После разговора с Чудилиным Владик стоял на театральном крыльце, дышал свежим предвесенним воздухом. Произошедшее еще не просто жило в нем, но так билось в сердце, что впервые в жизни он почувствовал потребность отдышаться.
Тяжелая старинная дверь закрывалась так тягуче и неохотно, словно оставляла ему возможность вернуться в кабинет главрежа и сказать, что он передумал, что понимает всю значимость задумки главного режиссера и готов положить все свои творческие силы на освоение и раскрытие роли Ленина, а его, Владика, поступок – это следствие молодости и легкости характера... И еще много чего он мог бы сказать этим двум облаченным доверием партии и годящимся ему в отцы руководителям. Мог бы…
Если бы он не был человеком с богатым воображением. Ему так явственно представилась эта картина, что он вздрогнул. Вздрогнул и рассмеялся. Рассмеялся от того, что воочию увидел лица Леопольда Митрофановича и Георгия Порфирьевича, на которых мера изумления таким поворотом событий была куда сильнее изумления Городничего и его верноподданных чиновников от известия о приезде столичного ревизора.
Владик стоял, слушал, как успокаивается его сердце, и размышлял, о том, куда пойти. Первой мыслью было пойти к Леночке. Но это означало необходимость рассказать ей о случившемся. Делиться с кем-либо, даже с ней, пока не хотелось. Прийти и промолчать или просто наврать, что все у него замечательно, когда на душе тошно, было противно его натуре. Нужно было что-то другое…
И тут он почувствовал, что ноги его, совершенно независимо от указаний мозга, сошли с крыльца и направились к близлежащему гастроному. Картина будущего, по крайней мере, ближайшего, стала проясняться. Но у нужного прилавка его ждала довольно приличная очередь, с нетерпением ожидавшая, пока пара грузчиком завершит передислокацию ящиков с вожделенным напитком из склада в пространство винного отдела. Процесс этот шел ни шатко - ни валко. Было видно, что грузчики уже успели опохмелиться и боятся неуправляемого падения вместе с переносимым богатством. Владик слушал, как с ними общалась терявшая терпение очередь, точно знавшая, какое количество ящиков вмещает площадь за прилавком. Тем более, что новичков здесь, наверное, просто не было.
Но вдруг его осенило! Лишний человек в ней все-таки есть! И это он, Владлен Козьмичев. Лишний в этом объединенном нестерпимой жаждой утреннего похмелья, сообществе. Постоял, раздумывая над этой неожиданной и неприятно царапнувшей душу мыслью, и вышел из очереди. Прошелся по гастроному, купил батон, бутылку кефира и пошел домой.
Шел не торопясь. Да и торопиться было некуда. Мысль о лишнем человек не отступала. Понятно, думал он, что отказом от роли он сделал себя другим, ненужным не только в смысле возможности продолжить жизнь в любимой профессии, но и в смысле более широком. Ведь он отказался сотрудничать с ведущей и направляющей силой в ее основном деле, в деле воспитания широких масс в духе преданности заветам Ильича. А такое Партия, даже таким, как он, молодым и беспартийным, не прощала. Тем более, что за ним уже тянулся шлейф его близкой к антисоветчине раскованности, приведшей к исключению из Щукинского. Он вполне допускал мысль, что Митрофаныч и Порфирьич поставят в известность о его поступке тех, кому положено знать все о всех и всегда. Это уже было не шуткой.
Но главным в его душе было ощущение того, что он поступил по совести. И это давало ему силы размышлять о том, что делать дальше.
Потом, закусив принесенными припасами, лежал на кровати и продолжал размышлять. Странное дело, но он не чувствовал ненависти ни к Митрофанычу, ни к Порфирьичу. До него стало доходить, что оба они были лишь пешками в громадной системе, которой Ленин был нужен не для души, а для самосохранения и карьеры. Мог ли он осуждать их за это? Если и мог, то, пожалуй, Порфирьича, этого вечного и упертого солдата партии. А Митрофаныча? Ведь, как ни крути, он все же был человеком искусства. Хотя Владику многое в его взглядах казалось не соответствующим ни содержанию театрального искусства, ни времени. Попробуй разобраться! Тут с собой, дай бог, разобраться…
Кто теперь я, думал Владик? Наверняка, тот же Воленс-ноленс, да и еще некоторые, уже говорят обо мне как о диссиденте? Вот и придадут моему отказу и уходу политический характер. Как же? От роли великого Ленина отказался! Да еще в его столетнюю годовщину!
