Кончилось лето. Три месяца всего, а из них половина дожди да ветер.
Ветродуй шелонник придёт с моря. Скоро уже. Понесёт меж покосившихся изб, по жухлой палой траве облетевшие листья, те, что не успели рассыпаться, превратиться в придорожную пыль, стать частью этой скудной земли. Не всё сразу. Сначала слезами об ушедшем летоцветении потекут холодные дожди. Мутная лужа на дороге, возле заборчика скромного палисадника, пресыщенная влагой забудет высыхать, расползаясь вширь на глазах. Бочка под потоком, редко полная в лето насытится до краёв, проливая на землю бесполезную, никому не нужную теперь воду.
Всё, что успело вырасти в весёлом садике возле дома, давно собрано. Промозглый ветер не стесняясь загуляет меж голых рябин; подвязанных, укрытых до весны кустов смородины. На дверях оставленных жильцами изб захлопнутся навесные замки, а палки-маяки, поставленные при входе, расскажут редкому прохожему, бредущему мимо, о том, что хозяев здесь больше нет. Люди покинут обжитые за лето места и уедут по городам в поисках тепла и света. Будто это и не вековая поморская деревня, а обычный дачный посёлок без имени и судьбы.
В самой деревне никого, только несколько стариков, которым уже никуда не успеть да собаки, с первыми заморозками которым искать спасения от свободно рыщущих здесь по ночам волков. А скоро и стужа окончательно приморозит подёрнутую инеем землю. Лужа исчезнет, покроется льдом до самой весны. Ветром, с моря принесённые, поднимутся сугробы до наличников. Поземкой переметёт дороги, оставив по насту лишь узенькие тропочки-проводники к колодцу да ещё к магазину, работающему считанные часы в сутки, и чуть дольше в дни, когда из города привозят хлеб. Но, всё это потом. А сегодня осень.
Тихо под вечер, тепло, ни ветерка. Купола и кресты окрасились закатом в густой тягучий рубин. Завтра случится шторм. Деревня, те, кто ещё остался, прильнули к окошкам, а кто-то и на улице, на скамеечках. Ждут, когда за калитку своей избы выйдет Порфирьич с переливистой двурядкой на ремне. Он присядет на чурочку выцветшего, принесённого морем плавника, заведёт уверенно и сильно давно знакомую, немудрёную мелодию. Собака его, услышав эту песнь, усядется в ноги, и, прижавшись к колену хозяина, завоет горестно и тоскливо, попадая в такт и в тон. О чём-то о своём, о собачьем. Подняв голову к небу, где исчезая вдали, спасаясь от близкой зимы, один за другим уходят прочь журавлиные караваны.