Наверное, это очень непросто писать о навсегда и так недавно ушедшем от тебя человеке. Навсегда. И человеке удивительном. Внешне для многих так и оставшемся как бы «под спудом», потому что таковы были его внутренние установки, таким был весь его содержательный настрой. Вот отсюда и его осознанная непубличность. Может быть, и излишняя замкнутость. Он как бы жил в маленькой замысловатой раковине, лишь изредка приоткрывая створки, чтобы мир посмотреть, вобрать его в себя, а потом там, закрывшись от всех, в том числе и домашних, творить тихую и невидимую работу по его осмыслению. Посмотреть мир, но никак не показать себя, и все-таки его знали многие и многие эти проложили тропинку к его домику-раковине. И шли они с одной и той же просьбой оформить книжку.
А это говорит о том, что он состоялся как даже не просто как художник, а как народный художник, ну как народный целитель. Степени ученой нет, а люди идут и идут. Такая вот штука эта непубличность Смирнова: сотни оформленных книг в калужских и столичных издательствах.
Но он состоялся и как мастер слова, хотя никогда не претендовал на это высокое звание, никак не позиционировал себя в качестве человека пишущего, и, что называется, не был, не участвовал, не стремился. Одно время слово было его профессией. С конца восьмидесятых он работал в областной тогда газете «Знамя». Пригласили его туда в качестве художника. В те времена компьютерные технологии широко еще не вошли в нашу жизнь. И он тогда рисовал заголовки. Не писал, а именно — рисовал, придумывая невероятные шрифтовые замысловатости. Много делал рисунков к самым различным материалам на злобу дня, и просто к рассказам, тогда их еще публиковали в газете. И вот, сидя в своем домике-раковине, он каким-то невероятным, и даже, наверное, уже и не шестым чувством, улавливал идеи, только еще начинающие зреть в редакционных головах. Он очень часто делал домашние заготовки, рисовал, что называется, на всякий случай. И что удивительно, случай всегда и был тем самым. Сотрудники не раз удивлялись его этому не то дару, не то нюху.
Но что стало его настоящим коньком, так это карикатура. В ежедневно выходившей газете он давал две, три, а то и четыре карикатуры. Количество их, скорее, зависело от настроения редактора платить-неплатить. Как-то московские журналисты, посмотрев газету «Знамя», удивились, сказав, что это нереально — каждый день выдавать столько карикатур одному человеку. И любимой его темой была не бытовуха, не какие-нибудь городские неполадки, хотя и про это рисовал, а политические события, которые тогда каждый день преподносили свои, не всегда ожидаемые народом сюрпризы. Если их все собрать и систематизировать по дням и годам — это будет история того бурного времени, горькая и смешная одновременно. Многие называли его калужским Бидструпом.
Надо сказать, работоспособность у Жени была удивительная. Рисовал он сразу набело, практически не делая набросков. И точность у него была снайперская, и попадание всегда было в десятку. При этом всегда был виден ему одному присущий почерк. Узнаваем он был и в карикатурах, и в иллюстрациях. И это была не только рука мастера. В его работах жила его душа, его добрая улыбка, его острый взгляд, проникающий в суть вещей.
Так что не только острым был его карандаш. Читатели «Знамени» помнят, что он вел раздел под таким названием. И радовал их. Многие и сейчас останавливают меня на улице и рассказывают, как ждали они Жениных рисунков и карикатур. Они говорили, что и газету-то выписывали из-за того, чтобы посмеяться вместе с Женей. Конечно, это эмоциональное преувеличение. Но и читательская оценка, и читательское признание и благодарность тоже.
Именно читательская. Потому что у него был и свой читатель. Женя начал публиковать в газете небольшие очерки, зарисовки и рассказы. Небольшие, потому что это его вкусовые предпочтения. И уж так получалось — всегда в ущерб гонорару. Начал сразу писать как практически сложившийся мастер.
Но была на его писательском пути все же одна закавыка. Присущие ему скромность и умаление своих достоинств долго не давали раскрыться в полную силу. Уже ни один год проработав в газете, решился он наконец сделать пробу пера. Под моим опять же нажимом. Я ему все советовала и советовала напечатать уже написанные вещи. А Женя все не решался и не решался: вдруг не понравится, вдруг не оценят. Вдруг этих было бесконечное множество. И с этим нужно было что-то делать.