Однако сам себя он диссидентом не ощущал. Все-таки он был москвичом и знал, кто такие диссиденты. И даже знал фамилии некоторых из них. Примеривая себя к ним, он отдавал отчет в том, что таких душевных сил, мужества и понимания всего того, что происходит в стране, у него нет и вряд ли будет…
Что же теперь делать, спрашивал он сам себя? Не быть мне, видать, актером. Куда податься? Ясно, что из Касинска надо уезжать. Куда? Наверное, лучше в Москву. Но к кому? Не к отцу же с его второй семьей. Пусть сразу и не выгонит. Но, что с ним станет, можно легко представить. Будет во всем обвинять деда и его воспитание. Да и маму, как всегда, начнет винить… И наверняка произнесет свое любимое и много раз слышанное:
– Я тебя, Владька, не раз предупреждал, что пойдешь ты с таким отношением к жизни по миру подаяние просить! Это в тебе дедовский характер проявляется. Что с тобой делать, я не знаю. Что ты здесь делать будешь без всякой специальности? Дворничать разве...
О том, что квартиру ему дали тогда, когда родился Владик, он даже не вспомнит. А дальше, в чем Владик не сомневался, предложит уехать куда-нибудь подальше. Нужен ему, ведущему инженеру одного из суперсекретных НИИ, сын с такой репутацией!
Тут Владику стало так тошно и жалко себя, что чуть не заплакал. Как жалко, что мамы нет в живых! Она бы уж точно и поняла, и пожалела…
С этим он заснул. Но еще не до конца проснувшись, вдруг вспомнил про Леночку. Все сразу стало на свои места. Расставаться с ней он не собирался и твердо знал, что и в ее планы расставание с ним не входило. В том, что она поедет в с ним в Москву, сомнений не было. Но у нее нет московской прописки. Без этого там делать нечего. Воевать за право на свою комнату он не собирался. Да и что было взять с маленькой трехкомнатной квартиры, в которой жили брат и сестра по отцу. Пусть живут. А вот ему надо что-то предпринять.
Первым делом решил сходить в театр. Видеть бывших коллег не хотелось. Поэтому пришел пораньше, до начала утренней репетиции. В фойе было пусто и тихо. Лишь Полина Астаповна, старая актриса и уборщица по совместительству, мыла пол. Владик хотел проскочить незаметно, но не тут-то было! Тетя Поля, так ее звала театральная молодежь, увидела его:
– Это ты, Козьмичев? Что, на репетицию опоздать боишься?
Было понятно, что она ничего еще не знает.
– Не-е, тетя Поля. Мне по другому делу.
– Какие такие дела так рано?
– Да мне к кадровичке надо.
– Так она еще не пришла. Она обычно к десяти приходит. Еще полчаса ждать. Посиди.
Торчать на улице не хотелось. Сел на потертый и жалобно скрипнувший старыми пружинами диванчик. Тетя Поля оставила мытье и подошла к нему. Стало ясно, что так просто она его не отпустит:
– Слушай, Владик. Все только и говорят, что Леопольд Митрофаныч тебе роль Ленина предлагает. Это правда?
– Правда, правда, тетя Поля, – сухо ответил Владик.
Продолжать разговор не хотелось. Но тетя Поля, чья фотография в роли пламенной революционерки в кожанке и красной косынке висела на стене фойе, не отступала:
– А что ты такой кислый? Такая роль! Гордиться надо! Тебе сколько лет? В такие годы и Ленина сыграть! Это все Леопольд Митрофанович. У него глаз верный. Ему верить надо! Сказал – играй! Значит, играй! Не каждому такое счастье выпадает!
Тетя Поля, чья сценическая жизнь началась еще в годы гражданской войны и прошла по Касинской сцене под лозунгами Партии, воодушевилась. Выпрямилась от привычной сутулости и гордо взглянула на Владика:
– Эх, мне бы такое кто предложил! Я б стариной тряхнула! Обо мне бы весь Касинск заговорил!
Владик не сдержался:
– А, может, и обо мне заговорит. Если не город, то уж театр точно. Вот выйду от кадровички с трудовой книжкой и заговорит. Только я уже далеко от Касинска буду.
Тете Поля осеклась и недоуменно взглянула на него:
– Чего-о-о? Как, с трудовой? Ты что, увольняешься? Почему?
– Да не буду я Ленина играть, тетя Поля. Отказался. Вчера. Вот и увольняюсь. Нечего мне в театре делать.
– От роли Ленина отказался?! Быть такого не может! Так и отказался? Наотрез?
– Наотрез, наотрез… Рано мне такую роль играть. – скупо ответил он.
Тетя Поля прижала ладони к щекам и выдохнула:
– Что ж ты наделал? Ты ведь себе жизнь этим испортишь. Может, передумаешь?
