Горною тропой часть 2

            Мухамеджанов Михаил

















                Горною тропой
                Повесть               
               
                Книга 2





















                Москва   2007





   ДЕДУШКА НИЯЗИ.

   -1-
   За этот день Ибрагим сумел преодолеть уже третье, самое глубокое и огромное ущелье из четырех, пресекающих тропу деда.  Она представляла собой преград, звенья которой составляли сложные переходы, крутые, в каких-то случаях почти вертикальные подъемы, такие же невероятно трудные и опасные спуски. И все это дополняли стремительные, могучие, ледяные водные потоки. И только сознание того, что идешь к намеченной цели, могло заставить человека двигаться вперед.
   Этот вариант из всех возможных он выбрал потому, что это был единственный выход, можно сказать, малюсенькая лазейка из той коварной западни, в которую его загнала умная и хитрая тетушка. Он часто наблюдал как она, продумывая свою очередную каверзу, старалась учесть все тонкости.   Как главнокомандующий перед сражением, она собирала совет, где внимательно выслушивала мнение каждого, потом некоторое время сидела, задумавшись, в абсолютной тишине, которую не имел право нарушать никто, и только после этого выносила свой вердикт.
   Вот и на этот раз, казалось бы, она учла все, но Ибрагим умудрился поломать ее планы,  решив уйти  путем, о котором  она даже  не могла подумать.  Да и кто вообще мог подумать, что этот  мальчишка решится на такой отчаянный шаг, предпочитая сломать себе шею в горах, но не подчиниться.
    О тропе из всего поселка, скорее всего, мог знать девяностолетний, почти ослепший и оглохший дед Мансур. Но он симпатизировал Ибрагиму и мог не оказать содействия в поиске.
   Правда, могучая тетушка могла привлечь всех и вся, вплоть до силовых органов, и тогда бы его искали с помощью вертолета. При этой мысли он с тревогой посмотрел на ясное темное небо и вспомнил, как с помощью вертолетов искали поселения упрямых памирцев, не желавших менять свой образ жизни. Так же искали  и пропавших альпинистов.
   «Ну, вот, - тоскливо думал он.  - Теперь еще нужно будет прятаться от вертолета».
    Здесь на этом склоне, да еще и на этом уступе,  он был, как на ладони, а там наверху пришлось бы заметать следы на снегу. К счастью, он знал, что услышал бы  вертолет задолго до того, как он покажется. Эхо в горах разносило еле слышимые, звуки, а тут бы тарахтел многосильный авиадвигатель. Слава Богу, что наступила ночь, которая давала передышку. Нужно было хорошенько отдохнуть, а утро, как говорится, вечера мудренее.
   Эти размышления его снова немного успокоили, он зевнул,  потянулся, но тут новая мысль обожгла его и заставила вздрогнуть.
   «А может быть, они вообще за мной не гонятся?»
   Он только сейчас неожиданно и ясно вспомнил, как дед тогда, пятнадцать лет назад именно здесь, на этом склоне остановился, повернулся к нему и, глядя в глаза, серьезным голосом произнес:
   - Ибрагим, обязательно запомни все, что я тебе сейчас скажу. Об этой тропе не знает никто, даже памирцы. Я ее нашел сам. До селения, куда мы идем, есть другая дорога, но эта короче. Запомни ее и никому не показывай, кроме тех, кому веришь, как себе. Но и этого делать не следует. Может быть, покажешь ее когда-нибудь сыну или внуку, как это сделал я. Пусть это будет нашей семейной тайной. Меня скоро уже не будет, значит, ее хранителем останешься только ты. Советую тебе не рассказывать и о том, куда и к кому мы идем. Наши родственники не очень-то жалуют этот народ и не любят тех, кто с ними дружит. А тропа тебе еще очень даже может пригодиться, особенно если случится что худое. Да убереги тебя Аллах от этого!
   «Значит, погони нет, а я здесь, в горах совершенно один», – подумал он и почувствовал, как похолодело под сердцем. Значит, искать его никто не будет, а, если он сломает шею или ногу, никто, абсолютно никто  уже не поможет.
    Перед ним вдруг воспоминаниями проплыл весь сегодняшний день, вся трудная дорога и все три ущелья.
   «Да! –  с ужасом констатировал  он. – Они за мной не гонятся».
    На самом деле, нужно быть  самоубийцами, чтобы проделать то же самое. Им бы вполне хватило первого ущелья, даже первого подъема на высоту четырехсот метров или жуткой переправы через  сумасшедший приток Муксу.
   Он оцепенел и почувствовал, как от страха застучали зубы.
   «А не этого ль ты хотел?» – задал он вопрос сам себе, чувствуя, как  его начинает бить озноб от сознания полного одиночества. Оказывается, мысль о погоне не только гнала его вперед, но и согревала надеждой на то, что где-то рядом есть люди. Он и раньше частенько оставался в горах один, но всегда был уверен, что где-то рядом присутствуют те, кто его видел и знал о его существовании. По крайней мере, он знал, что через какое-то время о нем вспомнят и начнут искать. Теперь же получалось, что его не смогут найти даже при всем желании. Он сам забрался туда, где людей, даже случайных не бывает в принципе.
   «Не возвращаться же обратно и кричать с горы  - вы не там меня ищете, я здесь, догоняйте меня!» - усмехнулся он, пытаясь таким образом прогнать свой страх. Вместо этого стало еще тоскливее, и тогда он начал лихорадочно думать,  как бы дед поступил на его месте?
   - Слава Аллаху, что не допустил моей погибели! – вспомнил он неожиданно слова деда, чуть не сорвавшегося в пропасть во время очередного дальнего похода в горы.  -  Ведь я взял на себя ответственность за твою жизнь и должен довести тебя до людей. Какой же я мужчина, если не выполню своего долга? Мужчина – на то и мужчина, чтобы быть сильнее обстоятельств. Даже в самый тяжелый момент он не должен терять присутствия духа. Не имеет права. Не зря же Аллах и пророк его Мухаммед указали нам, что мужчина несет тяжкое бремя ответственности за все: семью, детей, близких. Как ты думаешь, почему наш народ так любит и уважает детей, женщин  стариков? Да потому, что они слабые и беззащитные. А кто поможет и защитит  слабых? Только сильный и смелый человек, у которого Аллах в душе. Будь человек хоть трижды храбрецом, но если его душа мертва – это уже не человек,  тем более – не мужчина.
   От этих воспоминаний  Ибрагиму стало легче. Предательский холодок стал понемногу отпускать. И он в который раз за сегодняшний день поблагодарил своего мудрого, сильного, до безрассудства отважного деда и за тропу, и за все, что он для него сделал.
    Да, он один, но он мужчина. Если он сейчас позволит страху одолеть его, он пропал. Значит, нужно немного отдохнуть, собраться с силами, прогнать все страхи и  двигаться только вперед.  Другого варианта нет. Даже, если повернуть назад, обратная дорога теперь уже будет  намного труднее, а идти вперед теперь можно будет  даже спокойнее и осторожнее. Погони-то может, и нет. Даже если она есть, все равно нужно идти осторожнее.  Еще немного усилий, и  днем, в крайнем случае, к вечеру он сможет  добраться до людей. Должен добраться, иначе просто замерзнет в горах.

   -2-
   По этой тропе однажды водил дед Ниязи своего шестилетнего внука в гости к своему другу–старейшине памирцев. Памирцы приняли их радушно. Этот гордый, немногословный, храбрый и красивый народ жил своей трудной и суровой жизнью.
   Они остановились в доме его друга, пира Али хана, низкорослого, худощавого мужчины лет сорока с небольшим  с очень выразительными, мудрыми и удивительно добрыми глазами. Ибрагима удивило, что для звания вождя тот был относительно молод и очень прост, потому что в поселке было много мужчин значительно старше и солиднее. Дед объяснил, что имамов, пиров и халифов  у памирцев  выбирают не  по старшинству и знатности, а по делам, уму и самым лучшим человеческим качествам, главное, чтобы человек был достоин этого высокого звания.
    Пир Али хан на самом деле оказался очень добрым, мудрым, справедливым и отзывчивым  человеком. За то недолгое время, пока они с дедом гостили у него, Ибрагим видел, как к нему приходили люди со своими заботами и проблемами, а он помогал, чем мог, иногда отдавая даже то, что принадлежало ему, и было еще очень даже нужным.  Ибрагим случайно услышал, как  его жена спросила, куда делся самый удобный топорик для рубки хвороста, на что Али хан ответил, что отдал его соседу, потому что у того сломался свой.  Нужно срочно обогреть дом, в котором хворал маленький ребенок.
   Дом Али хана ничем особенным не отличался от других домов жителей поселка. Обычный добротный, каменный снаружи; скромный, аккуратный, чисто убранный внутри, и абсолютно никакой изысканной роскоши. Единственное его  отличие заключалась в том, что вдоль стен  стояли высокие стеллажи  с книгами. Вообще, памирцы жили скромно и дружно,  поровну деля на всех трудности и радости их нелегкой жизни. Их простодушие, прямота в обращении и некоторая наивность поразили Ибрагима. И они, и сам Али хан ему очень понравились.
    Аллаха они называли «Худо-Парвадигэр»*, что означало Бог – создатель. По их поверьям он мог в разных воплощениях появляться на земле и контролировать поступки людей. Сразу после рождения люди получали от него добрых духов – «фаришта», чтобы они охраняли их от злых духов – «дэвов». Близкими к «фаришта» считались «пери» – покровители семейного очага, невидимые хранители стад и пастухов.
   Своими святыми они считали самого пророка Мухаммеда, его дочь Фатиму, зятя Али, внуков Хасана и Хусейна, поэтому  их религия называлась «Дини панджтани»* - религия «пяти особ». Символическим знаком у них была «Раскрытая правая ладонь». При этом они совершали свои религиозные обряды и у многочисленных «мазаров» - мест, где были похоронены другие святые.
   Али хан рассказал,  что его дом, как и все остальные в поселке, называется чидом* и включает  в себя пять «сотунов»* – столбов, символизирующих семью пророка Мухаммеда.
   Первый столб назывался  «Ша–Сотун» и символизировал самого Мухаммеда. Он располагался в самом центре дома, являлся главной его опорой и олицетворял мужскую власть. Здесь происходил обряд укладывания в колыбель новорожденного мальчика – будущего хранителя дома и его опоры.
   Этот столб считался самым главным и особо почитаемым. Его еще называли царским.  На него  ничего не разрешалось вешать кроме национального музыкального пятиструнного  рубаба. И то, только потому, что этот инструмент считался  прибывшим из рая.
   Второй столб - «Возгнех-Сотун*» символизировал основу религии – Али. У него происходил обряд открывания лица невесты – «пицпачид*».
   Третий - «Кицор-Сотун*» символизировал дочь пророка и жену Али -  Фатиму. Здесь происходил обряд одевания невесты. Слово «кицор*»  означало очаг, поэтому здесь располагалась печь.
   Четвертый - «Пойга-Сотунн*» олицетворял старшего сына Али – Хасана, не давшего потомства и не избранного имамом.
   Пятый - «Барнех-Сотун*» носил имя имама Хусейна, считающегося родоначальником всех исмаилитских имамов. Здесь происходили все религиозные обряды: ежедневный двухразовый намаз, чтение  молитв и религиозных текстов.
   Очень интересно был устроен потолок. В центре его друг на друга были наложены четыре последовательно уменьшающихся квадрата и оставлено отверстие, застекленное наподобие форточки – «чоорхона»*. На день оно открывалось специальной деревянной палкой. Кроме того, что оно служило для естественной вентиляции, через него лучи солнца, падая на накрытый стол, показывали время обеда.
   В жаркие дни обитатели дома и гости собирались в пешвозе. Так называлась своеобразная крытая терраса около 20-ти квадратных метров. Она  примыкала к дому,  вернее, являлась его продолжением. По крайней мере, фундамент под ней был таким же, как и подо всем домом.  Это сооружение имело свою  капитальную крышу, которую поддерживали  стена дома и два деревянных столба.  Поэтому  все остальные три стороны были открыты.  Пол  устилал огромный ковер, другой поменьше висел на единственной стене.  На  случай сильного ветра открытые стороны закрывались плотной полотняной занавеской, висящей на карнизах, наподобие плотных штор в российских городских квартирах. В жаркие дни и душные ночи  в  пешвозе еще и спали.
   На постройку чида наваливались всем  кишлаком, приезжали помогать даже дальние родственники, поэтому он возводился дружно и сравнительно скоро. При этом никто не забывал о его надежности и уюте. Каждый, включая женщин и детей, вносил в его постройку свою лепту, оставляя здесь часть души. Наблюдая за тем, с какой самоотдачей трудятся здесь люди, можно было смело говорить о том, что памирцы недаром считаются одними из самых дружных народов на земле.
   Когда Ибрагим с дедом возвращались, дед сказал:
   - Эти люди, которых ты видел сегодня, живут нелегко, но очень дружно и счастливо.  Они как-то  странно верят в Аллаха, поэтому, наверное, он на них насылает больше испытаний, чем на нас. Они поклоняются Ему у мазаров*, что кажется кощунственным, и все же они мне нравятся намного больше, чем наши с тобой соотечественники. Они честны, горды, свободолюбивы и помогают просто так, не ожидая награды или  выгоды. В горах иначе нельзя. А Бог один. Как Его ни назови. Русские называют Его как-то странно: «Отец, Сын и Святой дух». Китайцы, корейцы и индусы говорят: «Будда». Даже евреи называют Его по-своему. А Он для всех един. Возможно, памирцы не знают этого, но Он-то знает и помнит всех своих детей, даже тех, кто в Него не верит. И помогает им. Предоставляет право выбора. А все остальное уже решает сам человек. И все же лучше, когда веришь в Него. И на душе твоей спокойней, и Ему спокойней, когда она не мается, не блуждает в потемках в поисках света. Вот и эти дети гор верят в него и свою веру пронесли с гордостью через много веков. И с них стоит брать пример и учиться у них жить, ценить жизнь и все, что она дает.
   Ибрагим уже позже узнал, что на Памире есть еще и суннитская община, и она тоже исламская. Она, в свою очередь, немного отличалась от веры исмаилитов, но  у них тоже существовала практика поклонения у «мазаров»*, культ «горного козла»* и  почитание природных явлений.
   Из-за этой мешанины трудно было понять, кто же истинно придерживается традиций ислама? Ислам в горных условиях подвергся своеобразной трансформации, а народы, его исповедующие, старались сохранить свои этнические особенности, традиции и культуру. Безусловно, все это происходило не только с  исламом. И христианство, и буддизм в процессе развития тоже получили множество направлений, отличающихся друг от друга.
   Важно было одно. Истинная вера всегда помогала человеку в этом нелегком, подчас суровом и жестоком мире.




   Умер дед Ниязи странной, но видно только ему присущей смертью, когда Ибрагиму исполнилось семь лет. Как человек независимый и гордый, дед не желал, чтобы кто-то видел его предсмертные страдания и муки. Многие животные в предчувствии близкой кончины исчезают из дома. Так и он однажды ушел в горы и не вернулся.
   Его искали месяца два, пока дед Мансур случайно не наткнулся на его уже изрядно иссушенное солнцем тело, на гребне склона, недалеко от источника. Даже животные не посмели тронуть его останки.  Рядом с ним лежали хурджумы с мертвыми змеями. По всему было видно, что дед  прилег отдохнуть, но встать уже не смог.
   Об этом восьмилетнему Ибрагиму рассказал дед Мансур, вручая дедову саблю, кетмень,  мешочек с золотыми монетами, самородками, драгоценными камнями, увесистой пачкой советских денег и несколькими исписанными ученическими тетрадями. Оставив себе тетради, все остальное Ибрагим отдал отцу и тетушке.
    Равнодушие к золоту, драгоценным камням и деньгам он тоже унаследовал от деда, учившего его, что все зло на свете происходит от излишнего богатства. Путешествуя по горам, он находил золотые самородки и драгоценные камни. Иногда в нем возникало желание взять какой-нибудь особо приглянувшийся камень или самородок, но он тотчас  гасил в себе эту пагубную, как он считал, страсть, чтобы не навлечь на себя гнев Всевышнего.  Слишком живую, яркую, кровавую картину рисовало ему его богатое воображение, где обезумевшие люди превращались в зверей и убивали друг друга, почему-то обязательно перегрызая друг другу глотки.  Начитавшись любимого Джека Лондона и Мамина – Сибиряка, он и вовсе стал шарахаться от этих соблазнов, как от чумы.
    Уже потом, повзрослев, он иногда начинал думать, что стоило бы отступиться от своих детских страхов, вернуться в горы и насобирать хотя бы небольшую часть того, что осталось нетронутым его рукой. Ведь это  значительно бы улучшило благосостояние семьи.  Он был уверен, что родные горы не откажут ему в щедрости.  Однако чувство собственного достоинства  снова брало верх, заставляя изживать в себе даже мысли об этом. И теперь он уже не так боялся Аллаха, как не хотел навлечь гнев и недовольство своих дедов, особенно деда Ниязи, который, как ему казалось, остался жить в горах и охранять их от посягательств алчных безумцев.  Внук хотел быть достойным и его, и второго своего деда Саида.    

   - Твой дедушка был великим человеком и умер достойно, – сказал дед Мансур в конце своего рассказа. - Даже орлы не посмели тревожить его вечный сон. Его уважали все, даже они. Перед тем, как в последний раз уйти в горы, он долго говорил о тебе и сказал такие слова: «Ибрагим честный и добрый мальчик. Да поможет ему Всемогущий и Всемилостивейший Аллах преодолеть все беды и невзгоды, что выпадут на его голову. В нем есть сила и гордая, чистая душа. К счастью, он отличается от всех моих детей, которых Аллах послал мне в наказание за все мои грехи. А когда появился он, я понял, что теперь могу спокойно закрыть свои глаза и предстать перед Аллахом. Если Он призовет меня, помоги Ибрагиму. Да поможет вам Аллах»!

   -3-
    До встречи с дедом маленький Ибрагим побаивался гор, их жителей, да и самого деда тоже.
    Их многочисленная родня, в основном состоявшая из долинных таджиков, предпочитала любоваться горами издали, изредка наезжая сюда отдохнуть и поправить здоровье. Не очень лестно отзывалась они и о горцах, считая их убогими и презирая за нелюбовь к цивилизации.
   Деда, который в отличие от родственников, горы любил и дружил с памирцами, считали человеком странным, чудаковатым, в какой-то степени выжившим из ума.
   Высокий, стройный,  с европейскими чертами лица и белой кожей он был похож скорее на скандинава, чем на таджика. Седые вьющиеся волосы, такая же абсолютно белая борода, спокойный,  вдумчивый взгляд придавали ему вид ученого. Он всегда был подтянут, опрятен и строго следил за своей внешностью, несмотря на то, что покидал горы  очень редко. Ибрагиму несколько раз удавалось видеть, как тот искусно   штопал свой чопан,  приводил в порядок свои очень удобные, сшитые им же, кожаные сапожки и ловко орудуя  большими ножницами, без зеркала, подстригал волосы на голове и бороду.
   В молодости дед был богатым, зажиточным ремесленником,  имел несколько гончарных мастерских, разбросанных  по всему Туркестану, за что потом и валил в тайге лес.
   Вернувшись из заключения, он увидел, что вся его многочисленная  семья дружно приняла советскую власть и активно включилась в построение коммунизма, а  трое  его родственников, включая старшего сына, даже стали ответственными работниками так ненавистного ему НКВД.  Несмотря на то, что именно им он был обязан своей свободой, дед понял окончательно, что с ними  и с этой властью  ему  не по пути. Прожив еще какое-то время в родовом имении, он неожиданно для всех уехал в горы и не вернулся.  Какое-то время его даже  считали погибшим, но оказалось, что он обосновался в труднодоступном горном районе,  не желая возвращаться в долину. Он считал, что так будет лучше для всех, по крайней мере, уже не нужно было оспаривать свою  точку зрения на ту «вакханалию», которая, по его мнению творилась на родине.
   Как потом оказалось, он поступил верно,  чем спас свою жизнь. Всех троих родственников-чекистов  не миновали «ежовские рукавицы». Старший сын  и родной брат  были расстреляны, как враги народа, другой брат пропал без вести, а за самим дедом снова пришли чекисты. Служивым не повезло. Они больше месяца гонялись за ним по горам, караулили у дома и родственников, хотя он все это время был у них на виду, пытаясь отыскать могилы погибших родных. Аллах не позволил этим нелюдям свершить злодеяние. Скоро и сам грозный глава НКВД сгинул вслед за своими замученными жертвами.
   Наступившее относительное спокойствие не удержало деда дома, и он снова уехал в свою резиденцию.
   Он мало с кем разговаривал и регулярно уходил в горы даже тогда, когда к нему приезжали погостить его дети. Особо он не жаловал дочку Наргиз за то, что она полюбила  власть и деньги, называя ее «кошмаром в платье».  При этом Ибрагим несколько раз наблюдал, как дед  плакал, рассматривая фотографии своих детей.  Было видно, что он  любит их всех девятерых, и его сердце разрывалось от  боли за них. Больше всего его взгляд задерживался на трех дочерях.  Однажды он признался внуку, что считает себя виноватым  за их нелегкую судьбу, особенно за несчастье, постигшее  Наргиз.
   Иногда к деду приезжали его друзья, такие же измученные и умудренные жизнью старики. Только с ними он вел долгие, неторопливые беседы.  Единственный житель поселка, с кем он подолгу проводил время, был одинокий  подслеповатый Мансур.

   Дед Мансур не от хорошей жизни попал в горы и в этот поселок. Как и Ниязи, он вернулся из десятилетнего заключения, куда попал случайно, как и многие тогда. Он был моложе  Ниязи, поэтому во всем его слушался.
   Если у Ниязи были причины сводить счеты с советской властью, то у него, бедного дехканина, их не только не было, наоборот он должен был бы ее приветствовать.   Смутные времена загнали их в один лагерь. И, если бы не сильный, волевой Ниязи, ему бы пришлось очень туго. Совершенно не зная русского языка, он часто попадал в различные тюремные передряги, а однажды чуть не стал «консервами» для блатных, которые готовили побег.
   Вернувшийся домой, он обнаружил, что уже давно считается погибшим.  Жена  снова вышла замуж,  детям он тоже оказался не нужным. Да и кому был  нужен неграмотный, нищий, искалеченный,  хлопающий глазами от удивления отец, да еще бывший зек?
   Погоревав, он вспомнил про предложение Ниязи. Друзья обрадовались друг другу и стали жить вместе. Со временем они выстроили уже второй, теперь уже  собственный, добротный, каменный  дом Мансуру, посадили фруктовый сад и виноградник. Собственно, эти два дома с постройками и положили начало  поселка.

   -4-
   Маленького Ибрагима дед Ниязи неожиданно для всех выделил и стал брать с собой в горы. Любознательность пересилила во внуке страх перед горами, дедом, и их потянуло друг к другу.
   Дед оказался очень интересным, добрым и мудрым человеком.
   Он очень рано вставал, поздно ложился и весь день находился в постоянном движении, часто жалуясь,  что на все не хватает времени. Ибрагима удивляло, сколько же дед успевал переделать за день?  Прежде всего, нужно было  уделить внимание своему сложному домашнему хозяйству: дому,  постройкам,   саду,  многочисленным животным, соответственно и себе. Затем нужно было заниматься еще и  другими, не менее важными  делами.  А это и обязательный поход в горы, изучение и чтение различной литературы. Дед  много читал и записывал свои наблюдения.  А кроме всего требовалось  найти время на весь поселок, помочь по хозяйству соседям, тому же деду Мансуру и  двум женщинам Сайэ.
   У каждого постоянного жителя поселка был свой дом с садом, в которых, считал дед Ниязи, они могли себя чувствовать настоящими, свободными и независимыми ни от кого хозяевами. Если свой первый дом он строил практически в одиночку, то остальные дома были построены уже на его деньги, скопом, да еще с помощью  памирцев, которые с радостью откликнулись на призыв друга. 
    Все дома были добротны, просторны, имели по несколько комнат, мужскую и женскую половины, обязательную печку, два-три  худжера* - кладовых и веранду -  пешвозу.  Они мало чем отличались друг от друга и очень походили на дома памирцев. Главным и единственным их отличием,   особенностью и гордостью  служило то, что все они были искусно облицованы обожженными глиняными изделиями.  Крыши были крыты настоящей черепицей, печи – изразцами, а  стены в большом зале, в кухне  и  кладовых в подполе  -  сравнительно тонкими  обожженными глиняными пластинами.   Как-никак дед Ниязи был потомственным гончаром. Поэтому все  остальные постройки: дувалы, сараи, загоны для животных, даже туалеты были возведены из камня, глины и так же искусно облицованы.  К тому же в них, как и во всех  домах,  присутствовало много добротного дерева, которое здесь, в горах ценилось на вес золота.
   Конечно же,  такое  огромное количество добротного жилья было даже излишним. Женщины облюбовали небольшую комнату в пристройке, больше похожую на чуланчик,  а дед Мансур постоянно ночевал в доме друга. Несмотря на это, дед Ниязи четко отслеживал, чтобы все помещения содержались в порядке, ежедневно убирались и проветривались. Так он старался  оберегать  независимость своих друзей-соседей, выражая им глубокую признательность  за то, что они разделили с ним  одиночество.
    Через несколько лет после возведения первого, когда в поселок стали наведываться в гости его родственники, был специально построен пятый, гостевой дом, в постройке которого участвовали его дети, внуки и несколько друзей памирцев. Это был самый большой и просторный дом в поселке, с восемью комнатами, где даже присутствовал зал метров восьмидесяти, специально построенный для проведения больших праздников, того же Навруза.
   Поддержание такого большого хозяйства требовало сил и средств, поэтому дед подключил Мансура к делу,  которое освоил здесь в горах, и оно стало с лихвой покрывать все расходы.  Вдвоем они  собирали  редкие целебные травы, ловили змей, пауков,  короче все то, что представляло  ценность, и сдавали все это заезжим зоологам в близлежащих кишлаках и поселках, зарабатывая неплохие деньги. В результате в поселке произошло естественное распределение обязанностей: мужчины стали добытчиками, а женщины  занялись хозяйством.
   Так прошли лет пять, пока не случилось несчастье.   Деда Мансура ужалил каракурт,  и он  стал слепнуть. Понятно, что охотником-собирателем он стал никаким.
   Но, как говорится,  нет худа без добра.  Аллах  милостив и справедлив. Отнимая одно, он обязательно что-то дает взамен.  Открылось, что дед  Мансур обладает каким-то  особым даром исцеления. Он довольно быстро и точно ставил диагноз заболевания, а затем  находил способы его исцеления. Сначала он исцелил двух Дойе. У одной перестала сохнуть рука, вернулась утраченная подвижность ног,  а другую перестали мучить изнуряющие боли в голове. Затем он поправил здоровье нескольким друзьям деда Ниязи – памирцам из соседнего Кишлака. Слава быстро облетела округу, и в поселок потянулись  потоки людей, страдающих различными недугами.
   «Резиденция деда» довольно быстро стала превращаться  в настоящую лечебницу. В поселке  снова произошло разделение обязанностей. Дед Мансур, соответственно, стал народным лекарем, дед Ниязи – организатором и собирателем снадобий, а две женщины взяли на себя роли медсестер-санитарок. Наконец-то пригодился и чудодейственный источник, который своевременно дополнял исцеление.  Построенное жилье тоже нашло свое применение и использовалось, как гостиница. Многие больные стали приезжать сюда на долгое время. Обитателям поселка пришлось взвалить на себя еще обязанности по обеспечению их продуктами питания, бельем и т.д. В среднем больных вместе с провожатыми скапливалось до двадцати человек в день, а в иные дни их количество доходило и до пятидесяти. И всю эту ораву нужно было накормить, обогреть, ну и, конечно, вылечить.
    Следует заметить, что больные с  провожатыми  приезжали не с пустыми руками, не отказывая в помощи по хозяйству хозяевам. Поэтому атмосфера в поселке сложилась  дружелюбной, демократичной и душевной. Поселок стал оживать,  расцветать и богатеть, несмотря на то, что дед Ниязи старался лишнего не брать, даже серьезно обижался, если кто-то благодарил сверх меры. В результате была установлена своеобразная плата. Каждый вновь прибывший должен был внести определенную лепту в развитие поселка.  Достаточно было привести с собой живую курицу или цыпленка, но допускалась замена на саженцы плодовых деревьев, какой-либо домашний скарб и утварь, ткани, в крайнем случае, бралась плата деньгами, но не больше стоимости курицы на базаре.  С нескольких больных в дар принималось животное покрупнее, например, с двух - баран или коза, с трех – теленок, ослик или жеребец. При  этом все это четко отслеживалось.  Если один больной приносил двух кур и больше, остальные ему возвращались или оплачивались по базарной стоимости. То же самое происходило с другими животными или дарами. Ежели благодарный больной отказывался от этих условий и пытался спорить, дело могло дойти до серьезного скандала, вплоть до отказа в лечении и ночлеге. И это было серьезно и железно.
     Дед считал, что лишнее может испортить все дело, потому что  разгневанный Аллах мог отказать поселку и его обитателем в милости. Единственное, что принималось без ограничений, так это помощь в виде личного труда. Растущее хозяйство требовало все больше человеческих рук. За одной только домашней скотиной, количество которой росло в геометрической прогрессии,  требовался уход и  кормление. Часто случалось, что с кого-то принималась  только  плата в виде труда, а кого-то освобождали даже  от этого. Более того  самым немощным и больным на обратную дорогу вручались пайки и небольшие деньги.
    Все это продолжалось около восьми лет и мгновенно завершилось со смертью деда Ниязи. Все попытки продолжить и возродить это, как оказалось, довольно выгодное, прибыльное и благородное дело бесславно проваливались.  А продолжить его пытались многие, в том числе  несколько медиков, среди  которых был даже доктор медицинских наук. Оказалось, что  со всем этим мудро и справедливо мог справиться только дед Ниязи. Именно ему удавалось быть его идейным вдохновителем, мудрым руководителем и хорошим организатором. В результате все последователи в погоне за быстрой прибылью измучили несчастного Мансура, превратив  еще крепкого шестидесятипятилетнего мужика в абсолютную развалину, совершенно не уделяли внимание домашнему хозяйству,  чуть не загубили источник и исчезали один за другим, прихватив наличные деньги. 
    К счастью, в это решительно вмешалась тетушка, прекратившая это «форменное безобразие». В память об отце она  запретила трогать поселок и его обитателей, повыгоняв оттуда всех, как она считала, паразитов и приживалок, которые уже давно здесь не лечились, а самым настоящим образом паразитировали на хозяевах не только сами, но и приглашали к «обильному пиршескому столу» своих родственников.
    Несмотря  на усилия  «горе – последователей», поселок продолжал свое безбедное существование.  За двадцать с лишним лет  правления деда он  расцвел и разбогател так, что всего этого без значительной подпитки хватило на многие годы. По крайней мере, домашняя живность в виде кур, гусей, баранов, коз, коров и лошадей продолжала вдоволь кормить как самих жителей поселка, так и приезжающих погостить сюда родственников, аж до совершеннолетия Ибрагима. При этом поселок нередко еще и поставлял мясомолочные  продукты к столам родни. Даже тогда, когда животные в поселке исчезли, попросту говоря, их съели, поставки фруктов, овощей и орехов все равно продолжались

   Попав в поселок впервые, пятилетний Ибрагим не сразу проникся симпатией  ко всем его обитателям, включая самого деда.  Самое интересное, что этот строгий и неразговорчивый старик ему показался самым недобрым. Первыми, кто растопил его сердце, были тетушки Сайе, вначале признанные им как  «злобные колдуньи». Еще бы, их вид мог испугать кого угодно.  Несмотря на то, что они были тетушкиными ровесницами, она сама называла их древними старухами и  вздрагивала при их внезапном появлении. Что стоили одни только их беззубые улыбки, больше похожие на обезьяньи гримасы.  На установление  дружеских отношений с ними потребовалось около двух недель.
   К деду он приглядывался почти полгода. Только уже во второй приезд он подошел к нему и признался, что ошибался все это время и теперь просит прощения за неучтивость.
   - А ты это решил сам? – строго посмотрел на него дед и усмехнулся. – Может тебя родители  или тетя заставили побороть свой страх перед свирепым дедом? Так ты меня называл, кажется?
   - Да, дедушка, я вас так называл! – признался Ибрагим и поднял глаза на деда. – И тетушка с родителями меня просили, чтобы я был почтителен к вам, но подойти к вам я решил сам.
   - Это почему же? – спросил дед и в его глазах появились лукавые искорки. – Чем же это я удостоился такой милости?
   - Не нужно смеяться, дедушка! -  обиделся Ибрагим. – Я ведь серьезно говорю и прошу у вас прощения.
   - Ну, хорошо! – согласился дед, и глаза его потеплели. – Не буду смеяться и выслушаю тебя серьезно.
   - Спасибо, дедушка! А то мне очень трудно говорить, а для меня это очень важно. Я все время думал, почему я так плохо поступаю, и теперь понял, что так делать было не нужно.
   Увидев, что дед его не перебивает и внимательно слушает, он успокоился и продолжил свое объяснение.
   - О вас, дедушка, я слышал, что вы странный и тяжелый человек. Говорили, правда, что вы хороший, добрый и справедливый, но когда я вас увидел первый раз, я вас, простите, испугался. Вы были таким сердитым и ругали тетушку. Мне все это не понравилось, поэтому я не увидел всего того, что вы здесь сделали сами, своими руками. Только потом тетушка и отец рассказали, как вам трудно было все это строить, как трудно здесь жить и как вам тяжело все это достается. И тогда я понял, что вас нужно не бояться, а гордиться вами, учиться у вас жить и все это делать.  Все наши родственники гордятся, что они потомственные гончары, но никто из них нечего не может мне показать, как правильно приготовить глину. Я уже не говорю о том, чтобы обжечь ее в печи. Тетушка с отцом разрешили мне входить в ваши мастерские, но даже они не решаются подойти к кругу. Тетушка говорит, что никогда сама глину не готовила, а папа вечно занят на работе. Я пытался что-то сделать сам, но чуть не сжег мастерскую в Канибадаме. У тетушки в доме тоже стоит печь, но зажечь ее уже побоялся. Там печь совсем развалилась,  сама мастерская маленькая, а еще стоит рядом с домом, хотя тетушка  показала, как ее  разжигать до нужной температуры. Она мне пластилин подарила в коробке, разноцветный, но он даже на солнце расползается. Как его в печку засунешь? И лепить я толком не умею, никто мне даже этого показать не может. А мне очень захотелось,  хотя бы попробовать что-то вылепить. Тетушка водила меня в мастерские, даже обещала оставить там, чтобы я поучился, но нам обоим не понравилось то, что они изготавливали и как. Стенки у пиалок толстые, неровные, их даже нельзя на стол поставить, они качаются. Тетушка сказала, что таких мастеров, как вы, не осталось, и решила просить вас, чтобы вы меня обучили этому прекрасному делу. Я и сам видел ваши блюда, и это просто чудо. Когда приехал сюда, увидел, что вы продолжаете радовать всех своим трудом. Поэтому я попросил тетушку не говорить с вами, а прийти самому, попросить прощения и просить вас, научить меня делать посуду. Я не знаю, стану ли мастером, я бы хотел стать музыкантом, но кто-то из нашего рода должен знать, как делается такие красивые вещи. Я знаю, что вы пытались кого-то научить, того же папу, но он ушел на войну, дядю Усмана, но он стал прокурором. Может, у меня получится? Я очень постараюсь. Если даже не получится, попробую передать ваши секреты кому-то из наших. Если вы, конечно, будете не против.    
    - Значит, ты решил освоить секреты этого ремесла? – спросил дед, улыбаясь во все лицо. – И я тебе совсем не страшен? Ведь я же свирепый.
    - Нет, дедушка, вы не злой. Я же глупый был, потому и думал глупости. А то, что вы строгий, так это даже хорошо. Хороший учитель должен быть строгим и серьезным, у такого быстрее научишься.  Поэтому я бы хотел у вас учиться.
    - А почему же ты все-таки отказался от тетушкиного заступничества, то есть протекции? Знаешь, что означает это слово?
    - Знаю очень хорошо, потому и отказался. Меня все время называют тетушкин протеже.  А я не хочу, чтобы за меня кто-то просил, даже она.
    - Интересно, почему?
    - Потому что хочу быть настоящим мужчиной. Та же тетушка все время говорит, чтобы я стал им, учит меня, быть ответственным за все свои поступки, а сама все время меня опекает, боится, чтобы я не наделал глупостей и ошибок. Но ведь я все равно их делаю, как бы она и отец не старались. Они же не могут узнать, что я буду делать в следующий раз? Вот и получается, что лучше, когда я сам договариваюсь, сам делаю, сам отвечаю. Они и краснеть не будут, когда у меня что-то не получится. Короче, все это только мешает делу.
    - Ты это сам придумал?
    - Нет, прочитал.
    - Та ты и читать умеешь?
    - Плохо, почти  по слогам.
    - В какой же книге ты такое вычитал?
    - У Абу Али ибн Сина.
    - Ты читал Авиценну?
    - Да, дедушка. У тетушки много таких книг.
    - И ты разобрал арабскую вязь?
    - Нет! – вздохнул он. – Я читал по-русски. Арабскому языку меня тетушка чуть-чуть обучает, я его совсем не понимаю.
    - Твоя тетушка сама арабского языка не знает. Она на фарси еле-еле пишет, правда, только на арабской вязи. Так, все понятно. Ну, ты меня, внучек дорогой, просто убил. Авиценну читает, арабскую вязь разбирает, да еще русский язык по слогам читает. И зачем же тогда тебе еще гончарное дело? Оно же грязное, трудное, давай я тебя к деду Максуду определю, будешь людей целить, как Абу Али ибн Сина. Что скажешь?
    - И это тоже интересно, мне все интересно, но прежде я хотел бы обучиться гончарному делу. Я уже его начал и не могу так просто оставить. Какой же я буду мужчина, если брошу начатое на половине дороги?
   - Ну, раз ты такой мужчина, тебе отказать трудно, - улыбался довольный дед. – Беру тебя и в ученики, и в любимые внуки тоже. Только уж, чур, не плакать и не жаловаться. Хотя какие уж тут жалобы, да и кому? Ты же сам за все отвечаешь, с тебя и спрос. И учить я тебя буду всему, что знаю сам.  И гончарному ремеслу постараюсь обучить и еще чего другому. Вижу, ты всем интересуешься. Я ведь тоже многим интересуюсь.  Мы же теперь с тобой коллеги. Знаешь такое слово? Хотя вижу, знаешь.  Ты вообще-то много чего знаешь. Я у тебя тоже учиться буду.  И поэтому прошу называть меня на - ты. Согласен?    

