Стегунков смотрел в морозное окно и мучился над текстом противопожарной листовки. На улице было шумно, смрадно от машин; по тротуарам,зябко ежась, бежали прохожие. И это муравьиное кипенье городской улицы наводило скуку на Стегункова.
«Как все-таки тускло, – без всякой связи решил он, имея в виду свою работу и свою жизнь. – В деревню, что ли, махнуть? – отчаянно подумал Стегунков и сам же испугался своего желания. – А там что? Учителем в школу? Патиссоны с ребятишками разводить? Живой уголок, кролики... Про ромашки-лютики рассказывать, про тычинки-пестики... Слоняться по селу, словно увечный...»
Стегунков представил свою зимнюю деревню, притулившуюся в степной балке: сыпучие сугробы под окнами, школу на отшибе среди голых тополей, долгие вечера в жарко натопленной избе, скупые беседы с матерью. Она, конечно же, за вязанием. Он у стола с книгой. А на улице жуткая колючая темень, снега без конца и края. И сердце его протестующе сжалось. Что-то скорбное отпечаталось на плотно сжатых губах Стегункова. Нет уж, никуда он не поедет. Как мать говорит: отрезанный ломоть не наставишь...
Он давно замечал за собой: хандрить стал. Особенно после этой разладившейся женитьбы на Светлане, после его печально рухнувшей любви...
Светлана работала в цветочном городском хозяйстве, и он, когда впервые увидел ее и заговорил с ней, понял, что влюбился, что ему не быть без нее. Вначале пытался как-то противиться этому внезапно нахлынувшему чувству, пытался убедить себя, что не бывает так. Но тут же думал: а как же бывает? Только так и должно быть, подобно вспышке молнии! А это что же за любовь, когда прицеливаются да примериваются, когда любят за что-то?..
Впрочем, Светлану невозможно было не полюбить именно так – с первого взгляда. До чего же милое создание! Этакое хрупкое существо с розовым бантиком в пушистых волосах, с маленькими теплыми ладошками, восторженными глазами, наивная и доверчивая в своем легком простодушии... Через месяц они подали заявление в загс. Он свозил ее в деревню, познакомил с матерью, с родней. На конец октября была назначена свадьба, и Светлана горячо готовилась к ней. За две недели до того, как расписаться, она надумала съездить к своей тетке в Ленинград, чтобы кое-что купить для себя. Он проводил ее на вокзал, посадил на поезд и стал ждать. И вдруг письмо: «Игорек, милый, извини. Мы ошиблись. Ты хороший и поймешь меня... Я полюбила другого. Прощай, прощай на веки вечные!.. Ты не беспокойся за меня. Он военврач и достойный человек...»
Были еще какие-то слова, Стегунков теперь не помнит их. Это письмо словно бы вышибло все из головы. Он порвал его и развеял среди улицы. Потом ходил как очумелый, на что-то надеясь. Одно время уже совсем собрался ехать в Ленинград, билет заказал, пришел на вокзал и раздумал: а зачем? Зачем ехать? Ну что он скажет ей? Полюби меня, как я тебя... Глупо и пошло... Решил завербоваться на Север, однако мать отговорила. Очень уж плакала и корила: «Оставь, оставь одну старуху... Теперь чего тебе: ты ведь большой...»
Так и застрял в инструкторах областного общества любителей природы. Жил одиноко, снимая комнату у молчаливой, домовитой старухи. Иногда по субботам делал вылазки на зимнюю базу отдыха, бегал на лыжах. Но чаще валялся с книгой в постели, предавался вялым размышлениям, и хозяйка была довольна, что не выпивает, не водит девушек.
О себе он теперь думал с полным равнодушием, как о человеке несчастном и навсегда потерянном. Ну что он?.. Что совершил в свои двадцать восемь лет? Бумажки подшивает, инструкции рассылает, методички переписывает. И главное, в самом какая-то «растопырка ума», как некогда говаривал их сельский фельдшер, неприютность души и сердца.
Были дни, когда Стегунков испытывал, казалось бы, самое святое и трепетное чувство ко всему, что когда-то взрастило и вскормило его. И тогда с неясным томлением в себе он летел в деревню к матери, намереваясь осесть надолго, может быть, навсегда в просторном родительском доме. Однако больше двух дней никогда не выдерживал. Его вдруг начинала заедать скука, тоска, хотелось снова в город, видеть толпы людей, фонари, светлые окна, слышать звонки трамваев, шорох машин, покупать свежие газеты по утрам и чувствовать под ногами надежную твердь асфальта. Тут он уже ничего не мог поделать с собой, презирая себя за это и утешаясь тем, что кто-то когда-то сказал про него: «Нет любви ни к деревне, ни к городу...»
- Жениться тебе надо, сынок, – всякий раз при встречах увещевала мать. – Ну что ты как неприкаянный? Плюнул бы на эту свистушку...
Однако о женитьбе Стегунков даже не помышлял. С начальством он ладил, хотя председателя своего, Виталия Борисовича Пуздяева, полковника-отставника, тучного лысеющего человека с рыхлым маслянистым лицом, считал профаном в природоохранительном деле, умеющим только: ать-два, прицел номер пять, бронебойным заряжай! Впрочем, с Пуздяевым он никогда не спорил, что велит, то и делал. Вот хотя бы с этой листовкой. Он наверняка знал, что проваляется она в шкафах, покроется пылью, летом забудут про нее, но раз Пуздяев сказал, будет ему листовка...
Стегунков, к шефу!
На пороге стояла их секретарша Олечка, девица двадцати двух лет с золотыми зубами, которые хотя и шли к ее белому миловидному личику, однако старили по крайней мере лет на десять.
