Иван, вылетев из дома, побежал по улице не понимая куда, зачем. Кричал, что это он убийца. Сам убил. Орал, что твари те, кто не добил его тогда. Анюта сейчас бы была бы жива. Не чуял, что улица давно закончилась и несётся он по тракту за околицей села, и вокруг, куда не брось взгляд, лишь белая-белая тьма. Не ощущал что, закружившийся вокруг оголтелый ветер, закручивая буранную позёмку и, поднимая в воздух снежные льдистые кружева, заметает следы и дорогу и впереди, и позади него. «Эх, Ивашка,- сказал бы дед,- сдаётся мне, что в ентом годе все мятели да вьюги чёрт под табя определил».
Вдруг, споткнулся, упал на колени и сразу упёрся во что-то жёсткое. Мерцающее сознание озарило, что это придорожная иконка. Обхватил столбик руками и, слившись с ним и душой и телом, заорал в высоту,- «Оставь меня здесь, услышь и оставь».
Ему казалось, что его крик достиг неба, хотя губы еле шевелились. Замер, ожидая от кого-то ответа. В это мгновение светлая тишина объяла его душу и на лоб легла тёплая, ласковая ладонь. Ивану чудилось, что, в склонившимся к нему лице он различает грустные глаза.
- Ты Богородица? - прохрипел он.
- Я родилица твоя. Подымись с колен, сынонька.
- Мама, мне здесь хорошо. Не больно. Хорошо.
- Вставай, Ванечка. Не время… К сыну иттить надо. Обопрись о руку мою …
Так и замёрз бы, да потерявшая его из вида Анютина свекровь подняла шум. Всем селом кинулись искать. Кто-то видел, как нёсся он по дороге. Нашли припорошенного снегом, уже остывающего. Затащили в соседнюю с Шатиловыми избу и всю ночь колдовали над сердечным, приводя того в чувство… Предстоял самый страшный, ссудный день… День земного расставания.
Ни у одного человека язык не повернулся осудить участников этой трагедии. Только отцы Анны и Фёдора не могли взять в толк, ну чего не хватало их детям? Благости в душе? Или коса нашла на камень?
Или, тройка эта была духом больно сильна, и каждый бился за любовь свою окаянную смертным боем. Ту и не пришлось долго ждать. Услышала… Порезвилась…