    После такого разговора  были установлены самые теплые и крепкие отношения.  Дед и внук влюбились друг в друга и, как настоящие влюбленные, перестали замечать других. Теперь уже внук старался не отходить от деда ни на шаг, но тот сразу же определил его к деду Мансуру, а сам, как обычно, ушел в горы.       
    Целительством  Ибрагиму дали заниматься недолго, хотя какими-то навыками он и овладел. По крайней мере, маме и тетушке он довольно лихо снимал головные и поясничные боли. 
   Скоро из таких желающих подлечиться у новоиспеченного лекаря  стала расти очередь, и тетушка решила положить этому  конец. На очередном общем собрании родственников она заявила, что не допустит, чтобы ее воспитанник превратился в развалину, как дед Мансур. И если кто-нибудь еще раз попробует обратиться к Ибрагиму с подобной просьбой, займется лечением она сама лично, после чего у заболевшего лечить уже будет нечего, так как  будут применены самые радикальные меры, например, все недуги будут напрочь  оторваны вместе с болезнью. Понятно, что после этого все недужившие мгновенно исцелились сами. Тетушка просто так слов на ветер не бросала. При этом она перестала обращаться к племяннику сама, разрешив ему изредка подлечивать маму, отца, братишку и бабу Иру. Она понимала, что никакими запретами упрямого племянника не остановишь, а отец с бабой Ирой сами никогда к нему не обратятся.
   Было еще  второе обстоятельство, убедившее ее принять это решение и поставить крест на карьере доктора.  Племянник  совершенно не переносил вида крови и терял сознание. Кровопускание, которыми два деда часто снимали головные боли у больных,  приходилось делать втайне от него.
   Оставив целительство, он полностью переключился на то, чем непосредственно занимался дед Ниязи. Деду это тоже понравилось, и он охотно стал делиться с внуком своими знаниями и опытом. Внук быстро осваивал, как различать, собирать травы, готовить отвары, снадобья и все настойчивей просил учителя взять его на охоту за змеями.  Учитель особо не возражал, но потребовал особого прилежания и внимательности, наивно полагая, что понадобиться много времени для подготовки и тренировки ученика к этому опасному и сложному занятию.  Скоро, что называется, ученик стал наступать на пятки.
   Кисти рук его оказались довольно цепкими, он часами мог висеть на скалах и деревьях, цепляясь одними пальцами, даже подтягиваясь и переползая на одних руках довольно приличные расстояния. Одновременно с этим выяснилось, что испугать его так, чтобы он разжал руки, тоже не так-то просто.  Его нервная система неплохо выдерживала  все хитрые и  весьма  сложные проверки.   
   Учитель был вынужден признать, что это опасное дело у ученика может получиться намного лучше, чем у него самого, и если не разрешить, этот упрямец и в самом деле начнет его сам.  Как говорится, уже было сказано – а, когда эти детские внимательные и горящие глаза уже не раз видели, как  происходит ловля этих ядовитых пресмыкающихся. Нужно было решаться и говорить – б.  И ведь что интересно, в этих глазах  абсолютно не было страха, только интерес охотника и огромное  желание схватить добычу. И учитель, в конце концов, сдался. Пусть уж лучше нетерпеливая молодость пробует свои силы под наблюдением.
    Скоро стало ясно, что учитель сделал правильно. Ученик действительно оказался весьма способным, а что-то стал  делать даже лучше учителя. Например, предложил делать обманное движение не левой, а правой рукой, да еще защищенной плотным хурджумом. Учителю пришлось согласиться. Молодость оказалась умнее и осторожнее. Как выяснилось, это оказалось  безопасней и давало охотнику дополнительное  преимущество перед добычей.  Правая рука, естественно, была более проворной, правда, требовалось до автоматизма натренировать левую кисть. Еще через неделю учитель окончательно убедился, что воспитал достойную смену и может этим гордиться.
   Ибрагиму самому казалось странным, что он занимается этим. До пяти лет он вообще боялся приближаться к чему-то непонятному, движущемуся, а уж змеи, пауки и скорпионы просто доводили его до обморочного состояния. Этот неожиданный перелом в его сознании наступил после того, как дед начал рассказывать ему о представителях фауны и флоры здешних мест, их особенностях, опасности, которую они представляют, полезности, а главное, терпеливо ждал, когда внук сам перестанет вскрикивать от ужаса при виде какой-нибудь  безобидной змейки, ящерки или паучка.
   Однажды, заметив, как внук застыл, наблюдая за небольшой змеей-стрелой, охотившейся на мышку, он поймал ее, взял в руки и стал ей нашептывать ласковые слова, словно бы успокаивая.   Животное яростно сопротивлялось, даже не пытаясь укусить, было видно, что оно желает только одного – свободы.  В Ибрагиме вспыхнули одновременно два чувства: ужас перед этим мифическим существом, способным прыгнуть и своей стреловидной головой пронзить человека, и жалость к этой, как оказалось, безобидной, несчастной и еще более напуганной, чем он, жертве.
   Одержала победу жалость, было видно, что змея уже измучена и вот-вот погибнет от неволи. Он попросил деда сжалиться и отпустить пленницу на свободу. Тот улыбнулся, согласился и предложил, чтобы свободу ей подарил он. Переборов  страх любопытством, он осторожно взял в руки уже почти успокоившееся, но еще напряженное, довольно сильное тело змеи, разжал ладони и вскрикнул. Почувствовав свободу, невольница неожиданно снова напрягла тело и мгновенно скрылась за камнем. Увидев одобрительную улыбку деда, он опустил свое смущенное от испуга лицо и прижался к его халату. Оба были безмерно счастливы: все-таки внуку удалось побороть страх, подарив свободу живому существу.   
   Потом  дед показал внуку, как добывается очень ценное снадобье -  мумие. 
   У птенцов майны ломали лапки, тогда мать находила его в горах и приносила в гнездо, где оно у нее тотчас же отбиралось. Птенцы, как правило, погибали, а несчастная птица все летала и летала по горам, принося по капельке это чудодейственное вещество, пока не погибала от мук и голода сама.
    От такого варварства внук пришел в ужас, умолял деда, прекратить истязание птиц, рыдая над погибшими птенцами, и неделю  ходил убитый горем. Через неделю пришлось просить у деда прощения.  Тот  за два дня вылечил сломанную в двух местах руку его двоюродного брата Тахира. Врачи предлагали наложить гипс и месяц наблюдать в больнице, а Тахир уже через неделю носился с ребятами по футбольному полю, даже без повязки.  Через месяца два Ибрагим был уже одним из лучших собирателей этого чудодейственного и  качественного снадобья.
    Домашних его увлечение приводило в ужас, ему частенько перепадало от матери, бабушки и тетки. Слишком  часто они стали  натыкаться на мешки со змеями, банки, садки с пауками.   Всех тревожило, что когда-нибудь это добром не кончится. Его часто жалили скорпионы, дважды кусала фаланга, а однажды, восьмилетнего все-таки  укусила гюрза.
   Произошло это в Канибадаме*, когда деда уже не было в живых. К счастью, это случилось недалеко от дома. В этот раз он возвращался  с богатым уловом.  Все шесть мешков были заполнены змеями, и уже около самого дома,  на пустыре он заметил гюрзу, охотившуюся на цыпленка. Упускать такую крупную и по его подсчетам дорогую добычу не хотелось, поэтому он снял рубашку, завязал на ней рукава, горловину, смастерив подобие мешка, куда и посадил пойманное животное.  Ну и, конечно же, змея выбралась через отверстие между пуговицами и вонзила свои зубы в левую кисть руки. Получилось, что его сгубила жадность, а ведь дед предупреждал, да и сам он уже отлично знал, что гюрза опасна тем, что готова прокусить даже свою нижнюю челюсть, чтобы ужалить врага.
   Высосав яд из ранки, и наложив жгут, как учил дед, он перевязал руку, но пока добирался до дома, она онемела и опухла.  Уже парализованного на всю левую сторону, его привезли в больницу, где врачи почти неделю боролись за его жизнь.
   Все думали, что хотя бы этот случай его образумит, ведь если бы рассвирепевшее животное выпустила яд в шею и лицо, он не смог бы уже дойти до жилья. Но, увы, даже это его не остановило. Уже на третий день после выписки из больницы он снова ловил змей недалеко от Исфары уже в семь мешков, довольный, что в его кармане лежат шприцы и ампулы с противоядием, которые он стащил у медсестры. Время, проведенное в больнице, не пропало даром. Он научился пользоваться шприцем, еще раз перечитал литературу о змеях, получил квалифицированную консультацию у трех ужаленных, один из которых был профессиональным змееловом. Поэтому нужно было спешить, сезон охоты на змей заканчивался. Ведь заработок от этого дела не шел ни в какое сравнение с теми, какими мог похвастаться обычный среднеазиатский мальчишка.
   За среднего скорпиона, как правило, платили копеек двадцать, за хорошего каракурта или тарантула можно было получить около рубля, а за змей, например, ту же гюрзу до пяти, в зависимости от размера, возраста и подвижности. Причем, такие цены на этот живой товар соблюдались в провинции, и очень глубокой, куда заезжали так называемые собиратели – зоологи. В районных центрах,  не говоря уже о Душанбе, все это стоило  в несколько раз больше.  А если учесть, что  за один раз можно было наполнить до семи хурджумов,  сумок, смастеренных из старых ковров специально для ловли змей, то нетрудно себе представить, сколько можно было заработать за один-два дня, если за небольшую кобру в том же Ленинабаде платили минимум десять рублей.
   Можно было, конечно, заняться и менее опасным промыслом. Например, за рубль целую ночь охранять товар на базаре, причем, половину нужно было отдавать своему предводителю, иначе, следующие ночи товар охраняли бы уже другие. Чуть больше зарабатывали ребята, разносившие горячие лепешки, молоко и другие продукты, но за эту работу нужно было, что называется, держаться зубами и всем, чем только можно. Здесь конкуренция была еще жестче.
    Вот и думай после этого, чем лучше заниматься? Ведь за те же наркотики можно было спокойно загреметь по этапам, даже лишиться жизни, не говоря уже об остальных невеселых делах, а деньги и там все равно не дотягивали до этих, змеиных. А всего-то и дел. Научиться, не бояться этих умных животных, даже с ними подружиться.
    И Ибрагим уже не выбирал, что делать. Он  просто делал это нужное, полезное себе и  людям дело.
    Со временем  он стал выбирать  только те особи, которые неплохо ценились.   Действительно, зачем забираться далеко за маленькими  змеями, когда их можно наловить даже возле дома? Так что маленькая добыча могла спокойно ползать перед его носом. Такая участь ожидала и щитомординков, за которых платили копейки, да и то не всегда. К ним он стал равнодушен. Другое дело, гюрза, эфа, кобра, но только взрослые, крупные и  подвижные. Правда, эфа  водилась в песках, но за нее платили столько же, если не больше, но весила меньше. А пауков можно было прихватывать так, для приварка. Они вообще ничего не весили, особенно черная вдова, но платили тоже и неплохо.  Не отказываться же от ползающих под ногами денег,  хотя со временем даже они перестали иметь для него значение. Все чаще возникал азарт – поймать что-то крупнее и опаснее. 

   Благодаря этому занятию Ибрагим  практически объехал, обошел и облазил  почти весь Таджикистан, попадая даже  в Узбекистан или Киргизию.  Пожалуй, единственное место, где он не ловил живность и не собирал травы, был Хорогский Ботанический сад*, расположенный на двухкилометровой высоте над уровнем моря только  потому, что там это было просто запрещено.
   В Таджикистане железнодорожный транспорт  не развит из-за трудностей с ландшафтом, поэтому основными средствами  передвижения для простых смертных являлись такие как автобус, попутная автомашина, лошадь и ишак. Правда, Ибрагиму несколько раз удавалось преодолевать расстояния на местных самолетах, даже на вертолете.
   Естественно, что он охотно пользовался  всеми этими видами преодоления расстояний потому, что это было  удобно, берегло его силы, а, главное, сокращало время отлучек из дома, за которые ему  и так доставалось от взрослых.  Мама плакала, сердилась,  устраивала взбучки, отец  - ворчал, а братья сторонились. Больше других ужасалась баба Ира.  От тетушки частенько тоже здорово доставалось, но никаких серьезных мер не принималось.  Ей в какой-то мере даже нравилось, что он такой непоседливый, любознательный и смелый, хотя и обзывала его «несносным бродягой». Окружающим все это тоже не нравилось, а порой так же, как и домашних, приводило в ужас. Поэтому он старался никому не рассказывать, чем он занимается и что возит в своих хурджумах.
   На вопросы любопытных он привык отвечать, что это гостинцы от бабушки или для бабушки. Взрослые умилялись и хвалили заботливого внука, который навещал свою бабушку один, без взрослых, да еще  вез  столько подарков ей и  своим братьям.

   Однажды веселый немолодой шофер грузовика, подвозивший его от Новобада  до Душанбе, заметив, как неожиданно зашевелился один из хурджумов, поинтересовался его содержимым.  Ибрагим пояснил, что там цыпленок – подарок бабушки.  Водитель предложил не мучить животное и выпустить его в кабине, чтобы тот погулял долгой дорогой.  Внук отшутился, что этого делать не стоит, потому что во всех остальных хурджумах тоже сидят куры, и, если их выпустить, кабина превратится в курятник. Водитель покачал головой, поругал за такое жестокое  обращение с творениями Аллаха, и предложил выпустить их всех в кузове, привязав каждую курицу за лапку. Мальчик категорически отказывался.  Тогда водитель остановил машину, решительно вылез из кабины, обошел ее, открыл дверцу взял хурджум в руки и попытался развязать узел. Слава Аллаху, что он почувствовал, что в нем сидит явно не курица, остановился и вопросительно посмотрел на немного растерявшегося спутника.
    - Что-то она у тебя тяжелая, твоя курица? – спросил он.
    - Да, это не курица, – согласился спутник.
    - О, Аллах, да что же это?
    - А вы сердиться не будете?    
    - Попробую, - сказал водитель, убрав улыбку с лица, и, на всякий случай, положив хурджум на место. 
    - Честное слово, не будете?
    - Да, честное слово! Говори, что там!?
    - Змея.
    - Как змея? Какая?
    - В этом кобра, они еще в трех мешках, в двух других – две гюрзы, а в последнем, маленьком – эфа.
    - Что? – побледнел водитель.
    - Вы же сказали, что сердиться не будете.
    - Я-я и не-не сержусь, - еле вымолвил водитель. – У т-тебя там з-з-змеи?
    - Вы их не бойтесь, они смирные.
    - А, у них удалили зубы? – осенило водителя.
    - Нет, что вы! Это же жуткое варварство. Кому они будут нужны без зубов?  Просто они сидят в хурджумах и безопасны.
    - А если они прокусят твой хурджум?
    - Нет, уважаемый,  кусать они не будут.  Для этого им нужно видеть или чувствовать врага, сделать предварительные выпады, и только потом делать последний смертельный укус.   Гюрза может кусать без предупредительного выпада, но хурджумы для нее сделаны из плотных,  толстых ковров, но она тоже бережет свои зубы.
     - А откуда ты все это знаешь? Бабушка сказала? Ничего себе гостинцы она тебе дала.
     - Нет, все это рассказал мой дедушка, он и научил меня их ловить.
     - Ловить?! Ты все это поймал сам? Ну-ка едем к твоему безумному деду. Хочу ему в глаза посмотреть. Такое показать и научить ребенка! Совсем их ума выжил твой дед.
     - Мой дедушка уже умер.
     - Как умер?
    - Так умер, его уже нет в живых два года. И он совсем не выжил из ума. Он был самый мудрый и смелый.  Его все уважали.
    - Значит, ты все это ловишь один, и никто тебе не помогает?
    - Да, я их всех поймал сам.
     - О, Аллах, Всемогущий! Зачем же ты ловишь таких опасных животных?
     - Людям нужен их яд, из него делают лекарства.
     - Так значит, ты начинающий змеелов?
     - Нет, уважаемый, я уже три года их ловлю. Я уже опытный.
     - А сколько же тебе лет?
     - Скоро будет девять.
     - Сколько?..
     - Ну, восемь и один месяц, -  потупив взор и смущаясь, что обманул, ответил спутник. 
     Водитель потерял дар речи, сел на свое место и, осторожно поглядывая на хурджумы, снова спросил:
     - А твоя бабушка знает, чем ты занимаешься?
     - Нет, не знает.
     - Знаешь что, давай-ка говори адрес бабушки, я тебя отвезу к ней, пусть она тебя хорошенько взгреет, чтобы ты не смел, заниматься таким страшным и опасным делом.
     - Бабушка сейчас живет далеко, в Москве.
     - Где? Так ты один здесь бродишь по горам?
     - Один.
     - А где живут твои родители? У тебя вообще родственники здесь есть?
     - Мама с папой живут в Канибадаме, но родственников много в Душанбе, там я у тетки живу.
     - Ну, вот я тебя к тетке и отвезу. Она, наверное, бедная с ума сойдет, когда узнает, чем занимается ее племянник.
     - Она знает и с ума не сходит. Я ей просто их не показываю.
     - Ну, тогда я ей покажу и расскажу. Кошмар какой! Три года ребенок занимается ужасным делом, а она его отпускает. Ты хоть понимаешь,  если одна из этих тварей тебя укусит, ты умрешь? А она  еще покусает других людей?
     - Конечно, понимаю. Меня уже кусала гюрза, еще в Канибадаме,  полгода назад, но у меня есть противоядие и я знаю, как с ними обращаться.
     - О, Аллах, его уже с того света вытащили, а он снова туда упорно лезет. Был бы у меня такой сын, я сам ему голову бы оторвал, чтобы не мучился и не мучил других. Ну, что мне с тобой делать?
     - Думаю, меня нужно отвезти в Душанбе и неплохо заработать.
     - Как это заработать?
     - Я же должен вас отблагодарить за то, что вы меня везете в город. Я всегда так делаю и люди очень довольны.
     - Да откуда же у тебя деньги?
     - А вот это все и есть мои деньги, - сказал Ибрагим, показывая рукой на свои хурджумы и деревянный ящик.
     - Это деньги? – вытянулось лицо шофера.
     - Да, самые настоящие.
     - И в этом ящике тоже?
     - Да, там каракурты и тарантулы. Скорпионов и фаланг я уже давно не ловлю, за них очень мало дают денег.
     - Так у тебя в этой сумке еще и «Черная вдова» сидит? – ужаснулся шофер, показывая на ящик.
     - Да, только их совсем немного. Всего четыре каракурта и два тарантула. Банки тяжелые, в дороге очень мешаются. Давайте доедем до Душанбе, сдадим все это в медгородке, и я вам хорошо заплачу!
     - Интересно, и сколько это – «хорошо»?
     - Хотите пятую часть или двадцать процентов? Мы в школе начали проценты проходить.
     - А сколько всего?
     - Пока не знаю, надо всех проверить и оценить.
     - Ну, а примерно?
     - Минимум, рублей сорок.
     - Сколько?! – вытянулось лицо у шофера.
     - Нет, если все живые и нормальные, то рублей пятьдесят, а может и больше.
     Когда они доехали до Душанбе и Ибрагим сдал свою ношу, водитель уже никаких вопросов не задавал. Он уже вообще не мог говорить, а только смотрел, как приветливо встретили в медгородке его спутника, как старого и доброго знакомого, как пожелали тому удачи и спросили, когда его ждать в следующий раз? Оказалось, что он посещал их раза три в месяц, примерно с одним и тем же уловом. При этом никто даже не шутил, с ним обращались, как с взрослым опытным змееловом, отмечая, что его добыча всегда отличается подвижностью, наличием большого количества яда и другими качествами, присущими нормальному развитому и неповрежденному животному. Окончательно водителя добило то, что Ибрагим вручил ему шестьдесят рублей, как раз сумму, которая составляла больше половины  его зарплаты за месяц. Стало понятно, что этого мальчишку не оторвешь от этого дела никакими угрозами, наказаниями, а уж тем более уговорами.  Оставалось только завидовать и восхищаться.

    Путешествуя в одиночестве, Ибрагим никогда никого и ничего не боялся. Во-первых, потому, что уже мог постоять за себя, а во-вторых, порой защитой служило наличие самой опасной ноши.
    В одном горном кишлаке, рядом с базарной площадью, его в полдень  обступила местная шпана и  нагло потребовала поделиться тем, что имелось в живописных хурджумах. Ибрагим честно предупредил ребят, чтобы они не связывались и пропустили его к автобусной остановке, на что они стали вести себя еще наглее и агрессивнее. Двое особо наглых и рослых парней  подскочили и попытались вырвать у него хурджумы. Ибрагим вежливо их остановил, сказал, что сделает это сам, положил хурджумы на землю, развязал один из них и вытряхнул на землю метровую кобру, которая мгновенно надула капюшон и быстро поползла в их сторону.  За спиной Ибрагима стояла толпа окаменевших ребят, поэтому змея выбрала сторону, где людей было меньше. Эти двое попятились назад  и оказались в тупике,  образованном двумя огромными дувалами.  Оцепеневшие, они наблюдали, как  к ним приближается уже готовая к смертельному броску змея, и дрожали от ужаса, прижавшись, друг к другу.  Деться  было некуда, тупик был узким, стены дувалов отвесными  и довольно высокими,  а  выход перегородила  озлобленная и шипящая тварь. Они уже попрощались  с жизнью, как маленький хозяин хурджумов  подбежал к ней, ударил ее  ладонью по капюшону, потом ловко схватил за голову и ловко опустил в хурджум.
     - Кто-нибудь еще хочет, чтобы я поделился? – спросил он, протягивая двоим парням хурджум со змеей, потом повернулся к остальным и, показывая на лежащие мешки, произнес. – Берите, вы же хотели отнять у меня кобру! Могу еще поделиться гюрзой, даже эфой, у меня их сегодня даже две.  Ну, что вы стоите, как истуканы? Разбирайте! У меня там еще три «черных вдовы» и пять королевских скорпионов. Берите, честное слово, мне не жалко, я еще наловлю!
      Он двинулся в их сторону, они же бросились врассыпную, мгновенно очистив площадь, на которой остались жители кишлака и торговцы с товаром, удивленно уставившиеся на эту необычную картину. Удивляться было чему. Толпа наглых и великовозрастных хулиганов, терроризировавших всю округу, удирала со всех ног, сверкая пятками, от маленького незнакомого мальчишки лет девяти, а их предводители, верзилы - оболтусы, вцепившись друг в друга, дрожали, обливались слезами и вжимались в дувал в тупике. Когда мальчик деловито собрал свои хурджумы и сделал шаг в сторону этих двоих, те вскрикнули и закрыли глаза, как от удара. Довольный произведенным эффектом, он помахал им хурджумом и спокойно направился к автобусной остановке. Когда эти двое, наконец, оторвались друг от друга и вывались из тупика, площадь взорвалась от дружного, громкого хохота. Оба хулигана от страха намочили свои белые штаны. Люди не знали толком, что произошло, но были довольны. Картина была впечатляющей.      

   Из дома тетушки, в отличие от родительского, он стал удирать регулярно. Из столицы, безусловно, удобнее было добраться до самых отдаленных уголков республики.  Отсюда было ближе до Памира, Фанских гор и, конечно же, до «Резиденции деда». И, хотя того уже не было на свете, Ибрагим продолжал ездить в те места, которые напоминали ему о любимом дедушке. 
   Больше всего, конечно же, ему приходилось ездить на автобусе или попутках.
   Путешествующий народ в основном был уважительным, дружелюбным, понимающим, что ехать нужно всем. Особенное почтение оказывалось старикам, женщинам и детям.  Несмотря на жуткую теснотищу, почти для каждого находилось более-менее приличное место. Для этого вполне могли сгодиться чьи-то колени, шея, конечно же, поклажа.  Понятно, что опасный багаж Ибрагима возить в таких условиях было непросто, а несколько случаев показали, что это может очень плохо закончиться. 
    Если людей еще как-то можно было убедить, что его груз никакой опасности не представляет, то обмануть животных, которых так же перевозили в автобусе,  было уже  невозможно.
   Однажды добрый старик помог  Ибрагиму,  обвешав хурджумами двух своих барашков, которых вез в столицу на свадьбу к сыну.  Трудно себе представить, что испытали бедные животные.  Еще труднее было успокоить их хозяина, удивляющегося всю дорогу от Денау* до Душанбе, что могло случиться с животными?  Обычно такие поездки были спокойными и мирными, а теперь эти два взбесившихся барашка беспрестанно дрожали, истошно  блеяли на протяжении всего пути даже тогда, когда с них сняли хурджумы и положили под  освободившиеся места под сиденьями. Весь автобус обсуждал странное поведение животных и высказывал различные предположения.  Старик уже несколько раз намеревался выкинуть их из автобуса, считая, что подарить бешеных баранов  сыну на свадьбу, значит, вовсе потерять стад и голову.  Его убеждали отвезти их в ветлечебницу и проверить.  Все закончилось тогда, когда вежливый мальчик вышел  из автобуса, повесив на плечо свои хурджумы.  Бараны мгновенно успокоились, а пассажиры раскрыли рты. Хорошо еще, что шофер захлопнул дверь Пазика и тронул  автобус с места.  Когда до пассажиров, наконец, дошло, кто был виновников бешенства животных, тот уже был далеко.
    Козу, которую одна бабушка решила везти в город, чтобы побаловать молочком внуков, так и не смогли загнать в автобус. Удивлению бабушки и водителя  автобуса не было предела. Они же уже не раз на протяжении нескольких лет возили эту смирную, миролюбивую кормилицу в столицу и обратно, а сейчас она яростно сопротивлялась, нацелив свои острые рога на людей, в том числе и на хозяйку. Промучившись более получаса, попытки пришлось прекратить.  В противном случае животное действительно могло, кого-нибудь покалечить.
    Случай с озверевшей кошкой, которую попытались провести в автобусе, окончательно положил конец провозу опасного груза в салоне. 
    Когда автобус подъехал к остановке, и в него попытался войти старик с кошкой в сумке, та дико заорала, исцарапала старика и с диким воем выскочила из автобуса.  Старик – хозяин клялся Аллахом, что его восьмилетняя домашняя любимица не раз спокойно ездила в город, куда ее возили в ветлечебницу, и не понимал, что с ней произошло?  Когда он вышел вслед за ней, его любимица бросилась к нему на грудь,  и уже оттуда, ощетинив шерсть,  продолжала грозно рычать, повернув свои безумные глаза в сторону автобуса.  Все пассажиры застыли в недоумении, а один старичок высказал подозрение, что в салоне находится что-то очень опасное для жизни.  Через считанные минуты салон опустел, люди  в панике сломали вторую дверь, выбили заднее окно и отбежали от автобуса на приличное расстояние.
    Ибрагим, единственный, кто знал причину паники, быстро удалился от остановки, поднялся по склону и уже оттуда, с пятидесятиметровой высоты наблюдал за происходящим, спрятавшись в расщелине. Прятаться пришлось около часа, пока старичок и водитель автобуса вооруженный монтировкой обыскали салон, нашли садки с пауками и водитель выбрасывал их в пропасть с грозными криками, что оторвет голову этому юному натуралисту, если тот еще раз посмеет приблизиться к его автобусу. Автобус уехал, увозя довольного старика и кошку, которая спасла жизнь всем пассажирам, а Ибрагим  добрался до города пешком только поздно вечером. Дорогой он с ужасом думал, чтобы с ним сделал шофер, если бы обнаружил еще и хурджумы, которые, убегая юный натуралист повесил себе на плечо.   
   Понимая, что это может плохо закончиться, Ибрагим стал договариваться с водителями о том, чтобы те прятали его груз в багажное отделение, в  крайнем случае, на крышу автобуса.  Естественно, это приходилось щедро оплачивать, дабы не вызывать излишнее любопытство. Благо, для этого у него уже было достаточно средств.   
    Скоро его стали привечать на городских и поселковых автовокзалах. Ожидая очередной автобус, он старался получить  полезную и нужную информацию о районе, куда направлялся, часто знакомился с жителями того района, чтобы заранее  договориться  о постое и ночлеге. Кондукторы-кассиры, продававшие билеты, и  многие водители в этом  ему охотно помогали. Со всеми он был приветлив, знал каждого водителя  по имени и, как правило, благодарил за оказанную услугу. За это ему частенько предлагали  повторить поездку даже бесплатно, но он вежливо отказывался, стараясь выбрать  новый маршрут.   
   Кроме заработка, который давно стал превышать его скромные потребности, его  раздирало на части огромное любопытство.  Желание видеть что-то новое, неизведанное  манило его, будило воображение и  заставляло  забираться в такие труднодоступные районы, куда не то, автобусом, даже пешим добраться было сложно.
   Второй немаловажной причиной стало то, что он опасался примелькаться на одних и тех же маршрутах. Помня наставления своих учителей, он старался  не испытывать судьбу дважды.
   Иногда ему везло, и горные тропы  он сокращал верхом на лошади,  большей частью, - на ишаке. Во всяком случае, возвращаться с добычей он уже старался не на автобусах.

   Ишак для жителя Средней Азии животное особенное. Это упрямое,  неимоверно выносливое и неприхотливое  создание заменяло  и грузовик, и легковушку, порой даже трактор,  а затрат на его содержание уходило значительно меньше, чем на стального друга. Трудно себе представить, как  бы без него обходился человек,  справляясь с трудностями, которые уготовила ему суровая, нелегкая жизнь в горах? Поэтому ишаки находились на службе почти в каждом  среднеазиатском доме и веками служили своим хозяевам.
   В начале шестидесятых годов в СССР решили ввести налог на сады и домашних животных,  что  резко сократило количество ишаков, в некоторых местах они и вовсе  исчезли.
   Ничего умнее советские руководители  придумать не могли.  Сумма налога на ишака в год превышала его базарную стоимость. Чтобы не платить, бедных животных стали просто выгонять. Привыкшие к людям, они никак не хотели покидать своих хозяев и бродили огромными стадами по городам,  кишлакам в поисках пищи и пристанища. Сердобольные таджики подкармливали их, жалели, даже использовали, но обратно не забирали. Дети играли на них в казаков-разбойников, устраивали баталии, одичавшие стада пытались прогонять за пределы городов, где они одичали вконец и стали исчезать.  После этих событий ишак стал большой редкостью.  К счастью, в горных районах, куда  советская власть добиралась реже, чем в долину,  они еще как-то сохранились.
    Возвращаясь из поездок, Ибрагим привозил такие яркие и красочные впечатления, что послушать его собирались большие компании не только из родственников и соседей.  И что особенно радовало тетушку, его слушателями часто бывали  ее влиятельные  друзья.  Своими  впечатлениями его часто просили  поделиться  в школе, во Дворце пионеров, даже перед  притихшей аудиторией Сельскохозяйственной академии.
    Он рассказывал про руины старинной крепости на отвесной скале, нависающей над маленьким кишлаком «Рошт-Кала» в Шах-Дарьинском*  районе, про  следы динозавров у кишлака «Рават»* в Фанских горах, про  редчайшее природное явление – подземный пожар, где тысячелетиями  горит уголь, а раскаленные газы с шумом вырываются из трещин и пещер. И его страшно удивляло,  почему даже историк в школе не знает о таких достопримечательностях республики, как остатки буддийского монастыря, построенного в 7-8 веках под Курган-Тюбе*,  о древнем домусульманском городище  под Пенджикентом*.   Когда он рассказывал о высокогорном озере «Каракуль»*, многие почему-то  думали, что он побывал  в Киргизии.

   Однажды, когда он уже учился в пятом классе, погоня за живностью привела его в Фанские горы, расположенные между Зеравшанским* и Гиссирским* хребтами.  До этого он видел уже много красивых и живописных уголков, которыми богат его родной край, но эти поразили  его настолько, что он даже забыл, зачем забрался сюда. Дед часто рассказывал,  что именно в этих местах можно наловить  много живности, соответственно,  неплохо заработать. И это  оказалось сущей правдой.
   С  трудом добравшись до озера Искандеркуль*, он застыл пораженный. Оно его просто околдовало. Здесь на самом деле всего оказалось так много, что просто захватывало дух.   Продираясь через бесконечные и буйные  заросли шиповника, дикой вишни и эфедры, окруживших озеро, или бродя средь тополиных, березовых, ивовых и  арчевых рощ, приютившихся в устьях впадающих в него рек «Сарытага»*, «Хозормеча»* и «Серима»*,  он постоянно натыкался на зайцев и горных куропаток. На лугах с яркой зеленью сочных трав, устилавших берега, водилось неимоверное количество непуганых змей, пауков и ящериц.  В самом озере водилась только лишь маленькая рыбешка – голец.
   Его предупреждали, что здесь водятся снежные барсы, волки и медведи, но он их не боялся, зная, что они сами боятся человека и  чаще всего просто уходят с тропы.  Единственный, кого он боялся, вернее, опасался встреч, так это  варан. И происходило это только потому, что однажды он видел, как эта жуткая ящерица откусила палец у одного мальчишки. Зрелище было жутким и кровавым, хотя мальчишка был виноват сам. Варан защищался.
   Но об этом он теперь и не думал. Впрочем, думать ни о чем  и не хотелось.  Все его внимание было приковано к этим красочным картинам. Замирая от восхищения и до боли в глазах, смотрел он на парящего в небе орла, совсем крохотного на фоне розоватых от заката снежных пиков.  Потом с таким же очарованием вглядывался в  кристально прозрачные  воды озера, сверкающие  и переливающиеся всеми цветами радуги в лучах солнца, звенящие  хрустальными водопадами. Горы имели здесь красно-коричневый цвет, что свидетельствовало о наличие большого количества железа. На их фоне бирюзовый цвет воды тоже немного подкрашивался тонким налетом ржавчины.
   Озеро было сравнительно небольшим, но, как  сообщали исследователи,  очень глубоким, местами до семидесяти метров, и  имело цвет аквамарина. Как драгоценное сокровище лежало оно в ладонях гор на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, которые своими громадами с заоблачными вершинами и неприступными обрывами зорко стерегли его неземную красоту.
   Его название было связано с именем Александра Македонского, прозванного народом Зулкарнай*.  Одна из легенд гласила следующее.  Во время своего знаменитого похода на Восток, когда он  пытался завоевать Бактрию*, вольнолюбивые согдийцы* проявили непокорность, и великий полководец решил их наказать. По его приказу  соорудили огромную запруду на реке, которая утопила долину, город и образовала это удивительное озеро.
   Ибрагим с удовольствием плескался в его ледяной воде,  часами простаивал на берегах,  жалея о том, что не умеет рисовать и фотографировать. Самое удивительное, что ничего ловить и собирать не хотелось.  Хотелось только с жадностью вглядываться в эти неповторимые красоты и с любопытством  наблюдать, как от него нехотя расползается, разлетается и разбегается  непуганое зверье.  Удивленный потерей  азарта охотника, он с  неожиданным интересом ощущал в себе рождение неведомой доселе любознательности наблюдателя.  Весь этот удивительный вечер он просидел на берегу, среди сочных ароматных трав недалеко от устья «Серима», мечтая и любуясь малиновым закатом на бледно-голубом небе, и записывал в маленьком ученическом блокноте свои наблюдения и первые стихи.  Спокойная и теплая ночь прошла у костра, который был устроен на этом живописном лугу, окруженном переплетенными зарослями барбариса и дикой вишни.
   Утром,  добравшись до истока порожистой и стремительной реки «Искандер-Дарья»*, несущей свои воды в «Ягноб»*, он снова застыл пораженный. Перед его взором предстал во всем своем величие  огромный могучий водопад, впечатляющий своей бурной силой и поистине неописуемой красотой.
   Возвращаясь домой с пустыми мешками, садками и банками, в которых сидели только два каракурта, он совершенно не жалел. Его душу переполняла какая-то неизведанная доселе радость. Он ощущал нежную, благодарную, сыновнюю любовь к родному краю. И это показалось ему чем-то  несравнимо большим, чем заработок.
   Потом он стал посещать эти места регулярно, побывав на всех семи Маргузонских озерах, расположенных в верховьях реки Шингу*, прозванных  народом «Семью Анзорскими красавицами». Однако Искандеркуль так и остался его первой любовью, к нему на свиданье он ездил больше всего.
    Каждый раз он старался добраться  сюда разными дорогами, освоив несколько трудных перевалов таких, как Дукдон, Тавасенг и Пушноват*, даже  побродив у подножья самой высокой вершины Фанских гор Чимтарга*. Чаще всего его путь от Душанбе  пролетал так. Сначала автобусом до Регара*, потом попутками до перевала Хазархана*, а дальше – пешком через Гиссарский хребет до перевала Мур* в кишлак Сарытаг*, где его уже знали и встречали, как старого знакомого. Второй путь был немного длиннее, но живописнее и интереснее. Автобусом через Варзоб* до курорта Ходжа-Обигарм*, затем, арендовав ишака, козьей тропой через перевал Газнак* до кишлаков Джижик или Маншеват*, где он так же обзавелся друзьями. Нормальных дорог к Фанским озерам, увы,  пока еще так и не проложили, что может быть, и к счастью. Человек, к сожалению, не умеет по-настоящему ценить природу, жизнь и быстро превращает красоту в уродство.
   Именно во второй раз,  добравшись до Змеиного озера, расположенного в ущелье реки Серим, он мгновенно с лихвой окупил  обе поездки.   Змей здесь, как и  предполагалось,   оказалось так много, что в другие места Таджикистана можно было уже  не ездить.  Все семь хурджумов заполнялись за час-два, причем, самыми дорогостоящими и подвижными экземплярами. В других местах на это уходило до двенадцати часов, а порой и целые сутки. Места были настолько урожайными, что он уговорил соседа - водителя грузовика, чтобы тот привозил и увозил его из обозначенного места на автотрассе, связывающей  Душанбе и  Самарканд через Анзобский перевал, недалеко от слияния Искандердарьи с Ягнобом. Понятно, что  заработок стал увеличиваться в  геометрической прогрессии.  Теперь можно было увеличить  количество хурджумов, выбирать более ценную добычу и не бояться за ее сохранность. По крайней мере, теперь за одну поездку он привозил в Душанбе раза в три-четыре больше змей, чем прежде.
    Молодой, только что отслуживший узбек Фархад был тоже доволен. Его финансовое положение неожиданно начало поправляться, и дома стали подумывать о свадьбе.  Он соглашался часами ждать, пока его маленький благодетель снесет всю наловленную добычу в машину.  Ведь только одних  хурджумов уже было более тридцати, да и вес их тоже  увеличился чуть ли ни вдвое.  Скоро Фархад стал помогать, и дело пошло быстрее. Нет, он так же боялся змей, но, по крайней мере,  стал осторожно брать в руки  хурджумы. Теперь он был кровно заинтересован в ускорении времени, что увеличивало его долю вознаграждения. Скоро это стало интересно начальнику колонны. Он, конечно, не знал, что возит его шофер, но понял, что это, ни какой-то левый груз, который угрожал неприятностями, но почему-то неплохо оплачиваемый. Поэтому он сам стал предлагать Фархаду сгонять в Пенджикент или Самарканд, чтобы совместить приятное с полезным.
   Единственное, что теперь сдерживало Ибрагима, были два пункта, где принимали змей. Они оказались не готовы к такому объему. Если прежде заведующий лабораторией  медгородка шутил, что готов принять столько змей, сколько  не смогли бы наловить все змееловы Таджикистана, то теперь он был в ужасе. Один только шустрый мальчишка за раз опустошал кассу, деньги  которой предназначались змееловам в расчете на месяц. Слава Богу, что тот соглашался ждать, пока удавалось утрясти финансовые вопросы с чиновниками Минздрава республики. Останавливать такую, поистине золотую жилу было неразумно и непростительно.
    Заработки Ибрагима стали настолько внушительными, что с этим теперь приходилось считаться даже тетушке. Ее переполняла гордость, что в этом  неоспорима была и ее заслуга. Воспитанник превращался в настоящего мужчину, добытчика и смелого охотника. И что ее особенно радовало, он оставался скромным. Деньги его совершенно не испортили, не развратили, а только усилили чувство независимости, самоуважения и уверенности в себе. Он все больше и больше становился похожим на своих дедов, переняв у них не слишком хорошее качество – легкое, бездумное отношение к деньгам и полное отсутствие бережливости и накопительства.
     Зная за собой такую слабость, он почти все отдавал тетушке, матери и братишке, оставляя себе лишь небольшую часть, которую тут же проматывал.  Вот уж кто был бережлив и расчетлив, так это его младший брат Амир, который в отличие от старшего брата, деньги даже наращивал, давая всем в долг под проценты.  А старшему не оставалось ничего другого, как снова брать хурджумы, отправляться на свою опасную работу, чтобы пополнить опустевшие карманы.  И  все это способствовало тому, что скоро он стал одним из лучших змееловов  во всей округе, завоевав уважение у всех, кто занимался этим промыслом. А как этого добиться, он опять же научился у деда.

