Ночной город всегда отличается – нет, не красотой – непохожестью на своего дневного брата-близнеца. По сути: те же притрушенные пылью здания, те же петли дорог, те же тусклые и покрытые леской паутины вывески «Ланч за три доллара» и «Финальные распродажи у Салли», те же неугомонные потоки суетящихся людей. Но ночью все равно все иначе. Ночной город словно вторая реальность, в которую попадаешь, стоит только закрыть глаза на закате и открыть, когда солнце перестанет отбрасывать ласково-греющие лучи. Ты просыпаешься в ней, и сквозь толщу затуманенного и затянутого облаками неба, усеянного едва пробивающимися звездами, до тебя доносятся приглушенные симфонии клаксонов и движения на главное автостраде, ругань уличных торговцев и громкий бас, зазывающий в «Мужен Руж».
В этой реальности все не так. Никто не звонит с угрозами снять двадцать процентов с гонорара, если не предоставишь хотя бы первую половину сценария через пять дней. Никто не будит в восемь утра субботы, чтобы причитать о пользе цветной капусты и сока из сельдерея, и некому проныть в ответ: «Мам, мне уже тридцать два года. Я могу, наконец-то, есть картошку фри». Никто не клюет в щеку, оставляя слишком четкий бледно-розовый след помады, и не щебечет: «Увидимся вечером», срывая с крючка пальто и хлопая дверью.
В этой реальности мы сидим на крыше моего дома: я – опираясь на локти, а она – на мое плечо. Она выводит узоры на моем покрытом плотной тканью серых брюк бедре. Она – метр шестьдесят пять, короткие и густые русые волосы, вечно лезущие ей в лицо, большие и доверчивые зеленовато-голубые глаза, отливающие в дождливые и плохие дни бирюзой – пытается разглядеть созвездие Скорпиона – покровителя знака ее зодиака. Она – обветренная розоватая кожа, вздернутый на кончике нос, россыпь веснушек над верхней губой – просит меня показать Малую Медведицу и рассказать о Большом Взрыве, пока продолжает все так же бессознательно выводить что-то похожее на знак бесконечности в опасливой близости к моему паху. Она – семнадцать лет, фиолетовый шифоновый шарф вокруг шеи, ярко-розовый лак на обгрызенных ногтях и поношенные джинсовые «лоуферы» с неоново-желтыми шнурками – бормочет: «Ведь, если звезды зажигают – значит - это кому-нибудь нужно? Значит - кто-то хочет, чтобы они были» - и перебрасывает волосы на другую сторону, чтобы не были преградой между ее ушным хрящом, в который продета небольшая цепочка, и моим плечом. Она – обтягивающая черная майка, из-под которой выглядывали шлейки затасканного лифчика, из которого ее грудь выросла еще год назад, мутный взгляд, язык, мечущийся внутри рта и скользящий по поверхности пересохшей верхней губы – держит меня за манжету и играет с жемчужиной запонки, размеренно вдыхая мой уже почти выветрившийся за день одеколон.
- Я сегодня снова сорвалась, - она говорит беспристрастно, но прячет голову в моей подмышке, глупо надеясь, что там я ее не найду. В такой же детской манере она обычно трет кожу в области сердца, задыхаясь и надрывисто шепча, что ей болит. В таких жестах скрывается ее единственное желание: чтобы все прекратилось.
Я глажу ее по голове, оставляя ладонь на загривке, и перебираю пальцами ткань дешевого шарфа. Мне хочется ее поцеловать, но пока что я сдерживаюсь.
- Каким образом? – не хочу спугнуть ее – трусливую крохотную лань, которая еще так неуверенно стоит на своих хрупких и длинных ножках. Она мечется под моими руками, силится найти выход и уже жалеет, что решила завести этот разговор. Она никак не может привыкнуть, что у нее появился кто-то, кому можно рассказывать все, даже самое отвратительное.
- Я…Я не хотела, но мне было так плохо. Мне нужно было избавиться от этого, понимаешь. Весь мир давил на меня, а после стало легче, - она оправдывается, и мне хочется приложить палец к ее тонким губам, так нелепо смотрящимся на фоне еще чуть ребячески пухлых щек. Но я только чуть отстраняюсь, поддеваю ее острый волевой подбородок пальцем и заставляю посмотреть на себя. Ее глаза, оттенка тихого заливчика в Индийском море, покрыты прозрачной и солоноватой росой, которая собирается в уголках и стекает вниз, оставляя сухие и матовые дорожки.