– Нет, тетя Поля. Не передумаю. И жизнь этим не кончилась. Я ведь еще молодой. Не пропаду!
– Послушай, сынок, старую актрису. Ты ж ведь талант. Об этом все говорят. Тебе от театра уходить нельзя. Я ведь понимаю, что теперь лучше уехать. Куда-нибудь подальше. – Она хорошо знала, какие последствия могут последовать за таким отказом.
– Отсидись. А потом возвращайся. Не к нам. Тебе другая сцена нужна. Забудется, и возвращайся.
– Спасибо, тетя Поля. Ваши слова дорогого стоят.
В фойе вошла кадровичка и, не здороваясь, прошла к себе. Стало понятно, что она уже в курсе событий.
Дальше все происходило молча. Заявление с резолюцией Чудилина и приказ об его увольнении уже были у нее. Формулировка в приказе гласила: «Уволен в связи с отказом выполнять трудовые обязанности». Владик хотел сказать, что это незаконно. Ведь он еще не был назначен на роль. Потом подумал: «А черт с ними!» Взял трудовую. Зашел к театральной бухгалтерше. Получение расчета в размере 72 руб. заняло минуты.
Надо было действовать дальше. К этому моменту уже стало ясно, что ни в какую Москву он не поедет. И в Касинске не останется. А куда? Сходил в столовку. К вечеру, так ничего и не решив, поехал к Лене. Настроение стало меняться в лучшую сторону уже по дороге.
Дверь открыла Ленина мама Анна Семеновна и, увидев его, сделала приветливое лицо. Но Владик знал, что относится она к нему совсем не так, как бы ему хотелось:
– Ой, кто к нам пришел! Давно не был. Нет еще твоей Ленки. Что-то в школе задержалась. Заходи, подожди…
Но находиться дома без Лены вовсе не хотелось. Поблагодарил и пошел на улицу. Сидел у подъезда на скамеечке. И, как всегда, сами собой родились строки:
Сижу смиренно на скамеечке.
Давлю своею ж-й реечки.
Как быть? Мне весело и грустно.
Уходит в прошлое искусство.
Один лишь миг – и я без сцены,
Бездомным псом у дома Лены.
И так ушел в обдумывание предстоящего разговора с Леной, что не заметил ее появления.
Лена села рядом, подставила щеку для поцелуя. Едва успел удивиться этой необычной для нее сдержанности, как она сказала:
– Я все знаю. Ко мне Светка еще вчера вечером прибегала.
Владик живо представил себе, как костюмерша Светка бежит через весь город с такой потрясающей вестью, а потом взахлеб, с не известными лично ему подробностями, рассказывает Лене о том, как он сражался в кабинете Чудилина. И обо всем, что этому предшествовало. В пересказе Лены это выглядело так.
Оказывается, вовсе не Чудилин предлагал ему роль вождя, а он сам ее требовал. А Чудилин ему отказал. Тогда он положил на стол главрежа заявление об увольнении по собственному желанию и тем самым противопоставил себя всему коллективу, единодушно осудившему такой поступок.
– Владик, это правда? Ты не мог такое сделать? На тебя не похоже! Скажи, что это Светкины выдумки.
Лена заплакала. Владик обнял ее, поцеловал соленые ресницы и прижал к себе:
– Леночка, милая! Ты права! Это либо Светкины выдумки, либо уже специально пустили такой слух. Чудилин отмывается…
И рассказал Леночке обо всем, что и как было. А она продолжала сквозь слезы говорить о том, какой он у нее хороший и как она его любит и понимает, что одного его не оставит…
Из подъезда вышла Ленина мама Анна Семеновна:
– Мне соседка говорит:
– Аня, там на скамейке твоя Ленка с парнем. Ревет и ревет. Ты что, артист, с ней сделал? До слез довел. Лена, иди домой! Нечего с ним на лавочке мерзнуть.
– Мама,– срывающимся, но жестким тоном произнесла Лена. – Не выступай! Спасать меня не надо. Не маленькая. Разберусь. Тут такие дела… Ты бы лучше нас домой позвала. Пойдем, Владик!
Мама слегка опешила от такой твердости дочери:
– Да я что, да я ничего… Заходи, Владик, заходи. Что Вам тут мерзнуть. Прохладно уже. Я вас накормлю и чаем напою.
Квартира была маленькая. Типичная хрущевская двушка. Владик чувствовал себя немного неуютно. Но Анна Семеновна, осознавшая свою промашку, засуетилась. Вытащила из серванта праздничные тарелки и хрустальные рюмки. Принесла соленых груздей, огурцов. Владик успел подумал, что придется пить водку, от чего он сегодня уже отказался. Но на столе появилась бутылочка «Облепиховой настойки».