  -5-
  Как правило, зоологи, скупающие живность у местного населения, были заинтересованы в том, чтобы платить как можно меньше.  Часто приходилось наблюдать, как непосредственные ловцы, от мала до велика, клянчили свои честно заработанные гроши, плаксивым голосом умоляя купить у них паука или змею. А  какой-нибудь скупщик из города, важно «надувая щеки» и делая вид, что страшно недоволен товаром, сбивал цены. С одним  таким чрезмерно обнаглевшим  гастролером Ибрагим решил разобраться так, как его учил дед. 
    Чтобы лишний раз, что называется, не светиться, Ибрагим старался сдавать добычу не в родном  городе, а в близлежащих поселках и кишлаках, таких как Хамирджуй, Шуркургон или Галачамулло*.  На этот раз скупщик живности обосновался в лаборатории при городской больнице. 
     Как стало известно, его задачей был сбор небольших животных и растений, больше всего его интересовало дефицитное мумие.  Крупных он  покупал заодно, чтобы не отказываться  от выгодного заработка. Как потом оказалось, он вообще не представлял, как обращаться с крупными змеями. Да и откуда им  здесь было взяться? Среди местных аборигенов опытных змееловов не наблюдалось, а самой опасной добычей были скорпионы, пауки и щитомордники.   Видимо поэтому очередь в небольшом коридоре была довольно большой, около двадцати человек, из которых две трети составляли подростки и дети.  Дверь в кабинет открывалась часто, его хозяин особо не церемонился и быстро выпроваживал недовольных.  Пересчитывая копейки, они только на улице начинали понимать, что их попросту надули.   
   Дождавшись своей очереди, Ибрагим неторопливо вошел в комнату, где за письменным столом важно восседал молодой нагловатый русский  мужчина в белом халате и скучающим взглядом поглядывал в окно.
   Разложив на столе банки, садки и хурджумы со змеями, Ибрагим спокойным и уверенным голосом объявил «справедливые» цены. Тот повернулся к нему, расхохотался и, подперев голову рукой, сквозь зубы процедил:
   - Ты только посмотри, какой умник нашелся? От горшка два вершка, а будет мне указывать, что, почем? А они у тебя вообще-то  живые?
   - Давайте посмотрим, - серьезно предложил  Ибрагим. - Кого будем смотреть?
   - Ну, что у тебя, например,  в этом мешке? Наверное, дерьма наложил? – показал зоолог глазами на самый большой мешок.
   Ибрагим освободил стол от каких-то бумаг,  развязал мешок и вывалил на него полутораметровую кобру, которая зашипела и сразу же начала надувать капюшон. Он знал, что реакция кобры замедленней, чем у гюрзы или эфы. Покажи зоолог на мешки с ними,  Ибрагим еще решился бы выпустить гюрзу, но мешок с непредсказуемой эфой, которая кусала без всякого предупреждения, не открыл,  ни за что на свете. Самое ужасное, усадить ее в мешок обратно было очень непростым и опасным делом.
   Мужчина вскочил, опрокинув стул, и, округлив от ужаса глаза, заорал так, что даже змея застыла от удивления. На крик в комнату стали вбегать люди и так же мгновенно выбегать с криками: «Змея! Змея!».
   Очередь в коридоре как ветром сдуло, а бледный зоолог, вжимаясь в стену, сдавленным шепотом стал умолять Ибрагима убрать змею, обещая заплатить больше.
   - Больше не нужно, – спокойно и серьезным тоном ответил тот, поймал кобру за голову и ловко опустил ее в мешок, - остальных смотреть будем?
   - Нет, нет!.. Не надо!.. Я верю! - замотал головой зоолог, вытирая со лба и шеи обильный пот.
   - А пауков? -  взяв в руки небольшой садок с двухсантиметровой самкой каракурта, вопросительно посмотрел Ибрагим.
   - И их не надо!.. Пожалуйста!.. Сколько за все?
   Ибрагиму тогда было всего восемь лет, но громкая слава, быстро облетевшая круг зоологов и змееловов, заставила их и считаться с ним, и уважать. Его даже стали просить поймать какое-нибудь редкое животное за отдельные, несравнимо большие, деньги.

   -6-
   При всей своей суровости и молчаливости дед оказался интересным собеседником и мудрым учителем. Он многое знал, умел  и всему этому с удовольствием учил внука. Он  сам соскучился по общению и был очень рад, что, наконец, нашел того, кому мог передать все свои знания, умение и опыт. Ибрагиму все это тоже понравилось. Он хотел и любил учиться.
   Кроме любви к горам, дед  старался разжечь в Ибрагиме тягу к знаниям, делая это умело и тонко, часто  превращая обучение  в увлекательную игру.  В результате  его маленький ученик и не замечал, как все больше и больше  втягивается,  начинает перенимать образ мышления учителя, интересоваться чем-то новым, неизведанным.
   В их  беседах  постигалась наука общения, где дед  учил его, как  знакомиться, поддержать разговор, спорить с собеседником.
   - Чтобы человек слушал тебя, -  говорил дед, - в начале разговора необходимо говорить только о том, что интересно твоему собеседнику. А для этого нужно понять его, постараться  как бы, «влезть в его шкуру». И только после этого осторожно перестраивать разговор на нужную, интересующую тебя тему. Так же нужно поступать и в делах. Дело будет успешным только тогда, когда твои партнеры будут твоими единомышленниками.  Поэтому, начиная любое дело необходимо выяснить, насколько они думают так же, как ты. Лучший способ выяснить это - договориться «как враги», до жестокой драки оговаривая каждую мелочь, каждый момент.  Неплохо бы оставить договоренность на бумаге и скрепить ее подписью каждого.  Если твой партнер не в состоянии сделать этого, виляет, пытается уйти от ответственности, лучше дела с ним не начинать, в крайнем случае, использовать его, как исполнителя, оговорив условия, объем его деятельности и вознаграждение. Так ты и нервы себе не испортишь, и дружбу сохранишь,  по крайней мере, приятельские отношения.  Думаю, что и в дружбе нужно поступать так же. Никогда не бойся идти с человеком на обострение отношений, если хочешь с ним крепко подружиться. Так ты быстрее выяснишь – кто перед тобой: друг  или  слюнтяй и трус? Лучшими, настоящими  друзьями, как правило, становятся те, кто выяснил отношения кулаками. Я, конечно же, не призываю тебя быть драчуном, но, увы,  в жизни часто приходится делать то, что не всегда приятно. Во всяком случае, у меня настоящие, верные друзья образовались именно во время жестоких драк, не в самые легкие периоды жизни.
   Слушая деда, Ибрагим все больше восхищался им,  как губка, впитывая его знания, опыт, мировоззрение и манеру общения. 
   - Аргументы должны быть вескими и понятными, как глоток воды в жаркий и знойный день, – обучал дед  искусству спора. – Вступая в спор, нужно быть уверенным в правоте,  не ссылаясь на одни только домыслы и слухи. Только неопровержимые факты могут  принести победу в споре. Иначе спор превратится в простую болтовню, которая, как правило, приводит к обычным склокам, даже ссоре. Неплохо бы научиться обладать еще одной способностью. Люди не любят, когда их поучают и что-то безапелляционно заявляют. Поэтому стоит научиться сдерживать свои эмоции даже тогда, когда ты абсолютно уверен в своей правоте. Пусть твой оппонент постарается сам дойти до истины. Твоя задача состоит в том, чтобы набраться терпения и только помочь ему.  Баррикады ни с каких сторон не способствуют сближению. Тогда, даже после самого жаркого спора вы можете остаться друзьями, а может, и единомышленниками.  И еще есть одно важное и очень нужное обстоятельство. Никогда не считай себя умнее других. Всегда может найтись тот, кто умнее тебя, поэтому лучше переоценить друга или врага, чем недооценить. Поверь, это полезно даже тогда, когда ты полностью уверен, что перед тобой находится самый последний дурак. Ведь может оказаться, что он знает то, о чем ты даже не догадываешься. 
   Очень интересны были объяснения деда о честности.
   -  Во многих случаях приходится и нужно быть откровенным, особенно, когда это касается настоящей, верной дружбы.  Наши великие предки – персы  в воспитании всегда уделяли внимание трем основным наукам. Первая, обучить мальчика военному делу. Научить его хорошо держаться в седле, стрелять из лука, владеть мечем, копьем, шитом, метать ножи, бороться и так далее. Вторая заключена в том, чтобы   вырастить  настоящего мужчину, ответственного, образованного, настоящего хозяина дома и хорошего отца своих детей. Ну, а третьей, не менее важной наукой является та, что учит  говорить истину. И это, поверь, так же важно, как, скажем, умение постоять за себя или хорошо владеть саблей. Наука эта, между прочим, нелегкая. Сказать правду, когда все вокруг лгут, очень трудно, часто за это можно поплатиться даже жизнью. Это великая  победа над самим собой. Чем больше ты одерживаешь таких побед, тем сильнее становишься духом, а затем и телом. И переставлять их местами не стоит. Что толку от здорового, физически сильного человека, если душа его труслива, как у шакала. Он и будет шакалом, хотя и способен руками разбивать крепостные твердыни. Вот и выходит, что наука говорить правду чуть ли ни самая главная. Она, как фундамент всего остального.
   - Дедушка, а почему же тогда наши родные так лгут? – вступал в разговор маленький Ибрагим.  -  Они что, не хотят быть сильными духом? Даже папа, мама и тетушка много привирают, обманывают. Извини, но я однажды слушал, как ты сказал деду Мансуру, что о нем справлялись его дети и даже передавали привет. А я знаю, что они не приезжали и никаких подарков не приносили. Это же ты купил все это на базаре, а ему сказал, что они. 
   - Знаешь, мальчик, для пользы дела можно и приврать, тем более деду Мансуру нужна эта ложь. Она помогает ему жить, потому что греет его сердце. Но, как правило, ложь даже во благо всегда вылезает наружу. Если ты собрался прожить долгую и счастливую жизнь, не стоит пачкаться ложью. Она никогда не приносит пользы ни делу, ни другим, ни самому лгуну. Я бы мог привести тебе тысячу примеров, что врать нехорошо, и что ложь всегда оборачивается неприятностями или бедой. Однако вынужден признать, что не всегда получается быть честным даже перед собой. Поэтому скажу так. Если обстоятельства заставляют тебя обманывать, постарайся просто помолчать. Пусть лгут другие, если у них нет совести. Чтобы не краснеть, не оправдываться перед людьми и Аллахом, лучше не осквернять язык ложью. Говорят же в России: «Молчание – золото».  Пока человек хранит молчание, оно хранит его, поэтому  постарайся меньше говорить, а больше  слушать. Однако, есть моменты, когда молчание тоже может быть преступлением. В таких случаях необходимо говорить, причем говорить даже тогда, когда все другие молчат. Когда все кричат – «Ура!», нужна великая смелость, чтобы шепнуть – «Караул!».
   Чаще всего эти беседы происходили тогда, когда дед обучал внука какому-нибудь делу.
   Например, гончарному ремеслу, которое в свою очередь перенял от своих прадедов.
Вдвоем они надевали старенькие кожаные фартуки, разжигали печь и месили глину. Затем дед начинал вращать ногой гончарный круг и показывал внуку, как вылепливаются прекрасные тонкостенные глиняные кувшины, чаши, кубки и блюда. И в первый же день Ибрагим слепил свою первую маленькую пиалочку.
   Гончарное дело, как и ловля змей,  приносило деду неплохие заработки. Этим он занимался осенью и зимой, когда надобность в сборе змей и трав отпадала.  Памирцы обычно лепили свою посуду без гончарного круга, а главное, без хорошего обжига. Поэтому посуда деда особенно ценилась ими за качество и красоту. Ибрагиму приходилось несколько раз наблюдать, как многие горцы  приезжали к деду из своих далеких кишлаков и просили сделать для них наборы кубков, чаш, тарелок и пиал. Дед охотно выполнял их заказы, не скрывая секретов своего мастерства.
   Одновременно с этим он пытался увлечь  внука борьбой, показывая такие приемы, о которых, как потом выяснилось, в СССР не знали даже самые знаменитые спортсмены и их тренеры. Наряду с приемами национальной борьбы «кураш», он показывал  Ибрагиму такую  технику, которой владели корейские и китайские борцы. Многими из них можно было просто убить человека.  Вдвоем  они сшили из мешковины куклу в человеческий рост, набили ее песком, и Ибрагим часами отрабатывал на ней эти  приемы и удары. Занимался он с таким усердием, что куклу приходилось ремонтировать каждый день, а порой и просто шить заново.
   Вместе с этим постигалось так же и  умение -  метать ножи. Дед владел этим в совершенстве, не утратив мастерства даже в своем преклонном возрасте.  Тонкость этого дела заключалась в том, чтобы четко определить особенности метательного предмета и рассчитать  силу броска  в зависимости от расстояния до цели. Ибрагим быстро освоил и это,  порадовав деда тем, что скоро сам безошибочно бросал несколько различных  ножей, топор и саблю.
   Скоро родственники, особенно молодая мужская часть, перестали даже устраивать соревнования между собой, будучи уверенными, что их все равно «переплюнет» шестилетний мальчишка, а однажды на празднике, когда он выиграл персидский ковер ручной работы - главный приз в этом виде соревнований, его признали сильнейшим во всей области.
   - Спасибо большое, дедушка! – благодарил он своего наставника. – На этом соревновании многие пытались мне мешать, что-то кричали, отвлекали, но, вспоминая  твои уроки, я думал только о цели и точном расчете броска.  Никто, кроме наших, на меня ставки не делал, но они поставили мало, даже дядя Усман. А он видел, как я бросаю нож. Он потом долго корил себя за то, что побоялся.  Думал, я слишком мал. Жалко, что ты этого не видел. Когда нас после всех этапов осталось только пятеро: я и четверо взрослых мужчин, все стали их срамить за то, что им победителям многих соревнований на пятки наступает малыш. Меня потом даже в цирк приглашали. А наши все так радовались, что мама с тетушками даже плакали от счастья. А ведь вся заслуга в этом только твоя. Меня потом не пустили даже пострелять из лука, чтобы я ушел с соревнований победителем. Правда, там столько желающих собралось, что я бы не был в первых рядах. Я ведь до этого совсем не стрелял. Жалко, что ты меня не учил, я бы и там был в числе победителей.   
   - Чем ближе цель, тем больше желающих пострелять, - смеялся дед, затем вдруг становился серьезным и добавлял:  -  Никогда не выпячивайся и не показывай, что обладаешь как этим уменьем, так и другими. Более того старайся применять все это только в самые необходимые, крайние моменты.  Пусть об этом не знают,  не догадываются даже самые близкие тебе люди. Да, они будут тебя уважать, но при этом и бояться. Зачем их пугать? А вот для врага это будет убивающей неожиданностью.   Скромность,  поверь мне,  - великое благо. Любое знание и умение – это обоюдоострое оружие, а оружие без нужды никогда в руки не берут. Вынимая кинжал из ножен,  еще не знаешь, как это обернется.  Может им зарежут  тебя. Знание, опыт  и мастерство следует передавать осторожно,  только тем, кому  доверяешь и кому это необходимо. Но и этого часто делать не нужно. В чужую душу не заглянешь, порой и в своей-то не разберешься. Вон, сколько лет живу с Мансуром, доверяю, а многих  знаний, в том числе – этих, не передал. И это еще одна причина, беречь их в себе. Мансур никогда не просил меня об этом, значит, они были ему не нужны.
   Этот урок деда Ибрагим усвоил для себя особенно. Потом многие его знакомые, даже близкие родные и друзья часто удивлялись, почему свои умения, даже  незначительные победы он так тщательно скрывает даже от них? Часами, болтая о чем угодно, часто плетя о  себе всевозможные небылицы, он годами не рассказывал о себе главного, пока кто-нибудь случайно не обнаруживал, что он, например, пишет стихи, или знаком с каким-нибудь великим человеком, о встрече с которым его близкие даже и не мечтают. 
    Действительно, многих удивляла и даже пугала эта странная скромность, но для него это со временем вошло даже в норму поведения.  Слишком часто он замечал, что между ним и его сверстниками, даже братьями неожиданно начинает расти стена. И она называлась завистью.  Люди не радовались его успехам, наоборот, становились хмурыми и отчужденными. Это в свою очередь начинало уже удивлять его. Вместо того чтобы завидовать, считал он, можно было сделать так же, даже еще лучше.  Однако чаще всего этого не происходило.  Даже братьев бесило, что он делал что-то лучше, или, не дай Аллах, то, чего они и вовсе не умели. Нет, все охотно пользовались его умениями, но потом начинали злобствовать, даже сквернословить по поводу его талантов и способностей, обзывая его то профессором кислых щей, то недобитым академиком, то ученым околовсяческих наук.  В детстве с трудом это еще можно вытерпеть, даже посмеяться, но, когда в отрочестве обидные прозвища становятся все изощреннее и злее, тут уж поневоле задумаешься, как этого избежать.  А  раз он такой умный, как они считают, почему бы не быть умнее, и постараться сделать так, чтобы они, во-первых,  «проглотили свои языки», а во-вторых, успокоили свое самолюбие.
    - Что толку отвечать на оскорбления дураков? – успокаивал его дед. – Будь выше и мудрее их! Пусть они, как дурные собаки, лают, сквернословят, пусть даже воют хором, если считают это смыслом своей жизни. У тебя, как я понимаю, задачи совершенно другие. Поэтому стоит сделать так, чтобы они от тебя отстали. Пусть думают, что ты такой же, как они все. Я в какой-то мере повторяюсь, но это важно. Помнишь, ты уговорил меня поехать в Гарм, где мы смотрели твой любимый кинофильм «Александр Невский»? Так вот, там Буслай переоделся немецким рыцарем, бил их топором сзади, а они его даже не трогали. Представляешь, что придумал? Правда, не он первый, лазутчики, разведчики и шпионы были и будут всегда. Вот у них-то и стоит поучиться, как вести себя среди людей. Ну, что ты так смотришь? Да, это не совсем честно, но ради пользы дела стоит поучиться и этому. И никогда не бойся применять это в жизни. Умный человек всегда поймет, кто перед ним. И никакими наградами, успехами не приукрасишь себя так, как это сделает настоящее понимание. А дурак, на то и дурак, чтобы ничего не понять и испоганить даже то, что представляет истинную ценность. Ну что внучек, интересна моя наука?
    Да, Ибрагиму было действительно интересно.  Науки деда отвечали на самые злободневные, жизненные вопросы. Со временем поездки в поселок к деду стали для него самой высшей наградой. Ради них он был готов на все, делать самую неприятную работу и выполнять  не очень-то приятные распоряжения тетушки. Дед был единственным, с кем он мог поделиться самыми сокровенными мечтами и мыслями. Единственное, что  чуть-чуть огорчало внука,  дед  был совершенно равнодушен к музыке, хотя и признавал, что у него особый талант музыканта. 
     Благодаря этим поездкам у Ибрагима появилась еще одна страсть – любовь к лошадям.
Эти умные, сильные и добрые животные поражали и восхищали его. В поселке их  было пять. У каждой был свой характер,  привычки.  Больше всех ему нравилась самая норовистая и тонконогая  «Бад», что означало – ветер. Она, как и все лошади деда, не была чистопородной, но в ее родословной доминировали арабские скакуны,  и  ей нужна была скорость. В горах это было небезопасно, и дед старался усадить внука на более спокойную кобылу.
    Ибрагим же ни за что не соглашался пересаживаться и носился на своей любимице по поселку и его окрестностям, поднимая тучи пыли. Самое интересное, что и лошадь не хотела расставаться со своим маленьким наездником, кусая и лягая  других кобыл, если  они пытались приблизиться к ее любимцу.    

   -7-
   Чем больше Ибрагим узнавал деда, тем  сильнее и  крепче  становилась их  взаимная симпатия и привязанность. Тетушке же это нравилось все меньше и меньше. Ее раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, она признавала, что племянник получает от  отца те полезные знания, которые могут пригодиться всему роду, о благополучии которого она так пеклась. А с другой стороны, она видела, что и без того строптивый мальчишка после этих встреч становился еще непослушнее и независимее.
   Обижать отца ей не хотелось, поэтому она хитрила, сокращая количество встреч, их продолжительность, пытаясь внушить племяннику, что отшельник-дед выжил из ума.  Но серьезно изменить она уже ничего не могла. Дружба деда и внука оказались сильнее всех ее хитростей. Внук, даже за это недолгое время, как губка, успел впитать в себя знания деда, привязанность к горам и  отношение к жизни. Не сказать, что Ибрагим полюбил горы, как дед, но, по крайней мере, он научился их не бояться и неплохо в них ориентироваться.

   Тогда, во время их последней встречи, когда они вдвоем шли по тропе, дед пытался объяснить, почему он ушел из долины и поселился в горах.
   - Не надо бояться гор, мальчик! - вспоминал Ибрагим его объяснения. -  В долине куда опаснее, там слишком много людей. А коварство человека в тысячу раз опаснее лавин, камнепадов, бурных горных потоков и землетрясений. Даже змеи и пауки, как ты теперь знаешь, жалят только тогда, когда защищаются, а человек кусает  ближнего просто так, чаще всего из-за чувства зависти, ненависти  и злобы.  Горы надо знать, уважать и любить, и тогда они будут к тебе добры. Здесь, как нигде, мы ближе к Аллаху.  Поэтому Его заповеди  здесь ощущаются особенно остро.  Без них здесь не проживешь. Попробуй испугаться, соврать Аллаху или самому себе, предать,  результат  один: горы тебе тотчас отомстят. Впрочем, и в долине  следует придерживаться того же. Поверь, это очень поможет сделать твою жизнь честной и счастливой.  Конечно же, тебе придется жить среди людей, жизнь отшельника не для тебя, поэтому советую запомнить еще три заповеди: никого ни о чем не проси, никому не верь, и ничего не бойся! Это ой как пригодится в жизни. Очень умные люди сказали эти слова. Но запомнить их мало, надо в них вникнуть, понять и учиться быть бесстрашным, ни от кого не зависимым. А научишься, будешь по-настоящему смелым, сильным и уважаемым человеком.
    На всю жизнь запомнил он эти дедовские заветы, оказавшиеся заповедями Гулаговских арестантов, и старался придерживаться их  всю свою жизнь. Правда, это не всегда удавалось.  Частенько он и боялся, и доверял, кому не следует, а вот с тем, чтобы не просить, придумал поступать следующим образом. Из числа друзей и хороших знакомых выбирались такие,  с кем, как говорится, «можно было идти в разведку», и составлялся своеобразный  договор: они  должны были отстаивать его интересы, а он, в свою очередь,  - их. И это мудрое  решение не раз выручало и его, и  их от того, чтобы не унижаться и не выпрашивать что-то лично для себя.

   -8-
   Сегодня Ибрагиму пригодилось и выручало все, чему он научился у деда, у родителей, в армии, в России и, конечно же, у самой тетушки.  Если  до армии он был медлительным и несобранным, то после службы его было просто не узнать. Отец, приучивший сына заниматься спортом, и очень гордившийся его спортивными успехами, развил в нем выносливость и силу.  У тетушки он научился  хитрить, лукавить, приспосабливаться и выходить победителем из сложных жизненных ситуаций.  Свою долю знаний дал институт, научивший его четко думать и анализировать. И все это легло на благодатную почву, которую, конечно же, подготовил дед, развивший его независимый характер, смелость, и научивший его рассчитывать только на себя, не боясь ответственности за все свои поступки. Свою лепту внесла и улица, где он приобретал  способность постоять за себя. И конечно, самым главным учителем была жизнь. Именно у нее он учился принимать самые важные и ответственные решения.
    И сегодня он сдавал очередной экзамен на прочность, подтверждая, что все его воспитатели постарались не зря. И такие экзамены он уже сдавал, и не раз, и многие из них выдерживал с честью.

    Поздним вечером, подобрав пассажиров, веселую компанию из двух парней и двух девушек на улице Горького у популярного у молодежи кафе «Север», Ибрагим стал развозить их по разным районам города.  Счетчик показывал  около девяти рублей, когда он доставил  оставшихся в машине  парня с девушкой в  глухой спальный район Орехово-Борисово. Нагловатый, пижонистый, судя по виду, довольно обеспеченный парень, про которых в народе говорят «золотая молодежь», вышел из машины, весело подмигнул свой спутнице и удалился. Ибрагим заметил про себя, что именно этот пижон нанимал машину и обещал заплатить по двойному тарифу, но, как положено водителю такси,  остался за рулем.
    - Ну, а теперь куда? – спросил он симпатичную курносую девушку, когда машина тронулась.
    - Вообще-то мне на улицу Фрунзе, но у меня только рубль, – смущенным, немного сдавленным голосом ответила она. – Честное слово, только один рубль.   
    - Так! – ухмыльнулся он. – А что мне прикажете делать со счетчиком? Ваш кавалер обещал заплатить в двойном размере. Так дело не пойдет, или платите, или едем в парк, разбираться.
    - Я его не знаю, мы только познакомились, он меня тоже обманул, - еще больше смущаясь, пробубнила она.
    - Ну, тогда в парк, где вы все это объясните моему начальству. Между прочим, до парка еще рублей пять, поэтому  имейте в виду, придется платить еще и эти деньги. Не могу же я все это выкладывать из своего кармана?
    Он прибавил скорость, а она попыталась открыть дверь. Резко затормозив, он схватил ее за руку.
    - Пустите! – попыталась вырваться  она. – Я буду кричать!
    - Кричите, пожалуйста, громче! – спокойно сказал он, усмехнувшись. – Как раз нужно вызвать милицию, вас же одну теперь не оставишь.  Кстати, вы подали мне неплохую мысль.
     Он быстро выскочил из машины, обежал ее, открыл дверцу, накинул на ее руки трос, который всегда возил под передним пассажирским сидением, быстро связал их морским узлом и крепко привязал к переднему сиденью. Совершил все это он так быстро, что она даже не успела сообразить, что он пытается сделать.  Думая, что он хочет ударить или овладеть ею, она сама инстинктивно подняла руки, чтобы защититься.
    - Ну что рады, что справились с девушкой? – усмехнулась она, пытаясь вырваться.
    - Радости мало, но придется везти вас в милицию, – грубо ответил он. – Там все и объясните, почему у вас нет денег, почему садитесь в такси с незнакомыми парнями?  С виду симпатичная, интеллигентная девушка, а на самом деле, вероятнее всего, обычная мошенница.
    - Вы и правда, отвезете меня в милицию? – удивленно, начиная дрожать от слез,  спросила она.
    - А как вы хотели? 
    - Пожалуйста, не надо! – заплакала она. – Довезите меня до дома, и там мама вам все оплатит. У меня на самом  деле только рубль с копейками.
    - Нет уж! Я уже поверил вашему кавалеру, теперь умнее стал. Только в милицию, а там уж пусть ваши родители, если они, конечно, у вас есть, и вызволяют свою дочь.
    - Ну, пожалуйста! Не надо в милицию! – горько заревела она. – Умоляю!
    - Хорошо! – посмотрел он строго на нее. – Сейчас вы позвоните родителям и, если они подтвердят, что оплатят мне счетчик, я так и быть, отвезу вас домой.
    Она немного успокоилась, попыталась снова уговорить его, поверить ей на слово, ссылаясь на то, что у матери больной сердце, но, понимая, что он твердо настоит на своем, с большой неохотой согласилась.
    В будке таксофона он услышал, как мать девушки, даже не выслушав дочь, начала плакать и выговаривать, где та пропадает в такое позднее время? Он взял трубку сам и объяснил матери, в какую неприятную историю попала дочь. Та попросила поскорее ее доставить, слезно обещая оплатить все расходы.
     - Ну, теперь вы довольны? – спросила она, всхлипывая и злобно поглядывая на него. – У мамы точно теперь будет сердечный приступ.
     - Значит, я еще и виноват? – удивился он. – Говорил же отец, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, а я снова его не послушался. Видно, придется на самом деле везти вас в милицию. Вероятно, так будет лучше и для вас, и для вашей мамы тоже.   
     - Но вам же обещали заплатить, что вам еще надо? – удивилась она, явно испугавшись, что он выполнит свою угрозу. - Если хотите, то прошу у вас прощения!
     - Я вас извиняю, но  одного этого не достаточно.
     - Что же вы хотите?
     - Хотелось бы знать правду, я, знаете, как-то не привык оставаться в дураках.
     - Какую правду?
     - Самую настоящую.  Что-то мне не верится, что вы видели вашего кавалера первый раз в жизни.  Врать вы не умеете, да и по дороге я кое-что слышал. Так что или рассказывайте все, как есть, или звоните маме, что сегодня ночь проведете в отделении! И не думайте меня разжалобить, это все равно не поможет! – строго произнес он.
     - Но я же вам все сказала…
     - Ну, вот как раз и милиция! - прервал он ее, увидев едущий навстречу милицейский «Москвич» и посигналил ему фарами.
     - Не надо! – истошно закричала она. – Умоляю, не надо! Я все, все расскажу, честное слово!
     Поравнявшись с остановившим милицейским патрулем, он высунулся из машины и  спросил, как проехать на «Каширку». Молоденький сержант махнул ему, указывая направление, которое Ибрагим отлично знал, и они снова тронулись.
      - Ну, так я жду! – строго спросил он и взглянул на девушку в зеркало заднего вида.
       Она сидела, как неживая, пережив нервное потрясение. Он дождался, пока она успокоится и снова повторил тот же вопрос. Понимая, что не на шутку его рассердила, она заплакала и еще раз попросила не расспрашивать о подробностях, потому что и сама попала в очень неприятную историю, потому что ей стыдно теперь признаваться. Единственное, что она может ответить, что парня, вышедшего из машины знает, но больше о нем слышать ничего не желает, потому что он подонок. И говорит она это только потому, что попросили рассказать правду, а она больше лгать не желает.
       Ибрагим посмотрел на нее в зеркало заднего вида и увидел ее грустные заплаканные глаза, в которых отражалась боль и отчаяние. Он ей поверил, но что-то подсказывало ему выпытать эту историю до конца. Не очень-то верилось в то, что она с этим холеным, наглым типом были любовниками, даже расставшимися. Наблюдая за ними, он видел, как она на него смотрит. В ее добрых и красивых глазах мелькала ненависть и отвращение, а вместе с тем, всю дорогу она ему улыбалась, шутила и даже чмокала  в щеку, тщательно скрывая свои чувства. И он снова сделал очередную попытку добиться правды.
        - Ну, что вам еще нужно? – вскрикнула она и снова забилась в истерике. – Что вы в душу лезете? Вам не стыдно вот так мучить меня и ворошить больные раны? 
        Он остановил машину, выключил зажигание, дождался, пока она немного успокоится и спросил:
        - Вам легче? Вижу, что легче. Вы сказали, что выложили мне всю правду, но мне опять что-то не верится. Я ни в коем случае не хочу лезть в вашу душу и в ваши отношения с вашими друзьями, приятелями, но я, простите, не дурак, и кое-что вижу. И это виденье подсказывает мне, что каким-то образом вся эта история касается и лично меня.
         - Как вас? – расширила она глаза так, что в них мгновенно просохли слезы.
         - Не знаю, как, но определенно, касается, - сказал он, повернулся к ней и пристально посмотрел ей в глаза.
         Она смущенно опустила взгляд, из чего стало понятно, что он попал в «яблочко».
        - Хорошо, я вам все расскажу! – тихо произнесла она.
         Ибрагим включил зажигание, машина снова тронулась, и он стал внимательно слушать ее грустную историю.
          Из ее немного сбивчивого рассказа он понял, что зовут ее Надей, что она студентка первого курса института Международных отношений. Жизнь ее была тихой, немного замкнутой, несколько школьных подруг, бойких и наглых парней сторонилась. Был один парень, который за ней ухаживал, но он ей не нравился. Она любила книги, музыку, хорошо училась и удивлялась сама, как ей удалось поступить в такой престижный Вуз? Вероятно, помогло неплохое знание французского и немецкого языков. Жили она вдвоем с мамой, скромной служащей сбербанка, мечтавшей только об одном – чтобы ее дочь была счастливее, чем она. Скромный достаток в доме не позволял  лишний раз пойти в театр, поэтому и в институте ее дочь оказалась белой вороной среди  детей  сверх обеспеченных родителей.  Сегодня сокурсницы первый раз уговорили ее пойти в кафе, обещая, что никаких денег не понадобится совсем.  Они говорили, что мальчики-сокурсники  не считают денежек и официантам  на чай дают столько, сколько  мама не зарабатывает и за полгода.   
          Попав в кафе, она страшно растерялась. Она, конечно же, не раз бывала в таких местах, даже в этом, «Севере», но обычно стол был скромным. Самым шиком считалось: заказать бокал шампанского и самое лучшее мороженное. Сегодня же стол поражал изобилием и блюдами, каких не было даже в популярной книге «О вкусной и здоровой пище» с иллюстрациями. Потом она потихонечку втянулась в общее застолье, стала веселиться, пить шампанское, танцевать. Короче, головка закружилась, и она почувствовала себя Золушкой на балу. К концу вечера неожиданно наступило протрезвление. Заводилой их компании был старшекурсник Игорь Стахов, или как все его называли Игорек. Вел он себя нагло, хамовато, поучая всех жить, и весь вечер к ней приставал, даже пытался затащить  в подсобное помещение, где она ему влепила пощечину. После этого, как ни в чем не бывало, он вышел к ребятам и заявил, что она пыталась его изнасиловать, и он еле-еле вырвался. Она раскраснелась от стыда и позора, хотела вскочить и убежать, но сидела, как пришибленная, и не могла пошевельнуть даже рукой.
          - Так, лапочка! – обратился он к ней, расплываясь в довольной улыбке. – Так и быть, на первый раз прощаю  твою «девичью шалость», но при одном условии! Сегодня ты меня и моих друзей развезешь по домам на такси. Не бойся, дурочка! Развезешь абсолютно бесплатно, это я гарантирую! Даже научу, как это делается, в жизни и нашей будущей работе очень пригодится. Я правду говорю, господа? – спросил он участников застолья, которые дружно загоготав, проскандировали: «Да!», и  снова повернулся к ней. – Вот видишь, все подтверждают, потому что не раз испробовали и довольны. Так что считай это моим подарком и уроком дипломатии. Ты же собираешься стать дипломатом, вот и учись, как надо жить.  Ты  нас чураешься, строишь из себя недотрогу, как же ты будешь общаться с проклятыми капиталистами или, например, людоедами? А что, родина прикажет, будешь целоваться даже с гориллой. Ну ладно, ближе к делу или телу. Как хочешь? – тут все дружно захохотали, а он, не обращая внимания на взрывы хохота, подсел к ней, улыбнулся и продолжил свою учебу. – Ладно! Давай поговорим серьезно. Ты мне нравишься, и я на самом деле хочу тебе помочь. Считай, что я специально поставил тебя в не очень удобное положение, чтобы посмотреть, как ты выпутаешься. Вижу, что с этим у тебя неважно. Тогда слушай и учись!
           И он рассказал, что нужно делать. Он и кто-нибудь трое из присутствующих  набиваются в машину к какому-нибудь молодому «лоховатому» таксисту, он их развозит по домам, а она остается последней и объявляет, что у нее нет денег. «А дальше у нее пустяковая задача - охмурить этого «счастливчика».   Да, да именно «счастливчика» потому что  его обманутая своими друзьями пассажирка оказалась симпатичной, интеллигентной, обворожительной красавицей, да еще студенткой самого престижного Вуза страны.
          - И этот, одуревший от счастья «дебил» отвезет тебя  не только  бесплатно, но и на коленях будет умолять, чтобы ты  хоть изредка разрешала себя лицезреть, - говорил он, самодовольно  улыбаясь и многозначительно переглядываясь с веселящимися участниками застолья. -  Только, умоляю, не давай ему свой номер телефона! Вон Люсенька смилостивилась над одним таким, дала ему и номер, и адрес, так он теперь каждую ночь серенады поет под уставший клаксон государственного авто. Даже счетчик включает, чтобы его не увели из-под окон своей  Джульетты. Правда, Люсенька?
         Та попыталась что-то сказать в свое оправдание, стол снова дружно загоготал, она смутилась и влилась в общее веселье.
          - Тут уж ничего не поделаешь, любовь! Не смущайся, Люсьен! Мы тебя понимаем, надо же и пролетариату когда-нибудь делать подарки! – смеялся со всеми Игорек, неожиданно посерьезнел и усмехнулся.         
          - Я уже больше года не плачу этим рвачам из принципа. Должна же что-то стоить моя идея? Эти хамы должны еще приплачивать мне за науку. Ничего, за ночь насшибают, не обеднеют.  Ну, как тебе моя идея, Надюша? Хороша? -  снова обратился он к ней. -  Как видишь, все продумано. В  крайнем случае,  уж выручу тебя. Мой папан, как-никак, большая шишка или, в конце концов, заплачу с лихвой этому кретину,  который тебя не оценит.  Ты же видишь, деньги для меня не проблема. Я вижу, мы тебе продолжаем не нравиться?  Тогда, может быть, ты среди этого «быдла» встретишь свое счастье? А что? Тоже неплохой вариант. Пристроишь его в дипкорпус, нас возить будет. 
           - А что, если я откажусь? – с ненавистью в глазах  спросила она. – И пошлю тебя с твоей учебой далеко и надолго?
           - Тогда, - почесал он свой подбородок и, сверкнув недоброй улыбкой, железным голосом ответил. – Тогда оплатишь  за себя часть этого стола. Думаю, маминой квартальной зарплаты с премиями может и хватит.