Стегунков молча посмотрел на нее и сгреб бумаги в ящик стола. Олечка подождала, наблюдая за ним, капризно вскинула голову и пошла впереди, вихляя бедрами, как это делают модные телевизионные певички, демонстрируя свои женские прелести. Глядя на шарнирные движения ее гибкого тела, на стрижку под мальчика, Стегунков не без злобы подумал: «Завлекает, стерва!..»
Обжегшись на Светлане, он теперь в каждой девушке, в каждой молодой женщине готов был видеть лишь обман да самое лютое коварство.
Пуздяев был не один. Навалившись на стол всей своей шестипудовой массой, он сидел в туго облегающем его френче из военного сукна и беседовал с незнакомым мужчиной. Незнакомец был невысок, поджар, с правильными, однако несколько суровыми чертами лица и с пепельной шевелюрой, волнисто рассыпанной до самых плеч. На нём были штаны из чертовой кожи, такая же плотная куртка на меху, собачьи унты на ногах; он вполне мог сойти за киноактера, пребывающего в роли полярника.
- Вот, Игорь Васильевич, знакомьтесь, – высоким казарменным голосом сказал Пуздяев, жестом указывая на собеседника. – Товарищ специально к нам на Волгу приехали... Из альманаха «Друг природы»... Эдуард Митрофанович Тесецкий.
Стегунков шагнул к Тесецкому, пожал руку и почувствовал, что кисть сильная, должно быть, хорошо тренированная.
- Тут вот какое дело, – не останавливаясь и не поднимая взгляда, продолжал Пуздяев. – Товарищу нужно кое-что заснять для своего издания... Ну, зверушек там разных, птичек, букашек... Впрочем, он сам знает, что ему снимать. А мы должны помочь товарищу. Вот вам и надо свозить Эдуарда Митрофановича в охотохозяйство «Березовое». Считайте, что с этого часа он на вашем попечении. Так что принимайте гостя и сопровождайте... На месте вас ждут. Будет там егерь и наша представительница, ну, эта, как ее? Председательша районного общества. – Пуздяев напряг лицо, и оно стало похоже на розовый спущенный мяч. – Фу ты, совсем память одырявела!.. Одним словом, Линой ее зовут... Подвода вас ждет в Пахомовке. с обществом охотников я договорился...
«Как же не договориться, – с раздражением подумал Стегунков, – тоже полковник сидит... Целое созвездие полковников. У осводовцев даже генерал... Плавает как топор, а утопающих спасает...»
Страшно не хотелось тащиться за сотню верст по холоду на самый край области, и он спросил:
– А как же с листовкой?
– С какой листовкой? – удивился Виталий Борисович.
– Ну, для зон отдыха, что утром поручили.
Ах, эту! – вспомнил Пуздяев. – Потом как-нибудь... Митрохин сделает.
Митрохин так Митрохин, – с деланным равнодушием произнес Стегунков, теперь уже наверняка зная, что от командировки ему никак не отбояриться.
* * *
Часа через два вместе с Эдуардом Митрофановичем они сидели в рейсовом автобусе. Дорога предстояла долгая: до Пахомовки плюхать больше трех часов. Значит, раньше пяти на месте не будут. А это уже темно по теперешнему зимнему дню. Там еще подводой на кордон –- километров двенадцать. Хорошо если встретят, а если нет? Тогда в Пахомовке нужно будет искать ночлег.
Эдуард Митрофанович был, кажется, далек от терзаний Стегункова. Он оказался человеком медлительным, спокойным и не лез, как это бывает у приезжих, с разговорами, что, в общем-то, радовало Стегункова: не надо напрягать мозги, забавлять гостя беседой. С новыми людьми он сходился трудно, потому терялся а, смущаясь, безнадежно тупел. Однако бывало и другое: когда словно бы перерождался, становясь не в меру боек и даже развязен.
В салоне автобуса было тепло, тихо, мягко шумел мотор, посвистывал за окнами ветер. Обоих быстро разморило, и Стегунков задремал. Так незаметно и доехали до Пахомовки.
Здесь их, слава богу, ждали. На автобусной стоянке, слабо освещенной лампой, подвешенной на карниз голубого дощатого павильона, едва они вышли, к ним подскочил среднего роста и средних лет расторопный мужичок с крепким обветренным лицом, в потертом шубняке, перетянутом охотничьим патронташем, в подшитых валенках и собачьей шапке. Назвавшись Степаном Степановичем, вторым егерем, он ловко выхватил у Тесецкого сумку с аппаратурой и повел их к лошади, привернутой в отдалении к брусу дубовой коновязи. Возле саней, выделывая аэробические коленца, грелась на морозе довольно стройная девушка с улыбчивым лицом, с большими, матовыми от зимнего сумрака яблоками глаз. Это и была председатель районного обществ любителей природы Лина Антоновна Захарова. Из ее пуховой, подернутой инеем шали лишь и виднелись большие внимательные глаза, белозубая улыбка да тонкий прямой нос, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать ее привлекательность.
- Ох, и надроглись мы тут, – весело сказала Лина Антоновна, когда, уложив вещи, уселись в набитые соломой дорожные сани с низенькой грядкой-подспинником.
Стегунков дажекак-то вздрогнул, вдруг услышав голос Лины Антоновны: он очень походил на голос его Светланы. И у него тревожно заныло сердце.
Степан Степанович, не теряя времени, вскочил в передок саней, разбойно присвистнул и лошадь, рыжая, гривастая кобыла с широким крупом, рванувшись, весело застучала тяжелыми копытами по гладко накатанной дороге.