– Садитесь, дети. Ты, Владик, не стесняйся. Не укушу. Лена, налей-ка нам! А то я только и знала, что парень у тебя артист. Вот и знакомь нас.
– Так это и есть Владик. Я ведь тебе о нем не раз рассказывала.
– Мало что рассказывала. А я еще раз услышать хочу…
Выпили за знакомство. Похрустели грибочками и огурчиками. Анна Семеновна настороженно посмотрела на их невеселые лица:
– Рассказывайте, что там у Вас стряслось!
В планы Владика это не входило:
– Простите, Анна Семеновна. Вам потом Лена расскажет.
Та поняла его по-своему и не на шутку испугалась:
– Как это потом? Почему Лена? Натворил и на Лену сваливаешь?!
До Лены дошло, о чем мама подумала:
– Ты чего так разволновалась? Ничего такого не случилось. Просто Владика из театра вы-гнали. – И подробно рассказала о случившемся.– Теперь вот надо думать, что нам делать.
Анна Семеновна от услышанного сначала замолчала, а потом:
– Ничего себе просто! С работы уволили, да еще с какой! Из театра! Как же ты до этого дошел? Прости меня, но я тебе в мамы гожусь. У тебя что, головы нет? Так вроде есть. Мне Ленка о тебе все уши восторгами прожужжала… Ну и дела… Куда ж ты теперь?
Лена отреагировала мгновенно:
– Не он, а мы!
– Как это – мы? Ты что, за него замуж собралась?
– А хотя бы и так! Мы друг друга любим! Правда, Владик?
– Правда, Анна Семеновна. Я Лену люблю и очень. И хочу, чтобы она стала моей женой. Вы не подумайте, что мне теперь за квартиру платить нечем, так я к Вам в квартиру по-пасть хочу. Нет. Я очень хочу, чтобы мы поженились. Только вот я теперь вынужден уехать. Подождать придется, пока устроюсь. Тогда и Лена ко мне приедет.
Такого поворота Анна Семеновна никак не ожидала:
– Ну, вы и даете! Это что, Вы меня одну оставить хотите. А свадьба как? Ты вообще куда уехать хочешь?
– Мы и сами еще не знаем, – встряла Лена. Главное, надо это делать быстро. А я потом приеду. Мы так решили.
– Куда Вы поедете? У тебя хоть специальность есть. Ты педагог. А ты кто? Артист. Где они нужны. Да и платят Вам мизер. Вы жениться собираетесь. Дети будут. Их ведь кормить надо. Если уж ехать куда-то, то туда, где заработать можно. Вот Ленкин дядя, мой брат Николай, рыбачит. На Тихом океане. В Находке. Такие деньги зарабатывает! Теперь капитаном на сейнере. В Находке.
Владик встрепенулся и обратился к Лене:
– Ты почему мне раньше об этом не сказала?
– Так ты ведь не рыбак и не моряк…
– Ну и что. Это ж здорово! Океан бороздить! Помнишь Пахмутовой песню. И пропел своим артистическим баритоном:
У рыбака своя звезда,
Сестра рыбацких сейнеров и шхун.
В туманном небе в давние года
Ее зажег для нас Нептун.
– Решено! Ленка, будешь ты женой рыбака! Согласна?
– Я, Владик, на все согласна. Только надо еще туда попасть! Слышь, мама. Давай напишем письмо дяде Леше. Пусть он Владику поможет. Он ведь капитан.
Анна Семеновна не выдержала и заплакала:
– Вы что место жжете? Не по-людски это… Поженитесь сначала, а потом езжайте. Вдвоем. И мне спокойней, и Вам легче.
– Нет, Анна Семеновна. Денег у меня на свадьбу просто не хватит. Вас без денег оставлять мне совесть не позволит. Вы уж не обижайтесь. И поверьте. Я ни Лену, ни Вас не обману.
Анна Семеновна глубоко задумалась:
– Тогда так. Пусть будет по-вашему. Женитесь. Но ты до свадьбы Лену не тронь. Письмо брату я напишу. Он у нас парень добрый. Поможет. Как только устроишься, вызывай Ленку. Приедет, регистрируйтесь. На свадьбу я приеду. Ты когда хочешь ехать?
– Чем быстрее, тем лучше.
– Быстро никак не получится. В Находку просто так не попасть. Для этого пропуск нужен. Надо Колю попросить, чтобы он два вызова оформил. Но на это время уйдет. Туда-то мы телеграмму дадим. Но вызовы письмом посылать надо. Хотя, если они заверены будут, то и телеграммой можно. А вообще-то поздно. Поспать бы надо. Завтра ведь на работу.
– Мама, Владик у нас ночевать будет. Я ему на диване постелю.
