С годами со всеми нами что-то происходит – достигая определённого возраста, мы начинаем ворчать в том смысле, что вот де раньше были времена не то, что нынче: и вода была вкуснее, и воздух был чище, и песни звучали задушевнее, и… Одним словом, как говорится, каждому времени свои песни. И всё же, и всё же…
Почему-то с высоты сегодняшней свободы, мы с ностальгическим надрывом вспоминаем то время полусвободы, полузнания, полуоткрытия другого мира – того, скрытого за "железным занавесом", крохи отголосков которого ловили жадными неискушёнными умами из всех возможных и невозможных источников. И каждое новое узнавание ценилось тем больше, чем труднее оно доставалось. Мы в то время идеализировали неизведанный нами мир, идеализировали его примерно так, как это показано в фильме Валерия Тодоровского "Стиляги", где вернувшийся из Америки приятель приводит в полное замешательство главного героя, сообщая ему, что в Штатах таких, как они, с причёсками-коками, в пиджачках и штанишках клоунской расцветки, просто нет, что всё это их собственные выдумки – этакая форма протеста "скованных одной цепью".
Да, а вот теперь, хлебнув прелестей западных ценностей полной мерой, через двадцать с лишним свободных лет, начали мы, кажется, понимать, что абсолютной свободы нет и быть не должно, что абсолютная, она ведёт к анархии и в конечном итоге – к хаосу. Наверное, потому мы, пережившие в детстве пятидесятые-шестидесятые, в юности – семидесятые, страдаем той самой щемящей ностальгией, вышелушивая из памяти драгоценные зёрна лучших мгновений прошлого. И стимулом этих воспоминаний зачастую служат мелодии того времени, неважно – наши ли отечественные или западные, одинаково чуть-чуть наивные и какие-то светлые и тёплые…
В доме Рычаговых пели всегда, особенно в застолье, когда кто-нибудь из подвыпивших гостей начинал "Степь да степь кругом..." или "Уральскую рябинушку". Запевала старательно выводил слова о любовных мучениях девушки, никак не решавшейся сделать выбор между кудрями токаря и кудрями кузнеца, а сидевшие за столом прислушивались, покачиваясь в такт мелодии, и затем нестройным хором подхватывали припев:
"Ой, рябина кудрявая, белые цветы,
ой, рябина, рябинушка, что взгрустнула ты?"
И каждый раз папа, служивший в армии в войсках НКВД на Западной Украине – вылавливали там в Карпатах по бункерам да схронам недобитых бандеровцев, после "Рябинушки" запевал привезённую, видимо, из тех мест:
"Роспрягайтэ, хлопци, коней,
та й лягайтэ спочивать,
а я выйду в сад зэлэный,
в сад крынычэньку копать"
И тот же нестройный хор подвыпивших родственников, подражая малознакомой на Урале украинской мове, подхватывал:
"Копал, копал крынычэньку
во зэлэном во саду,
чи не выйдэ дывчынонька
раном-ранци по воду.
Она ростом нэвэлычка,
та й годамы молода,
руса коса до пояса,
а в косе лента, лента голуба…"
У папы с мамой были какие-никакие музыкальные способности. Папа ещё в армии научился играть на гитаре, да и мама иногда брала в руки его семиструнную, и тогда они в два голоса пели:
"Всё васильки, васильки –
сколько мерцает их в поле!
Помнишь, у самой реки
их собирали для Оли…"
Витюшке из-за его леворукости игра на гитаре или каком другом инструменте не далась, о чём он потом жалел всю жизнь, а вот его исключительный музыкальный слух был обнаружен ещё в детском саду, когда воспитательница поделилась с мамой своим наблюдением – на музыкальном занятии все дети пели дружным хором и только один Витюшка пел, отставая на одну музыкальную фразу, при этом ни разу не сбившись.