А началось все у нас практически с курьеза. И вот теперь по прошествии многих лет, которые неоднократно подтвердили его мастерство, я открою маленький семейный секрет. Женя до того боялся явить миру свое слово, боялся и хотел увидеть его напечатанным одновременно, что я, видя все эти страдания, предложила ему выход. Я пообещала ему, что напишу что-нибудь небольшое, а он под своим именем это опубликует, и если вдруг будут ругать, то ругать будут уже не его, а меня, а мне-то это до лампочки. Я не претендую на славу, я не писатель, я редактор. На том и порешили.
Помню, посмотрела я в окно своего дома, тогда еще не закрытого девятиэтажками от Божьего мира. Улица Плеханова лежала передо мной, как на ладони. Взгляд мой упал тогда на домик-игрушечку с белыми колоннами. Была весна, он утопал в зелени, он навевал какие-то чеховские настроения. И был он из того времени, и принадлежал он калужанам по фамилии Толмачовы, и охранялся государством как памятник культуры, но, видно, плохо охранялся он и тогда. Короче, не умеем мы хранить и беречь свои культурные ценности. Вот об этом я и написала маленькую мульку под названием «Дом с мезонином». Смирнов, снова весь испереживавшись, поставил свою подпись и, мучимый комплексом вины, поплелся в редакцию. Проскочило это тогда на «ура».
Получилось так, что мне первой пришлось пройти по тому минному для него полю. И не жалею. Я и сейчас, в этом роковом для него мае «тринадцатого» года, вновь бы прошла по нему, если бы это могло спасти Женю. Но сослагательное наклонение сильно своей неосуществимостью.
А потом началось. Старые закоулочки Калуги каким-то удивительным образом рифмовались у него с воспоминаниями о них: «Улица красного командира» — это об улице Ворошилова (теперь Карпова), там он жил в послевоенном своем детстве, «Веранда молодости нашей», грустная и ностальгическая. Это о друге его саксофонисте Соколове, который был на целине, а потом заболел тяжелой, неизлечимой болезнью. Она не лечится и сейчас — рассеянный это склероз. И уже давно нет его друга, и давно нет той открытой веранды у столовой «Чайка», где его неунывающий Женька Соколов потягивал пивко. И множество других калужских зарисовок и воспоминаний о Калуге и ее людях вышло из-под его пера. Для нас с ним это были маленькие безделушки. И в голову никогда прийти не могло, что это станет когда-нибудь для кого-то краеведческим материалом. Но, оказывается, стало. Об этом я узнала от мой знакомой учительницы, рассказавшей мне о том, что на уроках краеведения она пользуется этими Жениными воспоминаниями. И ведь какая умница, подумала я тогда. На самом деле, это же так важно донести до детей не только букву, но и дух времени. А уж это удавалось Жене просто замечательно.
А как сомневался! Начать не начать, быть или не быть. Наверное, поэтому и Гамлет его любимый герой на всю жизнь. И откуда в нем эти вечные быть или не быть. Одни это назовут рефлектирующими интеллигентскими штучками, другие объяснят эти настроения астрологическими премудростями. Скажут, что же вы хотите? Родился под знаком весов. Вот и колебания между и между. Всю жизнь он чего-то искал, порой шарахаясь из стороны в сторону.
Его преподаватели в московском полиграфическом институте, куда он успешно поступил, отслужив в Советской Армии, пророчили ему большое будущее. И Женя, молодой тогда и ранний, хотел рисовать. Но на первом курсе там изучали станки и краски. Химия же была его самым нелюбимым предметом.
А любил он тогда кино, кинематограф, который в шестидесятые и семидесятые годы раскрылся необыкновенно мощно, поражая воображение зрителя именами прославленных мастеров: Федерико Феллини, Сидни Поллак («Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» с молодой Джейн Фондой), Ежи Кавалерович («Поезд»), Анджей Вайда, Сергей Бондарчук, Григорий Козинцев с бесконечно любимым Женей черно-белым «Гамлетом».