Вначале ехали по длинной улице с редкими огоньками в окнах домов. Пахло дымом, навозной прелью из дворов, полынным сеном. Степан Степанович нахваливал здешние места, говорил, как хорошо тут летом, сколько зелени, воды и какая вокруг чудная природа. Эдуард Митрофанович вяло слушал и молчал. Лина Антоновна скашивала на Стегункова глаза и загадочно улыбалась.
За Пахомовкой на самой горе свернули в лес. Дороги не стало, лишь одинокий санный след стлался между закоченевших берез да мелькала сбоку жирная рубчатая колея «Бурана». Из заснеженных распадков потянуло иглистой влажностью, которая пронизывала, кажется, насквозь. Запад все еще играл оранжевыми красками, но над всем пространством, застывшим в белом онемении, уже вовсю блестела узенькая скобочка молодого месяца.
Лошадь, только что легко и резво бежавшая по дороге, начала вдруг проваливаться, ухать, оседая на задние копыта, выпрыгивать из сугробов и наконец, выбившись из сил, встала, дыша всем животом. Пришлось вылезать из саней, толкать их и бежать следом. Стегунков начерпал полные ботинки снега, который таял и леденил щиколотки. Лина Антоновна, все время сочувственно наблюдавшая за ним, не выдержала и ласково попеняла:
- Вы, Игорь Васильевич, прямо для дискотеки вырядились. Разве можно в деревню в ботинках?.. Вон берите пример с Эдуарда Митрофановича – настоящий папанинец!..
Стегунков не отозвался, однако на Тесецкого посмотрел с завистью. В собачьих унтах, оленьей дохе, в лохматой волчьей шапке, тот и в самом деле напоминал завзятого полярника. Да и сама Лина Антоновна была тепло одета: в цигейковом пальто с толстым воротом, в шали, в новых, еще не разношенных валенках. «А она-то для чего? – мелькнуло у Стегункова. – Тоже сопровождает... Прямо хоровод устроили. Как же, столичная птичка залетела...»
Он изрядно намаялся, прозяб и мечтал лишь об одном: поскорее бы кордон. Тесецкий все так же невозмутимо молчал и часто курил. Лина Антоновна полулежала в санях и время от времени чему-то улыбалась. Зато Степан Степанович говорил без умолку. За какие-то полчаса он успел выложить столько, что иному и за день не рассказать. О себе он сообщил, что является отставным пожарным инспектором, на егерской работе второй год, имеет дом в Пахомовке, но не любит засиживаться возле бабьей юбки, а любит вольную лесную жизнь. О хозяине кордона Радии Петровиче сказал, что тот мужик свойский, только вот молодую жену побаивается. А так мужик на все сто! Таксидермистом работал. Участвовал в экспедициях по отлову редкого зверя. И егерь что надо.
- Ух, чую запах, – повел носом Степан Степанович. – Охотничий ужин нам готовят.
- Так уж и чуете? – недоверчиво усмехнулась Лина Антоновна.
- А что, у меня нюх, как у рыси, – похвастался Степан Степанович.
- А что, водятся рыси? – заинтересовался Тесецкий.
- А как же! Этой зимой объявилась. Уже трех косуль задрала. До чего же хитрая сволочь! – с жаром выдохнул Степан Степанович. – Нашкодит и уйдет, как вода сквозь пальцы... Нашли глухаря, в снегу припрятала, значит... Хотели капканом взять. Шиш! Так и не далась. Глухаря съела, а в капкан плюнула...
-Она у вас всю красную дичь переведет, – заметил на это Тесецкий.
- Не переведет! – хвастливо возразил Степан Степанович. – Мы ее выгоним из своего леса. Пусть шастает там, откуда пришла. А нам такая гостья ни к чему.
Разговор о рыси, кажется, обеспокоил Лину Антоновну. Она перестала улыбаться и чаще смотрела по сторонам. А когда въехали в молодой нахмуренный сосняк, спросила Степана Степановича:
- А вы ружье взяли?
- Зачем оно мне? – беззаботно ответил егерь.
- А вдруг рысь?..
- Вот делов-то! И без ружья справимся, – сказал Степан Степанович и, пошарив в соломе, вытащил кнут. – Но-о, милая!..
- Из фоторужья застрелим, – впервые пошутил Тесецкий.
Стегункову было не до рыси и не до разговоров: коченели пальцы в настывших перчатках, ботинки залубенели от мороза, в них было мокро и вязко. И он думал, напрягая зрение: «Черт возьми, все ради каких-то фотографий! А этот Пуздяев: «Доставь, размести...» И один не заблудился бы Тесецкий. Мерзни из-за него... Пуздяеву-то хорошо в тепле. Небось со своими отставниками в преферанс заполыскивает...»
Виды вокруг были не столько однообразными, сколько скучными: поля с заснеженными стогами, склоны балок, обдутые ветром, овраги с зарослями колючих кустарников, пологие изволоки с грядами перелесков, таинственно далеких, черных, будто сажей намалеванных по хрустяще-белому полотну. Когда въезжали в эти перелески, они вдруг высоко поднимались и мертво сверкали обледенелыми стволами застывших деревьев. Было чудно и жутко, и казалось, чьи-то страшные глаза наблюдают за ними из корявых валежных завалов.
Долго ехали руслом глубокого оврага, петляя между вековых дубов. Здесь было заметно теплее. Снег лежал ровным твердым настом, и сани с гулом катились по нему. Вскоре горловина оврага уперлась в округлый холм, похожий на пасхальный кулич с яичной обливкой. Впереди что-то матово блеснуло, и Степан Степанович успел крикнуть им:
Держись, родники проезжаем!
