Бандероль из юности
Утром, выйдя из расписанно-описанного лифта, машинально делаю шаг к почтовому ящику, заглядываю внутрь. На дне белеет какая-то бумажка. Очередной привет от ЖЭКа? Листовка белорусских оппозиционеров-невидимок? Реклама? Нехотя, но лезу в сумку за ключом…
Ну ни фига себе сюрприз! Бумажка оказалась… почтовым извещением. Некто Н. Л. Тополёк прислал мне простую бандероль, весом в 600 граммов ровно.
Читаю обратный адрес: «РФ, г. п. Вечерск, ул. Зимняя, д. 7, корп. 12, кв. 71».
Как не пнусь, как не тужусь, однако ни адреса, ни отправителя не припоминаю. Нет! А может, того – склероз? Так ещё ж и не на пенсии…
«Если бы ты с дипломом кандидата исторических наук не служил администратором в местечковом интернет-кафе, а был, скажем, любимым шурином старшего племянника троюродного дяди господина Абрамовича или, на худой конец, состоял в полукровном родстве со школьной подругой бабушки крайней тёщи ясновельможного пана Березовского, то, само собой, не задумываясь, плюнул бы на это нежданное извещение о таинственной бандерольке с таким "округлым" весом – аккурат граната-лимонка», – с досадой бормотал я по дороге на автобусную остановку.
Идти до остановки – минут семь. Но это летом. Зимой же – раза в три дольше: особенно в гололедицу или в снегопад.
Сегодня и морозно и скользко. Ледяной ветер дует навстречу. Когда впереди замаячила остановка, сыпанул мелкий и колючий – мерзопакостный – снежок-наждачок. Он беспардонно шлифует руки, лицо, шею, сыплет в уши и за воротник нового китайского пуховика. Я по самые брови нахлобучиваю шапку-вязанку, натягиваю кожаные перчатки и прибавляю ходу. Ускорение даётся нелегко – ноги от напряжения немеют.
«Не тротуар, а каток… Чёрт возьми мэра и подмэрков, которые пешком ходит разве что в персональные служебные туалеты!.. И чёрт носи всю отечественную обувку с подошвами-утюжками, не признающими законов всемирного тяготения и трения!»
Когда уже ступил на припорошенную снегом плитку остановки, неожиданно хряпаюсь на правый бок. Больно!
…В автобусе людей не густо, так что сегодня и я – с местом. Расположился напротив боковых дверей. Попробовал читануть вчерашнюю областную газету, но после первой же заметки читать расхотелось. «Дождались, ядрёна вошь, – серая государственная пресса стала тошнотворнее жёлтой, бульварной. И по форме, и по содержанию. Тихий ужас!»
И тут вновь вспоминаю об извещении.
«Так что ж в посылке? А вдруг и на самом деле – граната?.. Ха-ха-ха, размечтался! Да на такой персональный презент ты, браток, рангом не вышел, по статусу не тянешь... Ага, тогда, значит, там – книжка, или две, но не толстые. Было времечко, когда книги я получал чуть не ежедневно, – из магазинов "Книга-почтой" Новосибирска, Кишинёва, Тбилиси, Киева, Хабаровска, Ленинграда… Стоп! Все те книжные посылки и бандероли были с наложенным платежом, а нынешняя-то – абсолютно бесплатная. Да-а, задачка! Интересно, кто же этот… э-э… Туплев! Нет, не Туплев, а То-по-лёк? И чего это он мне прислал? С какой такой стати? Да-а-а, браток, – чайнворд, ребус, шарада, загадка!»
Вечером бандероль я получил: ну не отказываться же, в конце концов! Правда, предварительно тщательно осмотрел, прощупал, потряс и даже обнюхал её. Вконец успокоила торопливая, прыгающая карандашная строка, обнаруженная на тыльной стороне посылочки: «С юбилеем! Н.Л.Т.»
– Вот, чёрт контуженный!.. Про собственный юбилей забыл – мне ж послезавтра пятьдесят! – чертыхнулся я вслух.