           - И мне пришлось согласиться, - завершала она свое повествование, всхлипывая от непрерывного плача. – Девчонки - дуры тоже меня уговаривали. Говорили, что, если не соглашусь, мне вообще из института придется уйти. Все смеяться будут, мол, испугалась, какая из нее дипломатка? А как я уйду? Мама с ума сойдет. Она так радовалась, что дочь, наконец, может из грязи вырваться.  Как я ей объясню, почему я ушла? Вот мне и пришлось стать такой же сволочью, как и они.  Чем я теперь лучше этого проклятого Игорька? Такая же гадина.    
        Когда они въехали во двор Надиного дома, она уже глубоко и безутешно рыдала. Ибрагим выключил счетчик и стал ждать, когда она успокоится. Вероятно, это продолжалось бы долго, он не хотел ей мешать, успокаивать, чувствуя, что ей нужно со слезами вымыть всю боль и обиду, но тут неожиданно увидел женщину, которая стояла на мостовой и провожала взглядом каждую машину.  Его  «Волгу» она не заметила. Он неплохо знал этот район, сократил расстояние  и въехал через проходной двор.
       Оставив в машине уже начинающую успокаиваться девушку, он осторожно  вышел и направился в сторону женщины, которая, как он и предположил, оказалась Надиной мамой. Увидев его и машину, она бросилась навстречу.  Он ее остановил, постарался успокоить и предупредил, что Надя только что поведала ему  неприятную историю, в которую случайно попала, и ей нужно время, чтобы успокоиться. Поэтому ее сейчас не надо ни о чем расспрашивать.               
      - Спасибо вам большое! – сказала она. – Сколько я вам должна?
      - Два рубля, сорок три копейки.
      - Подождите, вы же по телефону сказали, что катали ее с друзьями  по всей Москве, - удивилась она. – Что у вас на счетчике почти десять рублей и еще минимум пять из Орехово до нас. Что-то я не пойму!.. Что же случилось?..
      - Все в порядке! – улыбнулся он. – По крайней мере, с вашей дочкой все в порядке. Ну, поплакала немного и все. Девушки всегда плачут. Забирайте ее и расплатитесь, пожалуйста,  по счетчику – Два рубля, сорок три копейки. Так и быть, можете дать  чаевые – семь копеек. Больше не возьму, обижусь. 
      Она еще раз удивленно посмотрела на улыбающееся, добродушное лицо молодого симпатичного таксиста, вручила пять рублей, сказала спасибо и, недоверчиво поглядывая на него, помогла Наде выйти из машины. Он отсчитал два с половиной рубля, вручил их ей и, весело кивнув на прощание, сел в машину.
         
       Вернувшись в парк, Ибрагим поделился свой необычной историей с дядей Лешей – начальником смены, добродушным, симпатичным мужиком, который ему симпатизировал  и оказывал всяческую поддержку.  Ибрагим тоже в долгу не оставался, и они крепко дружили. 
       Услышав рассказ, Алексей Васильевич предложил поделиться  с диспетчером Людмилой – молодой матерью одиночкой, которая, как он сказал, тоже что-то подобное  слышала.  Людмила, тоже симпатизирующая Ибрагиму, вызвала нескольких ребят, шоферов, которые об этом не только слышали, но и знали очевидцев. После недолгих выяснений стала проясняться интересная картина.
       Оказалось, что не  только  Ибрагим  попал в подобную ситуацию.  Только в одном их таксопарке  таких «лохов» насчитали шесть. Может, их было и больше, но остальные, вероятно, стеснялись признаться или на самом деле, как и предрекал Игорек, нашли свое счастье. Через три дня желающих посчитаться с Игорьком было уже человек двадцать. Шоферская молва быстро облетает таксистское братство с помощью колес, обычного трепа на стоянках и взаимовыручки. Еще через два дня уже тридцать пять водителей из разных таксопарков съехались к таксопарку Ибрагима, чтобы обсудить, как проучить наглого  любителя покататься за чужой счет» и вытребовать с него деньги с учетом морального ущерба. Треть из них составляли те, кто был в обиде за своих обманутых товарищей, движимые тем, что сами могли оказаться на их месте.      
      К этому времени с их помощью Ибрагим собрал какую-то информацию, неплохо изучив жизнь Игорька, его расписание, маршруты, часы учебы и досуга. Для этого он разослал и раздал фото негодяя, которое сделал во время наблюдения за ним.  Хотя он и старался это делать как можно тише, распространяя  информацию только среди водителей, скоро это стало известно и руководству, которое одобрило его действия, но предпочитало оставаться в официальном неведении.  Единственное, о чем его предупреждали, что, если дело дойдет до рукоприкладства с серьезными последствиями, придется принимать самые решительные и крутые  меры к самим обиженным.   
      Учитывая  и свое нежелание «пачкаться об эту мразь», он уговорил товарищей по несчастью попридержать  свои эмоции и приготовить наглецу и его подельникам  такую «жаровню», после которой они не только больше никого не обманут, но и «вряд ли вообще когда-нибудь подойдут к московскому такси». Мужики его послушались и нетерпением стали ждать, когда «жаровня» будет готова и приведена в действие.

       Сентябрьским теплым субботним вечером Игорек с компанией вышел из кафе «Метелица» на Калининском проспекте, подошел к стоянке такси, выбрал третью свободную машину с симпатичным молодым пареньком-водителем, усадил на заднее сиденье двух спутниц и еще одного парня, а сам развалился на переднем.  Машина тронулась. Игорек пообещал водителю оплату по тройному тарифу, попросил развести своих спутников по дороге в Орехово-Борисово и стал развлекать своих спутников обычным трепом. Черноглазый бойкий паренек-водитель, поглядывая на девушек, предложил отвезти его  в Орехово первым, сославшись на то, что кончается бензин, а там у него знакомая заправщица, продающая топливо в два раза дешевле. Он клялся, что после этого развезет всех  по домам «с ветерком и удовольствием», потому что из спального района, вероятно, придется возвращаться порожняком, а с попутчиками, как-никак, веселее. Игорек многозначительно поглядел на спутников и согласился.
        Когда машина подъехала к тому месту, где он обычно выходил, у него отвисла челюсть. По всей дороге, на которой и днем-то проезжало и скапливалось не больше десятка машин,  в противоположных направлениях аккуратной елочкой было припарковано больше пятидесяти свободных такси, а прямо у подъезда его дома толпилась огромная толпа молодых парней. Не успел он спросить водителя, что бы это значило, как тот, злорадно усмехнувшись,  свернул на маленькую дорожку и подъехал прямо к подъезду, в середину толпы.
        - Ну, что приехали, Игорек? – сверкнул глазами  водитель и вышел из машины. 
        У Игорька сердце ушло в пятки, а девушки забились в истерике. Парень на заднем сидении тоже онемел от страха.
        Им всем было от чего  умереть от ужаса и страха. Огромная толпа окружила машину и застыла, злорадно улыбаясь. Даже девушки прекратили истерику и онемели, как и их спутники. Они вздрогнули и зажмурились, когда открылась водительская дверь, и на водительское сидение уселся молодой, стройный, явно не русский парень. Один Игорек так и остался сидеть с отвисшей челюстью и широко открытыми, немигающими глазами.
        - Ну что поговорим? – спросил севший парень ровным, спокойным голосом, окинув пассажиров строгим, пронзительным взглядом.
        - О-о-о че-м-м? – начал выходить из оцепенения Игорек.
        - А разве нам не о чем поговорить? – продолжал так же спокойно спрашивать парень, повернув к нему голову.
        - Ч-то в-се это значит? – вспыхнул тот, еле справляясь с остатками пережитого ужаса.
        - А мы даже не догадываемся, - иронично вздохнул и  покачал головой парень.
        - Что вы делаете? – неожиданно крикнула пришедшая в себя девушка.
        - Пока я разговариваю не с вами! – строго прикрикнул на нее парень, не поворачивая головы. – Дойдет и до вас очередь! Так что всем сидеть тихо!
        - Послушай, как там тебя! Что все это значит? – встрепенулся Игорек, явно узнавший обиженного водителя и  успокоенный тем, что ему дали возможность поговорить. Значит, надо воспользоваться этим и объяснить этим идиотам, какие последствия их ждут. – Ты, вообще-то, знаешь, с кем связываешься? Да я те…
         - Во-первых, знаю, а во-вторых, с вами бы я вообще  говорить не стал ни на – «ты», ни на – «вы»,  - прервал его парень, вернувшийся к прежнему спокойному  тону. – Просто мы решили дать вам всем возможность покаяться, так сказать, оформить явку с повинной. Так что будьте любезны, на «вы»!
         Тут Игорек разразился грубой бранью, грозя собеседнику и его «кодле» самыми жуткими, мыслимыми и немыслимыми неприятностями. Минуты две он изливал  самые грозные проклятья, свое негодование и уверял, что всех до единого «изничтожит». К нему присоединились его пришедшие в себя приятели. Они осмелели, когда увидели, что толпа шоферов потихонечку начинает разбавляться жителями дома, которые из любопытства стали спускаться к подъезду.
         - Вы ничего не хотите добавить? – спросил парень тем же спокойным голосом Игорька и, увидев, что тот снова собирается негодовать, повернул голову к остальным пассажирам.  – Вы тоже ничего не желаете сказать?
           Вместо ответа они вместе с Игорьком  дружно рассмеялись, и попыталась открыть двери машины. Оказалось, что это невозможно. Каждую дверь подпирало минимум - три человека, не считая того, что за ними это количество удесятеряется.  Тогда Игорек попытался опустить стекло, видимо, для того, чтобы позвать кого-то из жильцов. Эта попытка тоже не удалась.  Как только стало приоткрываться окошко, к нему сразу же склонилось несколько злорадно улыбающихся физиономий.  Это заставило Игорька с дружками пережить ужас еще раз, девушки снова завизжали от страха.
          Парень еще раз оглядел эту негодующе-обалдевшую компанию, немного подождал, открыл дверь машины и вышел.
         - Мужики! – громко сказал он. - Разговора не получилось. Как мы и предполагали, и Игорек, и его дружки  оказались отъявленными негодяями.  Значит, действуем, как договорились! Все подписали письма? Никто не отказался?
         - «Все подписали, как один, - послышались ответные крики из толпы. – Все семьдесят две подписи». - «На всех семи письмах».- «Копии заявлений в милицию еще не все написали, вон еще сидят, пишут». - «Тут с ума сбрендишь, столько писать. Никакой копирки не хватит». -  «Ребята из пятнадцатого и седьмого обещали подъехать, еще десяток заявлений и подписей». -  «К понедельнику еще соберем». - «Тут ребята предлагают еще в Народный контроль написать». - «Правильно, даешь Народный контроль!».-  «Ребята, у кого письмо в «Правду», я еще подпись не поставил?»
         - Последний раз спрашиваю, - продолжал интересоваться парень. – Все согласны, чтобы деньги  требовать только через суд? Никто не откажется, чтобы устроить этим любителям легкой наживы темную?
         - Да! – дружно рявкнула толпа, и раздались смешки. – «Пусть пожарится на сковородке». - «Пусть этого недоделанного сами родители удавят». - «Не бойся, мы об это дерьмо руки пачкать не будем».
          Не дожидаясь, пока крики чуть умолкнут, парень снова открыл дверцу машины.
          - Послушай! – крикнул ему Игорек, улыбаясь – Не знаю, как там тебя? Чего ты хочешь? Такой цирк устроил, что и заплатить не жалко. Ну, давай, выкладывай свои условия, а то сейчас милиция приедет, поговорить не даст! Не обижайся! Я тоже юмор ценить умею.
          Не обращая на него внимания, парень повернулся к девушкам и спросил:
          - Кто из вас сегодня играет роль несчастной жертвы?
           Обе покраснели так, что это стало видно даже при слабом свете подъездной лампы, и  опустили головы.
          - Ладно, девушки, с вами мы разберемся потом, - сказал парень, закрыл дверь  и снова крикнул ребятам. – Ребята, приглашайте капитана, пусть составляет протокол!
          Оказалось, что милиция уже давно была здесь. Ребята расступились, из милицейского Газика вылез седоватый капитан и направился к Ибрагиму.
           - Ну что? – спросил он его. – Можно приступать?
           - Приступайте! – улыбнулся Ибрагим. – Свидетелей выбирайте, пожалуйста, сами! Вон их сколько. Чтобы потом не говорили, что все подстроено.
           - Есть приступать! – с улыбкой козырнул капитан и сел в машину.
           После того, как милиционер приступил к допросу и составлению протокола, Ибрагим подошел к подъезду и обратился к жителям дома, которых скопилось примерно же столько, сколько и водителей.
           - Уважаемые жители этого прекрасного дома! – с грустной улыбкой громко произнес он. – Приносим вам свои извинения за те неудобства, которые мы вынуждены были вам причинить! Постараюсь объяснить, почему это произошло. Надеюсь, вы поймете нас правильно и не будете в обиде. Только что мы, водители почти всех таксомоторных парков Москвы помогли милиции разоблачить шайку мошенников, которые самым наглым образом грабили нас, водителей. Нет, они не приставляли нож к горлу, а поступали хитрее и изощреннее. Пользуясь нашей добротой и тем, что плата по счетчику происходит в конце рейса, они полночи катали нас по городу, а в конце оставляли девушку или женщину, у которой почему-то не оказывалось денег.  Ну, а дальше, жалея несчастную жертву, водитель вынужден был выкладывать свои деньги. Когда мы, наконец, поняли, что это не разовый случай, не молодежная шалость, а систематическое издевательство над социалистической  законностью, продолжающееся уже больше года, мы решили это пресечь. Организатором этой шайки  оказался ваш сосед, которого вы, наверное, знаете. Мы знаем, что ваш дом принадлежит Министерству иностранных дел, все вы, вероятнее всего, коммунисты. Среди нас тоже немало членов партии и комсомола. Так можем ли мы спокойно смотреть, как разлагаются и пытаются втянуть в свои темные дела других такие вот отщепенцы? Ваш сосед, между прочим, комсомолец и студент четвертого курса института Международных отношений. Но разве ему там место? Ведь он же выучится и будет представлять нашу страну там, за рубежом.  Его  родители находятся сейчас там же, за пределами родины и, вероятно, ничего не знают о проделках  сына. Но из-за любви к нему, они могут совершить непростительную для нашей отчизны ошибку. Именно поэтому  мы вынуждены обратиться как в вашу, так и во все другие организации, которые не позволят порочить чести нашего Великого государства, чести нашей Ленинской партии. Одновременно с этим мы обращаемся в ректорат, партийную и комсомольскую организации института, чтобы сообщить о недостойном поведении их студентов. Это наш гражданский долг, и мы  не имеем права его не выполнить. Еще раз приносим свои извинения! Спокойной всем вам ночи!    

      -  Он же зверюга, монстр какой-то! – возмущался Алексей Васильевич в диспетчерской, выговаривая все это Людмиле.  – Смотри, что устроил.  Вся Москва на ушах. Только об этом и говорят. Всех утопил, абсолютно всех. Ну, этих «супчиков» - понятно, а остальных-то за что? Отец этого Игорька с инфарктом лежит, мать чуть в сумасшедший дом не отправили. А ведь большой человек был, посол в какой – то капстране.  Даже весь их институт угробил. Ректор со «строгачом», декана – выгнали, а парторга с секретарем комсомола вообще партийных билетов лишили. Конечно, в чем-то их вина и есть, но чтобы так? Да что там институт, по его милости, весь МИД перетрясли, там такие головы полетели, даже в ЦК. И ведь, что интересно, все учел, паршивец, точно бил в самое яблочко. Все предусмотрел. Я теперь не знаю, как с ним общаться-то? Скажешь что не то, и жди, как и что он удумает? Я теперь ночами спать не могу, все думаю, может уже чем его обидел?   
      - Дядя Леш, но вы же его сами всем в пример ставили! – вступилась за Ибрагима Людмила. – Налюбоваться не могли, а потом, он же не один участвовал. И этим сволочам справедливо досталось, и всем кто их покрывал. Вы  же сами ему говорили, что неплохо бы все это осиное гнездо тряхнуть. Вот он и тряхнул.
       - Да, говорил, не отрицаю! И то, что он дисциплинирован, как никто, работает лучше наших,  а уж за порядком следит, так это вообще загляденье, но я о чем тебе толкую? Я, конечно, сказал, что неплохо бы потрясти этих зажравшихся господ, но не гробить же. Ты же понимаешь, что их теперь вообще никуда не возьмут. Ну, отца этой сволочи Игорька, слава Богу, на пенсию спровадили. Опять же, как спровадили? Говорят, его раньше срока отозвали и так на него кричали, что он чуть бедный Богу душу не отдал. А этих, лишенных партбилетов? Ты же знаешь, что это такое. Их же теперь даже в дворники не возьмут. Кстати, и этих, которые с Игорьком. Они, хоть и мерзавцы, но молодые, оступились, с кем не бывает? Им-то он вообще жизнь сломал. С этим-то как?
       - Между прочим, Ибрагим сказал, что у них в руках есть кусок хлеба, они знают по два, даже три языка. Ничего, устроятся как-нибудь, переводчиков не хватает. Правда, он еще сказал, что в «Интурист» их теперь не возьмут, но и технических текстов на их век хватит.
       - Смотри-ка, даже это учел! Вот о чем я тебе и говорю. Не наш он, дочка, не наш!
       - Дядя Леш, но наши ведь тоже с ним были, они тоже обидой горели, а он просто чуть-чуть умнее, потому и выбрали его своим предводителем. Как они все его слушались. Между прочим, он предлагал вместо себя другого поставить, не согласились же.  «Давай, Ибрагим, мы тебе верим, говори, что делать?!».          
       - Вот в том-то и дело. Он умнее и хитрее всех наших. Он ведь все предусмотрел, даже страшно становится. Наш бы ни за что не догадался придумать такое, что он устроил на суде. Даже адвокат, пройдоха из пройдох, чуть с ума не сошел, когда узнал, что с ним сделал твой  Ибрагим. А ведь его за большие деньги нанимали. Знаешь об этом? Вижу, нет. Что же он с тобой не поделился? Я-то был на суде и собственными глазами все это видел. Адвокат заявил, что его подзащитных, ну этих с Игорьком, избили наши ребята и добавили в милиции, чтобы они сознались и подписали протокол. И показал справку из травмпункта, где были зафиксированы побои. А твой Ибрагим спокойненько встает и заявляет, пусть, мол, вызовут бригаду скорой помощи, которая дежурила в ту ночь и выезжала по вызову  на место происшествия, чтобы она подтвердила, что после составления протокола подозреваемых отпустили домой целыми и невредимыми. Те приехали и подтвердили его слова, да еще добавили, что нашли сидящих в зале подсудимых почти в невменяемом состоянии дома у Игорька, то есть абсолютно пьяными. Сам Игорек открыл им дверь и даже предлагал им разделить его радость от освобождения от идиотов - водителей и кретинов – милиционеров.  С этого и началась вся эта заваруха. У  адвоката случился сердечный приступ и начались серьезные неприятности, врача, который, справку давал, - под суд, ну а этим супчикам, сама знаешь, судимость и выплата неустоек всем девяносто пяти заявителям. Надо же такое придумать? Даже эти мусора обалдели. Все предусмотрел. А ты говоришь.  Кстати, к твоему сведению, ребята, когда поостыли, тоже от него теперь шарахаются. Их же таскали по всем инстанциям, все выспрашивали. Они же на это время вообще работать перестали. Теперь уже и не рады, что ввязались. Нет, дочка, не наш он. Тут начальство  предложило ему перейти в другой парк, я, как ты понимаешь, тоже с ними, и ты его гони от себя подальше! Это мой добрый тебе совет. Иначе натерпишься с ним, ой-ей-ей!   
     - Дядя Леша, ну зачем вы так? Вы сами знаете, что он добрый, умный и честный. Сами же говорили, мне бы такого сына! А потом, он же студент, смотрите, как он сам, без чьей-либо помощи в такой трудный институт поступил. Это же говорит о его характере, воле, смелости. У него ведь даже медали есть за службу. Значит, его и там ценили. А как он воспитан.  Нашим только тянуться и тянуться. Как он к вам относится, к другим.  Я о такой уважительности только в книгах читала.
    - Да ты, деваха, никак в него по самые уши? Беда с вами, бабами! Я, честно говоря, думал, что это у вас так, романчик, а ты, оказывается, влюбилась. То-то ты его так защищаешь. Что же мне с тобой делать бедной? Надо же, и тебя охмурил, паршивец! Но знаешь, Людмила, я все равно остаюсь при своем мнении. Не наш он.  Я его тут недавно спросил, кто тебя, мол, всему этому научил? А он отвечает: «Два дедушки, отец, тетушка и народ». А мать, спрашиваю, у тебя есть? Так знаешь, что он ответил. «Мама, - говорит, - конечно, есть, и я ее очень люблю, но, -  говорит, -  если, говорить правду, ее бы я послушался меньше других. Скорее всего, я бы послушался ее маму», то есть свою бабушку. Я его пожалел и спрашиваю: тяжело тебе, небось, что только бабушка и осталась? А он отвечает: «Нет, - говорит, - почему же, тетушка с отцом живы, но их я буду слушать еще меньше». Я уж тут совсем запутался и спрашиваю: почему же такое произошло? А он вдруг отвечает: «От любви. Я, говорит, всех их люблю, всех своих братьев и сестер, из которых у меня только двоюродных – сорок три, дядюшек, тетушек, которых еще больше, они все тоже меня любят и желают мне счастья, но я и они не понимаем, друг друга, поэтому мне, - говорит, -  даже приходится скрываться от них». Теперь ты понимаешь, насколько он сложный человек, раз его даже родные не понимают? Как же нам тогда понять его душу? На самом деле, с виду добрый, хороший, отзывчивый парень, а глянешь глубже, просто ужас охватывает. А от его расчетливости, изобретательности и изворотливости просто оторопь берет. А знаешь, какие у него главные принципы? Никому не верить, никого ни о чем не просить и нечего не бояться. Это же наши древние заповеди, но мы то-то дураки о них забыли, а он помнит, что главное, выполняет. Ведь точно, он на самом деле никогда ничего не просит, сам свидетель, ничего и никого не боится, оказывается, он еще никому не верит. Я тут понаблюдал немного и точно увидел, он все проверяет, даже напарнику своему не верит, все подмечает, но сразу не говорит, а в какой-нибудь нужный ему момент так этим ударит, что только держись. Нет, дочка, он настоящий монстр. Ведь он совершенно непредсказуем,  каждый раз выкидывает что-то новенькое, и ведь, что странно,  все у него получается, как у волшебника. За что ни возьмется, сразу все осваивает, порой делает это даже лучше учителей своих. Да, бывает, ошибается, мучается, но тут же исправляет свои ошибки и никогда их не повторяет. Наши–то, учишь, учишь, а толку никакого, а этот впитывает как губка, просто глотает.  С одной стороны все это неплохо, даже зависть берет, а с другой стороны – все это настораживает, пугает. И точно, порой такое выкинет, что нашим хлопцам и не снилось.  Короче, ты, конечно, сама решай, но я должен был обо всем этом тебе сказать. Хотел тебя спросить, а он-то как, любит тебя?
     Тут Люда неожиданно расплакалась.
      - Что? – встревожился Алексей Васильевич. – Не любит? Обидел? Ах, он гад такой, паршивец! Ну, я ему покажу! Не посмотрю на все его хитрости! Я ему…. Да я на него тех же ребят натравлю! Ох, и попляшет у меня!
      - Не надо, дядя Леша! Вот вы все говорите, такой-сякой, а он такой, что всем нашим мужикам и не снилось, - грустно сказала она, вытерев слезу. – Вот вы все думаете, что у нас роман с ним был, а ведь ничего и не было. Да он ухаживал за мной, даже Вовку приласкал так, что теперь тот каждый раз спрашивает, когда этот добрый дядя придет?  Ибрагим иногда заходил, гостинцы ему приносил,  мне букеты цветов, а  меня ни разу даже не обнял. Знаете, что он мне сказал?  «Ты, говорит, мне очень нравишься, может даже больше, чем нравишься, но я не могу к тебе даже приблизиться, пока не пойму, надолго ли сохранятся наши отношения и так ли они серьезны? Я, -  говорит, - не могу нанести тебе еще одну душевную рану, потому что тебе ее уже нанесли до меня». Я у него спросила, а он не может просто так без любви быть со мной? А он ответил, что если бы я ему так не нравилась, а он – мне, может быть что и получилось, а так он просто не имеет морального права портить мне жизнь. Я дура, грешным делом подумала, что это все придумал, потому что не может, немужик. Тем более он вдруг стал меня знакомить со своими друзьями из института, ну, я и согрешила с одним. Когда Ибрагим пришел, я ему все рассказала. Он сказал, что понимает меня и не винит ни в чем. Меня тогда как муха укусила, я ему говорю, дурень ты, дурень, мне мужик нужен, а ты байки травишь. Ну, признался бы честно, я все бы поняла, ну, спортсмен, надорвался, не можешь. А он встает и говорит, если ты так настаиваешь на близости, она будет, но учти, это будет первый и последний раз. Причем, предупредил несколько раз. Я разозлилась и брякнула, а давай, покажи, на что способен!  И он показал. Меня после этой ночи хоть зашивай как после родов. У меня такое чувство было, что у него  женщин больше года не было, я даже в ужасе была, как он обходился без них с такой силищей? Вот это воля, так воля, и все это наряду с такой деликатностью и нежностью.  Его дружок, между прочим, наш российский, как вы говорите, как только подмигнула, сразу в постель без всяких там сантиментов, разговоров, точно как мой муженек – интеллигент паршивый с рязанской харей, даже шоколадки лишний раз не принесет, алименты каждый месяц вышибаю.  А Ибрагим, как ни в чем не бывало, через два дня появился у нас снова, Вовке, как обычно, игрушку, мне – цветы.  Я-то обрадовалась, ну, думаю, счастье нашла, только к нему с поцелуями, а он так вежливо отстранился и говорит: «Мы же договорились, я  своих слов на ветер не бросаю. Дружить будем, но остального не будет никогда. Если тебя, - говорит, - это не устраивает,  могу не появляться, разреши мне только изредка видеть твоего сына». И я согласилась. Вот теперь он регулярно у меня бывает, шутит, балует, даже в театры приглашает, но больше, ни разу так и не подошел. Упустила я свое счастье по дурости, потому что не поняла, не оценила. Может и вы сейчас его не поняли? Я-то свой шанс упустила, может, вам больше повезет? А дядя Леш?  А вы – монстр, зверюга. Такую душу, как у него, еще поискать надо, но вряд ли  сыщешь.      
     - Ой, не знаю, девонька, ой не знаю. Я же тебе говорю, каждый раз от твоего Ибрагима не знаешь чего ожидать.  Да, историю ты мне рассказала интересную. Сколько живу, а такого не слышал. Теперь выходит, что мы все идиоты и зверье. Я-то тебе поверил,  а как другим это втолкуешь? Не поверят, засмеют, да и тебе совестно будет. Всем же такое не поведаешь. Да, жил себе Алексей Васильевич, думал, что ума за жизнь набрался, а выходит, я - дурак, да еще подлец. Оказывается, у твоего Ибрагима учиться надо, ума набираться, а я его во врага превратил, злобного монстра.  Слушай, дочка, я ему тут наговорил лишнего, может, поможешь снова наладить отношения.  А то ведь ребята с начальством сожрут твоего…
     - Дядя Леша! – снова заплакала она. – Не мой он!.. Не мой!

     Ибрагим слышал весь разговор слово в слово.
     После того как Алексей Васильевич с ребятами выговорили ему все, что о нем думают, он решил уйти с работы. Удар был сильным. Люди, которое относились к нему с симпатией и уважением, обвинили его во всех смертных грехах и без всяких объяснений потребовали, чтобы он немедленно убирался из парка. Весь день он пытался понять, что случилось, но ответа так и не находил. Его душили обида и слезы. Он дождался самого позднего вечера, времени, когда Люда в диспетчерской остается совсем одна, чтобы прийти к ней, попрощаться,  попытаться объяснить, почему он уходит, заодно  и выяснить, почему ребята неожиданно так резко переменили к нему свое отношение? Главное, он не мог понять, почему это сделал Алексей Васильевич, к которому  относился с особой симпатией? Этот разговор, который он подслушал случайно, все прояснил.
      Понимая, что появляться в диспетчерской сейчас не стоит, он вышел с территории парка так же, как и прошел. Охранник все так же дремал, просматривая очередной сон, а собаки повиляли хвостами и снова улеглись возле будки.
      
      Еще утром после сурового разговора с ребятами в ремонтной зоне ему казалось, что тетушка одержала окончательную сокрушительную победу в их постоянном жестоком споре о людях.
      - Человек в сущности своей зверь, мерзость и никогда не отплатит добром за добро, – говорила ему она во время их последней встречи, когда он приезжал в отпуск из армии. – Людей надо гноить, подчинять своей воле, безжалостно гасить все их чувства, как это делается у вас в армии.  Только со своими, мусульманами еще можно чуть-чуть расслабиться, да и то надо быть начеку, иначе и они  сядут на шею,  укусят в самое больное место.
      - Тетушка, - спрашивал он ее. – Неужели, так поступают абсолютно все? А как же тогда быть с моими дедами, с бабушкой, отцом, бабой Ирой, с вами, наконец?
      - Эти люди избранные Аллахом. Их, как ты видишь, не так уж много,  но даже у них есть непростительные слабости. Я уж не говорю о себе, но даже твой любимый дедушка Ниязи бросил нас всех в самое нелегкое для нас время, бабушка и твой отец попустительствовали отвратительному воспитанию Амира и  твоего дяди Шамиля. Это я назвала их самые большие грехи. Пожалуй, только Саид-бек и баба Ира могут претендовать на роль святых, но и у них, поверь, тоже есть, что скрывать.  На свете нет совершенных людей, все мы грешны, а тех, кем можно гордиться, считанные единицы. Родились в грехе, в грехах и помрем. Ты думаешь, за что нас всех Аллах наказал, когда наслал на нас войну, эту проклятую власть, к которой ты стал вдруг испытывать уважение? Да, все за грехи наши. Твои деды в гробу теперь не лежат спокойно, когда видят, как их внук добровольно пошел в их проклятый комсомол, а теперь еще собрался в эту мерзкую партию. Там, видите ли, много добрых и порядочных людей. Другое дело, если бы ты вступил в эту дьявольскую шайку по воле обстоятельств, мол, все вступают, и я с ними, ненавидя этих уродов, безбожников, Иванов, не помнящих родства. Главное, осознавая, что это сейчас необходимо, без этого спокойно не проживешь. Так нет же! Они все добрые, честные, только просто заблуждаются. Вот они тебе и покажут, как они заблуждаются.  Вспомнят, кто ты, откопают твою родословную, и тогда только держись! Не посмотрят не все твои добрые дела, на то, что их любишь, и сожрут тебя, даже не поперхнувшись. Когда-нибудь ты вспомнишь мои слова, хорошо, если это случится, когда еще поздно не будет.      
      - Тетушка! - спрашивал он ее, не желая так просто сдаваться. – Неужели вы считаете, что не найдется ни одного человека, кто за меня заступится.  Ведь те же деды, отец, бабушка, мама, братья, баба Ира, вы, тетушка встали бы за меня грудью, я в этом уверен.
      - Мой дорогой! Какой же ты еще маленький.  Конечно же, встали бы и умерли за тебя, но ведь мы же все любим тебя, души свои в тебя вкладывали, кровь свою. Даже волчица до последнего вздоха будет защищать свое чадо, а вот остальные этого не сделают никогда. Да и мама твоя, которую ты назвал, не самый удачный пример. Ведь не смогла же она противостоять мне, все только плакала, да волосы на себе рвала, а вот защитить по-настоящему так и не решилась. Слаба она, как и твоя любимая бабушка, а уж о твоих братьях и говорить не хочу. Вот и получается, что держаться тебе надо только нас. Хорошие или плохие, но мы всегда тебя поддержим, а другие вряд ли. Вернее, я даже уверена, что никогда не поддержат просто так. Другое дело, если ты им будешь чем-то крайне необходим, а когда эта надобность отпадет, они выбросят тебя, да еще и плюнут в твою сторону. Никто не помнит добра, не желает его помнить. Это ведь, как долг. А кто хочет помнить свои долги? Только очень честные и добрые люди, а их в наше время днем с огнем не найдешь. Даже те, кто будет помнить и захочет тебе помочь, не станет против всех. Своя рубашка ближе к телу, а они все вообще строем ходят, как твои пионеры и комсомольцы. Так что будь уверен, затопчут и еще посмеются: еще от одного дурачка избавились! А ты ведь еще, извини, самый настоящий дурачок.  Все им веришь, добро спешишь делать, уважаешь,  любишь, как своих дружков евреев. Повторяю, дорогой, держаться нужно только наших. Они хоть и такие же идиоты, но, по крайней мере, хотя бы из-за страха оказаться среди чужих, будут держаться тебя. Из-за уважения, которое ими впитано с молоком матери. Твои любимые евреи, как ты знаешь, своего Христа затоптали, что им какой-то таджик? Так же будут поступать и твои любимые русские, которые и своих-то не уважают, сами себя готовы изжить, лишь бы досадить ближнему.  Так что думай, сынок, хорошенько думай! Может, твоя хитрая и коварная тетка  права окажется?