Но спать они так и не легли. Обдумывали, что случилось. А случилось столько, что голова шла кругом не только у Анны Семеновны, в одночасье ставшее мамой невесты, но и у Владика с Леной. Из просто влюбленных, но тем не менее живших собственной жизнью, они в один момент превратились в людей, связанных ответственностью друг за друга и планами на будущее. Мало этого. Им предстояло, хоть и краткое, но расставание. Все это не могло не тревожить. Не только их, но и Анну Семеновну:
– Владик, что ты о нашей семье знаешь? Вот о тебе она мне много рассказывала. И о твоих дедах и бабках, и про родителей. А что она о себе?
– Да много чего. Да разве в этом дело? Мы друг друга любим. Это главное.
– Нет уж. Вы скоро семьей станете. Вот рассказывала она тебе, кто ее дед по отцу? Вижу, не рассказывала.
– Мама, – Владик прав. – Главное любовь!
– Неправы вы, ребята. У вас тайн между собой быть не должно. Да и Лена не все знает. Я ей многое не рассказывала. Считала, ни к чему. А теперь вот время. Хочу, чтобы вы знали. Так вот. Дед ее по отцу Шимановский. Звали его Файвл Гершевич. По-русски Павел Григорьевич. При царе заводами владел. На Урале. Мало того, он еще изобретателем был. В революцию, чтобы спасти себя и семью, заводы отдал государству и был на одном из них директором. До 38-го. До ареста. Жена его вскоре умерла. Детей, мальчика и девочку, забрали родственники. Но ему повезло. Вместо лагеря его отправили в ссылку. Так он оказался в Касинске. После войны он забрал детей к себе. С его сыном, Владимиром Павловичем, мы познакомились в 48-м, когда я приехала на летние каникулы из Томска, где училась в мединституте, а он, после окончания техникума, уже работал на текстильном комбинате. Так что Лена у нас по папе еврейка, хотя записана русской. Папа настоял, хотя я была не против, чтобы записать ее еврейкой. Ленина тетя, Софья Павловна, теперь живет в Перми. Она тоже врач.
Ну вот, теперь вы все знаете. Прости меня дочка за молчание. Не хотелось тебе твоими еврейскими корнями жизнь усложнять. А сейчас ты уже взрослая, замуж вот-вот выйдешь… Должна о себе все знать. А что будет дальше, от меня не зависит. Надеюсь, что семья у вас будет такая же дружная, как у нас с папой. Жалко, прожили мы вместе всего два года. Лене был год, когда он погиб во время пожара на комбинате.
Если Владику ее рассказ был интересен, то Лену он просто потряс. Многое, о чем она только догадывалась, ей стало понятным. В частности, почему все родственники на фотографиях, оставшихся от папы, больше выглядели евреями, чем русскими. Особенно по женской линии. И почему ее в детстве дразнили еврейкой. Она жаловалась маме, и та говорила ей, что она русская девочка. Да и потом, когда она уже стала взрослой, подруги по университету частенько завидовали явно еврейским чертам ее лица и вьющимся темно-каштановым волосам. Стало понятным, почему двоюродные сестры, дочери тети Сони, тоже походят на евреек, хотя фамилия у них чисто русская – Елкины, а отца их зовут Михаилом Федоровичем.
И ей стало горько до слез от того, что она никогда не подумала посмотреть документы отца, его метрики. Понятно, что маленькой она многого не замечала и не понимала. Но потом, став взрослой, могла бы и догадаться. Но плакала она не только из-за этого. Случилось то, о чем она уже давно мечтала. Ее любимый предложил стать его женой! Правда, без положенных в таких случаях цветов и слов. Мало того, мама сразу все поняла и не была против. Ну как тут не заплакать от того, что после этого они будут вынуждены расстаться. Пусть ненадолго, но расстаться…
Владик и Анна Семеновна едва ее успокоили. Так и просидели до завтрака. Уроки в школе у Лены были со второй смены. Поэтому было время сходить на почту и дать телеграмму. В ней от имени Анны Семеновны попросили Николая выслать вызовы телеграфом. Пока ходили туда и обратно, обсуждали, как быть. Стало очевидно, что уехать немедленно не получается. Тогда что делать? Жить за Ленин счет Владик не собирался. Это было ясно не только ему, но и Лене. Устройство же на какую-нибудь постоянную работу означало, что после подачи заявления об увольнении придется отрабатывать обязательные две недели.