– Поздравляю, молодой человек, с закругленной датой! – широко улыбаясь беззубым ртом, прошамкал пучеглазый дедок из очереди. – Вот когда на меня свалился первый полсотник... Ага… Я тогда ещё – ого-го! – таким орёликом кружил…
Не дослушав беззубого, быстренько шпацирую к выходу. На обледеневшем крыльце почты резвость поумерил: не хватало ещё раз прилюдно гэкнуться!
…Дома, прямо в прихожей, у трюмо, не раздеваясь, старыми маникюрными ножничками «передавил» шпагат бандероли.
Под кругляшиками пенопласта, в красивом фирменном футляре, покоилась розовая мечта моей юности – машинка для стрижки волос. Да ещё какая! Не механическая, а аккумуляторно-электрическая, немецкая, – знаменитой фирмы «Braun».
Внезапно я цепенею, к горлу подкатывает сухой давучий комок, я задыхаюсь…
Через минуту-другую, выйдя из ступора, лунатиком бреду к балкону, открываю его узкую дверь, переступаю крутой порожек и начинаю судорожно, жадно хватать морозный декабрьский воздух; затем медленно опускаюсь на край стула, машинально закуриваю и, поперхнувшись сигаретным дымом, неожиданно для самого себя, начинаю рыдать. Горько, громко. Как тогда, в далёком послевоенном детстве, когда меня, сироту-безотцовщину, во дворе нашего деревянного барака, на глазах у всех, впервые избили рыжие, как орангутанги, и такие же разбойно-хулиганистые братья-близнецы Фибики.
«Ну разве ж не злыдень?.. – шепчу я, вытирая ладонью слёзы отчаянной злобы и лютой ненависти к тому, кто таким омерзительным способом решил поиздеваться над юбиляром. – Лысому подарить машинку для стрижки волос!.. Да ещё с набором различных насадок, с расчёской и ножницами!.. И ведь же, козлиная рожа, денег не пожалел – не нашу, или там какую китайско-польскую, а немецкую, фирменную, купил!.. Ей-богу, всё бы отдал, лишь бы узнать, кто он, этот пенёк-Тополёк!»
***
Не враз, не сразу, но глубокая рваная рана, причинённая таинственным подарком, зарубцевалась, и душевная боль поутихла, почти улягунилась. Как говорит мой новый сосед по даче, сорокалетний хирург-онколог: «Больной неуверенно-стабильно побрёл на поправку и, хвала Всевышнему, одно это даёт ему надежду не скоро, но самому покинуть стены нашей больницы».
Месяца через три – то ли жизнь так прекрасна, то ли мы в душе мазохисты? – я уже без раздражения, а с чувством отходчиво-страдальческой радости смотрел на дар неизвестного Тополька – изящный "шевелюротриммер".
«А хорошо, что тогда, в горячке, я не нашёл молотка и не искрошил тебя, не спустил в мусоропровод, – бубукаю под нос, в очередной раз изучая подарок. – Да разве ж ты, мой яхонтовый, виноват? Ты родился, чтобы верой и правдой служить человеку, дарить ему свежесть, бодрость, настроение… Нет, таки надо восстановить справедливость! Передарю-ка я тебя Вальдемару, шурину. Он, хотя и при большой должности, но доселе человек: прошлым летом мне шикарный набор японских крючков привёз из Стокгольма. Не забыл! Чюдо-агрегат шураку сгодится: шевелюра-то у него – ого-го, что у молодого Брежнева! Валюша, сестра младшая, с нескрываемой завистью глядя на мою лысину, всякий раз вздыхает-жалуется: дескать, любимый муженёк из года в год относит в парикмахерские по двухкамерному бошевскому холодильнику. И это математически доказано.
Валентина – главбух большого завода, она – всё до седьмых цифр после запятой на калькуляторе высчитала.
Задумано – сделано! Радостный такой, счастливый, звоню Валентине – информирую о своём благородном намерении и, чего греха таить, жду благодарственных «ахи-охов».
– И шо-о-о!!? Яка така машынка? Забудь як сваю другу каханку!.. И не уздумай, не уздумай чось таке мэмэкнуть таму!.. Майму Вовчаци твоя «чюдо-машынка»!.. Не надо – я каму сказала! Ни Браун, ни фон-барон Сраун. Это кто ж, по-твоему, будет «хоть каждую неделю стричь-брить-угождать любимому муженьку»? Я – не парикмахерша-похатница, у меня – два диплома о высшем образовании, не считая академии при президенте, – напрочь открестилась от моего щёдрого дара сестра.
