На Московском вокзале мы для дежурства являлись в опорный пункт милиции, там формировали группы – милиционер + два дружинника – выдавали красные нарукавные повязки с белой надписью «ДНД» и направляли либо на обход платформ, либо на патрулирование пригородных электричек.
В электричке мы проходили вагоны от первого до последнего, присаживались ненадолго, затем проходили состав ещё раз и высаживались. Садились на следующую электричку, и так – до конечной станции. Затем так же возвращались, как правило, уже в первом часу ночи.
Нашей задачей было следить, чтобы в вагонах не курили (в тамбурах разрешалось), не распивали спиртные напитки и не играли в карты. Надо сказать, что нарушений было очень мало: регулярные рейды милицейских групп с дружинниками очень дисциплинировали народ.
Однажды, войдя в вагон, мы почувствовали запах табачного дыма. Время было позднее, вагон – почти пуст, и мы сразу увидели парнишку лет двадцати. В одной руке он держал дымящуюся сигарету, другой обнимал очень красивую девушку, которой что-то рассказывал, обдавая её выдохами дыма и обильно украшая свою речь ненормативной лексикой. Видно было, что он – слегка под градусом.
Мы подошли. Милиционер, отдав честь и представившись, очень вежливо попросил парня не курить и не выражаться. Парень был не то, чтобы Геркулес, невысокий и самой обычной комплекции, но, видимо, отчаянный. Конечно, сыграли свою роль и градусы, и – главное – присутствие девушки.
- Что-о? – начал привставать он.
- Лёша, не надо! Ну, Лёшенька, ну, не надо, пожалуйста! Ну, я прошу тебя! – повисла у него на руке девушка, не давая подняться. Она глядела на него широко распахнутыми прекрасными глазами, и какая любовь лилась из них! Как она им восторгалась!
Мы все, и милиционер в том числе, понимали ситуацию и не хотели унижать парня перед девушкой. Поэтому милиционер в той же предельно вежливой манере всё-таки добился, чтобы парень выбросил сигарету в окно. Парень ещё немного подёргался, красуясь перед девушкой своей смелостью, но подчинился.
Мы пошли дальше, и у меня из головы не выходила эта девушка необыкновенной красоты, влюблённая в матерящегося, пьющего и курящего ей в лицо парня. Молоденькие неопытные девочки живут только инстинктами, и их часто влекут именно такие парни с чертами вожака первобытной стаи. Им льстит, что этот парень – гроза окружающих – с ней кроток и послушен. Они выходят за него замуж, а потом зимой выбегают с ребёнком раздетые на мороз, спасаясь от пьяного дебошира…
В другой раз мы шли по вагонам почти пустой электрички, возвращаясь в Ленинград. Время близилось к полуночи. Открыли дверь очередного вагона – и увидели клубок дерущихся тел. Быстро разняли. Оказалось, вагон заполнила компания гостей, возвращавшихся со свадьбы, которую справляли в лесу у костра. В вагон вошёл какой-то парень – один! – и начал куражиться по пьяни. В вагоне было человек сорок знакомых между собой людей, и они не смогли (а, точнее, побоялись) дать отпор. Даже когда парень начал драку, никто не помог своему товарищу.
Парень оказался очень буйным, и пришлось связать ему руки (в то время у милиционеров не было наручников). Публика в вагоне очень одобрительно отнеслась к обезвреживанию буяна. Раздались выкрики: «Молодцы! В тюрьму его!».
- Сейчас составим протокол. Попрошу свидетелей. – сказал милиционер.
Все мгновенно притихли.
- Кто готов подписать протокол задержания? – повторил вопрос милиционер.
Все сидели, не поднимая глаз.
- Хорошо, - спокойно сказал милиционер. – Раз свидетелей нет, я отпускаю задержанного.
- Как Вам не стыдно! – заголосили женщины. – Он же опять драться полезет! Вот наша милиция!
- А как вам не стыдно? – ответил милиционер. – Не хотите исполнить ваш гражданский долг – подписать протокол.
В конце концов нашлись двое мужчин, подписавших протокол, и мы доставили парня в опорный пункт при вокзале.
Чего только не насмотрелся я, работая в оперотряде! Вот наша группа патрулирует платформы. Время – около восьми часов вечера. На платформах – толпы народа. И вдруг я вижу, как высокий, хорошо одетый мужчина лет тридцати пяти, стоя на краю платформы, у всех на глазах мочится на рельсы могучей, далеко бьющей струёй. При задержании я с удивлением понял, что он абсолютно трезв и вменяем.
В другой раз мы задержали молодую женщину, шляющуюся, покачиваясь, по вокзалу. Отвели в опорный пункт, выяснили её данные, проверили по базе. Оказалось, ей семнадцать лет! На вид я бы дал двадцать пять – тридцать, причём, на лице уже отпечатались явные признаки алкоголизма. Одета она была в дешёвенькое пальтишко, всё в пятнах, и хлопчатобумажные чулки в резинку, какие носили только дети. Держалась при этом весело:
- Начальник, хочешь, я тебе в карман нассу?
Нигде и никогда я не видел столь опустившихся, потерявших человеческий облик существ, как в милицейских «обезьянниках». И неудивительно, что у работающих в таких условиях людей происходит профессиональная деформация психики.
Я вырос в СССР на стихах о постовом дяде Стёпе, лозунге «Моя милиция меня бережёт» и фильмах о подвигах милиционеров. И, слыша иногда, что «в милиции бьют», не мог в это поверить. Но вышло так, что, впервые войдя в качестве дружинника в помещение с «обезьянником», я увидел, как милицейский сержант бьёт задержанного. Во мне всё возмутилось: в нашей советской стране такого не должно быть!
Я, девятнадцатилетний пацан, промолчал, хотя очень хотелось крикнуть: «Что вы делаете! Вы же советские милиционеры!». Но задержанных долго оформляли, выясняли правильность названных ими данных (тогда ведь не было компьютеров и интернета). Всё это время за решёткой «обезьянника», орали, сморкались на пол, пели похабные песни… На словесные попытки урезонить их никак не реагировали… Оттуда шла тошнотворная вонь… И деформация психики произошла у меня очень быстро: к концу второго часа я уже представлял, как укладываю всю эту мразь на дорогу и с наслаждением проезжаюсь по ним асфальтовым катком.
С тех пор у меня появилось убеждение (которое неустанно крепнет), что наше общество слишком гуманно по отношению к подобным личностям. Сколько на них тратится сил, средств! Если бы эти средства направить, например, на помощь талантливым детям!