и красная от слёз. Следы туши давно смылись. Ещё когда пробило восемь, предполагаю. Джинсы клёш и кенгурушка изгвазданы в земле и в траве. Волосы висят мокрыми сосульками. Вид, будто мой папа вор, мама алкоголик а я из интерната сбежала два дня назад, а в душе мечтаю проколоть себе нос и брови и выступать на сцене про огонь, как Линда, но пока денег нет. Хорошо, хоть туфли не жмут.
-- Ребята, спасибо вам большое, -- сказала я, когда мы вышли на улицу. Умытая, я чувствовала себя бодрее. На глаза навернулись слёзы.
-- Та хватит плакать уже. Не наплакалась ещё? -- сказал Мишка и взял меня под руку. -- Пойдём, до метро доведём тебя.
Я послушно иду, держу его под руку. Не плачу. Проходим мимо стройки какой-то. Сворачиваем к лавочке.
-- Давай покурим. Время есть ещё. -- говорит тот же Мишка.
-- Сколько тебе лет? -- спрашивает Жека.
-- Восемнадцать. -- отвечаю я.
-- Маленькая. Но совершеннолетняя. -- Жека зачем-то покосился на Мишку. -- Парень есть?
Жека сел на спинку лавочки. Я продолжаю стоять лицом к Жеке. Мишка пошёл дальше по тропинке в сторону какой-то стройки и бросил через плечо:
-- Щас приду.
-- Есть наверно. -- отвечаю я. -- мы поссорились правда.
Жека протянул мне сигарету.
Я закуриваю. За спиной слышу возвращающиеся шаги Мишки. В следующую секунду его руки обхватывают меня сзади и плотно прижимают к себе.
-- Там стройка. Никого нет.
-- Ой, -- успеваю перепуганно сказать я. Мишка крепко держит меня, а Жека соскакивает с лавочки и приближается к моим губам с поцелуем. Я пытаюсь увернуться.
-- Послушай, родная, -- Жека быстро заговорил низким басом, дыша сигаретами в лицо, -- у нас тёлки полтора года небыло, всё равно не отпустим, -- его лицо приняло зловещее выражение, -- а будешь брыкаться, камнем по голове щас вырублю, и потом только гадать будешь, что мы тут с тобой делали.
-- Если в себя прийдёшь. -- добавил в ухо Мишка.
Всё внутри оборвалось. Протрезвела. Поэтому, то что было дальше, помню с особенной чёткостью. Смекалка, правда, не настраивалась. Мозг плавал. Не знаю, что делать. Понимаю одно, что кругом стройка, ночь, и меня никто не услышит. А кто будет спасать, если меня насилуют патрулирующие беркуты? Хорошо хоть умыли перед церемонией. Я много раз потом прокручивала в голове ситуацию. Можно было самой вырубить камнем. Но одного. От второго я бы не убежала. Ноги ещё были ватные. Можно было пожаловаться на них на следующий день. Но, во-первых, их лица я помнила неважно. Оба высокие, худощавые, носы у обоих курносые. Вот и всё из внешности. Во-вторых, наслышана я подобных историй за всё своё детство у нас дома в Холмистом. Где гарантия, что в Киеве не та же милиция. Вот стоят два живых доказательства -- в формах Беркута. Так же, я не помню, куда мы заходили умыть меня. Помню, что тётеньке на вид было около сорока пяти лет. А дом не помню.
Чётко помню: я плачу. Прошу не трогать. Вру, что девственница. Не действует. Обещают, правда, что на полшишечки только, будет не больно, и парень ничего не узнает. Проникаются положением товарищи. И что за мода у насильников уговаривать на полшишечки? Курс какой то специальный проходят “Чего плести тёлкам перед тем как изнасиловать.”, называется. Йозя тоже туда ходил, наверно. Обязательно надо плести, что член маленький. Поэтому пожалей меня несчастного.
Объявляю, что хочу в туалет. Отпускают на десять шагов. Это в сторону строительного забора. Маячит слабая надежда, что десять шагов -- это далеко и я смогу убежать или хотябы спрятаться. Остаётся идти под забор и молиться. Молилась я и тогда, когда внезапно побежала вдоль забора и на меня напрыгнул то ли Жека, то ли Мишка.
-- Ну всё, теперь всё. -- сказал он тяжело и зло дыша, -- ссы здесь. Штаны обратно можешь не натягивать.
Молилась и тогда, когда камни впивались в спину, а под камнями бетон. Нашли место для насилия тоже мне. И интересно, у них коленки не счесало? На мне ёрзал тогда то ли Жека то ли Мишка, а всё что я видела, это небо, полное звёзд. Пыталась разглядеть Его за звездами. Я подумала тогда, раз оттуда меня сейчас никто не видит, потому что когда на меня смотреть как не сейчас?, то там никого, кроме звёзд, и нет.
-- Ты можешь не реветь? -- с раздражением говорит ёрзающий. -- я не могу так кончить.
Я слабо смеюсь. Поступает просьба не реветь, потому что рёв жертвы отвлекает насильника от получения удовольствия. А я думала, наоборот заводит! Вот и реву для этого! Странно, что не получила пощёчину, ибо уверена, что смех звучал не менее раздражающе, чем рёв.
Даже когда всё закончилось, и я наслушалась, какая же я хорошая тёлка, и неплохо было бы ещё раз встретиться, я могла бы взять их номер. Они предлагали! Но вместо того, чтобы подыграть и сказать им, что мне тоже всё понравилось, телефон давай, и, хрен с ним, расцеловаться на прощанье, договориться встретиться. Потом заплатить какому-нибудь Карамазу, чтобы выловил их, изнасиловал со своей бандой, снял на видео и шантажировал их до старости, не давая даже денег на лекарство от геморроя собрать, я натянула испачканные джинсы на исцарапанную в кровь поясницу и пробурчала:
-- Вы сволочи и уроды. Не заводите детей, потому что они тоже будут сволочи и уроды. А заведёте -- поймёте меня тогда, когда вашу дочку изнасилуют. Или девушку, или сестру. Какие-нибудь сволочи и уроды.
-- Ты смотри, какая языкатая, -- говорит Жека. -- ну не хочешь мой телефон, как хочешь. Ты мне и вправду понравилась.
“Офигеть,” -- подумала я и горько хихикнула. Такое тоже бывает. После угроз вырубить из сознания камнем по голове, человек искренне сожалеет, что наши чувства симпатии не столь взаимны, как ему хотелось бы. Ну, хоть не избили. А отпустили в сторону метро.
Я шла. Джинсы жгли царапины на пояснице. Я горько пожала плечами.
Я поехала на Оболонь к Барашке на последней электричке. Поднимание с земли, умывание и изнасилование заняли ровно час. В отражении окон метро даже в трезвом состоянии выглядят лет на двадцать старше. А сейчас, в час ночи, с убитыми глазами я наверняка похожа на испачканную старушку в кенгурушке. Не удивительно, что люди отводят глаза. И ужасно болит поцарапанная камнями и бетоном поясница.
Книга готовится к печати в сентябре.
Продолжение здесь http://www.proza.ru/2013/09/30/33
Начало здесь: http://www.proza.ru/2013/09/03/1308