Что ж, как говорят у нас на Полесье, не хочаш – не трэба, захочаш – не будзе. И ещё, – уже лично от себя – от прибыли голова не болит.
…Однажды, в начале марта, возвращаюсь домой позже обычного. Жена с вопросом:
– Где так задержался? Или забыл, что сегодня мы идём в гости?
– Потому и задержался: навещал парикмахерскую. А там – огромаднейшая очередь: весна пришла – народ прихорашивается-причипуривается! Простоял, ты не поверишь, – почти три часа. А ведь стригли меня – специально засекал – ровно пятьдесят три секунды. И это с двумя пшиками "Русского леса" куда-то в район темечка…
– Так чего ж тебе там стричь! Три волосинки, зализанные вправо, – а-ля Модест из «Городка». Ну, разве что попробовать замоделить фигуру покруче – пустить такую стружку-кудряшку по линии затылка… Фильм о Буратино помнишь?
– Не смешно, ласточка ты моя остроязыкая! Хотя… укатали Сивку крутые горки!.. А помнится, в босоногом детстве, раз в месяц, наш картаво-гундосый поселковый парикмахер Эля Вилорович Моргенсон, усадив меня на обшарпанный табурет, выхаживал вокруг и, щёдро брызгая слюной, на всю улицу жалобно причитал: «Азохен вэй!.. Бедный Элька – лысый, як тое йяйка, а у пацана – такъхи бахъаты волас!.. Такъхи хусты и такъхи кхъепкий – съцётка, а не волас! Вэй-вэй, – йяботу не сдъеял, а гуъка уже так замлела… Сьцитай, не аднаго цалавецика стъигу – а тъаих бамбиз абслузьваю!»
– Видно, сглазил тебя, Эля-цирюльник…
– Причём здесь старый бедный Моргенсон! Всё гораздо прозаичнее. Наш гвардейский дважды Краснознамённый, орденов Суворова первой и второй степеней мотострелковый полк морозной декабрьской ночью 1970 года сменил дислокацию: из района бухты Посьета мы перебрались в дебри Примрского края – в туповерхие сопки, поросшие лимонником, облепихой, шиповником и другими колючими кустами, карликовыми берёзками-смуглянками, корявыми низкорослыми дубками с огромными лапушистыми листьями.
Полтора года без увольнений (до ближайшего поселения – русско-корейского посёлка – с полсотни вёрст) я прослужил на территории бывшей ракетной части. Часть расформировали, как расформировали и много других частей ПВО, – сразу после того, как очередной советский офицер-секретчик, прихватив ладный кусок от государственных тайн, драпанул в демократический рай – в США… Тогда, в начале 60-х (и вплоть до развала СССР), партсоввыкормыши, конечно же, отнюдь не пролетарии по материальному достатку, кучками, пучками и поодиночке покидали тонущий «Титаник» – псевдонесокрушимую, псевдонепобедимую, псевдомогучую , первую в мире Страну Советов. Крысы и крысёныши бежали не с пустыми руками: обороноспособности, всей экономике государства, советскому народу причинён колоссальный ущерб, исчисляемый триллионами рублей.
…Мне служба мёдом не казалась. По всему периметру части – мощные доты из гранитных камней-валунов, ряды колючей проволоки… Дезактиваций шахт, спецпомещений, территории, оборудования полковая химслужба не проводила – не было нужных дезсредств, да и навыков – кот наплакал – мы же не химчасть, не ракетчики, а мотострелки, матушка-пехота….
– Что это ты, на ночь глядя, об армии заговорил?..
– Да так… Зацепило за живое… Ладно, проехали! А ты знаешь, Тань, каждый раз при выходе из парикмахерской меня мучает один и тот же идиотский вопрос: и зачем только меня спрашивают, как я хочу стричься? Кстати, Таня, это я уже на полном серьёзе, – сейчас, пока шёл из парикмахерской, прикинул: а не хило они все на мне зарабатывают!