Лена, уже успокоившаяся и обретшая свою обычную решительность, сказала:
– Ты прекрасно знаешь, как ты мне дорог и как я хочу быть с тобой. Но чем раньше ты уедешь, тем быстрее это наступит. Если все пойдет нормально, то вызов может быть у нас максимум через пару недель. Найдем какую-нибудь временную работу. Пока доберешься до Находки, я уже отработаю две недели и буду ждать от тебя телеграммы. Так что не переживай. Через месяц мы будем вместе.
У Владика от души отлегло. Лене он верил и знал, как она сказала, так и будет. Теперь дело за ним.
Домой в этот день Владик ушел во втором часу ночи. С утра стал думать, где можно найти работу. Вот будь у него в руках какое-нибудь ремесло – другое дело. Ничего другого не придумалось, как сходить на станцию. Сходил, но зря. Временной работы там не оказалось. Зашел в Центральный гастроном. Но места грузчиков были заняты. Так как Лена к тому времени уже ушла в школу, осталось только идти домой. Шел не торопясь и вдруг услышал знакомый голос:
– Владька, подожди…
Оглянулся. Его догонял никто другой, как Воленс-ноленс. Видеть его, а уж разговаривать тем более не хотелось.
– Воленс-ноленс, что за встреча! Знаешь, что в театре творится? Народ раскололся. Одни за тебя, другие твой отказ не одобряют. Никто от тебя такого фортеля не ожидал. Чудилин ходит чернее тучи. Хочет кого-то все-таки на роль найти. А ты что планируешь делать?
У Владика свело скулы от необходимости отвечать:
– Работу ищу. Потом решу, что дальше.
– Ты что делать умеешь? Трудно тебе будет, – подумал, почесал нос. – Ты знаешь что, подскочи к директору стадиона Кляйну. Он мне сам говорил, что крупный ремонт затевает. Может, что и выйдет.
И, видимо, почувствовав настрой Владика, примирительным тоном произнес:
– Я понимаю, ты на меня обижаешься. А зря. Я тебе плохого никогда не делал и сейчас не желаю. Но уж больно твой отказ двусмысленным кажется. Я бы так не смог. Жалко только, что теперь тебе дорога в театр закрыта. Будь я на твоем месте, умотал бы куда-нибудь и затих. А потом бы объявился. Но воленс-ноленс, мне в другую сторону. Ты к Кляйну все-таки подойди. Его зовут Отто Густавович. Он тебя любит. Сам мне говорил. Пока! Буду нужен – найдешь!
Торопиться было некуда. Решил последовать совету Воленса-ноленса. Кляйн сидел в конторке с каким-то помятого вида мужиком:
– День добрый, Отто Густавович. Мне с Вами поговорить надо. Можно?
– Постой, ты же Козьмичев. Из театра. Я тебя сразу узнал. Жаль вот в театре у вас давненько не был. Садись. Знакомься, это Кошечкин, бригадир. Мы с ним наши дела уже утрясли. Ты, Кошечкин, иди. Я с гостем переговорю – и к вам подойду.
– Так что за разговор?
– Вы не удивляйтесь, Отто Густавович? Работа мне нужна. Вот посоветовали к Вам обратиться.
На лице Кляйна появилось недоумение:
– Работа. У меня? Ты же артист… А, понял. Ты подработать хочешь. Да, платят вашему брату не очень. Что ж, подработку найти можно. На полставки. Мне помощник нужен. Только для этого мне эти полставки в исполкоме выбить нужно. Но для тебя, думаю, выбью. Искусству помогать надо!
– Спасибо, Отто Густавович. Но мне не постоянная работа нужна, а временная. На месяц, может, два. И полставки меня не устроят…
– Подожди, я что-то не понимаю. Как ты совместишь театр и работу?
Делать было нечего, и Владик решил не темнить:
– А мне совмещать незачем. Я в театре уже не работаю.
– Вот те раз! Как не работаешь? Ты ведь там многих лучше!. Об этом давно говорят. Толь-ко странно это…
– Ушел я из театра. По собственному желанию. Чудилина. Отказался я от роли. Вот и ушел.
– Такое с артистами бывает. Но из-за этого не уходят. А кого не стал играть? Если не хочешь, не говори.
– Да все равно узнаете… Ленина я отказался играть.
– Отто Густавович от неожиданности вздрогнул:
– Ленина???
– В юбилейном спектакле. В «Человеке с ружьем».
Отто Густавович надолго замолчал:
–Да-а-а, дела… Тут и Чудилина и тебя поймешь. В наше время, и такое… Большие неприятности могут быть. Ты думаешь, почему я театр люблю? Я в театре с детства. У меня дядька артистом был. В Саратове. В 38-м посадили. Отец потом говорил, что за какую-то идеологическую диверсию. Так и сгинул. Театр – опасная работа. А ты вон от Ленина отказался… Что теперь делать будешь?