        «Все! – думал Ибрагим после тяжелого разговора с таксистами. – Погулял по Москве и хватит! Приехали, сливай воду!» 
        Вспомнил он поговорку, которую любил повторять Славка, и подумал, что Славка был первым, кто его предал. Это было и понятно, мама с ее истерикой была ему дороже, да и сам он, обвинил его во всех грехах, забыв добрую армейскую дружбу, все  доброе, что между ними было. Тетушка оказалась права: своя рубашка всегда ближе к телу. Она оказалась права во всем, и возразить ей было нечем.
        Институтские ребята, как он ни старался, тоже предпочитали держаться от него в стороне, поглядывая с опаской, хотя с ними он старался быть  добрым и отзывчивым. Нет, не старался, а просто был таким, отдавая душу. А теперь еще и эти, неплохие, отзывчивые,  грубоватые таксисты его тоже предали.
        Ну что же, не хотят его видеть, считая монстром, злобным азиатом, значит, так оно и есть. Тетушка права, надо в этом честно признаваться и ехать домой. И все-таки что-то ему подсказывало, что все это не так, не может этого быть.  Да все они, конечно, не ангелы и во многом виноваты, но и он не ангел, значит, и его вина в чем-то есть. Нужно все еще раз взвесить и хорошенько подумать, может он все-таки сам допустил какую-то грубую ошибку, раз умудрился настроить против себя даже дядю Лешу, добродушного, умного и сердечного человека? Уж кого-кого, а его нельзя было обвинять в нелюбви к инородцам и иноверцам. Его трое православных детей переженились на людях, самых противоположных религий, двое сыновей - на еврейке и казашке, а дочь вышла замуж за корейца.  И весь этот интернационал, включая новых родственников,  он любил, даже обожал не меньше своих чад, а может даже и больше.
         Что касается таксистов, тех же институтских ребят, там этот интернационал пестрел так, что напоминал огромную карту мира. И ведь все жили дружно, и особых разборок на национальной почве не возникало. Что же все-таки случилось? Чем он мог так себя противопоставить?
        «Нет, тетушка! – подумал он. – Не все  так  просто!  Так просто я не сдамся. Зубами буду скрипеть, а на лопатки не лягу. Сами же учили бороться до конца. Пока не докопаюсь до истины,  с места не стронусь».   
        С таким настроем он осторожно подошел к диспетчерской и случайно подслушал разговор Людмилы и дяди Леши, который внес некоторую  ясность в причину, из-за которой у него неожиданно испортились отношения с мужиками, тем же дядей Лешей. Да, Алексей Васильевич был во многом прав, его Ибрагим наделал много ошибок. Это оказалось очень хорошей школой и доходчивой учебой, как и что не надо делать.  Главное, он понял, что еще не поздно все исправить. Недаром дед, та же тетушка любили повторять, что Аллах дает возможность покаяться даже самому страшному грешнику. Значит, у него еще есть возможность восстановить все отношения с ребятами-таксистами, улучшить отношения с институтскими, другими своими знакомыми. И ведь это поможет и в будущем. Значит, нужно еще вдумчивей изучать людей, стараться вставать на их сторону, как бы влезая в их шкуру, понимая, что у них есть свои слабости, обстоятельства. Главное,  не выпячивать свое «я», прислушиваться к людям, их душам.
         Он был доволен, что ему удалось разгадать эту сложную жизненную загадку, однако оставалось еще и привести в действие его желание восстановить свое доброе, заслуженное с таким трудом имя, а это было не просто.
          Он понял, что, вероятнее всего, его основной грех перед ребятами заключался в том, что увлекся этим делом с наказанием настолько, что не заметил, как впал в грех «гордыни», о котором предупреждали его учителя, те же дед и тетушка.  Обычное человеческое тщеславие. «Я это придумал, я это совершил, я, я, я, - все я».  Он совершенно забыл, что, если бы его не поддержали, он один ничего бы не смог сделать. Он сам превратил себя в монстра. Он просто не выдержал испытание славой, когда вдруг все стало получаться. А ведь судебный процесс мог пойти совершенно по-другому.
         Когда адвокат предъявил справку об избиении своих подзащитных, он неожиданно вспомнил о визите той скорой помощи, которую догадался вызвать не он, а ребята из соседнего парка. Он только подхватил, вернее, присвоил идею и неплохо ее исполнил. Другой неприятный случай был с ребятами. Когда их стали вызывать в высокие инстанции, и они стали приходить к нему за советом, он от них отмахивался, даже стал прикрикивать, что сами, мол, не маленькие, должны отвечать за себя. А дальше покатилось и поехало. Ведь, в конце концов, он так заважничал, что стал им снисходительно улыбаться, похлопывая по плечу, мол, «как я вас выручил, облагодетельствовал. Смотрите, какой мудрый, находчивый, чтобы вы все без меня делали?».
          Посмотрев на себя со стороны, он даже плюнул, до того это было неприятно и противно. Ну, с этим ясно. Он и прежде страдал приступами бахвальства, а тут совсем перешел все границы. Слава Аллаху, спасибо дяде Леше, Люде и ребятам, что не позволили распоясаться дальше. Теперь надо идти к ним, падать на колени и не вставать, пока не отпустят этот грех.
        Ну, а дальше нужно серьезно пересмотреть свое поведение. Тетушка во многом права. У людей тоже немало грехов, а это и зависть, и другие пороки, создающие неприятные прецеденты. Не все же могут делать то, что удается ему, не у всех такая сноровка, смекалка, в конце концов, не у всех такое здоровье, помогающее выдержать то, что с успехом удается ему. Зачем их обижать, дразнить, показывать их немощность и недостатки? Значит, нужно подальше спрятать свои удачные качества, ну и  конечно, тщеславие, не убирая их совсем, иначе тоже не поверят. Выработать какую-то золотую середину, чтобы устраивала обе стороны. Это, безусловно, тоже будет не просто. Жить двойной жизнью, скрывая  эмоции,  он до этого не пробовал и не представлял, насколько это трудно, но другого пути не было.  Нужно было учиться и этому, иначе нужно будет действительно уезжать из России.
        Уладить отношения с Людой будет сложнее. Она в него влюблена, и не может быть объективной. Она же не знала, насколько  ошибалась, возводя его в ранг святого.  Да, она ему нравилась, но совсем не так, как та девушка, которая осталась дома, с которой они так плохо расстались. Именно это не давало ему ни с кем сблизиться, а не его, как считала Людмила, порядочность. Люда ему понравилась тем, что с ней было приятно, хорошо. Дома у нее было уютно, тепло, его ждали, радовались.  От ее маленького сынишки Вовки пахло его домом, напоминавшим его братьев.  Он с радостью приходил туда, чтобы прислонить к кому-то и чуть обогреть свое одинокое, истосковавшееся по теплу сердце.   Можно сказать, он не любил ее совсем, хотя и желал, как женщину. А не приближался к ней не только потому, что щадил ее и не хотел нанести душевную рану, а еще и потому, что не хотел ломать налаженные дружеские отношения по принципу: дома и на службе никаких романов.  Она ошибалась, думая, что у него никого нет.  Он не был безгрешен, женщины были, конечно, но не так много, как ему хотелось,  и требовала природа.
        И ярким примером этому явилась та самая Надя, за честь которой он заступился в жестоком поединке с Игорьком и его дружками.  К сожалению, а может и к счастью, он быстро в ней разочаровался. Для него было сильным ударом узнать, что она отдалась ему не по любви, а из-за глубокой признательности, потеряв при этом свою девственность. Оказалось, что на это ее уговорила мама. Он не хотел в это верить, но, увидев ее в ее институте, убедился  в этом окончательно. Она легко и спокойно подчинялась чужой воле и обстоятельствам, заняв «достойное» место вместо отчисленных дружков Игорька. А Ибрагим впервые встретил человека, который вообще не умел любить.

    Да, все эти события явились хорошей школой жизни и Ибрагим, как хороший ученик, неплохо освоил эту науку. Он сумел наладить отношения и с ребятами, и с Алексеем Васильевичем, и с Людмилой. Да и все остальное стало получаться лучше и безболезненней, как для него, так и для окружающих. А результаты сказались на всех его последующих действиях. Он стал еще  осторожнее, вдумчивее, внимательнее. Главное, что, не потеряв прежних качеств и навыков, он приобрел новые. Поэтому все дела, которые он задумывал, не только получались, но и не оставляли неприятных, негативных последствий, по крайней мере, их становилось все меньше. Конечно, еще многому надо было научиться, но ведь его жизнь только начиналась. Какое счастье, когда у тебя еще все впереди, а тебя уже есть небольшой багаж мудрости и знаний. Значит, есть еще надежда его пополнить.   
         
    И сегодняшний экзамен в этих суровых горах он вероятно бы не выдержал, если бы так жадно не овладевал знаниями. Ведь экзамены – это та же учеба. Вроде бы отдаешь знания, и тут же их получаешь.  Вообще, это удивительный процесс, придуманный жизнью. И она сурово наказывает тех, кто считает, что уже чем-то полностью овладел, поэтому стоит поспешить наполнять свои багажи до самого последнего вздоха. Может, в этом-то и заключается секрет бессмертия?
   Ибрагим очень любил и ценил жизнь, именно поэтому и не смирился с обстоятельствами,  решив бороться до конца. Одно из главных условий: решиться и начать, а дальше уже память, ум и жизнь  обязательно подскажут, как поступать дальше.  Был бы только этот багаж знаний, опыта, любви, смелости…

   Выскочив из окна дедовского дома, он не сразу бросился на тропу, а, рискуя быть пойманным,  задержался для того, чтобы найти  хоть что-то, что могло пригодиться в трудной и опасной дороге, а так же постараться запутать свои следы.
   Вначале он направился к большой дороге и пробежался в двух совершенно противоположных направлениях метров по двести. В конце каждой пробежки он вскарабкивался  на отвесные скалы, спрыгивал с них и по своим же следам возвращался обратно.
   Вернувшись в поселок, он осторожно пробежался по нему, отыскивая то, что можно было бы прихватить с собою в горы. Стараясь близко не подходить к дому деда, он облазил все остальные. Так  он нашел старые огромные калоши, сильно ношенный халат деда Мансура, которые пришлось позаимствовать у его дома, старую курпачу, висевшую на заборе дома тетушек Дойе, кетмень, несколько обрывков  бельевой веревки, старый половичок,  старый медный чайник, висевший в нужнике, короче все, что пригодилось бы в горах.  Завернув все это в половичок, он крепко стянул  тюк веревкой,  спустился к реке, набрал воды в чайник, наломал сухих стеблей конопли и нарвал листьев табака.  Рассовав их за пазухой рубашки, он надеялся отбить нюх у собак, которые уже проснулись и внимательно наблюдали за его действиями.
     Чтобы окончательно запутать следы, еще раз для верности, он лихо пробежался по поселку в противоположную сторону от того места, где начиналась тропа,  и стремительно взлетел на почти вертикальную десятиметровую скалу.
   «Совсем, как отец Федор», - усмехнулся он, вспомнив смешной эпизод из «Двенадцати стульев».
    Затем  осторожно сполз со скалы, внимательно оглядел поселок и присел «на дорожку» на камень, сорвавшийся от скалы.
     «Ну что, тетушка, повоюем? – с грустью  улыбнулся он, понимая, что надолго, а может, и навсегда  прощается с родным домом.  – Раз  мне объявили войну,  ничего другого не остается, как принять вызов.  Посмотрим, кто кого? Да помогут мне мои деды и Аллах! И вам, тетушка спасибо и за науку, и за любовь! И, как говорят в нелюбимой вами России, не поминайте лихом»!
      Взвалив на плечо тюк с собранным в дорогу скарбом, он встал и быстро побежал в направлении тропы, бросая через себя сорванную  коноплю и табак. 

   -9-
   Южная студеная  ночь  вступала в свои права. Быстро темнело и становилось нестерпимо холодно. На абсолютно черном памирском  небе загорались звезды, да такие яркие и большие, каких не увидишь ни в России, ни с мостика подводной лодки. Склон, на котором находился Ибрагим, мешал увидеть луну,  уже начавшую серебрить вершины гор. Они в это время года были спокойными, как и реки, что шумели тише, не то, что зимой или весной, когда происходили сходы лавин, случались оползни, камнепады и землетрясения.
   Любуясь этим великолепным, мертвым и немного жутковатым миром, он почувствовал, что основательно промерз. Холод вернул его к реальности и заставил подумать о том,  что весь день  ничего не ел.  Удивительно, но есть не хотелось.
  «Все-таки хорошее и удивительное блюдо - плов», - подумал он и вспомнил, как дед рассказывал ему про великого завоевателя Тимура, приказавшего своим кашеварам приготовить такую  еду, какой можно было бы вкусно, сытно и вдоволь накормить его огромную армию, совершающую марш-бросок по пустыне, чтобы не тащить за собой обоз. Воистину это было гениальное изобретение, насытившись которым несколько дней не думаешь о еде.
   А вот пить хотелось и очень. На таких высотах обезвоживание организма происходило намного быстрее.  К сожалению, чайник был пуст, а до снега  надо было еще добраться. Он вздохнул, вспомнив, как дед именно на дне этого ущелья устроил привал, разжег костер, накормил, напоил внука горячим, чаем, а перед тем, как тронуться дальше,  проверил его обувку.  Ботиночки оказались сырыми после переправы.  Пришлось немного задержаться,  пока дед подсушивал их над костром.
   Эти приятные воспоминания немного приглушили жажду. Тут его взгляд  упал на ноги. Он грустно усмехнулся.  На правой ноге красовалась большая старая, но еще целая калоша, перевязанная его носовым платком после того, как левая потерялась во время переправы через бурный, довольно широкий приток Муксу  во втором ущелье. На  левой ноге  болтались обмотки курпачи, перевязанные оторванным рукавом от рубашки одного из братьев.
   Затем он с той же усмешкой окинул взглядом весь свой нехитрый скарб и  впервые за этот день рассмеялся, представляя, как выглядит со стороны.   Зрелище  было не  для слабонервных. С таким, громко сказано, снаряжением не то, что в горы, даже по окрестностям  поселка гулять было небезопасно. 
    И все же все эти вещи очень даже пригодились.  Прежде всего, халат деда Мансура и этот дурацкий медный чайник, мешавшийся всю дорогу, из-за которого он дважды чуть не сорвался в пропасть.  Пригодился и половичок, из которого было смастерено подобие заплечного мешка, где лежали  пока еще невостребованные вещи: та же веревка, кетмень и несколько тряпок.  Очень кстати пришлась и старенькая, довольно длинная, украденная у тетушек  Сайе  курпача, в которую он теперь кутался и обрывками которой обмотал ногу. Утром ее нужно будет разодрать окончательно и укутаться тело,  чтобы не замерзнуть на снежном плато.
   В брюках, которые сильно испачкались, но оставались еще целыми, в заднем кармане, закрывающемся на молнию, лежали документы, маленький перочинный ножик и деньги. Выручила флотская привычка раскладывать брюки под постель, чтобы лишний раз не гладить. Денег было много, около семи тысяч, пять из которых он собирался отдать родителям, а остальные  оставить себе, чтобы ни от кого не зависеть все два месяца каникул. Теперь все они абсолютно бесполезные в горах, в крупных купюрах лежали  в документах.
   Кроме подаренных командиром часов, оставшихся в доме деда, было жаль  удобные, отличные, новенькие чешские туфли, которые он купил в туалете московского ГУМа, переплатив  плюгавому парню - спекулянту почти в два  раза. Пришлось долго и отчаянно торговаться, чтобы тот скинул двадцать рублей с объявленных ста. Этой весьма полезной привычке его обучила родина.



   ОТЕЦ

   -1-
   «Что ж мне так не везет с обувью?» – усмехнулся Ибрагим.  Действительно, как  только он сам  с переплатой приобретал новые удобные туфли, они тут же пропадали.  И таких случаев было уже три.  В первых таких туфлях, купленных  в Ташкенте, где происходили соревнования по борьбе на кубок среди среднеазиатских республик, уехал в Россию старший брат.  Второй,  почти анекдотичный  произошел с ним во время  побывки  из армии.
   Узнав, что дня два  он будет находиться в Ленинграде, отец в письме попросил его зайти в мечеть на Васильевском острове, где сам  побывал еще во время войны. Выполняя просьбу отца, Ибрагим снял перед входом в мечеть свои новые туфли, которые купил на сэкономленные матросские деньги, значительно переплатив продавцу обувного отдела ленинградского Гостиного двора. К знакомым командира,  у которых он остановился, пришлось возвращаться по городу в старых рваных калошах.
   Дома он рассказал отцу, как выполнил его просьбу, и весело добавил:
   - Знаешь, как обидно,  папа?.. Пока я совершал намаз в ленинградской мечети, Аллах спер у меня новенькие туфли.
   И первый раз за всю свою жизнь получил пощечину от отца.
   - Как можно говорить такую гадость? – вспылил отец. – Да чтобы у тебя язык отсох за такие слова! Может быть, и права Наргиз, что ты в России меняешься  не в лучшую сторону?
   Немного успокоившись, он долго говорил с сыном об Аллахе, который велик и всемогущ. Что человек без веры слеп душой и готов на любую подлость.
   - Ты только посмотри, - говорил он, - что произошло с Россией, которая отвернулась от Бога. Они жгли иконы, убивали своих попов, осквернили все свои церкви. Устраивали в них свои дьявольские пляски, превратили в склады, даже туалеты. И что получилось? Он наказал их. Наслал на них самую страшную войну. Даже немцы, которых мы победили,  живут лучше. А эти? Живут, как шакалы, за деньги, жилье, еду рвут друг у друга глотки. Вот ты все время тянешься к России. А что там хорошего? Культуры нет, все злые, завидуют, если живешь чуть-чуть лучше, честнее. Одно ворье, жулик на жулике. А пьянство? Как они пьют.  У них же не осталось настоящих мужчин. Им же нельзя иметь детей. Все их дети тоже пьют, курят, никого не уважают. Что из них вырастает? Конечно, там есть много умных, порядочных людей, но  распознать их бывает очень трудно, особенно в городах. Приспосабливаясь, горожане так научились обманывать, что сразу и не разберешь, кто из них человек, а кто - зверь и подлец. А знаешь, почему мы так боимся, что ты женишься не на нашей девушке? Да потому, что многие их женщины -  порождение самого дьявола. Они  пьют, курят и, самое главное, никого не уважают. У них нет ни совести, ни женской чести. Уж я-то знаю. Да и ты – не мальчик, наверное, и сам это испытал. Мне не интересно, сколько их у тебя там было, но уверен, что серьезно строить семейные отношения стоит только с нашими.  Попробуй подойти к нашей девушке, женщине. Да она и сама умрет, и тебя зарежет, а честь свою  будет защищать до последнего вздоха. Ведь ты же знаешь Коран, и сам верил в Аллаха. Я не понимаю, что с тобой случилось? Мы с мамой были так рады, что у нас растет такой мудрый и добропорядочный сын. А тут вдруг такое неуважение. Мне даже страшно за тебя.
   Слушая его, Ибрагим был очень удивлен тем, что его отец – коммунист, прошедший с боями пол-Европы, командуя штрафным батальоном, в котором не верили ни в черта, ни в Бога, оказывается, искренно верил в Аллаха. До этого ему казалось, более того, он был уверен, что отец только делает вид, чтобы не обижать чувства верующих, да  и не особенно выделяться. Вспоминая слова отца, он отметил, что его рассуждения очень походили на рассуждения деда, и подумал, что во многих случаях с ними согласен.
    Таджики более уважительно относятся друг к другу, женщинам и особенно почитают стариков. Таджички  в моральном отношении были намного выше тех же россиянок. Увидеть их  непочтительно разговаривающими  со стариками, даже своими детьми или мужем было просто немыслимо.  А уж  представить  курящую или пьяную таджичку невозможно было даже самом невероятном фантастическом романе.
    Ибрагим часто вспоминал случай, когда он нечаянно увидел курящей одну из старших сестер. Бедная сорокалетняя женщина, у которой дети были вдвое старше его, готова была провалиться «сквозь землю», умоляя десятилетнего мальчишку молчать и обещая выполнить за это его любое желание.
    И все же он пытался возразить отцу, отстаивая свое мнение о России, приводя в пример тех же подводников, с которыми прослужил уже больше года. Увы,  спор ни к чему не приводил. Каждый оставался при своем мнении. Отец соглашался, что подводники это особый род войск и моряки всегда отличались своей обособленностью и честью.  Но когда речь зашла о их семьях и всех остальных россиянах, Ибрагим был вынужден согласиться с отцом. Крыть, как говориться, было нечем. Отец вместе тетушкой представляли силу, противостоять которой было трудно, а какие-то моменты и невозможно.

   -2-
   У Ибрагима с отцом в детстве как-то не сложились отношения. Нет, он очень любил папу, может даже больше, чем мать, но ему казалось, что тот его не любит, поэтому часто бывает несправедливым. И причиной этого, как он считал, был его старший брат Рашид.
   Все вокруг только и говорили, как хорошо, что у Рахимджана растут мальчики, помощники, продолжатели славного рода, как они любят друг друга, уважают. Отец и тетушка тоже были очень этим довольны. Если бы все они только знали, как эти братья ненавидели друг друга? Свидетелем этой ненависти была только мама, но ее почему-то никто не слушал.   
   Отец вечно пропадал на работе и не мог видеть, как старший сын Рашид еще с самых первых дней появления в доме братика, начал откровенно над ним издеваться и устраивать мелкие пакости. Правда, делал он это тихо, как говориться, исподтишка, когда рядом с ними никого не было. При людях он становился заботливым и внимательным, особенно при отце и тетушке.
   Именно ему младший братик обязан тем, что начал быстро развиваться, взрослеть и умнеть. Ему как-то сразу стало понятно, что жаловаться бесполезно, а защитить себя сможет только он сам. Поэтому пришлось смириться и терпеливо ждать, когда он подрастет и сможет дать достойный отпор своему мучителю. Эта мысль помогала ему стойко переносить все те неприятные моменты, которые устраивал  этот злорадный урод.
   Самое интересное, что мучитель неожиданно начал отставать сам.   Видимо, ему надоело, вернее, уже не доставляло удовольствие устраивать каверзы, видя, что этот маленький «гаденыш» перестал на них реагировать. Действительно, что толку щипать бесчувственное тело, даже прищемить дверью пальцы, когда этот звереныш только вскрикивает, да убегает  куда-нибудь зализывать боль. Даже не плачет, гад, не говоря уже о том, чтобы кому-то пожаловаться, правда, только смотрит так, что кишки наружу выворачивает. Еще чего доброго прибьет, когда подрастет, а растет он быстро, да и взгляд этот становится все злее и осмысленнее.   
   Отцом же все это было воспринято, как  установление еще более теплых, дружеских отношений между братьями. Он просто сиял от счастья, наблюдая за тем, что взгляд младшего сына немного потеплел и тот уже не смотрит на старшего волком. Самое грустное, что своим желанием еще больше сблизить сыновей, он все больше отдалял от себя младшего, который  почему-то смотрел своим волчьим взглядом теперь уже на него самого. Это немного приостанавливало его отцовские чувства, заставляя прислушиваться к словам сестры, говорившей о том, что не стоит вмешиваться во взаимоотношения братьев, что они должны разобраться  сами.
   Между тем он все чаще стал ловить не себе этот сверкающий ненавистью взгляд и никак не мог понять истинной причины. Разговоры с Ибрагимом тоже ни к чему хорошему не приводили. Тот отдалялся и замыкался в себе все дальше и больше. Хотя это было и понятно.  Сын заступался за маму, которую, как он считал, незаслуженно обижают, особенно тетушка, унять которую было не под силу даже ему, отцу семейства. Оставалось только надеяться на то, что сын подрастет и все поймет сам. Он был до жути упрям и ничего не принимал на веру. Этим можно было даже гордиться, но переживать все это было сложно и невыносимо. Как-никак Рашид был его сводным братом, и вина отца была очевидной. Требовалось время, чтобы все это уладить.
   С появлением в семье младшего братишки Амира, Ибрагима словно подменили. Все  свое внимание он переключил на предмет своего обожания и уже никого к нему не подпускал, даже мать.  Самое любопытное, что его почему-то стал побаиваться даже Рашид, который к этому времени подрос и действительно стал слушаться среднего, который неожиданно для всех стал занимать в доме главенствующее положение и не только среди детей. Со стороны наблюдать это было довольно смешно.
   Пятилетний ребенок отдавал распоряжения домочадцам, но самое смешное, все его слушались.  В первую очередь его поддерживала двоюродная четырнадцатилетняя сестра Зебо, которую по приказанию тетушки прислали в помощь по хозяйству матери. До этого ей приходилось крутиться одной на кухне,  бегать на базар за продуктами и еще учиться в школе. Слава Аллаху, что ей еще помогали подружки и соседи. С появлением в доме беспокойного младенца ей пришлось бы совсем худо. Мама Ибрагима была никудышной хозяйкой, ее стряпню, увы, не ела даже соседская собака, не говоря уже о том, что успокоить маленького Амира мог только Ибрагим.
    Ко всему прочему он оказался довольно мудрым руководителем, не отдавая распоряжения, а предоставляя обязанности на выбор. Понятно, что Рашид теперь только рад был исчезнуть из дома, забежав мимолетом на базар, в магазин  и в молочную кухню, чтобы не слышать постоянные вопли младенца. А, кроме того, находясь дома, постоянно нужно было таскать и греть воду, да еще полоскать бесконечные пеленки, которые этот засранец пачкал с бешеной скоростью.
    С Ибрагимом теперь никто не спорил. Результаты его правления не заставили себя долго ждать.  Помимо установившегося порядка, он откуда-то все время приносил новые рецепты, и обеденный стол разнообразился так, что отведать новые блюда сбегалась вся округа.  Конечно же, больше всех был доволен отец, для которого с трудом удавалось сохранить  часть его доли. Правда, к своему ужасу он заметил, что во многих блюдах довольно часто  присутствует проклятая Аллахом свинина. Уж он-то прошедший с боями всю Европу и Украину знал ее на вкус, а уж в так всем полюбившихся шпикачках она несомненно должна была присутствовать по технологии.
   Из разговора с сыном он понял, что часть рецептов, как он и предполагал, дали тому поволжские немцы. Однако Ибрагим никому даже Зебо об этом не рассказал, как его ни просили. Он понимал, что означает мясо этого нечистого животного для мусульманина, и приврал всем, что это особый вид жирного козла, который обитает в труднодоступных районах.  На самом деле он менял его на мумие, добывать которое научил его дед, который и рассказал, что в России пробовал свинину, даже угостил салом, что привезли ему его друзья.
   - Понимаешь, папа, - говорил Ибрагим. – Раз уж мы с дедом ели это мясо, и Аллах нас не наказал, то и другим его тоже можно давать пробовать. Ведь они же не знают, что едят свинину.  Пусть думают, что это козел, так им будет спокойнее. А я ведь сэкономил деньги в доме, и все вкусно поели. Может я грешен, но дед сказал, что Аллах для всех един, и не разрешает есть свинину только потому, что боится за наш народ, что он ее неправильно приготовит. Она ведь портится быстрее, чем другое мясо. Но если его правильно приготовить, даже засолить, оно будет лежать даже дольше, чем вяленая баранина. Вон немцы едят свои колбасы, которые готовили несколько лет тому назад, и ничего с ними не случается. Конечно, если ты запретишь, я брошу это дело, но сам теперь, наверное, никогда не откажусь от свинины. И тогда получится, я буду получать удовольствие от еды, а мои братья и вы нет. Это же несправедливо.  А потом я же на самом деле хотел сэкономить деньги, которых в доме и так не хватает, но уверяю, никто об этом не узнает. Вы же уже полгода едите свинину, я ее даже в плов даю класть Зебо. Она только удивляется, как быстро она готовится, а масла нужно меньше.  В шурпу, лагман и манты ее только добавляю, и от этого блюдо становится только вкуснее. А котлеты без нее сухие и тоже невкусные.  Все только удивляются, какая Зебо стала хозяйка.  Соседи говорят: «Вот мужу повезет, у нее же руки золотые». Ведь я же еще принес рецепты, которые мне дали армяне, дагестанцы, чеченцы. Дед мне корейские и китайские блюда показал.  А сколько русских блюд? Это я уже у русских знакомых выпросил. Вот разбогатеем, купим большую сковородку, мы еще блины будем печь.  А потом папа не я один беру у немцев свинину.  Я знаю несколько шашлычников, которые тоже покупают ее, а на базарах говорят, что это баранина. И ведь у них самые вкусные шашлыки.
   - Так ты решил стать поваром? – улыбнулся отец.
   - Нет, папа! Готовить я не умею. Пусть это делает Зебо. У нее это лучше получается. У меня все горит и переваривается. Просто я хочу, чтобы наша еда была вкусной и полезной. Вот и все.
    - Ну, что ж, сын, дерзай дальше! Как ты понял, противиться я не буду, только уж ты поосторожнее со свининой.  Нужно будет нашим сказать, чтобы не очень-то угощали соседей, хотя какое там.  К дому же подойти нельзя, такой аромат сшибает, что не захочешь, а войдешь
    И это была их первая совместная тайна, которая их сдружила.

   Жили они тогда в Канибадаме в старом родовом доме с огромным садом.
   Советская власть ввела налоги на сады и домашних животных. Описывалось каждое фруктовое дерево, каждая лоза, соответственно, и  каждое домашнее животное.  Чтобы не платить, люди вырубали сады, выгоняли животных,  а что самое страшное, уничтожали виноградники в домах.  Этот виноград, как правило, даже не использовали в пищу, но его описывали так же, как и элитный, который шел на изготовление вина, соков и сахара.
   Когда вырубили сад и виноградник в доме Ибрагима, жить стало просто невыносимо. Люди и животные мучились  под палящими лучами жаркого южного солнца. Исчезла тень, а с ней и прохлада. К середине дня стал пересыхать арык. Дохли одна за другой переписанные комиссией и  измученные зноем куры.
   Однажды отец вернулся с работы раньше обычного, собрал домочадцев и объявил:
   - Всякому терпение бывает конец. Сегодня мы попытаемся положить конец этому безобразию.
   Он вынес из дома огромную кипу газеты «Правда», которую выписывал, как коммунист, и свернутые рулоном плакаты с портретами членов Политбюро, которые получал, как агитатор. До этого все это он не разрешал трогать никому.  Теперь же он достал стремянку и с улыбкой произнес:
   - В России газетам находят применение в качестве подложки под обои и еще кое-где, а мы тоже найдем им свое место. Ибрагиму, как самому маленькому и легкому, придется труднее всех. Его одного может выдержать навес над нашим палисадником. Что делать сынок? Ты должен всех нас спасти от жары. Обязательно надень что-нибудь на голову от жары. Или ты боишься?
   От этих слов и оказанного доверия Ибрагим был готов покрыть не только навес над их двором, но и навесы всего города. Оказывается, отец его уважает и поручает такое ответственное задание.
   После того, как газеты и плакаты проволокой были прикреплены к навесу, у отца начались неприятности. Его персональное дело стали разбирать на партийных комитетах, несколько раз штрафовал пожарник. 
   Солнце коробило бумагу, а члены правительства, распечатанные на всех полосах газет и плакатах, «корчили жуткие рожи», пугая и  веселя всех окрестных соседей. Правоверный мусульманин, входя в дом, с ужасом поглядывал наверх и читал молитву, а православные гости - перекрещивали лбы и просили защиты у Николая угодника.