– Ты это о чём, родной?
– Не о чём, а о ком. О парикмахершах. Понимаешь, раз-два в месяц они тянут из моего кошелька под четыре доллара – столько же, сколько и со всех прочих! А на каком таком основании!? На тех, всяких прочих, головах – сплошные волосяные джунгли, а на моей, образно говоря, – дачная грядка. Где ж гражданская… э… социальная справедливость?
Жена рассмеялась:
– Ты – точно! – родной брат своей сестры-бухгалтера!
– Интересно, а что смешного я сказал? Валя со своим волосатым муженьком – права на все сто, а я, как человек почти лысый, – так и на все двести. Лично мне никаких денег не жалко, но за конкретную качественную работу. Хочу справедливости!
…На следующий день я забастовал. Но не по-украински, не по-грузински и даже не по-шахтёрски, а по-своему: за один вечер взял да и освоил подарок Тополька – «Braun». Теоретически и на практике.
Перед первым включением в сеть, аккуратно смазал машинным маслом (маслёнка была в комплекте) механизм заграничного изделия, стальные ножи, и только потом сунул вилку в розетку, щёлкнул включателем. Зажужжала! Очень тихо, ровно. Оно и понятно: мадэ ин не наше!
Выключил машинку через полминуты. Протёр ваткой капельки масла, насадил одну из насадок – "троечку", включил и … быстренько выстриг полбока у дремавшей у моих ног старушки Лады. Она и ухом не повела, только хвостом завиляла – видно, от удовольствия. Правда, завершить стрижку сучка отчего-то не пожелала, – вдруг полезла под тахту, куда она не лазила со щенячьих времён.
Барсик сбежал пораньше. Жужжание ему не понравилось или результат жужжания? Скорее, второе, так как наш кот даже от рёва пылесоса «Буран» не бегает.
Тогда я подстриг внучкин набор кукол Барби, затем – десятилетний грушеподобный кактус, потом, с помощью зеркальца, без проблем обкорнал себе височки, затылок, ноги, грудь… Ле-по-та! И я хотел отдать эту чудесную, восьмипозиционную, машинку? Да ни в жизнь!
– Ал-лес, зе-ер гу-ут! – пропел я в фа-мажоре, затем, в трубном ре-мажоре добавил: – Всё-ё, оч-чэнь ка-ро-шо! Виват, майн либе хер фон Бра-а-ун!..
Сняв насадку, почистил её и прочие щёточкой, продул, затем – у-у, как мне понравилось! – за три секунды аккуратно подчикрыжил себе усы. Да так, что один стал краше другого. Пришлось притоньчить. Оба.
Подошёл к трельяжу, пшикнул пару-тройку раз любимыми духами дочери «Чёрная магия» и обстоятельно заценил сделанное: всесторонне осмотрел себя в большом зеркале. Хорош! Ни дать ни взять – Радж Капур. В середине творческого пути. На лице впечатляли брови (густые) и усики (узкие). Нда-а-а, как говаривала моя бабка Лёдя, царство ей небесное, – не мусчинка, а красаве;ц! Да-да, с ударением на последнем слоге.
Я ещё раз заценил себя зеркального. Несомненно куда лучше, чем был минут десять назад. Главное, – постригся лучше, чем в парикмахерской. И даром, считай, на халяву.
Шлёпаю на кухню.
– Ну, и как тебе мой теперешний имидж? Зацени усы! А причёска в целом? – спрашиваю у Тани, которая "парится" у кастрюли с очередным вилком капусты для голубцов.
– Молодец!.. И когда это ты успел в парикмахерскую сбегать? Я думала, ты под телеком – очередной миллион для семьи выигрываешь? – вопросами на вопросы ответила Танюшка.
– Отныне, майне либе Танъюшъка, пусть зарастёт туда народная тропа, – я в парикмахерские не ходок. Стригусь-бреюсь только дома, как досточтимый Ибрагим-оглы из фильма «Угрюм-реки»!
– Что, может, твой антикумир Ромик Абрамович явил-таки аттракцион Вселенской щедрости и отслюнявил тебе паршивый мильярд эвриков?