– Хочу уехать куда-нибудь. Надо подработать для этого. Потому мне не постоянная работа нужна, а временная. Жаль, не получилось.
– Как это не получилось? Ты бы с этого и начинал. С подработкой проблем нет. У меня бригада шабашит. Ремонт ведет. Ты бригадира видел. Я его попрошу тебя взять. Сколько надо поработаешь. Мне все равно к ним идти. Пойдем со мной.
– Привет, мужики, как работается? Нормально? Вот и хорошо! Я вам нового работника нашел. Как, возьмете?
Мужики никак не отреагировали.
– Бригадир, а ты что мне ответишь?
– Отто Густавович, – обратился к Кляйну Кошечкин, – погоди. Может, у него руки не от-туда растут, а ты к нам его толкаешь. Ты, парень, что делать умеешь?
Владик быстро сообразил, что надо себя выгодно представить:
– Вообще-то я артист, но в детстве меня дед многому научил. И плотничать, и столярни-чать… Руки не забыли. Да вы, мужикиЮ не бойтесь. Не объем я вас! Мне бы только с месяцок поработать. Не подведу.
– Ну, что, мужики, – спросил Кошечкин, – берем парня?
За всех ответил бойкий парень, по виду ровесник Владика:
– Тебе, бригадир, виднее. Будет филонить или портачить, пинок под зад – и прощай.
– Вот и лады, – отреагировал Кляйн. – А я вас не обижу. Когда ему выходить?
– Завтра поутру и выходи, – сказал Кошечкин Владику. – Только одежку попроще бы на-до. У нас не театр…
Работалось Владику в бригаде Кошечкина совсем неплохо. Из пяти человек четверо, включая бригадира, оказались умельцами на все руки. И плотниками, и бетонщиками, и слесарями-водопроводчиками. Тот самый парень, что пригрозил пинком под зад, вообще оказался бывшим студентом, бросившим медицинский институт по причине неудовлетворен-ности будущей профессией врача-стоматолога. С Кошечкиным он шабашил уже два года и был в высшей степени удовлетворен приобретенной после института свободой и заработком. Звали его Сергей Голубев, и был он местный.
Работала бригада, не жалея ни сил, ни времени. К удивлению напарников и самого Владика, руки его, уже столько лет не державшие ни топора, ни пилы, ни рубанка, быстро вспомнили прошлые навыки. Он, конечно, сильно уставал, но держался. А спустя, наверное, недели две, он и вовсе стал превращаться в заправского работягу.
С Сергеем они быстро подружились. Потом, в разговоре с Леной, выяснилось, что она его хорошо помнит по школе, где они учились в параллельных классах. Постепенно, он оказался в курсе причин, приведших Владика к уходу из театра. Осуждал ли он его? Нет, не осуждал. Наоборот, когда они оставались наедине и могли разговаривать откровенно, Сергей высказывал такие суждения о советской власти, которые даже Владику казались чересчур резкими. Он даже как-то высказал ему:
– Смотри, Серега. Ты со своим длинным языком можешь кончить еще хуже, чем я. Я толь-ко Ильича играть отказался. И то очень корректно. А ты черт те что несешь. Властью он, понимаешь, недоволен! Хорошо, что это только я знаю. По тебе точно КГБ скучает.
Серега серьезно посмотрел на него:
– Знаешь что, не порть о себе впечатление. Все ты понимаешь...
Во многом в силу такого настроя его голубой мечтой было забраться, уехать куда-нибудь так далеко, чтобы не видеть всего того бардака, что творится в стране. Когда он узнал, что Владик собирается в Находку, на рыболовный флот, твердо заявил, что это именно то, о чем тоскует его душа:
– Слушай, Влад. Дай слово, устроишься, вызови меня. И вообще, дай мне знать, когда у тебя поезд. Я проводить тебя хочу. Ты не против?
Лена тем временем сама готовилась к отъезду и готовила Владика. В школе уже знали, что вскоре она уволится, и искали ей замену. Когда, спустя почти месяц, пришли две заверенных у нотариуса телеграммы с приглашением приехать в Находку, они были почти готовы. Тем не менее, вместе с Анной Семеновной был решено, что первым поедет Владик.
Ему осталось только сняться с военного учета, выписаться и получить заработанное. Увы, заработанного оказалось е так уж много. А после покупки билета, осталось всего ничего… Наступил день, а потом ночь отъезда.
Лена еще раз проверяла все, что Владик хотел взять с собой. Кое-что ей показалось лиш-ним. Кое-чего не хватало. Пришлось сбегать в магазин. Анна Семеновна и Лена закончили, наконец, письмо брату и дяде, которое они писали целый месяц. Осталось только дождаться времени выхода на вокзал. Анна Семеновна стала собирать еду на дорогу. Владик запротесто-вал:
– Анна Семеновна, ничего мне не надо. Есть вагон-ресторан.