Вода хлюпнула со звоном, плеснулась под копытами испуганно осевшей лошади, головки саней нырнули в аспидно качнувшуюся зыбь, обдав Стегункова мокрой кашицей, и ударились обо что-то твердое. Лина Антоновна ахнула и, зажмурившись, вцепилась Стегункову в плечо. Он и сам, почувствовав, как в нем поднялось и опустилось сердце, со сладким восторгом глянул назад, увидел темный округлый провал среди сахарной белизны снега и как в этом провале по дегтярно качнувшейся зыби светлыми змеями пробежал лунный блеск. Стегунков нервно засмеялся, и Лина Антоновна отпустила его.
Они выскочили на холм, сразу же увидели два желтых огонька вдалеке и услышали собачий лай.
- Кажется, приехали? – возбужденно проговорил Стегунков, испытывая радость от близкого дыхания Лины Антоновны и как бы согреваясь.
– Еще километра два, и мы дома, – весело ответил егерь.
Лошадь бежала уже по набитой дороге, неожиданно вывернувшейся справа от початых стогов, обнесенных жердями.
Замелькали пролеты рухнувших плетней, остатки изб, развалины каких-то строений.
- Что это? – удивился Стегунков.
- Где? Это? – оглядываясь, кнутовищем указал на развалины Степан Степанович и беззаботно рассмеялся: – Это же село было. Березовка, а теперь наш кордон...
У Стегункова неприятно заныло в груди, – и словно бы погостом повеяло на него.
Когда под собачий брех и радостное повизгивание въехали в егерский двор, он подумал, что и с его деревней может такое быть.
* * *
Изба у старшего егеря оказалась теплой и большой: с чуланом на кухне, с двумя спаленками в горнице. В помещении было светло и уютно, работал телевизор, играла музыка. В простенке супротив печи висели ружья, патронташи, набитые гильзами, охотничий рожок. Над входной дверью торчало чучело ушастой совы.
Хозяин дома Радий Петрович, высокий, костистый, с короткими кудряшками каштановых волос, в теплом вязаном свитере, сдержанно помог раздеться, повесил одежду в угол на лосиный рог, налил воду в рукомойник и подал полотенце. И эта хозяйская сдержанность его понравилась Стегункову. За ней угадывалась основательность души и характера.
Жена Радия Петровича Тоня, напротив, суетилась и беспрерывно гремела посудой. Она была маленькой, тонконогой, как болотная птичка, с плоской неразвитой грудью и бледным лицом изумленного подростка. Это изумленное выражение не сходило с ее узкого, нервно напряженного лица, даже когда она смеялась.
Однако в расторопности хозяйке нельзя было отказать. Пока они мыли руки и приводили себя в порядок, на столе уже дымилось и фырчало. Как и обещал дорогой Степан Степанович, была жареная кабанятина, рыба, щи с лосятиной – все из охотничьих трофеев. А еще была картошка с маринованными огурцами, соленые рыжики, белый цветочный мед, отвар шиповника и даже медовуха в тонком стеклянном кувшине.
За столом все оживились, а после медовухи, быстро освоившись, и вовсе пришли в веселое расположение духа. Потекли рассказы из охотничьей жизни, которые расшевелили даже хмуроватого Эдуарда Митрофановича. Он, морщась, напрягал переносицу и тоже пытался вспомнить что-то интересное. Однако Степан Степанович постоянно мешал ему, потчуя то грибами, то кусками жареного мяса.
Стегунков, отогревшись, успокоился и почувствовал свободно себя за егерским хлебосольным столом. Он слушал разговоры и, все чаще посматривая на Лину Антоновну, сидящую напротив, думал: странный народ эти охотники: живут философией удачи. Свежее с мороза лицо Лины Антоновны разрумянилось, полукрылья гладких прямых волос льняно вспыхивали при каждом наклоне головы и вызывали у Стегункова прилив необъяснимой нежности, от которой хотелось встать и потрогать ее волосы. Она заметила его пристальный взгляд и, засмущавшись, принялась кутать шею в маленький пуховый шарфик.
Степан Степанович тем временем горячо нахваливал хозяина дома. Медовуха, которую он пил кружками, заметно возбудила его и сделала почти неуправляемым. Серые острые глазки Степана Степановича отдавали блеском запотевшей стали, лицо разгорелось, обветренные скулы стали сизоватыми. Он уже мало кого слушал, то и дело вскакивал, встряхивал коротко стриженной головой и все требовал, обращаясь к старшему егерю:
- Нет, ты скажи, Радий, скажи, что я прав!..
Радий Петрович, должно, привык к бурным проявлениям своего помощника и, не обращая внимания, спокойно рассказывал о том, как они с бригадой охотников отстреляли матерого секача прямо здесь, на кордоне, устроив сидку в заброшенной бане против картофельного поля. Степан Степанович, услышав про кабана, тут же потащил всех в сенцы показывать голову зверя. То, что увидел Стегунков, немало поразило его. В углу на рогоже лежала огромная бурая масса с изогнутыми клыками, чем-то напоминающая вековой дубовый пень, с корнями вывороченный из самой земляной толщи. И он подумал, глядя на тупое волосатое рыло, какая, должно быть, дикая и вольная сила играла при жизни в этом сваленном огненным зарядом существе. Сам он охоту не только не любил, но и не признавал, кроме промышленной, как особый вид разумного хозяйствования. В спортивной же видел лишь атавизм, нездоровую тягу к убийству, праздное баловство с потугами на барство. Да, жили когда-то в усадьбах помещики, водили борзых, от безделья травили зайцев и от безделья постреливали. Но и дичи в то время водилось значительно.