Были в доме грампластинки – этакие довольно тяжёлые чёрные пластмассовые диски с цветными кружочками посередине, на которых золотыми буквами по кругу было напечатано "Апрелевский завод грампластинок", а в центре – название записанного музыкального произведения. С каждой стороны диска, рассчитанного на скорость в 78 оборотов в минуту, записывалось только по одной песне. Пластинка ставилась на патефон, заводилась специальной ручкой пружина, головка со стальной иглой опускалась на вводную дорожку, и звучали из ящика "Барыня" с соловьиным присвистом, песни о Сталине, "Загудели, заиграли провода…", фокстроты, вальсы "Дунайские волны", "Амурские волны"… А вальс "Берёзка" был у Рычаговых в особой цене, потому что по рассказам мамы его любил играть на баяне дед, погибший в войну на Курской Дуге… Особенно Витюшке нравились полонез Огинского и вальс "Цветущий май" Оскара Строка. От той и другой мелодии щемило сердце.
И вот однажды в доме появилась радиола "Иртыш". Радиола – это такой комбайн из радиоприёмника и проигрывателя грампластинок. Её поставили в переднем левом углу комнаты под бабушкиной иконой Богородицы в старинном тёмном окладе с открывающейся застеклённой дверцей на тумбочку, когда-то изготовленную и подаренную Рычаговым маминым дядькой-столяром. Тумбочка эта имела поначалу двойное назначение полутумбы-полуэтажерки, а ради этого случая этажерку папа спилил, оставив только нижнюю часть тумбы с дверцей, которая имела внутри полку, так что получились два отделения, рассчитанные на хранение тех самых пластинок на 78 оборотов. Тумбочку покрыли белой тканой салфеткой, на которую и водрузили это музыкальное чудо. Поверх радиолы тоже была уложена вывязанная мамой кружевная салфетка, красиво свешивавшаяся своим углом вперёд. Пластинки в неё закладывались не сверху под откидывающуюся крышку, как в других радиолах – у "Иртыша" для того, чтобы попасть в проигрыватель, нужно было откинуть светящуюся шкалу настройки. А шкала эта завораживала названиями нанесённых на неё известных и неизвестных городов – Москва, Ленинград, Минск, Нью-Йорк, Пекин, Париж, Стамбул, Рио-де-Жанейро. Папа сделал две антенны – комнатную, изготовленную из медной проволоки, спиралью висевшей на шнуре, натянутом на изоляторах над окнами, и наружную – двухметровым шест с метёлкой из стальных прутьев на верхнем конце, укреплённый на высшей точке четырёхскатной шатровой крыши. Наружная антенна подсоединялась к соответствующему гнезду приёмника через громоотвод, так ошибочно назывался переключатель, укреплённый на стене над радиолой, с помощью которого во время грозы следовало отключать антенну от приёмника и переключать её на заземление, чтобы в случае попадания в антенну молнии, её губительная энергия уходила в землю. А грозы в их краях, особенно летом, были частыми и мощными, даже с шаровыми молниями, нередко вызывавшими в посёлке то тут, то там пожары.
Витюшка по вечерам, сделав уроки, с благоговением крутил расположенную справа от шкалы ручку настройки и по подсвеченной маленькими лампочками шкале перемещалась красная вертикальная линейка-визир, а слева ему подмигивал магический зелёный глаз лампы настройки, показывавшей, насколько точно приёмник настроен на ту или иную радиостанцию. И казалось мальчишке, что он путешествует по тем самым городам, названия которых были написаны на стекле шкалы, а из динамиков на передней стенке радиолы, скрытых за натянутой на неё узорчатой золотистой тканью, вырывались голоса на разных неизвестных ему до поры языках, и звучала волнующая музыка – это вам не шипящий патефон с металлическим звучанием мембраны, с которой была соединена та самая стальная иголка, считывающая с пластинки то, что было на ней записано. Здесь звук был сочный, особенно если добавить басов – была в радиоле предусмотрена и такая настройка.
Вскоре после приобретения радиокомбайна в доме стали появляться и долгоиграющие пластинки на 33 оборота в минуту, на каждой стороне которых помещалось уже не по одной мелодии. В посёлок пластинки завозили не часто и выбор их был не велик, но тем не менее, мама, если деньги позволяли, старалась приобрести все новинки. Таким образом, дома зазвучали голоса Рашида Бейбутова, Капитолины Лазаренко, Ивана Суржикова, Марка Бернеса, Георга Отса, Владимира Трошина, Майи Кристалинской, Эдуарда Хиля, Иосифа Кобзона. Особенно полюбилась всем в его исполнении трилогия "А у нас во дворе". А папа, обычно, просил поставить своего любимого Отса, и тогда комнату заполняли звуки незабываемой арии Мистера Икса:
"Цветы роняют лепестки на песок,
никто не знает, как мой путь одинок.