– Хуже, взначении – лучше. Я подружился с самим фон Брауном! – весело, с настроением замечаю я и с гордостью кручу над головой электромашинкой. – Новенькая персональная шевелюрокосилка. Крутая! Знаешь, как модель называется? Звучит, как гимн: Браун…
– Что-о-о!?– с ужасом восклицает, как вопрошает, Татьяна, да так эмоционально-несдержанно, что роняет себе на ногу большой горячий капустный лист.
Я смотрю на парующий лист, закрывший полступни. Жена на лист не среагировала.
– Купил машинку!?.. У тебя мозги не закисли?.. Ну вот зачем тебе, сократовский ты лбище, машинка? Что, денег некуда девать, Ротшильд ты недоделанный!
– Нет-нет, Танюшка!.. Да ты что?.. Я ж не абсолютно круглый идиот, – скоренько успокаиваю жену. – Мне её, ещё в прошлом году, прислал по почте, к юбилею, на пятидесятилетие, один хороший знакомый… Ты, возможно, его знаешь, – Тополёк. Не-ет, это не кличка, это фамиялия такая... Откуда посылка? Из России… Из горпосёлка Вечерск...
– Вечерск? – удивлённо переспрашивает Таня и, спустя минуту, успокоено добавляет: – А-а-а, так это из Приморского края. Посёлочек такой рыбацкий, на берегу бухты Посьета, в тридцати километрах от станции Розенгартовка, где ты начинал службу, курсантом в сержантской учебке? Да, посёлочек Вечерск!.. Точно, ты мне как-то рассказывал… Он – почти закрытый, только для гражданских вольнонаёмных, так? Там тогда даже почтового отделения не было: машина-лавка «Военторг» письма привозила-забирала… А теперь, выходит, там городской посёлок? Как время летит!
– Да-а… уж!.. Летит наше времечко, летит, как заяц с горы… – машинально повторяю я и направляюсь в спальню, затем – в зал, оттуда – на балкон, в кресло-качалку: ноги не повинуются, млеют, подкашиваются.
"Идиот старый! Кретин!.. – нещадно бичую себя. – Не додуматься, кто и зачем послал бандероль! Не понять очевидного! Ведь всё-всё здесь прописано-расписано, даже продублировано.
Танюшка вон как-то сразу скумекала, с каких краёв мужу сей привет прилетел! Правда, здорово всё перепутала: посёлки Посьет, Зайсановка, Краскино, Лермонтовка, Розенгартовка, реки Уссури, Бира, сопки Вечерняя, Безымянная… Оно и не удивительно: я ведь только пару раз рассказывал я ей о службе и о первой любви…
Ни города, ни села, ни посёлка Вечерск, конечно же, нет и никогда не было на Дальнем Востоке. Придуманный отправителем романтический город-фантом Вечерск – скорее всего, производное от названия сопки Вечерняя, – место встреч с первой любовью Вероникой.
«Каждый вечер, сразу же после сигнала на ужин, жду тебя у подножья нашей Вечёрки. Прибегай поскорее, миленький ты мой!»
… Мы пробирались туда, как правило, порознь: через метровый проход в «егозе» – колючей изгороди, которой с юга было обнесено расположение полка. От кого?
Почему прислана именно машинка для стрижки волос? Тане (да и ни-ко-му!) этого не дано понять.
Давным-давно, своими длинными тёмно-русыми – явно не уставными – волосами я и привлёк внимание Вероники. Там, на КПП, когда серым ноябрьским днём она покидала расположение полка.
– Ого-го, хоть косички заплетай!.. А ещё – гвардии старший сержант! – солнечно улыбаясь, покритиковала меня, обычно неразговорчивая, ясноглазая дочь командира части Вероника.