По правде сказать, охоту наблюдал лишь однажды, еще студентом, участвуя в рейде «зеленого патруля». Она произвела на него, помнится, самое отвратное впечатление. Вереница служебных машин, откормленные, начальственного вида дядьки, водители вроде лакеев, готовящие архиерейскую уху из магазинных припасов, беспорядочная стрельба по уткам, коньяк, сальные анекдоты, довольный гогот – все это на фоне дремучего подхалимажа перед влиятельной особой: «Ну и глаз у вас, Петр Иваныч! Резанули и – не ворохнулась!..» – «Да нет, кажется, недотянул с зарядом. Патроны, черт бы их побрал, слабовато набили!» – «Какое там слабовато! Вот она, ваша уточка. И дробь в ней ваша. Ишь, как кучно легла. Прямо-таки королевский выстрел!..»
До чего же противно было Стегункову среди тех, играющих в солидность дядь! И он еще подумал тогда: неужто и сам когда-нибудь станет таким?
Радий Петрович, между тем, рассказывал уже о своем промысле на змей где-то в песках Туркмении, о том, как изловил первую кобру.
- Иду я, значит, по руслу не то высохшей речки, не то ручья. Камни, значит, вокруг, саксаул... Иду, эдак палкой постукиваю, мешок наготове, – усмехаясь, глуховато и негромко говорил он. – А тут, значит, расщелина. Подковырнул палкой, вывернул камень, а она там лежит, калачиком свернулась. Ну, я ее – хоп, придавил сапогом. Хватаю за шею и за хвост, как учил наставник... Схватил эдак, поднял, а у самого руки, вижу, трясутся, пот глаза ест... Она здоровая попалась, рвется, как стальной жгут, того гляди суставы вывернет. Холодная, гадина!.. Я ее все сильнее давлю, а сам ребятам кричу: «Помогите!..» Пока прибежали они, а змея уже совсем обвисла, как тряпка стала. Задушил, значит, и сам не понял как... Потом ничего, освоился, уже смело брал. За сезон мы тогда более двухсот в мешок покидали.
- Ведь ужалить могла, – испуганно сказала Тоня. Она смотрела на мужа широко раскрытыми глазами, лицо ее вытянулось, стало еще бледнее, и на верхней губе выступила капелька пота. – Больше ты у меня ни за какими змеями не поедешь, – решила она с деланной строгостью.
Только сейчас Стегунков обратил внимание на то, что Тоня значительно моложе Радия Петровича, что она совсем еще девочка, и подумал: как, должно быть, тоскливо живется ей на этом затерянном среди снегов кордоне. А впрочем, с милым и в шалаше, говорят, рай.
Лина Антоновна заметно заскучала и напомнила Степану Степановичу, что ей пора возвращаться. Все стали уговаривать ее, чтобы осталась ночевать, но она стояла на своем и объяснила, что ей надо готовить доклад к завтрашней конференции.
Вот смотрите, какая у нас королева! – кричал Степан Степанович. – Радий, – полез он с объятиями к старшему егерю, – скажи, как с колхозом воевали, когда поля опыляли, и как помогла нам Лина Антоновна! Скажи, брат! – И сам же принялся рассказывать, откидывая голову и закатывая глаза: – Значит, химикатами обрабатывали поля с самолета... А он, стервец, пилот, выходит, не столько на поля сыплет, сколько на лес. Как разворот, так шлейф за ним по всем дубравам. Ну, Радия заело. Сел он на мотоцикл – и к председателю. Тот руками разводит: я, мол, ничего не знаю, не я управляю самолетом. И потом, какое, мол, дело мне до ваших зверушек. У меня посевы вон... Радий таким образом к пилотам: так и так, мол, как вы летаете? А они ему: как хотим, так и летаем, – да еще смеются. А он им: вы же варвары, говорит, все живое погубите!.. А им что? Мы, мол, урожай спасаем, а твое зверье нам до фени... Ну, Радий рассвирепел и к районному охотоведу запылил. Тот ни бе, ни ме, ни мычит, ни телится. Вот если бы, говорит, дохлых пташек подобрали, мы бы за каждую иск предъявили. А раз их нет, то и претензий быть не может. Вот дурила! – с азартом выкрикнул Степан Степанович. – Не понимает – когда птички подохнут, поздно будет... Ну, Радий думал, думал и решил – надо к комсомолу... Они народ молодой, горячий, не успели обюрократиться... Так я говорю? – спросил он Лину Антоновну. Она улыбнулись, взглянув на Стегункова, и промолчала. – Вот он, значит, – продолжал Степан Степанович, изо всех сил копируя речь старшего егеря, – поехал к Линеа Антоновне. А знаете, чем она председателя взяла? – многозначительно уставился Степан Степанович на мирно посиживающего Тесецкого. – Она сказала ему: вот если не прекратите это безобразие, соберу колхозную молодежь и скажу, что вы злостные губители природы, и вынесем решение, чтобы ни один комсомолец не садился ни на трактор, ни на машину. Тогда посмотрим, как вы управитесь. Этим и взяла их... Так я говорю? – снова обратился он к Лине Антоновне.
- Ну, не совсем так, – улыбнулась она, – однако похоже.
Вот она какая у нас, Лина Антоновна! Ура ей! – гаркнул вдруг Степан Степанович и, испугавшись собственного крика, потянулся к медовухе.
Тесецкий посмотрел на него и сухо заметил, что любовь к природе нельзя насадить палкой, что она должна быть состоянием души человека, а это дается лишь глубоким воспитанием.
Потом перешли наконец к делу, ради которого приехали: как организовать съемки. Тесецкий сказал, что он намерен управиться за два дня, однако при этом перечислил столько планов, что Радий Петрович не согласился с ним.