– А у тебя деньги на ресторан есть? Тебе ведь еще от Владивостока до Находки доехать надо будет. И потом чем-то питаться. Да мало ли что… Лена, а ты знаешь, сколько у него денег есть? Он что, впроголодь все время до Находки будет? Надо ему еще денег дать.
Сходила в спальню за деньгами:
– Вот тебе 200 рублей. Не упирайся, бери. На край света едешь, без денег тут просто нельзя.
– Вы что делаете? Вы себя на голодный паек посадите! Нет, не возьму!
– Лена, объясни ты ему, что никто на его мужскую гордость не покушается. Ему от чисто-го сердца помочь хотят, а он выгибается!
Владик еще поупирался, а потом предложил, что деньги эти он берет взаймы. Как только заработает, вернет.
– Вот Лене и вернешь.
Остаток вечера прошел тихо. Все устали от того клубка событий, что свалился на них. Спать было бессмысленно. Досидели до полуночи и пошли на вокзал. Благо, до него было минут двадцать пешком. Шли молча. Обо всем возможном уже переговорили, хотелось просто помолчать и обдумать случившееся. Поезд подошел точно по расписанию. На платформе их встретил Серега:
– Привет! А все жду и жду. Вы, я смотрю, не торопитесь. Ладно, мешать не буду. Счастливо тебе, Влад. Привет тихоокеанской селедке! Пусть меня ждет!
Поезд стоял мало. Надо было садиться в вагон. И тут Лена разрыдалась:
– Владик, дорогой мой, любимый мой! Я не хочу одна оставаться! Я хочу с тобой! Мама, я с ним поеду! Я его одного не отпущу!
У Владика сдавило горло, в глазах подозрительно защипало:
– Милая моя, ты ведь с мамой остаешься. Не плачь, мы ведь скоро будем вместе…
Пожилая проводница, видевшая за свою долгую жизнь уже не одну сотню таких прощаний, прикрикнула на них:
– Вы что, на век прощаетесь! Ему в вагон надо! Сейчас тронемся.
Ничего не оставалось, как подняться в вагон.
Поезд тронулся. Владик помахал оставшимся в Касинске Лене, Анне Семеновне и пошел в купе. В купе спали. У него хватило сил сходить к проводнице за бельем, постелить и забрать-ся на верхнюю полку. Спал он почти сутки, и спал бы еще, если бы его беспробудный сон не взволновал соседей по купе. Они его и разбудили.
В соседях оказалась семья из Владивостока. Глава семьи, Алексей Михайлович, предста-вился моряком, старшим помощником капитана грузового теплохода. Возвращался он с женой и сыном из отпуска. Мужиком он оказался простым и предложил Владику звать себя Лешей. В конце второго дня пути выяснилось, что его судно готовится на днях выйти в рейс Владивосток – Петропавловск - Камчатский с заходом в Находку. Лучше было не придумать. Особенно заманчиво было увидеть океан не с берега, а с корабля. Леша пообещал договориться с капитаном. Отпала необходимость добираться самому. Леша и его жена предложили Владику переночевать пару дней, оставшихся до рейса, у них. Владику они показались хорошими и добрыми людьми, и он согласился. Но потом они решили, что лучше будет, если Владик пару дней проведет на судне. Ему, видевшему море лишь в кино, будет это очень интересно.
Поезд уносил его все дальше и дальше от Касинска. И Владик, к своему удивлению, вдруг осознал, что острота переживаний от только что пережитой театральной истории стала затихать. Впечатлений была масса. Чего стоил один Байкал, который они проехали в свете восстающего утра! Поезда шел буквально в нескольких метрах от озера. Было на что посмотреть! Деревья, растущие вдоль берега, были в ледяном панцире. Во льду были и прибрежные камни. Почти к озеру подступали весьма высокие горы, каких Владик в своей жизни еще не видел. А дальше на всем пути – тайга, горы, сопки, покрытые снегом, от которого слепило глаза. Колоссальное впечатление произвел четырех километровый мост через Амур… Но все эти дни он не упускал возможности написать и бросить, даже на минутных остановках, в станционный почтовый ящик открытку Лене. В одной них было написано:
Привет тебе сквозь часовые пояса,
Пересекающие путь мой к океану.
Не три от слез любимые глаза,
Не сыпь мне соль на ноющую рану.
Мой путь лежит в далекую Находку,
Где в море соли непочатый край.
Морскую там, освою я походку
В погоне за отловом рыбьих стай.