– Виноват, герцогиня моего сердца, исправлюсь! – взяв под козырёк, шутливо ответил я, и наскоро пояснил: – Все три ротные машинки для стрижки волос – на приколе: нет пружин. Потому и подзаросли, особенно сержантский состав! Впрочем, старшине Ляшенко сегодня пришла посылка из-под Харькова, – друзья ему раздобыли-таки дюжину дефицитных пружин, так что всё хоккей. Завтра вечером, после наряда, сфоткаюсь с причёхой и – под Котовского, налысо. До дембеля отрастут. А увольнений в нашей глуши не выписывают… Разве что через Уссури и – в Китай? Знаешь, вон через ту сопку, Бязымянную, если напрямки, меньше трёх км…
Мы тогда проговорили минут двадцать: помешал гвардии подполковник Дудка, начальник штаба полка… Он всегда появлялся вдруг, ниоткуда, как туман, как тень отца Гамлета.
***
Каждая буква, каждая цифра в адресе отправителя – и придумала же! –говорящая. Нет, кричащая... Ну, как можно было забыть название нашего солдатского кафе – "Тополёк"!? Ведь именно здесь я её, Ничку-Зничку, впервые обнял, здесь, на лестнице, спустя месяц, признался в любви.
"Н. Л. Т." – это же ведь полиаббревиатура: " Наш Любимый Тополёк", "Ничка Любит Толю", "Толя Любит Ничку"…
Номера не существующих дома, корпуса, квартиры на бандероли: 7,12,71. Это же дата нашего последнего свидания: 7 декабря 1971 года, в день моего двадцатилетия.
…Тот ясный морозный день начался прекрасно. Мы встретились не вечером, как обычно, а ровно в полдень, у подножья ближайшей от расположения полка сопки Вечерней.
Здесь был природный оазис-затишок – ни тебе ветра, ни мороза, ни даже глубокого снега. Две дюжины низкорослых приморских дубков и карликовых берёз, кусты, служили отличной ширмой, хранили от любопытных глаз.
Нам было так хорошо!
Примерно через полчаса, как-то подспудно, я начал чего-то опасаться, хотя причин для тревоги не было: я отпросился у командира роты в библиотеку, до самого ужина, – готовиться к показательным политзанятиям.
Тем не менее, сосущее чувство тревоги прирастало и прирастало. С каждой минутой. Через час я уже, как та бедная Золушка на королевском балу, начал беспрестанно поглядывать на часы.
Вероника вела себя на удивление спокойно. Или мне так казалось?
– Весной, в мае, ты отслужишь и, как белый аист, как буслик, улетишь в свою Белую Русь…
– Мы вместе улетим!..
– Вместе не получится. Никак. Папу сразу после Нового года переводят в Псков, ему дают дивизию… Никому не говори – это секрет. Мама и я – как нитка за иголкой, значит, за ним… А с тобой, с тобой мы встретимся… ровно через год. Так? День в день. Договорились?
– Так точно, моя любовь! Встречаемся 7 декабря 1972 года. Форма одежды – гражданская, зимняя, празднично-выходная. Оркестр, цветы, шампанское, салют!
– Салют? Оркестр? Цветы? Шампанское? Всё это приветствуется! Но не они – главное, – с неожиданной грустинкой в голосе заметила Вероника и, отвернувшись от меня, тихо-тихо продолжила: – Если же встретиться нам не случится, – были и будут в жизни и не такие огорчения, – тогда я тебе обязательно напомню о нас, сегодняшних. Напомню лет через тридцать, скажем в… 2001 году… Помолчи, пожалуйста! Я об этом, и о многом, вчера всю ночь думала. В 2001-м тебе исполнится пятьдесят. Ты будешь… да, на двенадцать лет, старше моего папульки. Ужас! А мне тогда будет… Ладно, не хочу о грустном.
***
…Вечером того же дня меня, на выходе из казармы, неожиданно остановил проходивший мимо начальник штаба полка. Чеканя шаг похожу, докладываю – всё по уставу. Гвардии подполковник Дудка, по прозвищу «вездесущий хохол-стукачок», придирчиво оглядел меня от сапог до шапки, и велел мне немедленно доложить командиру батальона, что "за не отдание воинской чести и грубое пререкание со старшим по званию" я арестован на десять суток. Десять суток гауптвахты старшему сержанту, дембелю, без дай причины, да ещё зимой, – случай небывалый.