- Ничего не получится, – озабоченно произнес он. – Дни стали короткими, темнеет рано. Минимум неделю кладите.
-Что ж, неделю так неделю, – ничуть не огорчившись, сказал Тесецкий. – Я готов и больше, лишь бы получилось.
- Послушайте, – не выдержал Стегунков, – а как жея?
- Не сумлевайся, – засмеялся Степан Степанович, – будем медовуху глушить. Они с Радием в лес, а мы Тоне по хозяйству помогать.
И похлопал Стегункова по плечу.
- Это никак невозможно, – принял всерьез его реплику Стегунков. И насупился. – У меня и командировка лишь на двое суток.
- Да не волнуйтесь, Игорь Васильевич! – поощрительно улыбнулась Лина Антоновна. – Завтра я сама за вами на рысаке прикачу. И моргнуть не успеете, как к вечернему автобусу доставлю!
- Я его на «Буране» отопру! – горячо предложил Степан Степанович.
- Э, нет, – шутливо возразила Лина Антоновна. – Как-никак Игорь Васильевич по моему ведомству проходит. – И засмущалась, поняв, что сказала двусмыслицу.
- Ну-ну, – иронически поощрил ее Степан Степанович, – по вашему, так по вашему.
Минут через десять Радий Петрович повез ее на «Буране» в Пахомовку. Стегунков вышел проводить и долго стоял во дворе, прислушиваясь к далекому реву мотора. Луны уже не было, лишь звезды переглядывались в темной глубине неба и тускло высвечивали мутные волнистые сугробы, которые меркли за двором и терялись в пустом пространстве ночи. И было странно одиноко и печально Стегункову под этим высоким, рассеянно льющимся светом, вечном в своем неземном существовании. До того печально, что хотелось плакать.
К нему подошли егерские собаки: два породистых, с могучими холками кобеля и худой испуганный песик с рыжей плюшевой шерстью. Стегунков приласкал его, песик завилял хвостом, преданно заглядывая ему глаза, и он увидел, что у собаки нет правого уха.
* * *
Тесецкий с Радием Петровичем на фотоохоту собирались долго и основательно. Оба надели полушубки, валенки, натянули меховые рукавицы. Тесецкий расчехлил фотоаппарат, проверил его и запрятал за пазуху под шубу. На улице, надвинув на лица большие, похожие на маскарадные маски защитные очки, оба стали просто неузнаваемы.
С утра было особенно морозно, однако ясно и тихо. Солнце как-то сразу всплыло над дальней кромкой леса и показалось настолько хилым и ослабленным, что выше кромки так и не поднялось, обессилено двинувшись по студеному краю неба.
Радий Петрович вывел свой «Буран» за сараи, полные домашней живности, прогрел на холостых оборотах мотор, оба уселись. Тесецкий вскинул руку, как это делают пилоты при команде «от винта», и машина, взрывая снежные гребни, понеслась через поле к лесу. Этот бешено мчащийся «Буран», окутанный клубами белой пыли, представился Стегункову чем-то вроде рассвирепевшего металлического вепря. Машина тупо рвала снежный наст, и казалось, что несет ее среди взлетающих вихрей не горячая сила мотора, а живая дикая ярость. Они постояли немного со Степаном Степановичем, пока машина не исчезла за выступом дубовой рощи, и вернулись в дом. Степан Степанович предложил Стегункову пройтись на лыжах, посмотреть окрестности. До вечера было далеко, Лина Антоновна обещалась быть не раньше пяти, и Стегунков с радостью принял предложение егеря. Степан Степанович взял ружье, как и вчера, подпоясался патронташем и предупредил Тоню, что они будут к обеду.
Она, кажется, осталась не очень довольна их решением, однако своего неудовольствия вслух не высказала, лишь сухо попросила Степана Степановича:
– Застрели безухого.
– Э-э, нет, – решительно отказался Степан Степанович, – это Радий пусть стреляет. Собака его – вот пусть и стреляет.
– Говорила твоему Радию! – вдруг рассердилась Тоня. – Тоже не хочет. Видишь ли, принцип у него: дважды не стрелять одну собаку... Дождется, сама застрелю! Чего кормить-то ее? Хоть шкуру снять – и то польза.
– Я тоже дважды не бью стреляного зверя, – холодно ответил Степан Степанович. – Выжила – пусть живет. Ей вон ухо отшибли, а она опять пришла...
– Некуда больше, вот и пришла! – оборвала его Тоня и скрестила на груди свои сухие слабенькие руки.
Степан Степанович молча посмотрел на нее, кивнул Стегункову и направился к двери.
– Умница! – проворчал он уже в сенцах. – Из молодых, да ранняя...
После этой перебранки Степан Степанович долго не мог успокоиться. Сегодня он выглядел как-то по-другому: держался с заметной неловкостью и больше молчал. Лишь теперь вот что-то прорвалось в нем.
От кордона они целиной двинулись вдоль остатков занесенных строений. Степан Степанович часто останавливался и разглядывал следы разных зверушек. На белом нетронутом снегу легко читалось, кто прошел здесь за ночь и что делал. Возле завалившегося амбара с рухнувшей крышей весь снег был избеган мышами. По их следу выстлал свою замысловатую цепочку горностай. Его охотничья тропа обрывалась под штабелем изгнивших бревен. Дальше в высоком бурьяне на месте бывшего скотного двора, должно быть, вволю помышковала лисица. Она понаделала множество лунок и раза два хвостом мягко чиркнула по снегу.