- Вайолет, ты должна успокоиться и сказать мне, что сделала, - я отделяю каждое слово, внимательно слежу за цельностью нашего зрительного контакта, но так же не брезгую секундным осмотром ее ничем неприкрытых сегодня предплечий.
- Мне было так плохо, так плохо, - она – упавшие на лицо волосы, колосящиеся и пшенично-золотые, слабая дрожь в еще неоформленном и нетронутом возрастом тонком голоске, болезненное шмыганье покрасневшим и чуть опухшим носом – снова начинает поглаживать мои колени. Мне кажется: это ее подсознательный, истинно женский рефлекс. Она, может неосознанно, старается отвлечь меня от себя, обратить мой взор на мои собственные более примитивные нужды впиться в ее тело – свежее, податливое и сейчас такое доступное. Но мы знакомы уже слишком долго, чтобы я не мог контролировать себя. Я хватаю ее запястья и убираю ладони и тонкие пальцы со своих бедер.
- Вайолет, расскажи мне, - я едва не говорю «ты должна рассказать мне», но в последний момент успеваю не совершить этой осечки, которая повлекла бы за собой нечто большее, чем тяжелый и невротический всхлип, отстранение и заламывание истончавших рук.
- Мне было плохо. Я просто не знала, что еще с собой сделать. Я старалась, честно, побороть это, но не смогла, - она продолжает лепетать, а внутри меня схватывается океан, вся сила которого уходит на то, чтобы не сломаться раньше времени и не укусить ее чуть выпирающую верхнюю губу, и не закончить этот трудоемкий разговор здесь и сейчас, только лишь усугубляя ничтожность ее мнения о себе.
- Вайолет…
- Да, да, я знаю. Я знаю….- она – отбившийся от стаи мамонтенок, пташка с надломленным крылом, акула, которая внезапно обнаружила, что ей надоело постоянно плыть – подносит левую кисть к моему лицу. Мой взгляд уже машинально фокусируется на указательном и среднем пальцах, и я без труда замечаю почти несуществующие, длинной не более миллиметра царапины там, где нежная кожа терлась о зубы. Я замечаю их, и весь ее лик меняется в одну секунду. Ее губы внезапно начинают казаться мне больше, а их контур – смазанным и нечетким, глаза – водянистыми, а взгляд – расфокусированным; ключицы выпирают еще больше, а вся ее фигура моментально наполняется беспомощностью и страхом, запах которого я смог бы уловить даже на расстоянии в сто метров. Она все еще держит кисть, пальцы которой нервно сгибаются по линии второй фаланги, передо мною, и все ее тело бьет мелкая дрожь обеспокоенности и стыда, заливающего шею розовато-пурпурным румянцем.
- Перестань. Вайолет, слышишь? Перестань делать это с собой, - я стараюсь избегать слова «долг» и всех его походных. Но я не знаю, что сказать ей. Не знал с самого начала и поэтому не понимаю, почему она цепляется за меня, как за спасательный круг. Я не могу оказать ей никакой помощи – ни профессиональной, ни даже житейской. Я не сталкивался с подобными проблемами. В свои семнадцать я примерно готовился к примерной учебе в примерном Гарварде и не думал о том, из-за чего мои планы могли бы полететь в тартарары. Ни о развлечениях, ни о девушках, ни о чем. И уж тем более я не думал о том, чтобы лежать на холодном полу, обнимать поджатые колени руками и истерически закусывать губы, потому что «мне больно». Я даже не слышал, что есть люди, делающие подобное с собой и своими близкими.
Я встретил ее год назад. Она – растянутая серая футболка с треугольным глубоким вырезом, из которого выглядывало ярко-зеленое кружево, смущенный прищур и неловкое дергание лямки рюкзака – пришла в редакцию со своей статьей о мизогинии и тех комплексах, которые та вызывает у женщин, независимо от их возраста, внешнего вида и социального положения. Она – белые босоножки на небольшой платформе и с тремя застежками вокруг лодыжки, неровный загар, свойственный началу лета, длинные, уже успевшие выгореть ресницы – настойчиво просила ее опубликовать и рьяно рвалась к дискуссии, готовая защитить каждое написанное слово. Я не мог ей отказать, как и не мог не взять номер. «По вопросам печати».
Я позвонил ей спустя два дня действительно по вопросам печати. Ее голос был тихим и любезным. Я уточнял с ней всякие глупости по поводу иллюстраций и их размещения на странице, а она кивала в ответ, – я понимал это по едва различимому шороху, когда ее волосы ерзали по динамику – вероятно забывая, что мы общаемся по телефону. Я говорил и говорил, переходя на все более и более отстраненные темы, а она молчала и молчала, кивая в такт. А затем перестала, и мне пришлось несколько раз повторить ее имя.