   -3-
   Ибрагиму только – только исполнилось шесть лет, когда в их дом приехали фронтовые друзья отца вместе со своими женами и детьми.
   Они появились в полдень, их сразу же усадили за достархан во дворе дома, и началось нескончаемое азиатское застолье. Отец извинился за то, что из-за вырубленного виноградника нарушены комфортные условия, а они, в свою очередь,  пожаловались на то, что «Лысый обормот*» и в России «накуролесил» с садовыми деревьями и домашней живностью. Краснощекий дядя Владимир со слезами на глазах  рассказывал, как его отец от отчаяния зарезал единственную корову-кормилицу и за бесценок продал всех коз, свиней и часть домашних птиц. Затем все дружно осудили переименование Сталинабада* в Душанбе,  Сталинграда - в Волгоград  и выпили за Великого Сталина.
   После этих тостов начались воспоминания о войне,  стали появляться родственники, соседи. Все радовались приезду дорогих гостей и от души старались их ублажить,  удивить.  Огромный достархан, до этого заставленный гостинцами и дарами, уже не вмещал всех блюд, сладостей, кулинарных изысков и даров, которые продолжали прибывать с катастрофической быстротой, поэтому  приходилось наваливать, втискивать и выставлять их  в несколько ярусов. Обилие и разнообразие яств поражало и удивляло. Еще бы, Ферганская долина богата на все это сама, а, если к этому еще и добавить хлебосольные традиции,  мастерство и изобретательность каждой хозяйки. Без привычки выдержать все это не так-то просто, особенно непривычным желудкам.   
   Первыми из-за стола выкатились дети, и  Ибрагиму пришлось вставать вместе с ними. Ему очень хотелось послушать воспоминания отца и его друзей о войне. Отец это делал нечасто, если не сказать, что он вообще этого не делал никогда, но законы гостеприимства были святы, Ибрагим должен был ублажать своих ровесников. Вслед за детьми последовали их мамы, уставшие от неудобных поз, главное, удивленные, что остаются за столом с одними мужчинами.  Все  приходившие в дом женщины, даже не здороваясь, сразу же исчезали на женской половине.
   Гостьи вдоволь нагулялись  по довольно большому пустынному родовому саду, попытались помочь женщинам, скопившимся на тесноватой кухне, и где-то к концу дня выразили желание погулять по городу.
   Желание гостя - закон. Отец позвал Ибрагима и, как единственному свободному «мужчине»,  поручил сопровождать уважаемых гостей на прогулке. Таджикским девушкам и женщинам в такое время появляться на улице, было не принято.
    Ибрагим,  гордый от сознания, что именно ему поручено такое важное и ответственное дело, с радостью согласился и спросил отца, куда бы он рекомендовал им пойти? Тот ответил, что полностью доверяет инициативе сына, и Ибрагим возгордился еще больше. 
    И вот тетя Валя и тетя Маша, так звали этих женщин, захватив с собой своих детей, в его  сопровождении  вышли на улицу. На прогулку они надели подаренные им красивые национальные атласные платья и тюбетейки, расшитые золотом. Это им порекомендовали женщины, чтобы не было так жарко во время прогулки по улицам, еще не остывшим от дневного зноя.
   Большеглазая и темноволосая тетя Валя в  национальном наряде  была очень похожа на таджичку. Второй, светловолосой, коротко остриженной тете Маше платье тоже очень шло и нравилось, так как скрадывало  чуть-чуть полноватую фигуру. Их детям: девочке Оле и мальчику Ване тоже подарили по тюбетейке.
   Из всей гуляющей компании только Ибрагим был в пионерской панамке, которую привез из пионерского лагеря его старший брат Рашид
   Ибрагим неплохо знал свой небольшой город.  Помогая маме по хозяйству, он часто бегал на базар  за пшеном для кур, лепешками и керосином, а так же за папиросами для отца в район  Фирузоба*, куда побаивались ходить другие мальчишки с его улицы.
   Там он нашел взаимопонимание с чеченской шпаной, родители которых были высланы с Кавказа. Сначала подрался, а потом подружился с их главарем Тагиром.  Конечно же, дракой это было  назвать смешно, просто, защищая отцовский «Беломор», он отчаянно бросился на парня, который был старше и выше его в два раза. Тагир оценил этот поступок и объявил, что «снимет шкуру с каждого, кто хоть пальцем тронет этого отважного маленького батыра».
    Больше всего Ибрагиму нравилось ходить к баракам, где жили немцы, высланные с Поволжья. Там было очень интересно.  По вечерам  часто устраивались  домашние концерты, аттракционы для детей, чтение книг вслух и прослушивание грампластинок. Туда-то в первую очередь он и хотел повести гостей. Но женщины почему-то отказались принять его предложение, и тогда он повел их в центр города, к базару.
   Прежде он никогда не ходил на базар  в это время суток, поэтому опустевший город его поразил и испугал одинокими случайными прохожими, какой-то странной тишиной, которую изредка нарушали звуки, напоминавшие о том, что за трехметровыми глиняными  дувалами еще теплится жизнь.
   Не лучшее впечатление производил и вид базарной площади. Везде валялись горы мусора, в котором копошились бродячие собаки и огромные жирные вороны, которые со злобным лаем и гневным карканьем бросились на непрошеных гостей.  В дополнение ко всему появился старик в рваном халате и стал на них кричать.
   Удивленные и ошарашенные таким приемом, они вернулись на улицу, по которой пришли и там гостьи попросили Ибрагима перевести им слова старика. И Ибрагим поведал, что старик бранился именно на них за то,  что они «потеряли разум и стыд, забыли Аллаха, шляются по городу сами, да еще таскают с собой детей.  За это он посылает на их головы самые страшные проклятия».
   Обе женщины улыбнулись, а тетя Маша спросила:
   -  Значит, женщинам одним  у вас гулять нельзя? А  где же тогда они гуляют с детьми?
   - У нас есть театр, дом культуры, но сейчас они на ремонте, можно пойти в кинотеатр. Правда, я этот фильм уже два раза смотрел.
   - Нет! – возразила тетя Маша. – В кино уж мы точно не пойдем, правда, Валя? Хочется просто погулять на свежем воздухе. Здесь на улице-то от духоты с ума сойдешь, а сидеть в помещении, брр!
   - А где у вас вообще собираются люди? – спросила тетя Валя. – Неужели они все так и сидят по домам?
   - Люди? – задумался Ибрагим и радостно воскликнул. – Так они, наверное, сейчас на автовокзале! Нет, скорее всего, их там уже нет. Значит, на железнодорожном вокзале! Правда, до него идти километра три. Там люди точно есть.
   - Нет уж! – поморщилась тетя Валя. – На вокзалы мы точно не пойдем. А где же ваши знаменитые сады, виноградники, орешники? Ведь ваш город, кажется, называют ореховым?
   - Так это надо идти в другую сторону, за канал и Пулотон*, - объяснил Ибрагим. – Это далеко, через весь город. 
   - Так у вас есть река!? – воскликнула тетя Валя.
   - Да! - гордо кивнул Ибрагим. – Наш город стоит на Большом Ферганском канале.
   - Так отведи нас туда, пожалуйста! – разом воскликнули обе женщины. Они были согласны идти куда угодно, лишь бы не возвращаться обратно в дом.
    Ибрагим пожал плечами, так далеко он ходил только с взрослыми. Он уже давно порывался отправиться туда и даже дальше, но родители категорически запрещали, опасаясь, что он будет ловить и собирать там «ядовитую гадость».
     - То, что это он делал вместе с дедом, еще можно как-то допустить, - причитала мама.  -  Но самостоятельно, - это уже ни в какие рамки.
    Теперь представился случай, и начинала сбываться его мечта. Он обрадовался, оживился и уверенно повел их в сторону канала. 
   По дороге гости расспрашивали его о жизни в городе, и он поведал им все, что слышал из разговоров взрослых.
   Сначала он рассказал, как  люди отпраздновали отъезд обратно в Россию строителей канала.
   - Было так весело и многолюдно, - говорил он. – Вызвали  солдат с настоящими автоматами.
   - А зачем солдат? – удивилась тетя Маша.
   - А чтобы наши мужчины не побили строителей камнями, - объяснил он.
   - За что!? – воскликнули обе женщины сразу.
   - За то, что они приставали к нашим женщинам. Ведь многих уже побили так, что местные больницы не смогли всех принять. Пришлось отвозить кого-то в Ленинабад, кого-то в Исфару, а кого-то  в Коканд. Дядя Анвар говорил, что пятерых лечили в самом Душанбе.
   - Ничего себе, праздничек! – ужаснулась тетя Валя.
   - Это еще что!? – продолжал он. – В прошлом году наши мужчины сожгли  городскую милицию, побили всех милиционеров.  Тогда тоже вызывали солдат, но никого не арестовали.
   - Как же такое могло произойти? – спросила ошарашенная тетя Маша. – Неужели и в самом деле никого не арестовали?
   - Никого, - уверенно произнес он. – Милиционеры сами  виноваты.
   - В чем же? – продолжала допытываться тетя Маша.
   - Они – ленинабадцы, - объяснял он.
   - Послушай! - спросила тетя Валя.  - Ведь Ленинабад, если я не ошибаюсь,  ваш районный центр. Так почему же людей из районного центра так невзлюбил ваш город?
   - Они заносчивые, злые и глупые, – ответил Ибрагим.
   - Прямо-таки все? – продолжала спрашивать она.
   - Конечно. Они нас не любят, а мы их.
   - Как это не любят? – вмешалась тетя Маша.
   - Не любят. Так все наши родственники говорят, – ответил он и добавил:  - Нас еще кулябцы не любят и кургантюбинцы.
   - Господи! – воскликнули обе женщины сразу, а  тетя Валя спросила:
   - Да за что же вас так не любят? Что вы им такого сделали?
   - Мы – канибадамцы! – гордо ответил Ибрагим.
   Женщины переглянулись и оживленно заговорили друг с другом.
   - Боже праведный! - воскликнула тетя Маша.  - Республика маленькая, да еще сплошные горы, а они друг друга не любят, калечат, да еще и сжигают. Дикость какая!
   - Ну, а что же ты хочешь? – отвечала ей тетя Валя.  - Это же Азия, может быть у них так принято? Видишь, какие у них заборы? Это же крепости. Может они воюют друг с другом? Смотри, как тихо в городе. Как-то жутковато. Может, вернемся?
   - Ты что с ума сошла? – отвечала ей подруга.  -  Опять сидеть с пьяными мужиками и слушать их бред? У меня ноги до сих пор болят от сидения на корточках. Между прочим, мы просидели часов пять в своих коротких платьях среди одних мужиков. Женщин-то они к столу не допускают.
   Ибрагим слушал их разговор и думал, почему и в самом деле их не любят люди из других городов? Ведь многие его родственники жили в них. Бабушка была из Куляба*, дядя Анвар родился в Ленинабаде*, а  другие родственники  просто расползлись по всему Таджикистану, Узбекистану и даже намного дальше.
   Только чуть повзрослев, он узнал, что таджики при знакомстве друг с другом, прежде всего, интересуются происхождением, чтобы найти земляка, полагая, что, таким образом, находят единомышленника. И он ценился даже больше родственника.
   Услышав, что гостьи заговорили о воинственности таджиков, Ибрагим решил им возразить.
   - Нет, мы не воюем. Мы приглашаем врагов к себе в гости и кормим так, чтобы они «подавились своими же словами».
   Женщины  переглянулись и захохотали.   Ибрагим озадачился. Гостьи его неправильно поняли, ведь он хотел сказать, что таджики предпочитают дружить, чем воевать. Он часто слышал, как родители, поссорившись с соседями, обсуждали, как бы лучше их принять, чтобы восстановить мир. И он снова попытался объяснить это.
   - Мы очень дружим с соседями, с которыми больше всего ругаемся. Самую злую на улице соседку Мархамат - апу  мама кормит так, что в доме очень быстро кончаются продукты.
   Женщины развеселились еще больше, втянув в веселье своих детей. Поняв, что не может правильно объяснить им  обычаи взрослых, он решил переменить тему и  рассказал, как толпа фанатиков забросала камнями двух девушек за то, что они отрезали косы, сделали короткие стрижки и надели модные коротенькие платья.
   - Ну и нравы! - снова поежилась тетя Маша и обратилась к подруге. – Нам, наверное, никогда этого не понять. Это же дикость и средневековье.  Слава Богу, что на улицах у них вечерами так пустынно, иначе бы они и нас поколотили бы. Ведь мы наверняка делаем что-то неправильно по их мнению. После этих рассказов что-то мне гулять расхотелось.
   - Ты знаешь, и мне что-то стало тревожно, - согласилась тетя Валя. – Недаром  нам говорили, что здесь на Востоке можно нарваться на неприятности, тем более мы без мужиков, ведь женщин-то они ни в грош не ставят. Кажется, нужно возвращаться.
   Услышав их, Ибрагим  понял, что  его мечта добраться до заветных мест  без присмотра взрослых снова рушится.  Кроме того, он обиделся за свой город. Ведь у гостей сложилось впечатление, что здесь страшно. Правда, он был виноват сам, что рассказал им эти страсти. И он решил заступиться за свой народ.
   -  Наш народ очень добрый и радушный, - громко заявил он. – Мы никогда не обижаем никого просто так, а к гостям относимся с особым почтением.  И  вас никто  не обидит. Я скажу, что вы гости из России и вас будут почитать. Хоть я и маленький, но тоже мужчина. Поэтому буду вас охранять до последнего вздоха. Вы же женщины, а мы женщин очень уважаем и защищаем.
   - Конечно, конечно Ибрагим! – улыбнулась тетя Валя. – Ты молодец! Ради Бога, не обижайся! Просто на самом деле нужно возвращаться.  Солнце уже заходит, скоро будет темно.
   - Я, наверное, напугал вас, вот вы и боитесь, - продолжал защищать свой народ Ибрагим.   – Но я вам честно говорю, наш народ очень добрый. Знаете, какие у нас бывают добрые и веселые праздники?
   Ему очень хотелось идти дальше, и он стал  рассказывать о празднике Навруз*.

   Таджики называют Навруз пробуждающим красоту. С его приходом снова просыпается и возрождается природа. Земля одевается в зеленый наряд из сочных трав и цветов. Начинают петь соловьи, журчать ручьи, реки и водопады. Дети собирают подснежники и с песнями раздают их  соседям, родственникам и знакомым. Эту традицию называют «гулгардони»*. Люди, принимая из рук ребят цветы, прикладывают их к глазам и благодарят Аллаха за то, что он помог  преодолеть зиму и принес  весну.
   Хозяйки в домах  начинают готовить  специальное к этому празднику национальное лакомство «суманак»*. Это проросшая пшеница, разрезанная на квадратики, растолченная в специальной ступе и приготовленная на очень медленном огне в виде халвы. Интересно, что во время его приготовления вокруг котла с суминаком собирается все семья, приходят соседи, родственники и друзья, которые поочередно помешивают содержимое котла и поют хорошие задушевные песни.
   Еще более интересным бывают праздничные гуляния и застолья. В центральной зале дома, где обычно происходят такие праздники, зажигают свечу, а подсвечник украшают зеленой травой, весенними цветами. На достархан по традиции обязательно выставляют семь видов сладостей и яств, названия которых начинается на букву: «син». Кроме суминака это: сумот, самбуса, сабзи, санджид, себ*, сок и др.
    С самого раннего утра начинают раздаваться звуки карнаев, сурнаев и наев, которые сзывают народ на самую большую центральную площадь, где обычно праздную народные многолюдные торжества. В самом центре площади зажигается большой костер, который обходят все присутствующие в знак доброй надежды и избавления от невзгод.
   В разных концах площади происходят разные представления, соревнования и другие веселые действия. Где-то, сменяя друг друга, поют певцы, играют музыканты, пляшут танцоры. Где-то комики и канатоходцы веселят народ, показывая свое мастерство. В другом месте молодежь читает друг другу стихи и четверостишья. Повсюду идут состязания: скачки, петушиные бои, стрельба из лука, метание ножей, перетягивание каната, армрестлинг и другие развлечения.
   С разных уголков страны съезжаются всадники и устраивают любимое всеми «козлодрание»*. Знаменитые борцы республики  устраивают соревнования по национальной борьбе «гуштингури»*.  Победителей ждут ценные призы, включая автомобили, ковры и другие предметы обихода.
   В самый  разгар праздника в небо выпускаются голуби.
   Во время Навруза люди забывают о своих предрассудках, клановой принадлежности, не говоря о военных действиях. Это подлинный праздник жизненного возрождения, красоты, единства и согласия всех народов не только Таджикистана, но и других республик, где он прижился и полюбился.

   - Надо же, какие у вас прекрасные мусульманские праздники, - восхищенно сказала тетя Маша.
   - Это не мусульманский праздник, – возразил Ибрагим.  - Он языческий, и достался нам в наследство от огнепоклонников, так сказал мне папа. Он еще сказал: «Чем мы хуже русских, у них там тоже бардак в религии». А как пишется слово «бардак»? «Бордак» или «бардак»?
   Ответа он не дождался. Дикие истошные крики, вопли и стоны заставили их обернуться и посмотреть туда, откуда они раздавались.
   От увиденного все разом застыли от ужаса. 
   По узкой среднеазиатской улочке прямо на них бежала огромная разъяренная толпа  каких-то жутких мужчин,  размахивающих большими палками, неистово что-то выкрикивающих  и вырывающих волосы  из своих всклокоченных бород. Их одежда представляла какие-то жалкие обноски, взгляды были безумными и злыми.
   - Что это? – округляя глаза, шепотом спросила тетя Валя.
   - Дервиши*, - вскрикнул Ибрагим, в глазах которого вспыхнул животный страх.
   Прежде Ибрагиму приходилось их видеть на базарах, где они просили милостыню. Их жуткий вид всегда вызывал неприятные ощущения, и никакие рассказы об их набожности, святости не могли погасить в нем  отвращения. Да и не могли они вызвать другое чувство своими безумными глазами, жуткими грязными лохмотьями на голом болезненном теле, какими-то немыслимыми шапками, хиркой* и большими посохами, которыми они отгоняли собак. Теперь же их было столько и они так жутко орали, что у него заныло под ложечкой и стали подкашиваться ноги.
   - Что они хотят? – со страхом в голосе продолжала спрашивать тетя Валя.
   Увидев, что Ибрагим застыл пораженный не меньше их, она крикнула, чтобы все бежали за ней, и побежала первой. Все устремились за ней. Ибрагим, сорвавшийся с места последним, скоро всех опередил. Бегал он неплохо и знал, что сумеет убежать от этой страшной толпы.  Для него ничего не стоило,  преодолеть трехметровый дувал*и скрыться в лабиринте городских построек. Этому его научило постоянное лазание по горам, но он понимал, что эти городские женщины и их неуклюжие  дети  сделать этого  не смогут при всем своем желании.   И он сбавил темп.  Ведь ему же отец поручил сопровождать гостей, и оставить теперь их одних он не мог.  Более того он должен был следить,  чтобы они случайно  не свернули в переулки,  оканчивающиеся тупиками, что уже несколько раз пытались сделать.
   В Таджикистане в кишлаках и небольших городах  дома, а уж тем более дувалы ставились так, как пожелает хозяин. Никто и никогда не соблюдал никакой архитектуры, более того соседи между собой часто вели долгие ожесточенные бои за каждую пядь земли. Были случаи, когда на отвоеванных территориях и жить-то уже было некому, но дувал ставился все равно.  В старой части города сохранились места, где, добираясь до своего дома, хозяевам приходилось преодолевать два-три чужих соседских двора. Только уже при Советской власти стали наводить с этим порядок.
    Ибрагим  и гости бежали как раз  по старой части города, которая вела к Исфаре. Толпа фанатиков ускоряла бег и уже стала их догонять, но ему даже пришлось сбавить темп, чтобы не отрываться от своих гостей. Позже отец с братьями посчитали, что их пробежка составляла километра два. И это по пыльным душным улицам, под заходящим, но все еще жарким южным солнцем.
   Вот так и неслись они по главной улице, подгоняемые страхом и ужасом, пока тетя Валя не подвернула ногу.
   - Бегите дальше! – кричала она. – Умоляю, оставьте меня, спасайтесь сами!
   Ее пыталась поднять тетя Маша. Рядом кричали дети.
   Наконец толпа их настигла.
   Ибрагим зажмурил глаза, прикрыл голову руками и вжался в дувал. Страх парализовал его и на какое-то мгновение даже лишил сознания. Он слышал, как рядом с ним с дикими криками и ужасающими воплями проносится табун, заглушающий истошный рев детей и крики женщин. Один раз его толкнули, он вжался в глиняный дувал и тот него  начал  осыпаться.
   Крики и вопли женщин и детей начали стихать, но топот и тяжелое дыхание не прекращались так долго, что он даже прекратил дрожать. Наконец стали стихать и  удаляющиеся звуки топота. Скоро и они исчезли совсем. На какое-то мгновение наступила странная тишина, которую неожиданно снова нарушил  детский плач.
   Голос тети Маши заставил его вздрогнуть.
   - Дети успокойтесь!.. Все живы?.. Боже!.. Что это было?.. Валя, ты совсем не можешь идти?
   Ибрагим осторожно приоткрыл глаза, но из-за  пыли ничего не увидел.
   «Значит, я умер», – подумал он и удивился, что рядом дружно ревут Оля и Ваня.
   «Почему они плачут? – думал он.  - Ведь они же тоже должны были умереть, а мертвые не плачут.  Так ему объясняла мама. Они же должны быть рады, что сейчас увидят Великого и Всемилостивого Аллаха».
   Ему захотелось крикнуть им, чтобы они перестали плакать, что сейчас их ожидает великая радость, но тут голос тети Маши заставил его повернуть голову в ее сторону.
   - Ну, все, дети, успокоились!.. Ибрагим, милый,  что это было?
   Сквозь плотное облако пыли  он разглядел, как она пытается поднять тетю Валю, которая скривила лицо от боли и пытается подняться сама.
   - А почему вы не радуетесь, что сейчас увидите Всемогущего и Всемилостивого? – удивленно спросил он.  - Нужно привести себя в порядок, а то Он разгневается и не пустит всех  нас в рай.
   Обе женщины переглянулись, одновременно повернули головы в его сторону, и, не мигая, расширив от ужаса глаза, уставились на него.
   - Мальчик миленький!.. Ты только успокойся! – ласково сказала тетя Маша, подошла к нему, осторожно взяла  за плечо и внимательно посмотрела  в глаза.  -  Ибрагим, ты себя хорошо чувствуешь?
   - Хорошо! – ответил Ибрагим.
   Она снова внимательно посмотрела на него.
   - Ты, правда, хорошо себя чувствуешь? До дома дойти сможешь?
   - Конечно! Здесь недалеко, – ответил он и понял, что жив. Ему вдруг опять стало страшно, захотелось плакать, и он присоединился к компании ревущих детей.
   - Ну, слава Богу! – обрадовано вздохнула тетя Маша и пошла поднимать подругу.

   Когда вся  компания начала вываливаться из калитки во двор дома, мужчины протрезвели, повскакали из-за достархана и стали цепенеть от ужаса.
   Измученная тетя Маша втащила стонущую тетю Валю и, закрыв глаза, рухнула на землю. Ее серые от пыли и липкие от пота волосы плотно облегали череп, а лицо стало черным, как у негритянки.
   У тети Вали растрепалась коса, и  волосы, серыми змейками спускаясь на грязное измученное лицо с обезумевшими огромными глазами,  сделали ее похожей на злую, сказочную колдунью. Цветистые атласные платья обеих женщин были землисто-серого цвета, как будто их не стирали года два.
   Тюбетейка каким-то чудом сохранилась только на девочке Оле, которая пыталась поднять маму и размазывала по щекам смесь из глины, пыли и слез.
   Мальчики дружно ревели в унисон.
   Двор мгновенно заполнился высыпавшими из кухни женщинами, которые начали причитать, охать и ахать.
   После того, как женщин отнесли в дом и туда же отвели плачущих Олю и Ваню, отец успокоил Ибрагима и попросил рассказать, что же с ними произошло. Когда Ибрагим закончил свое, прерываемое всхлипываниями, повествование, отец воскликнул:
   - Как же я забыл?.. Это ведь хоронили уважаемого Каримджана. Большой был человек!.. Очень уважаемый.
   И он поведал своим русским друзьям, как хоронят покойников по мусульманским обычаям.
   Ислам бережет женщин и детей от тягостного зрелища захоронения усопшего, поэтому они прощаются с ним дома. Потому-то Ибрагим и не мог объяснить происходящего гостям, так как никогда всего этого не видел. По крайней мере, он даже не мог видеть, что делают с покойником после того, как его выносили за ворота. А там его заворачивали в  саван, клали на носилки и несли на кладбище. И положено это делать было только взрослым мужчинам.  Именно они должны были поднять покойного на носилках с началом захода солнца, а захоронить - обязательно до захода.
   Дом уважаемого Каримджана находился в противоположном от кладбища конце города, поэтому похоронная процессия очень спешила. Следует отметить, что праздники, свадьбы, юбилеи и иные торжества в Таджикистане всегда многолюдны, а так как радость и горе люди здесь делят вместе, то и на похороны собираются всем миром.  С уважаемым жителем прощался весь город, а, кроме того, наняли дервишей, которые должны были отгонять во время пути злых духов и открыто выражать свои чувства по поводу его кончины. Видимо их неплохо возблагодарили, вот они и старались. В результате в процессии участвовало более четырехсот мужчин. И в это необычное стечение обстоятельств попали погулявшие по городу гости.
   На следующий день все дружно смеялись, вспоминая вчерашнюю прогулку.
   Русские женщины привели себя в порядок и встречали гостей. Входившие в дом мужчины справлялись о здоровье гостей и, поглядывая на повязку на ноге тети Вали, желали ей скорейшего выздоровления. Вечером гостям вручили абсолютно новые национальные атласные платья и тюбетейки, потерянные ими во время прогулки.

   -4-
   Подрастая, Ибрагим все больше и больше тянулся к отцу.  В нем крепла уверенность, что отец единственный, кто его по-настоящему поймет. И не раз убеждался в этом. Когда у него испортились отношения с тетушкой, отец был первым, кто занял в этом противостоянии его сторону.
   Мама же наоборот, неожиданно стала принимать тетушкину сторону. Она не понимала и не одобряла действий сына. Ее пугало его бродяжничество,  долгое отсутствие  и нежелание возвращаться домой. Братья Ибрагима вместе со всеми тоже осуждали «дурной» характер среднего непутевого брата.
   Поссорившись в очередной раз с тетушкой, отец решил навестить сына в Москве.
   Они не виделись почти три года и были страшно рады друг другу.  Ибрагим заметил, как постарел отец и еще больше стал похож на деда. Если бы он не брился, а носил бороду, можно было подумать, что перед Ибрагимом стоит его строгий и добрый  дедушка Ниязи.
   Отец и раньше бывал в столице. Последний раз он приезжал сюда двенадцать лет тому  назад вместе с мамой и двумя сыновьями, когда Ибрагиму исполнилось восемь лет. Сейчас его естественно удивляло и поражало, как изменилась и похорошела Москва.
   - Ты представляешь сынок, – удивлялся он, - здесь генералы теперь ходят по улицам толпами, а один генерал ругался с другим за то, что тот не уступил ему место в метро. Они, оказывается, даже в общественном транспорте ездят.  Я за один только час насчитал их столько, сколько не видел за всю свою жизнь. А еще кричим на весь мир, что не хотим войны. Если у нас их столько развелось, сколько же тогда в Америке? Ты случаем  не знаешь? Вы же вроде плавали к Америке. Или это военная тайна?
    - Нет, папа! – улыбался Ибрагим. – Не знаю, и никакая  это не тайна. Мы туда не плавали, а ходили.  Просто мы Америку только в перископ и видели, правда, но я никаких генералов не заметил.
    - Как это, ходили, по дну что ли?
    - Да нет, просто у моряков так говорят.
    - Ах, да! Я что-то такое слышал. Твой брат Рашид говорил, что ходил на корабле куда-то, а на самом деле никуда он не ходил, балбес. Его к морю даже близко не подпустили. Выкинули из одной мореходки, тетя засунула в другое училище, а он и там опять набедокурил. Такие вот дела. Вот ты у меня действительно плавал, извини, ходил. Да еще как. Что же ты нам про медаль ничего не сказал? Я уж не говорю о других заслугах. Тетушка чуть ложку не проглотила, когда ей газету показали, где ты - мастер спорта страны, да еще медаль правительственная. Она же думала, что ты здесь уже загибаешься, кушать просишь на улицах. Ну, ладно мне, тете не сказал, а маме, брату? Они тоже обиделись.  Даже странно как-то.
     - Извини, папа, но для этого были причины. Тебе бы и маме обязательно бы рассказал, но, если уж рассказывать, то нужно было рассказывать все.  Я ведь еще и коммунистом стал, а ты сам знаешь, как к этому тетушка относится.  Ей же пришлось бы объяснять, по убеждениям я вступил в партию или нет.
    - Ну, и как ты вступил?
    - По убеждению.
    - Так понятно. Значит, мы теперь оба убежденных коммуниста. Наргиз теперь точно с ума сойдет. Ну, что же, от души поздравляю! Какой подарок ты еще для тетушки приготовил, да и для нас тоже? Если ты скажешь, что у тебя здесь кто-то есть, меня  она точно со свету сживет.
    - Нет, папа, никого у меня нет, хотя, если честно признаться, чуть не  женился.
    - Хвала Аллаху! Хотя бы за это бить не будут. А что случилось, если не секрет? Ты не понравился или она тебе?
    - И то, и другое. Короче, не сошлись характерами. А потом я решил, что мне еще рано об этом думать. Хочу закончить институт, а там посмотреть.
    - Значит, домой  не собираешься?
    - Почему же, вот окончу первый курс и полечу на каникулы.
    - И на том спасибо!
    - Папа, тебя что-то не устаивает?
    - Да, нет, сын, все устраивает, даже больше того.
    - Тогда что же ты говоришь об этом с такой грустью?
    - Все никак не привыкну, что ты стал у меня таким взрослым. Хотя нет, я, наверное, ошибаюсь. Я уже давно перестал видеть в тебе ребенка. Даже уже и не помню.
    - Как это не помнишь?
    - Вот именно, не помню. Ты как-то сразу  перестал быть ребенком. Я и не заметил, как это произошло.
    - А это плохо?
    - Даже не знаю. С одной стороны это очень хорошо. Я всегда гордился тобой, именно этими твоими качествами. Тетушка так просто с ума сходила от гордости, что воспитала такого независимого и ответственного человека. А с другой стороны я уже давно перестал чувствовать себя твоим отцом.
    - Как это, папа? – удивился Ибрагим.
    - Да так сынок.  Ты ведь перестал  с нами  советоваться, не считаешь нужным сообщать о своих успехах, неудачах, как будто нет меня, мамы, тетушки, нас всех. Ты просто ставишь нас в известность, но только потом, когда дело уже совершилось. Мне даже интересно, если ли в мире вообще кто-то, у кого ты спрашиваешь совета? Мы все, конечно, виноваты сами. Мы привыкли, радовались, что ты и только ты отвечаешь за свои поступки, и стал это делать с самого раннего возраста. И это всех устраивало. Как же, ты и зарабатывал, чуть ли не с шести лет, причем, даже больше, чем я мог себе представить, и семье помогал, как никто. А получилось, что мы просто украли у тебя детство. Вот и получается, что я не могу однозначно ответить на твой вопрос, хорошо ли все это? Видимо, это действительно хорошо и этим можно по праву гордиться, но многого я просто не понимаю.  Безусловно, дети должны быть намного умнее своих родителей, но ведь получается, что ты уходишь от нас все дальше и дальше. Мне ведь иногда кажется, что ты годами и умом перерос даже тетушку. Ты только не обижайся, а постарайся понять меня правильно. Ведь все это я говорю только для тебя, опасаясь, что все это занесет тебя так высоко, откуда падение может, окончится не просто болью, но и гибелью. Вот ты умный человек, я в этом нисколько не сомневаюсь. Тогда представь себе, как к тебе будут относиться другие, если мы, близкие тебе люди порой совершенно не понимаем твоих действий? Мы ведь все только потом, после твоего отъезда в армию начали узнавать о тебе такие подробности, от которых волей-неволей  приходишь в шок. А ведь ничего плохого ты не делал, наоборот, все было достойно, даже выше всяких похвал.  Тетушка была просто в ужасе от твоих спортивных успехов, а никто из нас даже не догадывался об этом. Ведь это ты даже скрыл от меня, кто так радовался твоим успехам. Я уже не говорю о том, что первым привел тебя в спортивные секции. Сам же я не могу заниматься спортом из-за ноги, вернее, ее отсутствия.  Разве я заслужил такое недоверие?
   - Прости, папа! – грустно сказал Ибрагим. – Может, я действительно во многом не прав, но ты сейчас только что ответил на этот вопрос. Узнай тетушка и вы все  о том, что я кандидат в мастера спорта, и тогда бы моей независимости пришел конец. Думаю, тебе не нужно объяснять, чтобы за этим последовало?
   - Что-то я опять тебя не понял?
   - Мне тоже  хотелось бы попросить у тебя прощенья за то, что своим объяснением причиню тебе боль, но разве твоя жизнь тебя устраивает?
   - Но я доволен своею жизнью. Что тебя в ней не устраивает?
   - Я ни в коем случае не хочу сказать, что твоя жизнь чем-то нехороша. Но ведь она могла бы сложиться иначе, если бы в нее не вмешалась тетушка.
   - Ах, вот ты о чем.
   - Да, отец! Я не хочу, чтобы в мою жизнь вообще кто-то вмешивался, тем более руководил. Подсказки, советы, конечно же, приму даже с удовольствием, но строить свою жизнь буду сам без чьей либо опеки. Надеюсь, ты меня понимаешь?
   - Но ведь тогда ты рискуешь остаться один.
   - Ты хотел сказать, без своих близких.
   - Да, без родных и без родины тоже.
   - Но я, надеюсь, ты меня не оставишь?
   - Конечно же, нет!
   - Ну вот видишь, ты меня не оставишь, а я тем более не собираюсь от вас отказываться. Думаю, и мама тоже от меня не откажется. А тетушка – это еще не вся родина, слава Аллаху. Но и ее я не собираюсь бросать. Какая-никакая она моя родная тетя. И как раз из-за нее я вам всем и кажусь странным, скрытным. Действительно мне приходится быть шпионом в своей собственной семье. Ты думаешь, мне не хочется похвастаться своими успехами? Еще как хочется, но я честно и откровенно боюсь, что все это выйдет мне боком.  Тетушке только дай, за что-то зацепиться, и она вытрясет  душу. Ей хочется, чтобы я думал о делах нашего рода, а я не хочу. Мне вообще все это неинтересно, так как  оно  не имеет никакой перспективы.  Что толку сгонять людей в стаю, когда они только и мечтают, сбежать на сторону.  Я не понимаю, нужны ли сейчас родственные связи? Может, я когда-нибудь и пойму это, но только не сейчас. Сейчас я просто хочу учиться и жить. Хочу познать мир, так нет же, меня пытаются впутать во все эти родовые интриги. Вот мне и приходится изворачиваться, ловчить, даже откровенно врать.  Кстати, как раз тетушка-то меня всему этому и научила. Меня теперь таким же странным и здесь, в России считают. Даже выродком называют, монстром.   У меня это что-то врожденной и очень полезной привычки получилось. И ты знаешь, очень помогает. Меньше лезут в  душу. Ну, теперь-то хоть понятно, почему я так поступаю?
  - Да, сын, теперь понятно. Собственно говоря, я об этом догадывался. Значит, ты действительно решил идти против всех и, вероятно, останешься один в этой борьбе. Думаю, что наши не поймут и не пойдут за тобой. Они просто не готовы к такому.
  - А ты отец?
  - Ну, что ты спрашиваешь? Я же приехал и все этим сказано. Конечно, я поддержу тебя, хотя мне, честно говоря, страшно, да и староват я для таких подвигов. Как подумаю, что все от нас отвернутся, даже жутко становится. Да, точно становишься похожим на своих дедов. Те ничего не боялись и ты туда же. А тебе самому-то не страшно?
   - Страшновато, конечно, порой бывает до жути, но что интересно, страх помогает  преодолевать иные трудности, даже смелым делает, но я о нем просто не думаю, да и некогда.  Я, конечно же, понимаю, что тебя пугает, но я же не неволю. Ради Бога, оставайся со всеми, но и пойми меня, пожалуйста! Я ведь ничего особенного не хочу, просто хочу жить так, как живут здесь, в России.
   - Но тогда тебе действительно жить здесь. У нас так не получится.
   - Знаешь, папа, давай договоримся так. Я пока поживу здесь, поучусь, раз уж поступил в московский Вуз, а потом посмотрим.
   - Пять лет, сынок, это слишком много, тем более для твоего возраста. Ты ведь не сможешь жить один.  Может, все-таки подумаешь о своей невесте. Девушка она неплохая, из хорошей семьи. И нам спокойнее будет, и тетушка успокоится, опять же помогать будет. Мы ведь чего боимся,  окрутит тебя здесь какая-нибудь стерва, нарожает детей, и что мы будем делать? Я же вижу, что опыта у тебя в этом никакого. Согласись, ведь нет же!  Об этом мы тоже потом узнали. Мы-то грешным делом думали, что ты чуть ли ни всех  душанбинских красоток собрал, а ты оказывается, даже не  знал, что это такое. Все твои подружки потом веселились, шалавы, что ты так девственником в армию и ушел. Ну, что разве не так? Между прочим, одна только тетушка верила, что у тебя никого нет. Ругала себя, что маму и бабушку твою послушалась. Уж не знаю, что у тебя в армии было, но тоже, думаю, опыта не прибавилось. Ты уж извини, что о таком речь завел, но ведь это дело нехитрое, а расплачиваться потом всю жизнь приходится. Так что подумай, крепко подумай об этом! 
   - Ладно, отец, подумаю, но ничего обещать не буду. И все-таки будет лучше, если Ниссо посватают за кого-нибудь другого.  Пять лет, как ты сказал, это действительно много, но пока я совсем об этом не думаю. Мне бы  учебу наладить, да со спортом все уладить, куда мне еще жену? Так что передай мои пожелания родным, а там посмотрим. Ладно, что мы все о грустном, ты лучше расскажи, как дома? Кстати, как я устроился, тебе нравится?
   Отец был доволен, как устроился сын. Он ожидал увидеть, что тот мается в общежитие,  может быть, даже голодает.
   Ибрагим же жил в хорошей просторной комнате, неплохо обставленной,  перегороженной стенкой «Москва» на две половины. Кое-что из мебели было уже куплено им самим. Это были и раскладной диван, и журнальный столик, и два удобных кресла, и книжные полки. Он похвастался перед отцом небольшой собственной библиотекой, состоящей из редких интересных книг. Его особой гордостью была библиотечка поэзии.  Кроме этого он обзавелся  радиоприемником «Спидола», магнитофоном «Комета» и немецкой гитарой фирмы «Мюзима», купленной  в магазине «Лейпциг». Отца порадовало, что сын не забыл и о своих бытовых условиях. В кухне стоял его новый холодильник «Зил», намного вместительнее хозяйского, чайный и кофейные сервизы, своя новая кухонная посуда и даже электрический самовар.
  Особенно порадовали отца музыкальные национальные инструменты рубаб и дойра, висевшие на стене вместе с гитарой,  а так же  вместительный чугунный казан для плова, украшавший холодильник.
   Ибрагим рассказал отцу, что женщина, у которой он снимет комнату, одинока, и относится к нему, как к сыну. А он, в свою очередь, тоже ее очень уважает и помогает по хозяйству. Он так же рассказал  о койке в общежитие,  где появляется во время сессии или задержавшись у институтских друзей.
   Чтобы не напоминать отцу о неприятных моментах и не обижать его, он  не стал рассказывать о своих заработках, которые позволили бы ему снимать даже квартиру. Свой достаток он объяснил тем, что живет довольно скромно и ему вполне хватает стипендии.
Отец протянул ему двести рублей, извиняясь, что больше пока  помочь не может. Ибрагим с благодарностью принял их, подумав про себя, что эту сумму мог бы спокойно заработать за неделю.
   Он и сам хотел вручить отцу деньги, значительно превышающие подаренные, но не знал, как это сделать, чтобы не обидеть, а главное,  объяснить их происхождение. Только прощаясь, уже на аэродроме, ничего не объясняя, он положил в его карман завернутые в газету три тысячи.
   
   -5-
   «Недаром тетушка удалила отца, - думал Ибрагим, сидя в своем уступе.  - Он бы такого не допустил».
   Ибрагим был уверен, что отец никогда бы не позволил так унизить сына, хотя и хотел женить его на мусульманке. По крайней мере, попытался бы уговорить. Ни хитрить, ни ловчить отец не умел, но всегда находил мудрое решение, которое всех устраивало.
   «А вдруг я делаю что-то не так? –  подумал он. – Может, надо было подчиниться? В конце концов, что плохого в свадьбе, этой девушке? В крайнем случае – развестись.
   Он вспомнил,  как происходил процесс  развода у мусульман.  Нужно всего лишь три раза повторить жене фразу «уч талак»*, и супруги становились свободными друг от друга. Правда, при этом необходимо было сделать все, чтобы не ущемить бывшую  супругу материально, а так же сохранить для нее все другие жизненные блага  до тех пор, пока другой мужчина не возьмет ее в жены.  И если таковой не находился, ответственность перед Аллахом и людьми оставалась на бывшем муже. 
    Прибегать к такому виду расторжения брака было глупо и смешно. Это рождало столько анекдотичных случаев, что даже самые истовые мусульмане старались развестись другими, светскими способами.  Чего стоил один обряд воссоединения разведенной пары? 
   Если бывший муж, разведенный таким образом,  решался снова восстановить семью, он должен был «отдать свою бывшую супругу замуж за другого мужчину», а тот в свою очередь, передать ее обратно.  Ибрагим  знал нескольких бедолаг, которые прибегли к такому виду развода и стали всеобщими посмешищами.  Ярким примером был двоюродный брат отца  дядя Рустам, который потерял, таким образом, первую семью, а новую ему не позволила создать его обиженная бывшая жена - Гульсара.  Она  все время ревела над своей тяжкой долей, все женщины, включая новую претендентку, ей сочувствовали,  на создание новой семьи уже не было денег, а потом уже и здоровья. Дядя Рустам уже был бы рад снова  воссоединиться, но так и не смог найти никого из друзей, кто бы решился хотя бы на время взять Гульсару замуж. Вот так и прожили эти два чудака без семьи, без детей до старости.
   Другой пример был еще курьезнее. Во время очередной ссоры муж сгоряча прогнал так свою жену. Опомнившись, он решил ее вернуть с помощью своего друга. В результате были потеряны и друг, и жена, которые решили не расставаться.
   Смех смехом, но то, что произошло с Ибрагимом сегодня, и в самом деле было ужасно.
   Получалось, что своим  сегодняшним поступком он  действительно порывал все связи с  близкими, родными людьми, перечеркивал всю свою прошлую жизнь. Рушились так же планы, после окончания института  работать на высокогорной  памирской станции, чтобы быть ближе к дому. И родной дом, и родители, и братья становились теперь недоступными. Все, что было родным и близким, в одночасье стало чужим, и может быть, уже потерянным навсегда. Он стал одиноким и абсолютно никому не нужным.
   «За что!?.. За что!? -  неожиданно стали душить его обильные слезы.  - За то, что я не хочу жить  так, как они?.. За то, что хочу учиться?.. За то, что не хочу портить жизнь себе и другим?.. Этой славной девочке, которая меня не любит? - и тут словно бы споткнулся.
   «А вдруг любит? А я ничего не понял, - подумал он и тут же себе возразил. – Нет!.. Этого не может быть».
   Ведь они и встречались-то всего раза три, да  и то в детстве. Какая здесь может быть любовь? В конце концов, он поступил, как честный человек. Несколько раз спросил, она ответила – нет. И все, какие могут быть еще разговоры? Ему действительно сейчас не до жены.
    «Это на самом деле сейчас невозможно, просто глупость какая-то!»  -   уговаривал он себя, гоня мысли о том, что женщины непредсказуемы и иногда делают не то, что думают. Ему вдруг вспомнились строчки из одного стихотворения Абулькасима Лахути*, которое он попытался перевести на русский язык.
«Твоих причуд полна стезя,
Их сразу выполнить нельзя.
Уйди! – твои уста твердят,
Останься! – требуют глаза».
    Вспоминая эти забытые строчки, он неожиданно ясно представил себе глаза Ниссо в той темной комнате, откуда сегодня убежал. Ничего, кроме страха, отчаяния  и удивления они не выражали, тем более, остаться не просили.
    «А ведь Лахути тоже пришлось убежать из дома и покинуть Родину, - подумал он о своем великом соотечественнике.  -  Он тоже восстал против законов средневековья. И ничего, стал великим поэтом, которого читают и уважают во всем мире».
    Немного успокоившись,  начал он  мысленно разговаривать сам с собой, приводя доводы в оправдание своего поступка.
    «Тетушка со своими прислужниками - это еще не вся Родина, - думал он.  -  Найдутся люди, которые   поймут и простят, хотя по-настоящему и прощать-то  нечего. А это и отец,  и бабушка Нурия, и дядюшка Карим, и брат Зафар, и  сестренка Мукадас, тот же дед Мансур, которые всегда симпатизировали ему,  а не тетушке. Был бы жив дедушка Ниязи, он, конечно же, тоже был бы на его стороне. А это уже сила, да еще какая. Многие не выражают своих чувств, потому что просто боятся.  А  из них тоже кого-то можно причислить к его сторонникам.  А друзья? А школа? В конце концов, сама тетушка  когда-нибудь осознает свою неправоту. Она же ведь умная и сильная женщина, хотя  ой как не любит признавать свои ошибки…»
   А если удастся стать кем-то и показать, что он недаром ест свой хлеб, родина сама  позовет и придет к нему. Ну и самое главное. Он же  мужчина.  Его так воспитывали. «Дал слово – держи! Принял решение, хоть и не совсем верное, - выполняй!»  – снова вспомнил он мудрые слова деда, и у него снова появилась  уверенность, что его поступок не только совершен правильно, но и  заслуживает уважения. 