Нашли и свежие заячьи следы. Один тянулся из оврага к объеденному стогу на ближнем поле, другой через тот же овраг убегал к брошенному кладбищу на голом возвышении. Этот след заинтересовал Степана Степановича. Он сбил на затылок шапку, щурясь, долго всматривался в противоположный склон оврага и наконец решительно произнес:
– Вы, Игорь Васильевич, если хотите, возвращайтесь, а я пойду пошукаю. Где-то здесь залег косой.
И помчался, держа наготове ружье и широко разбрасывая лыжи.
Стегунков постоял, наблюдая за ним, и решил дойти до родников, взглянуть, что это за такая вода в них – черная. Но вода оказалась как вода, никакая не черная, напротив, прозрачная и льдистая. От нее исходил легкий пар, солнце высвечивало камешки на дне, возле которых в крохотных пульсирующих воронках беспрерывно кипели песчинки. Странно было то, что вода держалась лишь здесь, а дальше по всему руслу блестел вздутыми кругами лед и лежал нехоженый снег.
Стегунков поглядел на лес, на дорогу, по которой ехали вчера, вспомнил, как Лина Антоновна вцепилась ему в плечо, как зажмурилась от сладкого страха, и легкая сосущая тайна тронула его сердце. «Ну и что? – подумал он. – Испугалась, вот и вцепилась...» Однако в этом ему виделось нечто большее, виделось то, что хотелось видеть: знаки каких-то счастливых и радостных перемен. С этим чувством молодого и трепетного ожидания чего-то значительного и важного для себя он и вернулся на кордон.
Тоня была одна и пригласила его пить чай. За столом, желая завязать разговор, он спросил ее, давно ли они здесь живут.
– Радий – четвертый год, с тех пор как врачи посоветовали, – ответила Тоня. – А я – второй год, как замуж вышла, так переехала. Мы вообще-то можем в любое время вернуться. У нас квартира в городе, – со значением подчеркнула она.
– Скучновато, наверное?
– Да нет, – усмехнулась Тоня и прихлебнула из блюдца. – Нам некогда скучать. Огород, скотина, пчелы... Зимой почти всегда народ. Охотники только что уехали. На все лето сын Радия приезжает. Он у него взрослый уже...
Она взглянула Стегункову в лицо и отчего-то смутилась. Однако это смущение было недолгим. Тут же ее большие темные глаза в упор посмотрели на Стегункова, и Тоня нерешительно предложила:
– Давай покурим, пока мужа нет.
Стегунков с суетливой неловкостью подал ей сигареты и так же неловко дал прикурить. Тоня глубоко затянулась, искоса посматривая на его руки, выпустила колечко дыма, хотела что-то сказать, но, прислушавшись к звукам на улице, быстро сунула сигарету в пепельницу и встала, оправив кофточку. Стегунков тоже насторожился и, заслышав короткий хлопок выстрела, выбежал во двор. Мимо его ног пронесся, повизгивая, одноухий песик и скрылся за углом. На соломе в противоположном конце двора, вытянувшись и поводя передними лапами, лежала большая темно-бурая собака, и удивленные глаза ее медленно гасли, как гаснет вода, накрытая тенью облака. Над собакой стоял Степан Степанович и вытаскивал из переломленного ружья дымящуюся гильзу. За его спиной торчал огромный черный мужик в шубняке, в нутриевой шапке и держал под уздцы косматенькую лошадь, запряженную в сани. Оба увидели Стегункова и отвернулись. Похоже, что он появился некстати.
– Что там? – порывисто спросила Тоня, когда он вернулся в дом.
– Собаку убили.
– Одноуха?
– Нет, другую. Там мужик какой-то...
– Чего это они дурью маются! – недовольно произнесла Тоня и, накинув куртку на плечи, вышла за дверь.
Стегунков с глупым и растерянным выражением достал из портфеля книгу, закрылся в дальней комнате и лег на диван. Однако читать не хотелось: перед глазами все еще стояла застреленная собака, ее крупные вздрагивающие лапы и угасающие зрачки. Вскоре на кухне послышались голоса: мужские – тихие и резкий – хозяйкин. Что говорили мужчины, Стегунков не расслышал, но голос Тони доносился отчетливо.
– Это моя будет собака! – резко говорила она. – Я хочу уехать отсюда вся в мехах.
Степан Степанович что-то ответил ей, и голоса затихли. Стегунков догадался, что закрыли кухонную дверь, и, обрадовавшись этому, отчего-то решил: тяжко придется Радию Петровичу с молодой женой.
Он теперь хотел одного: скорее бы вечер, скорее бы приехала Лина Антоновна. Но о ней он подумал уже без прежнего восторга, как-то обыденно и сухо.
На кухню до самого возвращения Радия Петровича и Тесецкого Стегунков так больше и не вышел. Его мало тронуло и то, что фотоохота не удалась: засняли стаю куропаток, ночевавших в стогу, – вот и весь трофей. Оживленный рассказ Радия Петровича о их дневных приключениях он тоже слушал вполуха, настороженно ловя каждый уличный звук.
Тоня смотрела на мужа все с тем же выражением изумленного подростка...
* * *
Лина Антоновна приехала уже затемно на райкомовском пего-палевом жеребце с тонкими, нетерпеливо перебирающими ногами и красивым выгибом шеи. И санки были под стать жеребцу: легкий кузовок, обитый рыжим дерматином.
Сколько ни просили Лину Антоновну посидеть за столом, обогреться с дороги, она так и не согласилась.
– Нет, нет, – светясь своей безукоризненно белой улыбкой, говорила Лина Антоновна. – Надо ехать. Всякое может случиться, и опоздать недолго.
