* * *
-- Отзынь, тебе говорят! – запоздало отбивалась Варвара.
-- Тише-тише, дурёха, чего ты в голову свою умную вбила себе? – Чуть смеясь, уговаривал её Данилыч. – Ну?
Варвара почувствовала, что её уже никто не держит. Повела свободным плечиком. Начала оправлять на себе одёжу.
Варварины комнаты, где дух стоял травный (даром, что величали ведуньей), да масел каких-то пахучих, да свечей сальных (читала много, свечи жгла денно и ночно), где всегда бывало темно и мрачновато, на прислугу наводили священный трепет. Только её собственные девки, да истопник Силантий бывали здесь сам-себе - друг, да и то с оглядкой на хозяйку. А и девицы, и сам Александр Данилович не больно-то по-хозяйски себя здесь чувствовали. Сторожились её жилища.
Варвара дышала неровно с хрипом. И всё дёргала шнуры платья. Данилыч опасливо этак огляделся.
- Где у тебя здесь водицы взять. Белая ты.
- Не твоего ума дело. Девка поднесёт, - с плачем почти выдавила из себя Варя. – Шёл бы ты уже…
И вдруг как была, как стояла, рухнула на пол, разрыдалась. Опешил Данилыч: вот-так-так, кремень-то наш!
- Тююююю… Это уж ты, мать, совсем зря, - сказал, понимая, что она не внемлет.
Потом уже сидели вдвоём, говорили тихо.
- Не бери в голову. Мнится всё. Это ли горе? Я вот тебе чего скажу: теперь дела такие затеваются, в подробности вводить не буду, только по краю ходить мне, понимаешь, Варвара Михайловна? Либо пан, либо пропал! Совсем пропал, Варенька.
«Эка, удивил, - щуря на него промытые дурной слезой глаза, соображала Варвара. – Ты, милок, давно уж по краю, да всё попрыгивая-поскакивая, ходишь. Всё судьбу испытываешь – где-бишь тебя Господь остановит».
- Ты слышишь ли?
- Слышу, господине, сиятельнейший граф.
- Вот и ладно. А то я уже думал…
- Да ты не больно-то себе мни про слёзы мои девичьи. Сслёзы-то что? – вода.
Он посмотрел на неё долгим, откровенным, таким прямым взглядом. Не девка – кремень, кремень всё же Варвара наша. Ей бы приказом управлять. Али в бой полки водить. А родилась – девкой-уродом. Нагрешили где-то деды-прадеды. Платиться вот Арсеньевский род. Но это ж нам на руку.
- А я и ведаю норов твой. – Вслух сказал. - Знаю, что не подведёшь. И во всём на тебя положиться можно. Только подумал вот, ко времени ли разговоры? Ежели не угодно тебе, позже зайду.
- Не уходи, - сказала всё же, брови заломила.
- Вот сейчас с сестрою схожа, - улыбнулся.
Варвара сердито те же брови и свела.
- Что за человек ты такой, душу мотать?!
Он засмеялся. Так-то вот про него Пётр часто говаривал. Варвара вздохнула, махнула на него рукой.
- Что с тобой поделать? Говори, чего тебе надо, татю дённому.
- Про Катерину я…
5.
Разговор у них долгий получился. Данилычу, видно, советов Варвариных ох как не хватает. А Варваре нужно было думы свои в другое какое русло направить.
Хитёр ты, мил-друг, - улыбнулась, восвояси его выпроваживая. – Всё себе на пользу повернёт, видали такого?
- А и мне помалу жить надо, Варенька.
- Нут-ко, иди себе с Богом.
-Варь…
- Иди-иди. Нечего! Дарью свою в искус вводи да обманывай.
-Нету такого.
- Иди.
И верно. Поздно уже было. Дарью успокоить следовало. Перепугалась, поди. Да и самому, после разговоров сих нелёгких, рядом с голубкою тихой поуспокоиться, радостью светлой потешиться, коли вечерок выдался. У Дарьи Михайловны в покоях тихо девки поют. Сидут за пяльцами мастерицы, по дедовским деревням выисканные. Да чтобы голосистыми были, искали. Даша и сама рукодельница. Игла в руках – мысли дурные стороной. А нынче того пуще отвращаться от мыслей тёмных следует. Алексаша придёт, он утешит, успокоит, лапушка. Нет такой вещи, которую она бы от него скрыла. Всё у неё на лице, как на ладошке вся перед ним. Но нет и того, чего бы он разъяснить, разогнать сомнения не смог бы. Ей и скрывать ничего и не надо.
- Что, лань моя пугливая, о сестре печёшься? Не кручинься, Варварушка наша в мудрости Фёдору Алексеевичу не уступит. Нешто ж, думаешь, глупыми девичьими обидами шибко озаботиться?
- Больно грубо тешились, господа мои. Стыд её девичий затронули. Мне сестры родной ближе нет никого.
-Нет никого?
- Никого…
- Таки никого ближе?
- Нету…
Ближе. Так близко-близко. Тонко, струной натянуто, что, гляди, оборвётся, пресечётся. Так дороги эти мгновения своей редкостью, всё равно, что невозможностью., небывалостью. Спугнуть боязно. Даже в глаза смотреть страшно.
Стук в дверь.
- Кто посмел?! Чего надобно?
- Ваша милость, не извольте гневаться. Тута человек до вас, с предписанием от государя.
Спугнули. Для государевой надобы нет преград.
- Требует к себе.
- Угу…
- Я скоро, лапушка.
- Угу…
- Не грусти и не сердись.
- Да разве смею я? – улыбнулась тихо.
Покуда ты государю надобен. Должен быть надобен! Другой судьбы нет тебе, не дадено.