Не долго думая, весьма беспечно бросает он свой институт, в который тогда поступить было просто невозможно, и подается во ВГИК, решив стать художником кино. Но неудача ждала его уже на самых подступах к этому храму искусства. Во-первых, брали туда только по направлению киностудии, а во-вторых, это было и чисто, если так можно выразиться, технологическое несовпадение. Женя график, а там главным предметом была живопись, к которой душа его почему-то не лежала.
Однако любовь к лицедейским видам искусства понесла его в Питер, тогда еще бывший Ленинградом, в Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. Он решил всё-таки стать театральным художником. Но город давил его серым своим гранитом, поливал дождями, и, как иногда нам теперь выдает компьютер, что-то не пошло.
Однако театральные отголоски преследовали Женю всю жизнь.
На сцене Калужского ТЮЗа он оформляет в далекие восьмидесятые спектакль «Местные», который поставил Николай Троицкий. К сожалению, не помню автора пьесы, но по тем давним ощущениям в самом ее содержании были какие-то вампиловские отголоски, а тогда все бредили Вампиловым. Все, но не власть предержащие. Спектакль был о тогдашней молодежи, о непростых ее поисках своего места, об ошибках и всяческих перехлестах ума и сердца. И получился он, как говорится, не в тему. Городское «культурное» начальство зарубило его на первом же просмотре.
Потом на той же сцене замаячил «Гамлет» в постановке того же Троицкого. Женя с увлечением работал над эскизами костюмов и декораций, по которым было видно, что сделал он абсолютно своего Гамлета. И вряд ли бы он совпал с Гамлетом Троицкого. Но слава Богу, что опять что-то не пошло, и дело даже не дошло до постановки.
Театральная тема его как бы продолжала не отпускать. Вы скажете, почему же он не пошел в наш калужский «большой и академический» театр. Ну, как же, следуя его неисповедимой логике, он пойдет туда, не имея в кармане того диплома, который он так и не удосужился получить. Комплексовал он на эту тему? Скорее всего, да. Комплексов вообще была куча.
Какое-то время он работал на турбинном заводе художником-оформителем. Писал таблицы, рисовал плакаты на тему «Вперед, к победе коммунизма», художники же в заводском цеху были не положены по штатному расписанию, и он был оформлен слесарем шестого разряда. И вот, участвуя в разных городских выставках, свои работы он так и подписывал: слесарь шестого разряда Евгений Смирнов. И так было, до тех пор пока какой-то благодарный зритель в книге отзывов не сказал ему, кто он есть на самом деле, написав: вы не слесарь, вы — художник. Де факто и де юра вообще часто не совпадали в его жизни.
Где-то в середине девяностых теперь уже московский мэтр Н. Троицкий снова приглашает Женю оформить спектакль в музыкальном театре Оксаны Набойченко. Этот спектакль вышел и какое-то время, отведенное ему театральной фортуной, шел на сцене этого театра.
Театр вообще был Жениной любовью и мечтой. И Женя был, конечно, не только художник. В душе он был режиссером. И я думаю, не бесталанным. И судьба подарила ему еще одну, увы, уже последнюю возможность. Валерия Николаевна Визгова, с которой у него были очень теплые и дружеские отношения, предложила ему оформить спектакль в постановке ее мужа, Михаила Алексеевича Визгова, по пьесе Сухово-Кобылина «Смерть Тарелкина». По-моему, спектакль еще в репертуаре театра. И все не видевшие его, могут заглянуть на огонек в наш калужский ТЮЗ.
Ну а дальше уже надо говорить о грустном. И это пока еще для меня невыносимо.
Женя и по состоянию своей души-то не был тусовщиком, а в последние два года и по состоянию здоровья он редко выходил из дома. Общение его полностью перешло в виртуальную сферу. На сайте Проза.ру он приобрел себе огромное множество друзей, с которыми теперь уже я не перестаю общаться и по сей день. И для меня он раскрылся на этом сайте новыми гранями своего таланта. Какие умные, тонкие, точные рецки (сайтовский сленг) он писал. Это был настоящий литературный критик в хорошем смысле этого слова, он видел в произведениях своих друзей то, что несмотря на свое филологическое образование, никогда бы не смогла увидеть я своим банальным и замыленным оком. Но талант на то он и талант, чтобы думать по-новому, видеть по-новому и создавать новое.