Сквозь ночь и ветер мне идти суждено,
нигде не светит мне родное окно…"
Витюшка новые песни запоминал быстро вместе с текстами и, бывало, забравшись на самый верх крыши, встав там во весь рост и держась одной рукой за антенну, он пел на всю округу, подражая задорному звонкому голосу Хиля:
"Двадцатый век берёт разбег,
и человек давно уже на "ты" с Луной!
И снится мне – я на Луне,
и голубеет подо мной мой шар земной..."
От этой песни поднималось в душе, что-то такое, что казалось, взмахни он сейчас руками и останется внизу их крыша, соседские дома с утонувшими в зелени ирги и северных яблонь огородами, речка Смоленка с купающимися в заводи пацанами – может, опять какого неумеху плавать учат? – и лес тоже останется внизу, а впереди... Далеко впереди Витюшку ждало что-то большое, красивое и неизвестное.
Рычаговы-родители были молодыми, временами им хотелось веселиться, танцевать, тем более, что музыка была теперь своя и самая разнообразная. И вот как-то раз субботним вечером пришла шумная компания родительских друзей вместе со своими детьми, что в гостеприимном доме Рычаговых случалось нередко. В огороде, где рядом с колодцем под развесистой черёмухой папой был сделан летний стол, окружённый скамейками в виде буквы "П" и накрытый от дождя крышей-грибком из досок и рубероида, устроили ужин. После традиционного непродолжительного застолья с лёгкой выпивкой да шутками-прибаутками папа выставил радиолу на подоконник, и под пластинки были устроены танцы прямо под окном на травяной лужайке. Правда, "Барыню" плясали в коридоре-веранде, потому что в этой пляске нужен был твёрдый пол, иначе как выбивать лихую звонкую дробь каблуками?
Был тёплый июль. А поскольку пермский Урал – это вам не юг, где ночи тёмные, тут сказывалась, видимо, относительная близость северного полярного круга: солнце уползало на запад довольно поздно, но вместо темноты посёлок окутывала этакая серая мгла и в этих белёсых сумерках было видно далеко. А буквально через каких-то пару часов солнце опять всходило, окрашивая розовым восточную часть неба.
Взрослые танцевали часов до двух ночи, и дети крутились возле них – кто ж заснёт, когда тут такие танцы да песни! И тут вдруг один из гостей под одобрительные возгласы разгорячённой танцами компании вскарабкался на грибок и закричал петухом, предвосхищая приход нового дня, но крыша грибка не выдержала этого порыва и провалилась. Прямо как Иван Бровкин из знаменитого фильма, провалившийся в курятник! Вся компания грохнула смехом. Общими усилиями "петуха" вынули из образовавшейся в рубероиде прорехи и поставили на твёрдую почву. Танцы продолжились с новой силой. Когда же были переиграны все пластинки и ноги устали кружить своих хозяев, все пошли к речке жечь костёр. Так и встретили утреннюю зарю, греясь возле огня – по утрам, особенно возле речки, было достаточно прохладно, поэтому над ней и поднимался клочьями и слоями лёгкий утренний туман, создавая в сумерках какие-то таинственные картины. Витюшке с его богатым воображением казалось, что вот сейчас из покрытой туманом речки вылезет Водяной, окружённый русалочьей челядью, а навстречу ему из недалёкого леса выйдет лохматый Леший. Было жутковато, и он старался сесть поближе к костру и к компании взрослых. Но утро уже раскрашивало небосвод, сумерки исчезали, а вместе с ними исчезали и видения.
Утром неутомимые мужчины общими усилиями починили проваленную крышу, со смехом вспоминая прошедшую ночь, и только после этого гости разошлись. С тех пор на танцы по субботам под окнами стали собираться по крайней мере два-три раза за лето – в июле и в августе, потому что в июне было ещё прохладно, а в начале сентября становилось холодно – детки в нарядной отутюженной форме с букетами астр в школу бежали уже по инею.
18.08...08.09.2013