«Вайолет, вы меня слышите? С вами все хорошо? Вайолет?». Дурацкое имя, которое ей совершенно не подходит. Ей – кошачий разрез глаз, ежевичная помада, пятно от кофе на кромке футболки – больше подошло бы что-то на подобие Дэйзи. Она бы сидела напротив меня, в скромной диадеме и с напудренным наивным личиком, ее ресницы невесомо хлопали бы по щекам, а я бы держал ее холодные узкие ладони в своих более теплых и широких, повторяя: «Все хорошо, Дэйзи, все хорошо. Не переживай. У нас есть деньги, значит, все будет хорошо. Мы уедем, и все будет хорошо, Дэйзи». Но ее звали Вайолет, она кивала мне в трубку, а затем перестала, и на том конце линии повисла угрожающая и угнетающая тишина.
Я окликнул ее еще раз – громче и более деловито. Она взвизгнула, словно только что осознала мое присутствие, выронила что-то из рук на клавиатуру, после чего раздался протяжный женский стон. И еще один, и еще, а потом отрывистое, напряженное дыхание, прерываемое частоколом всхлипов: «Да, да, вот так, да, еще». И снова стон. Параллельно с этим я слышал, как она звучно материлась в лучшем стиле черных комедий Гая Ричи, и все эти слова никак не вязались в моей голове с ее образом. Наконец, стоны на заднем плане прекратились, равно как и чертыхания, она бросила мне нервное: «До свидания, мистер Хойт» и отключилась.
Я откинулся на горку подушек у спинки кровати, спрятал лицо в ладонях, громко выдохнул и отбросил в сторону телефон, предварительно посмотрев время. Половина седьмого. Кэролайн вернется только через час. Час, который я мог бы провести отмокая в ванной, готовя ужин или смотря вечерние новости. Час, который я предпочел провести в размышлениях о Вайолет.
Она – скругленные скулы и плечи, ноги аккуратным колесом и запах розового масла – смотрела порно. Она – шестнадцать лет, подвеска в виде оленьей головы, широкое кольцо из металла, имитирующее серебро, на безымянном пальце правой руки – разговаривала со мной и смотрела порно. Она – едва достававшая мне до груди, с оплетенными разноцветными нитками наушниками, из которых доносились Scissor Sisters, c бойким блеском в отливающих райскими водами глазах – писала статьи о пользе феминизма как движения за равноправие и осознания женщинами собственного достоинства, разговаривала со мной и смотрела порно. Она – Вайолет, которой больше подошло бы сладкое Розмэри – завтра придет ко мне в офис, чтобы оценить предварительный макет оформления ее статьи, а я буду смотреть на нее – протертые на бедрах джинсы, оранжевая майка и белый хлопковый лифчик, который не скрывает реагирующие на холод соски, мятная жвачка во рту – и думать, что вчера вечером она смотрела порно, пока я рассказывал ей о проблеме перенаселения Манхеттена.
Я лежал, откинув голову и прикрыв глаза, и старался контролировать начавшее учащаться дыхание, пока мои руки расстегивали ремень, пуговицу и ширинку и забирались под боксеры. Перед опущенными веками плясали синевато-белесые вспышки, сливающие в единую картинку: я так же лежал на своей удобной кровати, Кэролайн все так же задерживалась на роботе, мои ноги были все так же раздвинуты, а между ними умащивалась она – волосы, которые невозможно уложить, серьги с малахитом, белая подводка на нижнем веке – и заменяла мою большую, мозолистую и теплую руку своей – маленькой, прохладной и влажной от слюны. Брюки этого костюма были безнадежно испорчены жемчужными каплями семени, и мне было даже не жаль.
Тогда она была для меня только прелестной юной обольстительницей, которой нравилось быть умнее своих сверстников. Которая могла надеть легкое платьице под кеды и выкрасить кончики коротких волос в бледно-голубой; которая каждое утро жарила себе яичницу, съедая сначала ненавистный белок и только затем – желток.
Сейчас, по прошествии года, она для меня все та же девочка, переживающая неизбежный кризис подросткового периода. Но я больше не мечтаю о ней, мастурбируя в душе. Я больше не рассматриваю ее молочно-белые бедра, выглядывающие из-под черной складчатой юбки, и не думаю о том, как прелестно было бы провести по ним языком. Теперь я смотрю на нее почти отцовскими глазами, стараясь не обращать внимания на внутренний звоночек, вопящий: «Неправильно. Неправильно! НЕПРАВИЛЬНО!».