    Так заканчивался  этот нелегкий для него день.
    Ночь погрузила в темноту ущелье и только звезды, рассыпанные по небу бриллиантовой россыпью, вместе с тонким полумесяцем удивленно смотрели на одинокую фигурку уснувшего в горах паренька,  решившего разорвать «чертов круг», по которому тысячелетиями  бегали его предки и продолжали свой  однообразный, монотонный бег  его многочисленные родные и соотечественники.
   Спал он глубоко и спокойно, сном человека,  уверенного в том, что не совершил ничего такого, от чего люди теряют сон, и гордого тем, что  ему удалось отстоять свою честь и свободу.




   ТЕТУШКА НАРГИЗ

   -1-
   - За свободу всегда приходится платить непомерную цену, – часто любила повторять тетушка Наргиз. -  А получив ее, чаще всего не знаешь, что с нею делать.
   Однажды, когда семилетний  Ибрагим ослушался ее и уехал в горы к деду, она не стала, как обычно, сердиться и наказывать его. 
   - Ты думаешь, я свободна? – заговорила она с грустью в голосе, посадив его напротив. -  Да я полностью завишу от наших родственничков - шакалов, которые только и ждут, чтобы сожрать меня. И для того, чтобы меньше от них зависеть, я плачу столько, что ни тебе, ни твоему любимому деду и не снилось. К сожалению, платить приходится нервами, здоровьем, да и честным именем тоже. Когда-нибудь ты это все поймешь, а сейчас ты слишком мал и не испорчен этой проклятой жизнью, как я, поэтому просто поверь, что это все происходит именно так.  А ведь твой любимый дед за свою свободу платит немало. Живет в этих дьявольских горах один в жутких, нечеловеческих условиях. Там даже печку истопить нечем. А постоянные камнепады,  сходы лавин, землетрясения!  Река зимой разливается так, что уносит с собой его сараи, и  каждый раз он строит все  заново. Что, мало? А то, что он старый и больной лазает по этим чудовищным ущельям, чтобы заработать деньги и ни от кого не зависеть? Ты думаешь, мне его  не жалко? У меня ведь тоже есть сердце.  Это же мой родной  отец. Хотя он меня и не любит, я-то его люблю и уважаю. Ведь  только благодаря ему  я стала такой сильной, изворотливой, хитрой.  Я ведь, как и ты, многому училась у него.
   Тут она расплакалась и продолжала:
    - Я ведь тоже женщина, и мне тоже хочется быть слабой и любимой, как твоя мама. А приходится быть «кошмаром», как он говорит обо мне, но ведь  кому-то надо возглавлять наш  род. Иначе все перегрызутся, как собаки, и от него ничего не останется.  Он же  бросил все и убежал. Я его понимаю, он страшно устал от жизни, от людей, даже от нас, его детей.  Мне тоже иногда хочется все бросить и уйти отсюда, куда глаза глядят, но не могу, да и не хочу.  Ведь тогда возглавить и собрать нас всех вместе будет просто некому.   Я  бы с удовольствием передала власть твоему отцу, но он слишком добрый и доверчивый, к тому же совершенно не горит желанием возглавить род.  Если бы ты только знал, как тяжела эта ноша?   А тех, кто жаждет власти, я бы даже на миллиметр к ней не подпустила. Мало того, что разворуют все до нитки, сами с голой задницей останутся и детей своих оставят нищими. Вот и получается, если не я, то кто?  Конечно же,  я – исчадие ада, всех угнетаю, в бараний рог гну,  а  как же иначе. Я хочу и делаю все для того, чтобы наш род был могучим, сильным и богатым.  Слова «мы гордые, потому что честные и бедные» придумали те, кто пытается оправдать свою никчемность, глупость и лень.  Мне хочется,  чтобы  ты был сильным,  смелым и умным. А будешь умным, значит, будешь и богатым. Только богатый человек может по-настоящему помощь ближнему, и только его искренне уважают и почитают, и только ему подвластно то, о чем бедный человек может только мечтать.  Однажды твой мудрый дед сказал мне такие слова: «нищета - это когда  пользуешься тем, что дают; бедность – когда покупаешь то, что необходимо, а достаток -  когда можешь себе позволить купить то, что просит твоя душа». Бедность и нищета порождают зависть. Если Бог решил сурово наказать человека, Он делает его нищим, недалеким и завистливым. И эти чувства, как могильные черви, выедают  у него  нутро.  Мы сильны и богаты потому, что едины. Попробуй сломать веточку из веника.  Конечно же, она сломается. А попробуй сломать веник.  То-то, правда всегда на стороне сильного.

   Отношения с тетушкой у Ибрагима складывались не просто. В начале  он ее ненавидел, потом появилось чувство благодарности. В результате сложилось какое-то странное чувство. Продолжая ее ненавидеть за то, что она унижала мать и всех ее родных, он неожиданно ее полюбил и даже восхищался ею.
   Ему было приятно, что она была сильной, смелой, умной, признавала свои ошибки и уважала своего противника.  Он часто замечал, как она восхищалась теми, кто ее переиграл. В этих случаях она говорила, что «у них есть, чему поучиться». И, если ему удавалось ловко ее провести, она не только его не наказывала, а еще и поощряла.
   Однажды он вернулся с уборки хлопка мрачным. На «хлопок» в республике посылали всех «от мала до велика», так как ручная сборка ценилась намного выше, чем машинная. Он уже раза три, начиная с первого класса, ездил на поля и всегда возвращался веселым, довольным, но в этот раз было видно, что его что-то сильно мучило.
   Тетушка испугалась и спросила: не случилось ли что со здоровьем? Нет, он был абсолютно здоров, но его мучила совесть. В этот раз он вернулся даже с наградами. Ему торжественно вручили грамоту,  отрез на платье для мамы и выдали денежную премию.
   Но он был всему этому не рад. Если бы кто-нибудь догадался, как он перевыполнял нормы? Кто бы снял камень с его души?  К маме было обращаться бесполезно, ее ответ был известен. Вероятно, она его бы даже похвалила, чем еще больше  разбередила боль в душе,  отец и баба Ира, вероятнее всего, просто перестали  разговаривать, так как не признавали никакого обмана.  И тогда он решил признаться тетушке и рассказал, как перед взвешиванием лил воду в корзину,  присыпая хлопок солью. Это  делало его гигроскопичным, и удалить из него воду было уже невозможно. И никто об этом не догадался, потому что вода и соль специально выдавались сборщикам, чтобы утолять жажду.
   Такого понятия, как гигроскопичность он, ученик третьего класса  еще не знал, но часто подмечал, что если что-либо посолить, например мясо, оно тотчас начинает вбирать в себя влагу. А еще он заметил, что другие тоже пытались обмануть строгое начальство, заворачивая в хлопок камни, комки земли, даже мочась в него,  и, как правило, попадались, за что их наказывали увеличением нормы. И страшнее этого наказанья придумать что-либо другое было трудно.
   Вообще,  сама уборка была тяжелым наказанием. Чтобы не сокращать пребывание на полях и не увеличивать обеденное время, власти поступали просто. Они объявляли по радио, что температура воздуха в республике не выше 31 градуса по Цельсию, притом, что градусники раскалывались в тени от 45 и выше.
   По этому поводу народ сочинял различные шутки и анекдоты. К примеру,  когда кто-то жаловался на высокую температуру в тени, ему советовали туда не ходить.
   И поэтому люди буквально умирали под палящими лучами жаркого южного солнца.
   Тетушка своей властью могла бы оградить Ибрагима от уборки. Но он же не мог оставить своих товарищей. Как им после этого смотреть в глаза?  Да он  со всеми бы поделился своим «изобретением», видя, как девочки одна за другой падают в обморок, а у ребят из носа и ушей выступает кровь.  И останавливало его только то, что обязательно нашелся бы такой, кто захотел бы  выслужиться и донести.   Помня наставления деда и тетушки, он молчал.
    Услышав его исповедь,  тетушка воскликнула:
   - О, Аллах, Всемилостивый, Всемилосердный и Всезнающий, не прогневись на это грешное дитя. И это ты придумал сам?.. И все так просто?.. Это же просто потрясающе!.. Только заклинаю, никому и никогда об этом не рассказывай. Люди никогда не прощают тому, кто умнее их. Слышишь, никому!.. Да защитит тебя Всемогущий! Да поставит тебя на путь истинный!
   Она обняла его и ее слезы обожгли его лицо.
   - Знаешь, мальчик, -  с любовью глядя на него, продолжала она. – Я искренне рада, что не ошиблась в тебе. Ты на самом деле  обладаешь такими дарами Аллаха, какими обладают немногие. Не сердись на меня, когда я, по-твоему, делаю что-то не так! Я  ведь пытаюсь защитить тебя от тех, кто  тебя не  понимает.  Чтобы  правильно  понять и оценить другого, да еще открыто в этом признаться, нужно обладать такой силой и такой нравственной чистотой, какой обладает только Аллах. Мы все  грешны и порочны, редко кто может приблизиться к его высотам. Даже я, твой отец и все, кто тебя искренне и сильно любят, похвастаться этим не могут. У нас у всех корыстные цели и свой расчет. Кто-то любит тебя за то, что в тебе течет родная кровь, кто-то рассчитывает на твою дружбу и  отзывчивое сердце, кто-то видит в тебе свое будущее. Поэтому приходится учить тебя не верить  никому. Однако так жить просто невыносимо, поэтому надо научиться  различать, кому можно доверять, а кому – нет. Поверь,  можно поладить с самым злейшим врагом, если  понимать, кто он и на что способен. Слава Аллаху, что он возлюбил тебя и окружает тебя  людьми, которым стоит верить.  К сожалению, их очень мало.  Сейчас я их назову и ты, наверное, будешь очень удивлен. Увы, это не братья, даже не твоя мама. Это твои деды, отец, да еще твоя баба Ира, которую ты, к моему глубокому огорчению, любишь больше, чем меня.

   -2-
   Тетушка была права. Баба  Ира после деда была и осталась  для  маленького Ибрагима самым близким и любимым человеком.
   Баба Ира была  старенькой русской женщиной, потерявшей во время войны всех своих родных. На фронте погибли ее муж и двое сыновей, а единственная родная сестра с двумя племянницами сгорели в разбомбленном фашистами поезде, на котором их эвакуировали из Смоленска. Тетушка пожалела несчастную одинокую старушку и пригласила к себе жить. Так  они подружились, все больше проникаясь взаимной симпатией и глубоким, искренним уважением.
   Понимая, что на родине ее уже никто не ждет, баба Ира решила остаться  у тетушки, тем более  та ее  не отпускала. Они на самом деле так привыкли друг к другу, что уже не представляли иной жизни. Тетушка часто грустно вздыхала, что «умрет от одиночества в опустевшем доме, который тоже  просто превратится в развалины без хозяйки, если с бабой Ирой что-нибудь случится или она захочет уехать.   И это было правдой. Все хозяйство и в самом деле держалось на бабе Ире, да и не только хозяйство. Она наполняла этот огромный дом теплотой, которую излучала ее добрая, чистая и честная душа.
   С годами она выучила таджикский и немного узбекский языки,  стала полноправным членом огромного тетушкиного клана, пользуясь всеобщим уважением и  любовью, оставаясь православной христианкой.  При этом она  была единственной, кто мог одернуть саму тетушку,  не терпела, когда та делала что-либо неправедно. Тетушка часто шутила, что Аллах в облике бабы Иры послал ей ее «потерянную совесть». И в этой шутке была доля правды. Затевая очередную интригу или какую-либо другую каверзу, она старалась сделать это, когда праведной бабки не было дома, так как многие ее коварные замыслы рушились, если о них узнавала баба Ира.
    Когда в доме появился Ибрагим, ее одинокое сердце с невысказанной любовью к детям сразу же начало выливать на него потоки такой доброты и нежности, что в тетушке часто начинали бушевать муки ревности.
   - Баба Ира, ну что ты его все время балуешь? -  говорила она в таких случаях, - Этого ребенка мне отдали на воспитание. Прошу тебя, пожалуйста, не балуй и не позволяй ему садиться  тебе на шею! Хоть он еще и мал, но хитрый и ловкий, как шайтан.
   - А я что, против? – отвечала баба Ира и, как бы разговаривая сама с собой, начинала воспитывать саму тетушку. - Тоже мне воспитательница нашлась. Тебя саму еще надо воспитывать и воспитывать. Чему ты можешь научить ребенка? Ты у нас главная, вот и командуй. А вырастить ребенка это тебе не мужиков недоделанных строить, чтобы они твою задницу добела вылизывали. Ребенок, он ласки требует. И побаловать его не грех. Зачем ты оторвала его от матери? Мать – есть мать….
   Тетушка пыталась прекратить неприятный для нее разговор, но упрямая баба Ира продолжала выговаривать ей все, что хотела сказать, и остановить ее было не так-то просто.
   Слушая перепалку двух женщин, Ибрагим понимал, что, раз его  делят, из этого можно извлечь свою выгоду.  В лице бабы Иры у него появился надежный защитник. Все, что он не мог выпросить у тетушки, ему разрешала она. В результате у него появилась свобода, о которой  он даже не мечтал. Теперь он надолго исчезал из тетушкиного дома, даже не объясняя причины своих долгих отлучек. А это очень способствовало удовлетворению всех его многочисленных интересов, развитию дела, которому его научил дед, и  самостоятельности. А главное, теперь ему не нужно было врать,  что-то выдумывать, чтобы заниматься тем, что ему категорически запрещали, например, отправиться в горы за  змеями, пауками и целебными растениями.
   Ибрагим сразу же, с первой встречи потянулся к бабе Ире. От нее исходило какое-то чистое, светлое и доброе тепло, что очень скоро их взаимная симпатия и привязанность стали такими сильными, что он почти перестал тосковать по дому. А там мама и ее мать – бабушка Нурия, которая приезжала из Ташкента, как и тетушка,  тоже стали ревновать его к «русской старухе». Бабушка Нурия даже настаивала, чтобы он называл ее «бабулей», чтобы хоть как-то отличаться и не быть посмешищем у окружающих. 
   Тетушка часто надолго отлучалась из дома по каким-то своим важным делам,  поэтому большую часть времени он проводил с бабой Ирой.  Долгими вечерами, когда они оставались одни и разговаривали по-русски, она рассказывала ему о далекой России, пела русские песни и былины. Она была абсолютно неграмотной, но сказок, былин и народных преданий знала превеликое  множество.  Частыми гостями в доме были многочисленные собиратели народного творчества, писатели и поэты, какие-то научные работники. Причем, все они  приходили именно к ней, даже не зная о существование тетушки, хотя многие тетушкины гости с удовольствием слушали  байки бабы Иры. 
   У нее был неплохой голос и абсолютный музыкальный слух, поэтому ее протяжные, задушевные песни не оставляли равнодушных. И это было еще одной причиной, из-за которой Ибрагим считал ее самой дорогой и близкой бабушкой на свете.  Слушая ее песни, он мечтал  поваляться в «траве-мураве» и искупаться в «молочной» тихой речке с «кисельными берегами». Скоро он стал напевать их сам, и его первыми любимыми песнями стали  «Ноченька» и  «Калинушка».
   Однажды тетушка, услышав, как он выводит «Ой, да ты калинушка…», поморщилась и удалилась в свой кабинет. Минуты через две  она неожиданно появилась снова, дослушала куплет до конца и тихо попросила спеть что-нибудь еще. Ибрагим и баба Ира  даже остолбенели от ее просьбы. Обычно она демонстративно выключала радио и телевизор, когда слышала русский текст. Ибрагим недоверчиво переспросил, правильно ли он ее понял?  Она снова уже уверенней  повторила просьбу, и в этот день он  спел все песни, что выучил с бабой Ирой, которая ему подпевала.  Тетушка  внимательно слушала, а над одной песней «Я в садочке была, да  подружек звала…» даже расплакалась.
   А потом они сидели втроем и вдохновенно, на три голоса, как это делалось  в русских деревнях, с переливами и обязательными вздохами в конце каждой песенной строчки пели «Ноченьку».  И хотя тетушка искажала почти все слова, вместо: «ой»  пела «вай», слово «ноченька» произносила, как «нюсенька», никто даже и не думал смеяться. Наоборот, все были серьезны и наполнены каким-то особым чувством ответственности за исполнение. И это был один их самых счастливых вечеров в их жизни.

   -3-
   Ибрагим часто восторгался умению тетушки быстро находить решение, добиваясь поставленной цели. А главное, она этого всегда старалась добиваться сама, не прибегая к помощи даже своих верных нукеров, готовых выполнить любое ее пожелание.
   Когда Ибрагиму исполнилось восемь лет, тетушка взяла его с собой в Москву, чтобы навестить своего брата Алишера с семьей, решившего поселиться в столице.  Купить квартиру в столице  было практически  невозможно,  поэтому Алишеру с семьей удалось приобрести дачу в сорока километрах от нее,  в поселке старых большевиков Кратово.
   Это был довольно большой деревянный дом, построенный сразу же после  войны, с огромным заросшим участком. Предыдущие хозяева насажали большое количество садовых деревьев, кустарников и цветов. Со временем дом и сад пришли в упадок.
   Новый хозяин с большим трудом привел в порядок дом, сложив в нем печку, утеплив несколько комнат, а на сад ни сил, ни времени, ни денег уже не оставалось.
   Желая помочь брату, тетушка собрала всю его семью, состоящую из жены и трех детей школьного возраста, добавила свою свиту из двух здоровенных парней, еще одного брата, Ибрагима и приказала хотя бы немного привести участок в порядок, по крайней мере,  собрать мусор, сухие деревья  и все это сжечь. Старшей и ответственной была назначена жена брата Муслима.  Утром, уезжая по каким-то делам в Москву, она предупредила, что все должно быть исполнено к следующему вечеру.
   Приехав на следующий день вечером, она с удивлением обнаружила, что ее приказание не выполнено. Огромная гора мусора осталась не сожженной.  Невестка пожаловалась, что соседи ворчали, а один сосед  за забором страшно ругался, что они задушили дымом весь поселок,  поэтому работу пришлось прекратить.
   Разгневанная тетушка покачала головой, остановила своих нукеров, готовых расправиться с соседом, приказала накрыть на стол и назидательно произнесла, обращаясь к Муслиме:
   - Сколько можно тебя учить, как надо поступать в таких ситуациях?.. Ладно, покажу еще раз, учись!.. Это какой сосед?
   После того, как ей объяснили, кто он, она вышла за калитку и направилась к сидящим на завалинке женщинам.
   - Здоровий вам, дорогой щенщин! – радостно поприветствовала она по-русски удивленных соседок. – Пуст  Аллах пошлет вам, ваший близки крепкий здоровий, успэх ваший дэл, нащинаний. Да, да ви не ослышаца. Я знай,  ви называет Бог по-свой. Но Он един, как его ни зват. Ми – мусульман зват его Аллах. Он любит всех  дети одинаков. И ми все должен бить благодарен ему, что  не оставлят нас  радост,  горе. И я  ощен хотел  вами познакомит. Здес живет моя брат,  его жена,  дети,  хощу,  щто вы  ним подрущили. Сосед – это вед больше, чем родиня,  нам всем нужен жит дружен,  иначе Бог  гневаца, будит карат. Заберет ум,  нашлет  бед, завист и злост.
   Женщины приветливо ей ответили, подвинулись и предложили присесть с ними.
   - Нэт, милый соседощка,  мой  другой предлощений.  Хощу пригласит вас  дом, там  за чай,  друщба разговор луще  знат  друг друг. Кода идешь  дом человека, знат будешь  ближе,  себя показал добро. Мене ощен хочет, вы видел, как мы живем, щто  думат?
   Женщины переглянулись и согласились, но перед тем, как идти в гости, попытались разойтись по домам с тем, чтобы переодеться и захватить что-либо с собой. Тетушка их остановила.
   - Ничто не нушен! Как-нибуд  другой раз. Я  вас пригласил неожидан. Мы здесь свой люди. Пойдем,  просто так сидим, говорим. Извинит,  пущу  токо  один условий. Если  быстро возращайся  какой-нибуд новая соседощка,  лучше  одинощка, красывый сосед.
   Последняя фраза была произнесена с лукавой улыбкой, поэтому все  рассмеялись и дружно последовали за ней.
   Дружеская беседа за обильным столом затянулась до позднего вечера. Приходившие искать своих пропавших женщин мужья, дети и родные тут же приглашались за стол и вливались в общее веселье. Звучали русские, таджикские и узбекские песни, в перерывах заводили магнитофон и танцевали. Тетушка, разливая по пиалам вино, объясняла, что Аллах запрещает употреблять вино, но ради дорогих гостей можно чуть-чуть нарушить даже Его запреты.
   Проводы и прощание с гостями были долгими и сердечными. Уже выйдя на улицу и крепко обнимая очередную соседку, тетушка вдруг с грустью произнесла:
   - Какой вы все милый,  добрый! Какой вещер  прекрасен! Все хорош, только вот…
   Она не докончила фразы и повернулась к калитке, чтобы уйти в дом. Все соседи неожиданно остановились и начали удивленно спрашивать, что так обеспокоило такую добрую и удивительную женщину.
   - Неприятно такой сказат, но вы такой отзывчив,  добрый люди, очень хощу снят камен с душа.  Я щенщин честный, простой.  Извинит, щто не то!  Хощу вас  спросит, щто вы сделал свой мущщин?  Прямой  кошмар какой!  Недавно ходил  мене сосед, говорил,  я такой красывый, чудешный щенщин, ощен ему нравился, всю жизнь мечтал мене. Предложений делал, ломат забор, обещал прогнат свой старый супруг, щто ми двоем жит  до конец.  Прости, Аллах, - это  мерзост,  еще  какой! Да, как мене чешный щенщин глаза  людям смотрет, его несщастной жен, дети, вам, мой дорогой? Ладно, Бог – его судит. Как неприятност!  Старый мущьщин, где стыд, совест? Ну, давай будем  прощаний,  все устал. Заходите! Тепер ви дорог знайте.
   Она тепло попрощалась с озадаченными женщинами и, возвращаясь в дом, победоносно глядя на Муслиму, гордо сказала:
   - Смотри и учись!
   Алишер, приехавший в самый разгар веселья из Москвы, не понял, что произошло, и попытался выяснить это у сестры, на что она ему ответила:
   - Не забивай голову пустяками, брат. Просто немного поучила твою жену. Я не слишком одобряю твое желание жить здесь, но раз уж ты так решил, живи, но не смущай других. Особенно племянника. Он и так спит и видит, как бы убежать из дома. Сегодня ты видел этих людей, которые приходили. Они славные люди и я была с ними искренней. Твоей Муслиме давно бы надо было с ними подружиться. Вот я и сделала это за нее. А заодно и решила некоторые вопросы. Завтра решу вопрос с соседским забором.
   Он внимательно выслушал ее,  но вопросов задавать не стал. Как-то он  пожаловался, что забор с соседями обветшал. Соседи имели злую собаку и выпускали ее на ночь, а она того и гляди могла ворваться на его участок и покусать жену и детей. Он неоднократно предлагал совместно отремонтировать или поставить новый забор, на что сосед злобно отвечал:
   - Вам нужно, вы и ломайте голову. А собака будет охранять сад от мальчишек, лезущих по ночам за яблоками.
   Утром тетушка подошла к забору, покачала его несколько раз, от чего заскрипели основательно подгнившие  столбы,  и крикнула:
   - Эй, сосед, будешь, чинит забор,  нэт?
   На ее крик и захлебывающийся лай огромной немецкой овчарки нехотя и неторопливо вышел невысокий,  полный, с отвисшим животом,  абсолютно лысый сосед.
   - Я уже говорил, что этим заниматься не буду! – сказал он злобно и раздраженно.  - Повторяю еще раз и больше повторять не буду! Вам надо, вы и чините! И вообще, не мешайте мне завтракать! Понаехали тут всякие чучмеки нерусские и еще командуют!
   Тетушка, ни слова не говоря, подошла к забору и в нескольких местах сильно пнула его  ногой. Обветшалый почти сорокаметровый штакетник  заскрипел и с грохотом  рухнул на сторону соседа, кое-где повиснув на кустах малины и смородины.
   - Тепер это твой проблем, неувашаемый! - сказала она и гордо удалилась под растерянным взглядом соседа.
   Дома она сказала, что всегда чувствует этих мерзких людей, и их надо учить, хотя «горбатого исправит только могила».
   - Да какой он старый большевик? – спрашивала она, удивленно улыбаясь, и тут же сама отвечала. - Он же злее своего пса. Такие обычно служили в органах, да и то надзирателями или их прихвостнями. Сволочь, а не человек. Надо же для ребятишек яблоки  пожалел. Собаку на них натравливает.
   В тот момент сосед еще не знал, какую жаровню ему приготовила эта «чучмечка», и оставалось только предполагать, что с ним сделали его жена, дети и соседи? Чтобы закрепить успех, в этот же вечер тетушка познакомилась и подружилась еще и с его женой, пригласив ее с внуком  на чай.
   В результате тот за два дня сам, один возвел  забор высотой в два с половиной метра, в котором не было ни одной щели,  и до конца дней своих избегал встреч с семьей дяди. Один из сыновей дяди Алишера рассказывал Ибрагиму, как этот  семидесятилетний старик  перестал ходить ближайшей дорогой к станции и выбирал окольные пути. А, увидев кого-нибудь из них, тут же разворачивался и удирал, как заяц, мелькая  лысиной и пятками.

   -4-
   Тетушка была красива, опрятна, внимательно следила за своей внешностью и здоровьем. Одевалась со вкусом и любила дорогие, добротные вещи.
   - Драгоценные камни, как и мужчины, должны быть настоящими и большими, – любила повторять она, но украшения предпочитала скромные и изящные.
   Как и любой другой женщине,  ей приходилось делать все, чтобы выглядеть моложе и  бороться с признаками старости, но как она это делала.  Легко, изящно и с умом. Она подкрашивалась,  наносила на лицо грим, но так искусно, что заметить этого было практически невозможно.  Однажды Ибрагим вычитал у Ларошфуко одно изречение: «Женщина была бы в отчаянии, если бы природа сделала ее такой, какой ее делает мода». Сравнивая тетушку со сверстницами, он отмечал, что это сказано не про нее. В погоне за остатками былой красоты ее ровесницы буквально «лезли из кожи», превращаясь в каких-то жутких монстров. Не трудно  себе представить, как ей завидовали женщины, даже много моложе ее.
    Даже кожу на шее ей удавалось скрывать так,  что выглядела она, как у семнадцатилетней девушки. Причем мази и кремы она готовила сама из каких-то,  только ей известных ингредиентов.  Редко кому удавалось застать ее врасплох, не приукрашенной, а уже тем более неопрятной и неряшливой.  Даже Ибрагиму редко когда удавалось видеть, как она, нацепив очки на самый кончик носа, подводит сурьмой* свои огромные красивые глаза, выдергивает брови и совершает все тому подобное, что должна делать женщина, чтобы выглядеть привлекательнее.
   Каждое утро  она вставала раньше всех, начинала заниматься какой-то китайской гимнастикой,  обливалась ледяной водой из арыка и будила всех остальных своей любимой поговоркой:  «Кто рано встает, тому Бог  дает!». 
   Распорядок ее дня строился так, чтобы все время находиться в постоянном движении. Все удивлялись, что в свои шестьдесят с лишним лет она сохранила все свои зубы, неплохую фигуру и хорошее, если не сказать больше, здоровье.
    А  судьба ее сложилась  очень непростой.   В юности в нее влюбился визирь Эмира Бухары Ибрагим-бек и взял ее в свой гарем, причем не наложницей, а законной женой. Своей красотой и острым умом она покорила не только его, но и всех его знатных родственников, вначале сильно возражавших против  брака с дочерью простого ремесленника. Еще бы! Титулы, которые имел ее муж, буквально заставляли  падать ниц каждого смертного, если только не сражали наповал.
   Прежде всего, он был наследным Беем* и хаджибом*, что говорило о его непосредственной принадлежности к царствующему роду правителей – эмиров. Дальше следовали не менее громкие  титулы.  Мулла*- исламский духовный наставник и священнослужитель,  Диван беш* – министр правительства  Эмира,  Ляшкер баши* – главнокомандующий войсками,  Тонги баши* – начальник  всей  артиллерии,  гази* – истинный борец за веру, ну и, конечно, бек*, что означало князь.  Кроме всего этого,  это был красивый, высокий, сильный, широкоплечий мужчина, отличающийся острым умом, благородством, неуемным характером и потрясающими способностями организатора. Своей непреклонной волей и неутомимой энергией он не раз собирал огромное войско для борьбы за веру отцов и независимость своего родного края. Все это делало его похожим на любимого национального героя богатыря Рустама.
    Когда тетушка рассказывала о нем, Ибрагим его именно таким и представлял: могучим, отважным и добрым на своем верном коне Рахше*. Недаром люди шли за ним в огонь и воду, а большевики считали его одним из самых опасных своих военных противников. Многие большевистские военачальники, в числе которых был сам Фрунзе, предлагал заключить с ним мир, чтобы избежать кошмарного кровопролития и  потери влияния в Туркестане из-за возрастающей ненависти к новой власти местного населения. 
    Его главной положительной чертой была великая любовь к родине.  Пожалуй, единственной отрицательной чертой, по воспоминаниям тетушки, была его страсть к анаше, которая усилилась с годами и, в конце концов, погубила. Ничего не поделаешь. В отличие от других мужчин, гасящих свое напряжение и  стрессы спиртным, он не мог позволить себе прикоснуться к этому «дьявольскому зелью». Тетушка рассказывала, как он убеждал ее,  что найдет в себе силы остановиться. И вероятнее всего, он так бы и сделал, но, к сожалению, стрессы оказались намного сильнее его непреклонной воли.   
   Быстро впитывая в себя знания, манеры, недополученные дома, и освоившись со званием княгини, тетушка  стала всеобщей любимицей и заняла в доме мужа особое положение.
Но ее счастливую  жизнь  омрачало одно обстоятельство. Она не могла родить, так как в детстве надорвалась, поднимая тяжелую телегу с глиняной посудой. Любящий муж сделал все, чтобы ее вылечить, водил к лучшим целителям, даже возил в Европу, и через шесть лет замужества она, наконец, забеременела.
   Советская власть разрушила все их планы, и  счастью наступил конец. Ибрагим-бек был арестован и пропал в чекистских застенках, гарем расформировали, а несчастную вдову взял в жены начальник  чрезвычайного отряда особого назначения, арестовавший мужа.
   Ильхомджан, так звали этого человека, очарованный ее красотой, тоже  безумно ее  полюбил и постарался сделать все, чтобы она была счастлива. А она сделала неудачный аборт, говорили, даже пыталась покончить с собой. Всю жизнь она не могла простить своему новому мужу, что он был виновником гибели Ибрагим-бека, а ее снова сделал простолюдинкой.
    Став большим начальником, он  окружил ее еще большими заботой и вниманием, стараясь выполнить любое ее пожелание. Больше того, чувствуя, что она ненавидит в нем чекиста, он ушел из органов и стал часовым мастером, добившимся больших высот и на этом поприще.  Но, несмотря даже на это, она его так и не полюбила, постоянно упрекая, что он никогда не сможет заменить ей  любимого бека.
   Однажды она случайно узнала, что Ибрагим-бек не погиб в 38 году, как сообщала  официальная пресса, а отбывает заключение  где-то в далекой Сибири.  Она сделала несколько попыток попасть туда, но ее возвращали домой, грозя посадить в тюрьму еще дальше этой «недобитой контры». В  сорок восьмом году ей сообщили, что он умер от сердечного приступа и, наконец, разрешили съездить на его могилу.
   Она отправилась в далекий Магадан, отдала последнюю дань любимому человеку и вернулась несчастной и измученной.
   После ее возвращения семейная жизнь Ильхомджана  стала просто невыносимой. К старым упрекам добавились еще и новые.  Ведь он не сделал ничего, чтобы она смогла попрощаться со своим настоящим мужем. Тогда  Ильхомджан  решил дать ей развод, но она отказалась.
   - Чего же ты хочешь? – спросил он ее.
   - Чтобы ты мучился всю свою оставшуюся  жизнь, как мучилась я и мой любимый муж, – с ненавистью и злобой ответила она и сдержала слово, превратив на какое-то время  его жизнь в настоящий ад.
    Через год после этих событий, она встретилась с другом своего отца.  Эта встреча резко изменила ее жизнь, а этот человек необычайной доброты и силы духа оказал на нее огромное влияние.  Саид-бек, так его звали, впоследствии стал дедушкой Ибрагима. Благодаря ему, у нее потеплели отношения с мужем, она, наконец, стала  уважать Ильхомджана, но настоящей любви так и не получилось. Слишком больно ей было вспоминать, при каких обстоятельствах они познакомились. Бедный Ильхомджан так и умер, не дождавшись благосклонности своей любимой Наргиз.





    -5-
   Еще до смерти мужа Наргиз-апа неожиданно становится главой многочисленного клана,  подчинив людей значительно старше своего возраста.  Как это случилось, Ибрагим не знал. Люди предпочитали об этом помалкивать. Но правила она умело. Род стал богатеть, расширяться и  превращаться в хорошо организованную армию со своими командирами, солдатами и союзниками. Многие его представители занимали важные ключевые посты не только в республике, во всяком случае, все связи с Москвой находились под внимательным взором всемогущей тетушки. Поэтому многие  судьбы и жизни, и не только родных, зависели от ее воли и решения. 
    Она была непревзойденным мастером интриг и обладала удивительной способностью подчинять своей воле даже самых заклятых и хитрых врагов. При этом она практически не повторялась, каждый раз придумывая что-нибудь такое, от чего у ее противников в буквальном смысле дыбом вставали волосы. Просчитать и предугадать ее поступки, было невозможно, вероятно,  поэтому она всегда добивалась того, чего хотела.
   Ибрагиму нравилось наблюдать, как она искусно и тонко организовывала травлю своих противников.  В конечном счете, все они, за редким исключением, приползали на коленях. Впоследствии многое, что он перенял у нее,  пригодилось ему в жизни. Видимо, именно это так притягивало к нему сотрудников  всесильных органов. 
   Действительно, чем мог привлечь изощренные умы таких могущественных организаций какой-то незаметный таджикский паренек? Однако весь скепсис и смешки проходили, даже выворачивали мозги наизнанку, когда он  под стать своей тетушке  придумывал что-то такое, от чего даже бывалые, опытные чекисты и милиционеры приходили в ужас или неописуемый восторг. Как и его тетушка, он был абсолютно непредсказуем, оригинален, а в каких-то случаях просто являлся самой настоящей находкой.
   Школа  мудрой в таких делах тетушки действовала, как самое страшное разрушительное оружие.  А всего и дел-то, внимательный взгляд на предполагаемую жертву со стороны с тем, чтобы определить ее слабости, чем она особенно дорожит, к чему или кому  испытывает особую привязанность?  Остальное, как говориться, было  делом техники. Только лишь почувствовав угрозу потери этого дорогого, любой, даже самый  мудрый, хитрый и изощренный человек своими собственными руками мог разрушить и изничтожить самого себя. И не нужно мучиться, собирать компромат, продумывать сложные схемы его уничтожения. Как часто в таких случаях говорила тетушка:
   -  Нет страшнее врага для человека, чем он сам. Найди то, чего он боится, пробуди этот страх, а все остальное довершит  его подленькая, трусливая душонка. 
   Первый такой сюрприз Ибрагим преподнес своему влиятельному другу Леониду Сергеевичу, помогая разобраться тому со своим злобным и ненавистным начальником. Это был тот страшный и жуткий случай, о котором оба предпочитали никогда не вспоминать.
 