А ведь я предчувствовал приход беды, ждал её. Я знал того, кто мне так подленько мстит, и знал за кого. Сегодня, после дневного свидания с Вероникой под Чёрной сопкой, я узнал, за что и почему так прислуживает командиру полка гвардии подполковник Дудка: после перевода отца Вероники в Псков «вездесущий хохол-стукачок» надеется занять его место.
– Анатолий, ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь?
– Знаю, Валерий Павлович, – мне дважды объявляли "краткосрочный отпуск на родину", и дважды отменяли!
– У тебя больше сорока благодарностей от командования, грамоты.Ты сфотографирован у развёрнутого знамени полка. У тебя Почётная грамота и ценный подарок от командующего округом генерала армии Толубко. Кстати, ни у одного из офицеров полка нет такой награды! А в отпуск тебя, извини, я не мог отправить. Ни прошлой весной, ни этой осенью… Вот скажи, пожалуйста, кто, если не ты, удержит лучший взвод батальона в "отличниках"?
– Я ж смену-замену себе подготовил! Как вы и просили…
– Во-от, теперь – скатертью дорожка. Тебе даже рекомендуется съездить!
– Спасибочки вам, многоуважаемый Валерий Павлович! Мне ж весной на дембель! Куда тут разъезжать? На дорогу в оба конца – почти месяц!..
– Ну нет, дорогой! Лучше дома этот месяц прожить, чем в казарме! Да и…
– Что-то вы темните, Валерий Павлович, не договариваете… Давайте уж, рубаните с плеча!
– И рубану, сержант, ты только того… не обижайся. Тебя… вчера и сегодня… видели с дочерью комполка, с Вероникой! Ты ведь не салага, не салабон-первогодок, а значит, понимаешь, что единственная дочь командира полка – не субъект для неких любовных игрищ! Надеюсь, ты меня понял? Обходи её стороной. За сто метров. Кстати, меня об этом сегодня утром в штабе весьма настоятельно попросили.
…На полковой "губе" я пробыл в общей сложности пятнадцать суток, тем самым, побив прежний зимний рекорд длительности пребывания в неотапливаемом бетонном помещении.
Когда вышел, начались дивизионные учения, после которых меня с группой "дембелей" отправили на обустройство нового укрепрайона в километре от реки Уссури, от советско-китайской границы.
…Дембельнулся я последним из самых последних в полку: не в начале мая, как большинство моих сослуживцев, и не в конце, как все прочие, а только в первых числах июля. Без оглашения причин задержки.
Больше с Вероникой мы не виделись. Никогда.
На мои телеграммы, письма, открытки она не отвечала, – упёртая!. Но я продолжал писать. В первый год разлуки писал почти каждый день... Через два года – раз в неделю, в субботу или в воскресенье… Через пять лет – раз-два в месяц, под настроение…
А однажды весной… Да-да, весной, в начале мая. Пахло сиренью и одуванчиками. За окном, в нежно-зелёных листьях липы, чирикали невидимые воробьи; на качелях визжала девчонка с огромным голубым бантом; к соседней девятиэтажке-малосемейке подъехал трактор с прицепом песка…
Я заканчивал подписывать конверт. «Письмо Веронике получилось коротким… – подумал я и вздохнул. – Как предсмертная записка...»
Конверт кладу на подоконник. Издалека примечаю сине-белую униформу почтальонки тёти Гали. Бегу на балкон, выжидаю минуту-другую, кричу: «Тёть Галь, здравствуйте! Мне что есть!?» Женщина поднимает голову, виновато машет ею и негромко прибавляет: «Ты спустись, я тебе возвратку за прошлый месяц принесла: адресат выбыл».
Остро, до одури пахло одуванчиками и зацветающей сиренью. Я стоял у урны с мусором и рвал возвратку, неотправленное письмо. Больше я ей не писал. Никогда.
…И вот Вероника напомнила о себе. Как и обещала. Накануне моего пятидесятилетия... Сегодня я уверен: не был случайным даже выбор модели машинки – пятидесятки, и, разумеется, фирмы-изготовителя – Браун. Девичья фамилия матери Нички-Веронички – Берта Людвиговна Браун. Она – приволжская немка.
***
…Вот она, наша амнезийная постсоветская житуха! Всё начисто забываешь, даже первую любовь.
г.Гомель,
1970–2013