Теперь мне хочется прижать ее к себе, набросить на плечи свой пиджак и указать на созвездие Скорпиона. Хочется водить большим пальцем по микроскопическим царапинам на ее костяшках, и хочется очертить линию от ее живота до самых губ, представляя, что таким образом возможно будет успокоить раздражение, которое она сама у себя вызывает. Хотелось просто прикасаться к ней, надеясь, что это поможет, как могли бы помочь умело сказанные слова, которых я никогда не подберу. Но как только я кладу руку на ее сонное сплетение и начинаю легонько массировать, она убирает ее со словами: «Прикосновения избаловывают».
И мы снова возвращаемся в рутину, в которой она жалуется, что ей больно, а я лишь приказываю ей прекратить, держа за запястья и прижимая к кровати, пока она облизывает мочку моего уха. Она – отсутствие тонального крема на лице, светлые тонкие волоски на предплечьях, статьи о женском достоинстве – выгибается в спине, когда я подминаю ее под себя, забрасывает ноги мне на поясницу и подается навстречу, скользя своей едва влажной кожей по моей покрытой толстым слоем блестящего в тусклом освещении ночника пота. А после она натягивает вызывающе короткие джинсовые шорты, идет ко мне на кухню и готовит ужин, которым я накормлю Кэролайн.
Мы едим в полной тишине. Она поглаживает меня прохладной ступней по лодыжке, улыбаясь, и накручивает спагетти на вилку. Моет после себя посуду, забрасывает все свои вещи в старенький рюкзак, обматывает вокруг головы и шеи широкий шарф плотной вязки и уже в дверях разворачивается и просит разрешения воспользоваться ванной. В ее глазах отчаянье и мольба, ее губы подрагивают, а шейный хрящ оттягивает тонкую уязвимую кожу, на которой красуется синевато-лиловый абрис моих зубов. Я пытаюсь отказать ей, отговариваясь, что Кэролайн должна прийти через двадцать минут, но понимаю, что это – не причина. Она – взъерошенные на затылке волосы, бижутерийная цепочка вокруг щиколотки, коричневые кожаные ботинки, которым уже три года – делает это быстро и непретенциозно. Она смотрит на меня глубоким синим морем своих глаз, в которых сама задыхается, стоит глянуть в зеркало, и я не могу сказать ей «нет» – киваю в ответ на ее просьбу. Она роняет рюкзак, проскальзывает в ванную и щелкает замком.
Льющаяся из крана вода - четырехминутная тишина – опять кран – снова ничего. А потом слив и еще раз кран. Замок щелкает во второй раз – она выходит с победной улыбкой на припухшем и покрасневшем лице, со слезящимися глазами и уже подсыхающей на ресницах солью. Я стараюсь не смотреть на нее с упреком, и по тому, как она неуклюже стает на цыпочки, чтобы чмокнуть меня в щеку – при этом я чувствую легкий запах желудочного сока – могу считать, что мне это удается.
Она уходит, а я кричу вслед, чтобы не забыла отправить моей секретарше свой новый очерк о сексуализации современного общества. Ответом мне служит звонкий смех, от чего я еще раз думаю, что имя Вайолет совершенно ей не идет.
Я закрываю входные двери, наскоро принимаю душ и разогреваю уже успевший поостыть ужин, которым встречаю спустя семь минут и сорок девять секунд Кэролайн – длинные ноги, упругая задница, но слегка подвисшая грудь; постриженные аккуратным каскадом темно-каштановые волосы; огромное количество подруг-карьеристок и личный кабинет на Уолл-Стрит; кредитка класса «Голд» и набитая гормональными таблетками сумочка из-за проблем с достижением оргазма. Она рассказывает мне о падении акций, новой коллекции Диор, собачке своей подруги Элизабет, а я не могу смотреть на нее без отвращения. Я отвечаю ей скрипя зубами, скрипя сердцем, смеюсь над глупыми шутками. Чинно мою посуду, пока она вычесывает из волос лак и переодевается, и морщусь, чувствуя ее естественно тонкие и жилистые руки вокруг своей талии и хрипло-сексуальный полушепот: «Я купила новое белье в Викториас Сикрет».