Стегунков тоже заторопился. Глаза его словно бы ожили при появлении Лины Антоновны, и он даже с какой-то неприличной веселостью наскоро распрощался с Радием Петровичем, Тесецким, Степаном Степановичем, на мгновение задержал в своей руке маленькую жесткую кисть Тониной руки, однако ничего не сказал, лишь шевельнул черными бровями и незаметно усмехнулся.
На улице к нему подбежал Одноух. Стегунков погладил его, чмокнул в холодную пуговку носа, уселся в повозку рядом с Линой Антоновной и с облегчением подумал, что вряд ли еще когда судьба занесет его на этот Березовский кордон. Лина Антоновна, как заправский кучер, взяла в руки ременные вожжи, шевельнула ими, жеребец подхватил их и понес, высоко держа голову и всхрапывая.
Вначале ехали молча. Стегунков мысленно все еще был на кордоне, думал о Радии Петровиче, о его жене и о том, что Одноуха все равно застрелят. Куда, интересно, Тоня приспособит его плюшевый мех?.. Да-а, тяжко придется Радию Петровичу. Штучка, кажется, еще та...
– Не заснули, Игорь Васильевич? – с капризной игривостью в голосе спросила Лина Антоновна. – Посмотрите, – выдохнула она, – какое глубокое сияние! Какая чистая луна!
Стегунков вскинул голову, и в глаза ему ударил зеленоватый лунный блеск, до того нестерпимый и резкий, что кажется, заломило в висках.
– Вы чего это загрустили? – повернувшись к нему и улыбаясь, говорила нараспев Лина Антоновна.
– Нет, ничего. Так, – улыбнулся и он. – Просто хорошо, как в сказке. Никогда так не было хорошо!
Их кузовок катился уже под уклон. Возле родников жеребец еще выше вскинул морду, всхрапнул, грызя стальной мундштук, и повернутый к Стегункову выпуклый глаз его блеснул темным бутылочным стеклом. Одним махом проскочив воду, жеребец побежал ровнее, легко перебирая ногами.
Ехали все тем же руслом глубокого оврага, и мелькающие вершинки дубов над ними, прошитые чистым лунным блеском, кристаллически сверкали нитями инея и голубовато отливали светом тонкой наледи на ветвях.
«Как хорошо, как хорошо!» – уже без всякого притворства думал Стегунков, чувствуя жаркий ток крови в своем теле и обжигающий холодок в сладко замирающем сердце. Пахло хрустящим снегом, дубовой мерзлой корой, сеном из повозки и запахом духов от Лины Антоновны. Эти запахи возбуждали Стегункова, ему хотелось сказать Лине Антоновне что-то приятное, нежное, рвущееся из самых глубин души его, и хотелось поцеловать в ее полуоткрытые в улыбке губы.
– Этого я никогда не забуду! – взволнованно произнес Стегунков.
– Что не забудете? – тихонько засмеявшись и повернув к нему нежно пылающее от ядреного, морозного и лунно клубящегося воздуха лицо, спросила Лина Антоновна.
– Вот все это! – повел вокруг рукою Стегунков, и как-то получилось так, что рука сама легла за спину Лины Антоновны и обняла ее.
Лина Антоновна сжалась, приткнулась к нему и покорно затихла. Жеребец, почувствовав ослабшие вожжи, перешел на шаг и неспешно начал брать лесистый в лунных тенях подъем.
Стегунков слышал, как бьется сердце Лины Антоновны, и эти громкие, частые удары живым трепетом отзывались в его груди. Ворсинки ее шали щекотали его подбородок и опять же источали необыкновенные, пьяняще-сладкие запахи мороза и козьего пуха. Он наклонился к ней, увидел ее прикрытые глаза и радужные тени под ними от больших изогнутых ресниц. И, уже плохо понимая, что с ним, Стегунков еще крепче обнял Лину Антоновну и тихо поцеловал ее в полураскрытые губы.
– Не нужно, – слабо попросила она. – Ничего не нужно...
Он резко откинулся и огляделся, порывисто дыша.
Жеребец стоял посреди накатанной дороги на самой горе перед Пахомовкой. Далеко внизу по всей долине чернели прямоугольные тени, и среди них повсюду дрожали оранжевые огоньки.
– Сколько времени? – не открывая глаз, все тем же расслабленным голосом прерывисто спросила Лина Антоновна.
Стегунков взглянул на часы.
– Четверть восьмого, – ответил он, трезвея и потихоньку выходя из того странного и счастливого очумения, в котором только что был.
– Тогда поехали, скоро автобус...
Лина Антоновна провела перчаткой по своему лицу, встряхнулась и дернула за вожжи. Жеребец потанцевал на месте, рванулся так, что скрипнули гужи, и побежал рысью.
Больше они ни слова не сказали друг другу до самой автобусной стоянки. И лишь вскакивая в автобус, который уже трогался и резко газовал, испуская с громкими хлопками чадную гарь бензина, Стегунков успел крикнуть ей:
– Спасибо за все! Спасибо!
– Закрывай дверь, Ромео! – оборвал его шофер. – Чать тебе не комната свиданий...
Уже далеко за Пахомовкой, сидя в полупустом темном салоне автобуса и окончательно придя в себя, Стегунков все думал: «Что же это такое? Что же было? Может, и не было ничего?.. Нет, нет – не так все. Не может быть так...»
Опять и опять вспоминалась дорога, жеребец с тонкими ногами, зеленоватый блеск луны в небе, полураскрытые губы Лины Антоновны, запахи ее шали, и снова трепетный восторг окатывал его душу. И было так горячо внутри, так хорошо ему, что выступали на глазах слезы...
Ровно через неделю, выпросив у Пуздяева командировку, он снова поехал в Пахомовку ...
.