Мне хочется оттолкнуть ее, прикрикнуть: «Иди ты нахрен со своим бельем» и уйти, подняв воротник пальто, навстречу холодному вечернему воздуху и ищущей вечерние развлечения толпе. Но я стискиваю челюсть до заметных желваков, поворачиваюсь к ней, бегло осматриваю новые лазурно-голубые лифчик и трусики, подхватываю и усаживаю на кухонный стол. Она выгибается и подставляет мне шею, как бывалая порно-актриса, гладит и царапает ногтями мои лопатки.
Она – уловимый запах кардамона, кофе и последних духов Шанель, семь лет экономического факультета Кембриджа, мечта о лабрадорах и загородном доме – ведет себя как последняя ****ь, и мне хочется развернуть ее спиной, наклонить и войти сзади – грубо и резко, чтобы она кричала и вырывалась. Но я продолжаю нежно оглаживать ее плоский живот, забираясь под кружево, цвет которого напоминает мне о влажных глазах Вайолет.
Вайолет, с которой быть нежным – просто и естественно. Вайолет, которая носит облегающие майки, акцентируя внимания на своей груди третьего с половиной размера, красит все ногти, кроме указательного и слушает радио, пока убирает и делает биологию в школу. Вайолет, крохотные ладони которой смотрятся почти до смешного нелепо на моем члене, и которая использует разноцветные атласные ленты вместо обруча. Вайолет, которая ссорится с матерью из-за плохих отметок, а затем идет в ближайшую закусочную, заказывает бутылку минералки и рыгает в уборной, пока единственное, что останется у нее внутри – окрашенный язвой в устрашающий черный цвет желудочный сок, разъедающий уголки губ. Вайолет, которая зовет меня к себе, когда уезжают ее родители, и тащит на крышу, прихватив корзинку с апельсинами и дешевым вином. Вайолет, которая одевает вызывающе короткие юбки и отказывается целоваться в губы. Вайолет, которую хочется просто охранять и оберегать, словно драгоценную чашечку из тончайшего китайского фарфора.
С этими мыслями я сдергиваю с Кэролайн – приторно-сладкие вдохи, подкачанные ботексом губы, тридцать девятый размер ноги – белье и вхожу в нее, пытаясь представить на ее месте несуразную девчонку семнадцати лет с проблемами самоидентификации и пищевым расстройством. Не выходит.
Кожа Кэролайн – гладкая и холеная, кожа Вайолет – усеяна мелкими шрамами проигранных в прошлом сражений с самой собой. Кэролайн извивается под моими руками, как ядовитая змея, которая вот-вот вонзит острые зубы в мое плечо. Вайолет похожа на загнанного в угол кролика, которому нечего предложить, кроме своего тела. Кэролайн занимается сексом ради наслаждения, которого ей все равно не достичь. Все ее движения вычитаны, заучены и не раз проверены на практике. Вайолет отдается мне полностью, без задней мысли. Ее щеки покрыты румянцем стыда, а в ее движениях нет ничего автоматического – они подчиняются ее эмоциям. Она словно говорит: «Все во мне жаждет, чтобы кто-то взял под контроль мою жизнь и превратил ее во что-нибудь прекрасное, не важно, насколько разрушительное». У Кэролайн было много партнеров, и ей приходится напрягать стенки влагалища, чтобы мне было хотя бы немного приятно. Вайолет не была ни с кем до меня и внутри нее тесно, влажно и горячо.
Кэролайн воспринимает секс как обязательную часть своей жизни, которую можно вписать в расписание дня и превратить в своеобразный спорт. После него она идет в ванну, переодевается в пижаму – коротенький полупрозрачный пеньюар – и погружается в свое вечернее чтение. Для Вайолет это – единственно возможная эмоциональная связь, потому что она не умеет выражать свои нужды словами. Она всегда некоторое время после водит пальцами по моим липким от пота ключицам, затем минут пять лежит, прикрыв глаза, и размышляет о чем-то своем, поглаживая низ живота (это вызвало бы во мне повторное желание, если бы не мои тридцать два года), и только потом поднимается, подбирает с пола использованный презерватив, смывает его в туалет и идет готовить, напевая неизвестные мне песни под нос.
К Кэролайн не хочется прижаться и цитировать Бренанна – от нее хочется сбежать как можно дальше и как можно на дольше, желательно навсегда. К Вайолет хочется прикасаться и возвращаться, обнимать сзади, класть подбородок на хрупкое плечо и, пока она будет взбивать яйца с сахаром и молоком, чтобы приготовить французские гренки, хрипло бормотать:
«Если бы расспросы делали нас мудрыми, никакие глаза никогда не вглядывались бы в глаза.
Если бы все наши истории рассказывалась словами, ни одни уста не блуждали бы друг к другу».