   Подполковник часто жаловался на своего шефа. Генерал был ярким и ярым представителем старой гвардии чекистов, прошедшим через сталинские жернова и научившимся чутко реагировать на каждую прихоть своих хозяев. Можно сказать, он был верным псом только одного своего хозяина, всесильного и могущественного Суслова, такого же злобного и желчного члена Политбюро, знающего, что такое власть и готового бороться за нее всеми силами и методами. Генерал не слишком жаловал «чрезмерно умных и слишком интеллигентных»  подчиненных, зажимая их в продвижение по службе. Того же требовала и основная задача службы, пресекать любое проявление инакомыслия, которого не дозволяла идеологическая служба партии.
   Было даже странно, как Леонид Сергеевич дослужился до подполковника. Видно, свою роль сыграло то, что он начал служить в органах после провала «хрущевской оттепели», ярым сторонником которой являлся. Шеф тогда не обратил на это внимания и надеялся, что молодой, уже тогда подающий надежды сотрудник переболеет этой глупостью и станет его верным человеком. Ведь тот же Хрущев после выставки в Манеже, специально устроенной Сусловым, быстренько ретировался назад, да еще обозвал авангардистов «педорасами», имея ввиду педерастов, увидев, к чему может привести послабление жесткой политики партии.  Вначале так и происходило. Благодарный  и немного остывший от прогрессивных идей Леонид во всем слушался своего могучего патрона и становился опытным, в каких-то вопросах незаменимым работником и прекрасным исполнителем. 
    Неожиданный разлад начался с войны в Афганистане. Здесь мнения шефа и подчиненного разошлись в диаметрально противоположные стороны. Исполнительный, послушный Леонид наотрез оказывался подчиняться политике, ведущую родину к краху.
    Вернувшись из Афганистана, он только укрепился в своей правоте. В нем начали просыпаться здравые мысли, остро критикующие политику, проводимую именно Сусловым и всей его кликой.  Самое любопытное, что сам патрон тоже не во всем разделял мнение своего хозяина, но был ему предан и, конечно же, всячески поддерживал. Может он и простил бы, да как-нибудь урезонил своего чрезмерно думающего заместителя начальника отдела. Как-никак он способствовал его появлению в органах, потом оказывал покровительство, можно сказать, взрастил и воспитал. Но Леонида начали поддерживать другие сотрудники, да еще как. Из сочувствующих смутьянов стало организовываться довольно мощное ядро, куда тянулись даже самые, казалось бы, преданные и безвольные офицеры. Это требовалось пресечь в самом зародыше. Быстро назревал конфликт, в котором первым на вылет из органов был Леонид. Хорошо еще, если бы все это обошлось только этим.
   Ибрагиму было глубоко плевать на все закулисные игры, политику и ее исполнителей. Он этим не занимался, вникать не собирался, а вот то, что в беде был его друг, заставило его крепко задуматься. Ведь вся эта история могла действительно закончиться для Леонида Сергеевича плохо. Его патрону ничего не стоило убрать неугодного сотрудника совсем. В конторе часто поговаривали: «Нет человека, нет проблем».
   Однажды, после такого невеселого разговора, где подполковник с грустью сказал, что вероятно, его дни уже сочтены, Ибрагим неожиданно стал интересоваться, чем болен его начальник и кому доверяет?
   - Здоров, как бык, а доверяет только своему псу, - грустно  вздохнул подполковник. – Только ему одному и никому больше.
   - И что, больше нет на свете существа, которое столь преданно любило бы этого маразматика? – продолжал допытываться Ибрагим. – Даже странно, столько лет в органах и нет другого преданного пса, готового умереть за своего хозяина?  Насколько я понял, его не слишком любят и остальные, включая вашего всемогущего председателя. Неужели вы все так и будете терпеть этот гнилой пень? Вы, которым под силу абсолютно все, о чем не могут помыслить даже члены Политбюро.    
    - Да ты никак задался целью, свалить генерала? – улыбнулся подполковник. – Это, ты, брат, выкинь из головы! Не родился еще тот, кто его даже пошатнет.  У него такая школа, да выучка, что нам всем и не снились, а в свои семьдесят своим богатырским здоровьем он еще и тебе фору даст. Так-то, мыслитель!
    - И выходит, что он вас может просто вышвырнуть из конторы, даже убить?
    - Выходит, что так.
    - Ну, это мы еще посмотрим?
    - Слушай! Я знаю, что тебя заносит, но это уже слишком, - посерьезнел подполковник. – Даже думать об этом не смей! Слышишь, оставь все свои бредовые муки!   Авось, как-нибудь  пронесет, а так нам с тобой двоим не жить. Понял?
     - Понял, конечно, но помечтать-то я могу?
     - Даже этого не смей! Я уж и не рад, что расслабился и сболтнул лишнее. Достал гад, всю душу вытряс. То сиднем сидел, никуда не высовывался, а тут как прорвало. Никому он, Ибрагим дорогой, не по зубам. Он как-то большую услугу хозяину оказал, и теперь он фигура неприкосновенная.  Понятно? 
     - Понял, Леонид Сергеевич! – ответил Ибрагим. – Значит, только пес у него и остался?
     - Да, здоровый и преданный кавказец. Злющий и неприступный, как хозяин. От него даже домашние в ужасе, однажды чуть охранника не загрыз до смерти. Слава Богу, хозяин близко оказался. Этого зверюгу ему у вас, в Средней Азии подарили.
     - Да! – задумчиво произнес Ибрагим. – С такой собакой особенно не поспоришь.
     Леонид Сергеевич, вероятнее всего, забыл бы этот разговор, если бы через две недели не произошло событие, которое потрясло всю контору.  Его шеф, генерал-лейтенант и глава одного из всемогущих управлений застрелил свою любимую собаку, которая неожиданно бросилась на него, а затем застрелился сам. 
     Тщательно проведенное следствие пришло к выводу, что погибший был виноват сам. За несколько дней до этого рокового дня в окрестностях леса, где он совершал прогулки со своим псом, очевидцы видели какую-то овчарку, вероятнее всего, суку, у которой, вероятнее всего, была течка. Видно, генерал не придал этому значения, а напрасно.  Собаки, особенно кавказцы в таких случаях становятся неуправляемыми и агрессивными.  Вышло так, что генерал  каким-то образом  разъярил своего пса. Тот бросился на хозяина и стал рвать на нем жизненно важные органы, успев отхватить своими  железными челюстями часть шеи и задев аорту. Хозяину не оставалось ничего другого, как выпустить почти всю обойму, чтобы остановить собаку, а последний патрон пустить себе в висок, чтобы прекратить свои мучения.
     Других версий не было. Вскрытие собаки показало, что никаких признаков бешенства у нее не нашлось. Другую собаку-сучку нашли чуть позже, но хозяева так и не смогли объяснить, как она оказалась в том злополучном лесу, в десяти километрах от дома.  Собака, естественно, тоже не могла объяснить, как сорвалась с цепи, покинула дачу, которую должны была охранять, и где проводила время все четыре дня своего отсутствия? 
    Генерала с почестями похоронили на Новодевичьем кладбище,  его кабинет занял друг Леонида Сергеевича, а сам он стал его заместителем.
    - Надеюсь, вас можно поздравить? – улыбаясь и стараясь не смотреть в лицо своего друга,  спросил Ибрагим на прогулке, куда его пригласил уже полковник.
    - Поздравить, конечно, можно, - ответил Леонид Сергеевич, пожимая его руку и пытаясь поймать его взгляд. – Только вот не знаю, кого нам с генералом за это благодарить?
    - Думаю, что за это нужно благодарить провидение, - устремил, наконец, на него взгляд Ибрагим. – А лучше Бога, который услышал ваши молитвы.
    - Значит, ты уже считаешь себя провидением, даже Господом Богом? – пристально посмотрел не него полковник.
    - Я думал, что вы обо мне лучшего мнения. Даже обидно, что вы присвоили мне такие заслуги. Повторяю, благодарить надо Господа и никого больше. Его промыслом не позволено заниматься никому.
    - Хорошо, я погорячился, извини!  Но может, ты мне все-таки объяснишь, что произошло?
    - Честно говоря, не хотелось бы, но объяснить постараюсь. Сучка с течкой – моя работа. Я ее выкрал, доставил к лесу и вернул обратно, а все остальное уже не мое. Клянусь, что я и сам не предполагал, что все этим закончится.
    - И это все?
    - Да, а что вы еще хотели?
    - Правду, что-то ты, дорогой, не договариваешь. Как это две обученные, дрессированные собаки, хорошо, даже одна позволила себя украсть, как ты утверждаешь, и провести с тобой несколько дней? А потом, ты же был на соревнованиях, причем, в совершенно противоположном конце Подмосковья, да еще получил призы. Надеюсь, ты меня за дурака не держишь?
     - А вам обязательно это нужно знать?
     - А как ты думаешь?
     - Хорошо, правду, так правду! Только вряд ли я вам скажу что-то новое. Собаку действительно доставлял и отправлял обратно не я, и действительно был на соревнованиях. Но тот, кому я это поручил, даже не догадывался, зачем это нужно. Просто выполнил мою просьбу, можно сказать, прихоть. Какую я придумал для него причину, тоже говорить не буду, но вот траву, которым он сделал тренированную собаку послушной, я ему дал. В этом признаюсь. Признаюсь и в том, что разбросал ее по лесу. В общем-то, она совершенно безобидна, но собаки очень любят полакомиться ею особенно в период любовных игр.  Она прибавляет им смелости, вероятно, будоражит воображение и делает, по их, собачьим меркам неотразимым.  Вот и  мой знакомый увидел, что она творит с собакой,  пристал ко мне: «Дай, мол, все за нее сделаю»! Не скрою, идея с травой родилась тогда, когда я понаблюдал за генералом. Оказалось, что со своим, как вы все утверждали, любимым псом он  был не слишком ласков. Все покрикивал не него своим мерзким голосом, да гонял за брошенной палкой, а вот похвалить, погладить так и не удосужился. Вот я и подумал, а что, если этого пса вернуть в естественное состояние? Хорошего, доброго хозяина он и в нем не забудет, а сволочь так и останется для него сволочью. Ну, а дальше вы все сами знаете. Правда, признаюсь честно, я такого даже не ожидал. Ваш генерал действительно оказался такой жуткой сволочью, что даже преданный пес его ненавидел. И еще я хотел добавить, что хотел все сделать сам, но тут соревнования свалились на голову, а потом я боялся, что генерал в Москву переберется. Летний сезон-то давно закончился, да и сучку тоже в Москву бы увезли. Короче, все так сложилось, что нужно было действовать быстро. Вот, собственно говоря, и вся эта история, от которой на душе кошки скребут. Хотя не скрою, хотелось проучить этого мерзавца, но не так. Вот вы говорите, что его не Бог наказал, тогда кто же? Сам он себя наказал, да пес  его собственный, оказавшийся грозным оружием в руках Всевышнего. Ну, и я, конечно, если вы так считаете, хотя я думаю, что мои заслуги слишком скромны.
   На некоторое время наступила тишина. Оба молча переживали сказанное.
   - Ты, уж меня извини! – нарушил тишину Леонид Сергеевич. – Я и в правду о тебе Бог знает, что подумал. История действительно жуткая. А за правду спасибо! Это даже больше, чем ты сделал. И мы теперь с генералом у тебя в долгу. Это надо же такое придумать! Свалил-таки! Хотел пошатнуть, а свалил. Причем, как свалил? Чисто, под корень, даже пня не оставил. Пожалуй, с тобой действительно нужно дружить, тем более ты это умеешь, как никто. Даже страшновато становится. Да ты не обижайся! И вот еще что. Ты абсолютно прав, давай-ка забудем эту историю!

   Эту историю они больше не вспоминали, но полковник все чаще стал обращаться к Ибрагиму за советами, которые стали для того  чем-то вроде головоломок.   Особенно его голова понадобилась тогда,  когда необходимо было уладить, как-то вырулить сложные отношения между двумя конкурирующими ведомствами КГБ и МВД.
    Трудно сказать, почему так неожиданно обострилась конкурентная борьба этих двух сильнейших и влиятельных в стране ведомств? Вероятно, это было специально  сделано для того, чтобы  противопоставить  могущественным органам безопасности  ту же милицию.  В какой-то степени, это было сделано правильно. Они,  наконец-то,  были поставлены на место, умерив свои амбиции и аппетиты.  Слава Богу, что власти чему-то научились. Уж кому, как не им, было знать, что значит выпустить такого джина из бутылки?  В результате, можно было быть относительно спокойным, что силовые структуры не возьмут власть в стране, а главное,  над самими партийными органами.
     Не заставили себя долго ждать положительные результаты. МВД из отсталой, убогой организации неожиданно стало превращаться в сильную государственную структуру, меняясь буквально на глазах. Наконец-то занялись ее оснащением, финансированием и внедрением передовых технологий. Это не замедлило сказаться и на отношении народа к этому ведомству, которое, в свою очередь, старалось изменить о себе общественное мнение огромным количеством заказной литературы, кинофильмами, телепостановками.
     Органы безопасности старались в этом от них не отставать.  Интересно было наблюдать, как два сильных секретных ведомства наперебой расхваливали свои достоинства,  рассказывая о своей нелегкой, опасной работе, раскрывая былые секреты и уверяя общество, что все, что ими делается, осуществляется только во имя мира, для блага человека.   Для них действительно наступили «нелегкие» времена, когда старые, не совсем законные методы могли привести к плачевным последствиям для них самих. За этим теперь строго следили соответствующие партийные структуры, а главное, сами противники с радостью воспользовались бы оплошностью друг друга.
     И тем, и другим требовались новые, умные кадры. Костоломы и топтуны отошли на задний план, их было предостаточно,  а «умный», толковый народ, особенно интеллигенция, пока еще предпочитали держаться подальше, как от тех, так и от других. Слишком живы были воспоминания о временах Ежова и Берии, и теперь эта профессия даже в офицерском чине почиталась ниже уровня  дворника.
    Ибрагим тоже не стремился к карьере чекиста, не говоря уже о милиции.  Если в армии еще как-то нужно было подчиняться, и это было оправдано интересами государства, то добровольно взваливать эту черную и неблагодарную  обузу было просто смешно.  Он в принципе  не хотел служить. Поэтому никакими, даже самыми заманчивыми предложениями  смутить его было невозможно. Однако сложилось так, что органы, словно сговорились и отчаянно зазывали его к себе. Он подходил по всем статьям, начиная с отличной физической подготовки и кристально чистой, безукоризненной  биографии. А дальше их привлекали  его сообразительность, умение общаться на разных уровнях и поразительная способность выворачиваться из сложных ситуаций.  Свою роль сыграло еще и его прямо-таки болезненное стремление к  независимости. Такое, да еще  среди национальных меньшинств  было чрезвычайной редкостью.
    Все это продлилось до начала восьмидесятых, когда конкурентная борьба между двумя противоборствующими силовыми структурами стала стихать, вернее, органы безопасности стали одерживать верх. От него стали потихонечку отставать. Его мозги и способности уже переставали быть востребованными. Да и ему все это переставало нравиться. Снова верх брала политика, а не здравый смысл. Возвращались старые времена, а с ними и старые методы.
    Последнюю точку для него на этих играх с всесильной конторой  поставило следствие о нарушениях и взятках высокопоставленных чиновников торговли в столице, в частности дело директора Елисеевского гастронома на улице Горького.  Именно оно поразило Ибрагима намного больше, чем необоснованное снятие с должности его любимого директора завода и крах всемогущего Первого секретаря Московского Горкома партии.
    Ибрагим до следствия никогда не встречался с всесильным директором знаменитого гастронома, ничего о нем  не слышал. Не видел он его и во время следствия, но, чем больше узнавал о его делах, тем больше этот  человек  ему нравился. Это был умный, талантливый и смелый организатор, очень редкий среди российской чиновничьей рати. Следствие к своему удивлению выяснило, что он к тому же не был  алчным стяжателем и хапугой, каким его пытались представить официальные власти.
   Конечно, Ибрагим не был допущен ко многим материалам следствия, но даже то малое, что ему было позволено знать, говорило о том, что этот человек не должен быть казнен. Однако власти сделали все, чтобы его приговорили к высшей мере, начиная с того, что его судили в Верховном суде, который не предусматривал кассационные жалобы. При этом  другие вышестоящие торговые чиновники, действительно бравшие бесчисленные, вернее, заслуживавшие грозной статьи  взятки, осуждались городскими и районными народными судами и получили не слишком большие сроки заключения.  Все это говорило только о политическом заказе. О конституционной законности даже не было речи.
    Ибрагиму стало противно и мерзко принимать участие в этой дьявольской вакханалии, и он перестал появляться у своих друзей, которые теперь выполняли приказ, стараясь уже не думать о законности и совести. Больше всего он был доволен, что ему удалось избежать их участи и не надеть офицерские погоны.
    Между тем, до этого времени дружба с всесильными организациями приносила свои плоды.  Понятно, что не использовать такую возможность было бы глупо.  И хотя он сам довольно редко обращался за помощью,  сознание того, что у него за плечами находится сильный покровитель и защитник, придавало ему уверенности во всех его действиях.  В процессе этой дружбы проявилось еще одно его положительное качество –  он действительно умел дружить и быть преданным.   Во всяком случае, все свои обещания он старался выполнять.
    Его влиятельные друзья тоже ценили эту дружбу, с огромным интересом впитывая в себя его оригинальные решения, основанные на восточной премудрости, нередко  позволяющие привести следствие или иной сложный вопрос к желаемому результату.  Больше всего их поражало его умение безошибочно находить лазейки в несовершенстве существующего законодательства.  К примеру, если у органов не хватало сил, влияния, фактов, чтобы суд вынес справедливый приговор, он настоятельно рекомендовал  обратиться к криминальному авторитету, чей суд был куда совершеннее и суровее.  Еще страшнее для преступника было то, когда его стравливали с подельщиками, открывая им истинное лицо их компаньона. 
    Действительно, зачем заставлять подследственного каяться в грехах, порой  не им совершенных, применяя недозволенные приемы, когда он мог все это сделать сам, добровольно? Причем, он сам мог представить убедительные факты, даже улики, которые еще нужно было собирать и доказывать.  Правда, для этого требовалось создать такие условия, чтобы он сотрудничал со следствием.  И одним из таких условий, как ни странно, были честность, уважение и дружелюбность. Именно они подчас обезоруживали преступника и заставляли его давать такие показания, какие невозможно было получить с помощью самой изощренной, жестокой пытки. 
    Безусловно, главным являлось тщательная, детальная проработка самой схемы преступления, ее решение и подкрепление фактами. Ибрагим с удовольствием решал эти головоломки, к которым имел даже какую-то слабость, а его друзья-оперативники с еще большим удовольствием ему их подбрасывали.  Преступники  становились все умнее, изощреннее, все чаще применяя такие методы, о которых старые, хоть и многоопытные кадры, даже не догадывались.   Сказывалось отсутствие передовых знаний, опыта,  огромная загруженность и нетерпеливость руководства.   Ибрагиму же с его нестандартным подходом, увлекающемуся всем новым и передовым, да еще применяя свою «восточную» хитрость, удавалось отыскивать решения многим хитрым задачкам.  По крайней мере, он всегда угадывал,  как выстроить следствие, чтобы оно не развалилось каким-нибудь опытным адвокатом.
    Самое удивительное, что все эти навыки он освоил в наблюдениях   за действиями  своей полуграмотной тетушки, в спорах с ней. Именно у нее он получал первые уроки основ юриспруденции, которые теперь поражали даже опытных юристов. Ее заветной мечтой было вырастить в своем клане своего квалифицированного юриста, что, несомненно, значительно усилило бы род, сделало бы его еще больше неуязвимым для врагов.  Ее воспитанник подходил для этой роли больше всех.
   Сложилось так, что ее власть простиралась далеко за пределами клана. Ее влияние было настолько сильным, что своим назначением на должности ей были обязаны многие  министры, секретари обкомов и другие ответственные работники республики. Чтобы как-то представить всю полноту ее власти, своим российским собеседникам Ибрагим часто приводил в качестве примера одну ситуацию, отражающую ее стиль поведения.
   В тетушкином доме среди прочих важных гостей часто появлялся один высокопоставленный чиновник, присланный в республику из Москвы. Он был русским и не знал таджикского языка. Обычно в присутствии таких гостей  разговаривали по-русски, чтобы не создалось впечатления, что их не уважают. В отношение же этого гостя тетушка позволяла себе такие  неуважительные фривольности, что многие просто ужасались. В его адрес тетушка  часто  небрежно бросала  такие фразы:  «Эй, чекист, закрой дверь и не подслушивай! А ну-ка сбегай  за своей вонючей водкой!». При этом его фамилию она произносила пренебрежительно с каким-то шутливо-издевательским тоном, каким обычно подзывают собак. А он не только не обижался, а наоборот, смеялся со всеми, воспринимая это, как шутку. Как потом оказалось, это  был второй секретарь Компартии Таджикистана.

   При всем при этом тетушка оставалась удивительно непосредственной, а порой даже наивной, как ребенок. Особенно это проявлялось, когда она становилась зрителем.
   О ее любви ко всяким видам состязаний ходили легенды.  Здесь ее азарт болельщика бушевал так, что даже  верные нукеры предпочитали держаться от нее подальше. Она постоянно комментировала, размахивая руками, тормоша соседей, вскакивая и периодически делая попытки принять участие в самом состязании. В самые кульминационные моменты к ней вообще было опасно подходить, особенно тогда, когда  команда или лошадь, за которую она болела, проигрывали. Обычно такое окачивалось громогласным «вселенским горем», подчас и  сердечным приступом.
   Самое жуткое для окружающих, что и другие зрелищные мероприятия, включая кинофильмы, театральные постановки, она воспринимала и переживала так же. 
   Дома и  там, где ее знали, уже привыкли к тому, что  у экрана телевизора она, не умолкая, громко обсуждала увиденное, плакала над несчастными «хорошими» персонажами, еще громче  ругала «плохих». Причем,  нужно было внимательно следить за тем, чтобы в порыве гнева она не швырнула в какого-нибудь экранного негодяя  первой подвернувшейся  ей под руку вещью. И такое случалось не редко. 
   Если у стареньких  КВНов трескались и разбивались  только увеличительные, глицериновые линзы, то с приходом нового поколения  телевизоров в одном только доме родителей Ибрагима несколько раз пришлось менять кинескопы у «Рекордов» и «Рубинов». У самой тетушки телевизор ремонтировался или покупался заново чуть ли не раз в квартал. После каждого такого случая она клялась, что больше никогда в жизни не позволит себе так распускаться, ругая себя за  «возмутительное расточительство», но сделать с собой ничего не могла. Эмоции рано или поздно  одерживали сокрушительную победу.
   Следует заметить, что не только  она страдала подобными эмоциональными взрывами. Зритель в Таджикистане, как впрочем,  и во всей Средней Азии,  где каждый первый  – знакомый, а каждый второй – родственник, -  разговор отдельный.  В отличие от российского он требовал особого подхода. В лучшем случае эту публику можно было сравнить разве что с детской аудиторией, да и то детсадовского возраста.  Все действие на экране или сцене воспринимается ею буквально, как самая настоящая жизнь, чутко и всем сердцем, поэтому и реакция такая эмоциональная, бурная и страстная. Причем, всем этим страдали все от домохозяйки до  национальной интеллигенции.
   Многие творческие коллективы, гастролировавшие здесь, часто отмечали радушие, теплый прием и благодарность наполненных до отказа залов. Вместе с тем, артистам, играющим не слишком хорошие образы, во всем этом отказывалось. Самыми нелюбимыми и презираемыми становились те, кто играл роли тиранов, злодеев и подлецов. Мало того, что им отказывали в аплодисментах,  игнорировали за столом,  им было противопоказано показываться  на улице или в любом другом людном месте. Учитывая все это, руководство местных театров, старалось утверждать на эти роли самых известных и уважаемых актеров. Только так еще можно было хоть как-то спасти пьесу, а иногда  и сам театр от того, чтобы его «не сравняли с землей». К счастью,  в обществе существовала  железная иерархия по возрасту, поэтому молодежь всегда внимательно следила за реакцией старших, иначе управлять зрительным залом было бы совершенно невозможно.
   Именно поэтому в репертуаре республиканских театров преобладали комедийные постановки, а так же  драмы с обязательным счастливым  концом, где злодей неожиданно  осознавал глубину своего падения, становился добрым, справедливым и мгновенно начинал исправлять последствия от причиненного им зла. Самыми искусными  мастерами таких шедевров были индийские драматурги и сценаристы, поэтому индийские фильмы были самыми желанными и любимыми. По крайней мере, когда по Душанбинскому телевидению показывали их, за тетушкин телевизор можно было быть спокойным.  За него можно было не волноваться и тогда, когда на экране появлялись любимые всеми комедии, в том числе национальные, такие, как «Сыну пора жениться», ну, и, конечно же, прославившаяся на весь Советский союз  - «Я встретил девушку».
   Опасения начинались, когда на сцене и экране показывался героический народный эпос, лирические драмы и драмы с печальным концом, в котором погибали невинные герои. Правда, в таких  национальных драмах как «Дилором», «Смерть ростовщика» по роману Айни, или таких кинокартинах как  «Зумрад», рассказывающей о нравственном раскрепощении женщины-таджички, хотя страсти и накалялись, но не доходили до точки кипения. Как-никак это была история страны, народа, которую нужно было воспринимать с пафосным  достоинством, как неизбежность.
   Другое дело, если показывали  душераздирающую трагедию с печальным концом, как сейчас называют – триллер,  происходивший в  каком-нибудь  далеком и почти неизвестном  государстве.  Этого местные зрители вынести не могли, можно  сказать, что драма и они – были просто несовместимы. Но, что самое  удивительное, именно эти постановки притягивали к себе местного зрителя,  как магнитом.
   Однажды восьмилетнему Ибрагиму «посчастливилось»  увидеть все это «во всей свое красе, даже поучаствовать в одном грандиозном спектакле, где главным героем и режиссером в одном лице стала тетушка. И случилось это в его родном Канибадаме.

   Он уже имел опыт совместных с тетушкой посещений театров, когда жил у нее в Душанбе. Его, конечно же, не радовали ее громкие комментарии, эмоциональные взрывы и пререкания, как со зрителями, так и с обслуживающим персоналом. Тем не менее, до того, как вернуться в Канибадам,  он посмотрел многие постановки  Театра оперы и балета имени Айни. Тетушка  не очень любила оперу, однако сводила его на такие оперные драмы, как «Тахир и Зухра», «Бахтияр и Ниссо», «Пулат и Гульру», «Комде и Мадан», «Хосият».  На драматические постановки она уже ходила уже без него. Балет и драматические спектакли  он почему-то не приветствовал, поэтому  Душанбинский театр драмы имени Лахути, а так же Таджикский  молодежный посещал уже потом, только со школой, к своему стыду, затащенный, как на аркане.
    Если бы он, хоть раз попал с тетушкой на настоящую драму, ему было бы понятно, почему у родственников почему-то находились неотложные дела, начинали болеть разные части тела и другие важные причины, мешающие совместному посещению театра. Он часто слышал историю совместного посещения спектакля «Гамлет», где молодого, но уже известного артиста, игравшего короля – тирана, унесли со сцены с сердечным приступом. Тому жутко не повезло. Он был тетушкиным братом, а она пригрозила, что отлучит его и от рода, и от театра, и от родины. К счастью, она угомонилась, не выполнив своих угроз, а  он впоследствии  долгое время возглавлял Союз театральных деятелей республики.
    Не обращая внимания на насмешки родни, Ибрагим решил пригласить тетушку на оперу-драму «Отелло» в Канибадамский музыкально-драматический театр имени Тухфи Фазыловой, где гастролировал  Театр оперы и балета из Челябинска.  Ему очень хотелось отблагодарить тетушку за доставленное удовольствие в Душанбинском оперном театре.
     Он уже учился во втором классе, неплохо заработал за лето, поэтому мог позволить,  купить билеты на самые лучшие места, а так же побаловать гостью в театральном буфете.  Если бы он только знал, чем это закончится, то обязательно  послушался бы маму и повел тетушку на ее любимую пьесу «Проделки Майсары», которую  давали  двумя днями позже. Увы, ему самому  хотелось послушать удивительную, полюбившуюся  музыку великого оперного композитора Джузеппе Верди, и еще раз попробовать приобщить тетушку к оперному искусству. Он даже представить себе не мог, как можно не любить и не восхищаться таким величайшим чудом, сотворенным человеком?
   Этот теплый, спокойный июньский вечер не предвещал ничего дурного, наоборот, все говорило о том, что это будет самый приятный, запоминающийся вечер в этом году.  И запомнился бы он тем, что все без исключения  получат истинное, райское  наслаждение.
    Тетушка была тронута вниманием племянника и встречей с горожанами,  родным городом, в котором редко бывала последнее время. Она была нарядной, веселой, добродушной. Встречая старых знакомых,  она плакала от счастья и постоянно выражала признательность своему маленькому кавалеру.
   Мама почему-то с ними не пошла, хотя оперу обожала не меньше сына, да еще зачем-то отговаривала его. Это его удивляло.  Три дня назад они все вместе ездили в Ленинабад, где получили огромное удовольствие от спектакля Театра музыкальной комедии имени Пушкина «Девушка из Душанбе». Тетушка на удивление вела себя более-менее прилично, правда, как всегда, бурно выражала эмоции, смеялась, шутила, но при этом совершенно не комментировала ход действия и не обсуждала артистов.
   Канибадамский театр был ничуть не хуже Ленинабадского, так же блистал своим убранством, может даже и лучше. Во всяком случае,  он всегда заполнялся полностью, в отличие от областного.  Канибадамцы были большими поклонниками театрального искусства. Вот и сегодня, несмотря на оперу, да еще на русском языке, в зале был полный аншлаг. Правда, публика состояла из женщин, детей и очень небольшого количества мужчин, явных любителей оперы. Остальное мужское население города сочло это зрелище скучноватым и осталось дома, отпустив своих супруг одних с детьми.  Обычно на легкие,  комедийные спектакли, где можно было послушать национальную легкую музыку, от души посмеяться, пошуметь и послушать любимые песни, ходили целыми кланами.
   Ибрагим специально привел тетушку за час до начала спектакля, чтобы она могла пообщаться со старыми знакомыми.  Он был горд, что к ней подходили  с особым почтением.  Ведь она стала влиятельной и важной особой, возглавлявшей один из ведущих родов в республике.
   Наконец, в зале погас свет, оркестр перестал настраивать инструменты, дирижер взмахнул палочкой и зазвучали первые аккорды  увертюры к бессмертному произведению Верди.  Отбросив от себя все земное и суетное, душа Ибрагима стала растворяться в музыке.
   Не успел он почувствовать  первые мгновения блаженства, как какой-то странный, неприятный звук заставил его вздрогнуть. Повернув голову в сторону тетушки, он оторопел.  Подложив под голову кулачок, она сладко спала в удобном театральном кресле и  громко всхрапывала.
    Ему стало грустно и обидно. Он так старался, а  она так и осталась равнодушной  к опере.  Первые звуки серьезной музыки ее усыпили, несмотря на то, что даже дети притихли в зале, ожидая чего-то необыкновенного и величественного.
   «Что же, может так, даже лучше. По крайней мере, не будет мешать остальным», - подумал он и скоро снова был там, не сцене.   
   Через какое-то время, случайно повернув голову в сторону тетушки, он снова застыл от удивления. Оказывается, она уже не храпела, а  внимательно следила за ходом спектакля. Это его обрадовало.  Наконец-то свершилось то, о чем он так мечтал.  Он с нежностью  положил ладонь на ее руку и попытался поделиться  восхищением от удивительной, обворожительной музыки. Она же этого даже не заметила, продолжая напряженно вглядываться и вслушиваться в происходящее на сцене.
   Все три акта она молча просидела, не отрывая от сцены напряженного взгляда, изредка что-то тихо бормоча себе под нос и покусывая  губы. Что удивительно, она ни разу не открыла рта для комментариев.  Продолжала она молчать и во время антракта, задумчиво гуляя по фойе,  рассеянно отвечая на приветствия и вопросы  горожан. Казалось, она вся была полностью  поглощена событиями, происходившими там,  на Кипре.
   И вот наступил последний, четвертый акт.  Отелло вошел в комнату Дездемоны, чтобы совершить задуманное  злодеяние. Согласно сюжету, он должен был  долго любоваться невинной красотой своей супруги. И как только он пропел свою первую фразу, неожиданно  из зала прозвучал громкий голос.
   - Давай, «сволощ», быстро дэлай свой нехорощий дэл! – громко, по-русски в сердцах крикнула тетушка.
   Тенор поперхнулся, но продолжал свою арию. Сказывался профессионализм с умением держаться в любых ситуациях. Музыка тоже помогла сгладить секундное замешательство.
   - Ты, «зараз»! – настойчиво продолжала допытываться тетушка. – Душит будищ, нэт?
   На этот раз артист с честью  проигнорировал реплику, а к тетушке  устремились сразу три женщины -  капельдинеры. Ибрагим, немного пришедший в себя от минутного шока, вместе с ними попытался уговорить ее угомониться.
   Ее это не только не остановило, но и подтолкнуло к решительным действиям.  Выдержав дружный натиск  защитниц Мельпомены,  обозвав их «заразами», она встала, быстро спустилась в партер из ложи бенуара, куда ее посадили, как почетную гостью, и решительно направилась к сцене. Теперь за ней бежали уже пять служительниц  Мельпомены в надежде спасти спектакль, которых, в свою очередь, уже пытались остановить зрительницы партера.
   Зал оживился. В него стали быстро перетекать страсти, еще минуту назад бушевавшие на сцене. Женщины, сразу же разделившие  мнение влиятельной соотечественницы, шумно выказывали свою поддержку.  Дети, получившие негласное разрешение шуметь, начали носиться по рядам, бросаясь друг в друга фантиками от конфет. Любители,  призывая к порядку, громко выражали свое негодование. Зал стал на них огрызаться.  Слышалась речь на нескольких языках и наречиях, сказывалась многонациональность города. По крайней мере, переругивались сразу на пяти языках, из которых превалировал русский.  Страсти на сцене уже больше никого не волновали.
   Остановившись перед оркестровой ямой, не обращая внимания на защитников спектакля, тетушка  снова  стала громко излагать свою точку зрения по поводу отвратительных действий Венецианского мавра, обращаясь непосредственно к нему:
   - Щто ты  сволищ такой?.. Мущин  ты, нэт?.. Какой ты мущин?! Мало, ты блеещ, как баран,  тэбе еще рещительност нэт ни капля. Сколко мощно мущит нещасный щенщин?  Тэбе хот капля страданий ест? Паразит!

    Понятно, что тетушкин русский язык оставлял желать лучшего. Она его не очень любила, потому и не прикладывала усилий для  изучения. В то же время она понимала, что без него не обойтись, особенно тогда,  когда требовались понятные, быстро доходчивые слова для русского человека, а подчас и для своих – таджиков или узбеков.
    Таджикский и узбекский  языки, в отличие от русского, практически не содержали бранных слов, особенно таких, которыми, как говорится,   можно было с чувством и от души послать далеко и надолго.  Поэтому тетушка с удовольствием использовала русские ругательства, но ее словарный запас ограничивался  всего тремя словами.
   Интересно было их происхождение.  Выражения «паразит» и «зараза», или как она говорила – «зараз», были подцеплены еще в юности, когда в Туркестане свирепствовали холера и тиф.  У нее все это ассоциировалось с  чем-то грязным,  мерзким и немощным. Можно сказать, что, обругивая кого-то ими, она выражала презрение к несостоятельности, нерешительности и нечистоплотности  поступков.
   Слово «сволочь» появилось позже и имело еще более  анекдотичную подоплеку.
   Фраза: «Су алыб ич!» - переводится с узбекского, как - бери воду и пей.  Однажды узнав, что она созвучна крепкому русскому ругательству, тетушка  долго смеялась, удивляясь, что в ней такого обидного? Потом смеялись все остальные, слыша, как она ее произносит, но, как оказалось, совсем  напрасно. Ругательство  ей понравилось, и тоже было взято на вооружение.  Причем,  надолго и всерьез.  Именно оно стало самым грозным и страшным,  ассоциируясь в ее сознании, как «Захлебнись!».
   Все эти три бранных выражения  стали использоваться довольно часто, можно сказать, сделались  самыми  любимыми.  В них она вкладывала все накопившееся озлобление и ненависть.  Остальные, более крепкие, так и не прижились, несмотря на то, что этого требовала ее широкая и неуемная натура. Некоторыми  она не желала осквернять язык, над какими-то откровенно смеялась сама, а остальные произносила или  раскритиковывала так, что смеялись остальные. 
   Когда Ибрагим представил ей о более-менее литературный, разрешенный даже цензурой список бранных фраз, она никак не могла понять, в чем их смысл, а заучивать и произносить их, «как попугай», не желала.  Например, фраза: «Катись колбасой!» вызвала у нее недоумение, как можно куда-то катиться, да еще дефицитным продуктом питания?  В других фразах: «Шел бы ты лесом!», «Иди ты в баню!»  она никак не могла отыскать ничего обидного. Что такого ругательного в том, если человеку указали, куда ему идти, да еще порекомендовали помыться в бане?
 
    Увидев, что  мавр не отреагировал на ее грозные, сказанные от души  реплики, она в нерешительности остановилась, немного пожалев о том, что не выучила более крепкие, доходчивые до русского человека фразы, обернулась к залу и, ища поддержки, по-таджикски обратилась к землякам:
    - У этих неверных совсем повывелись мужчины. Они же и убить, как нужно, не могут. Этот «паразит» наслушался советов другого паразита, нет не паразита, а самой настоящей сволочи, и теперь решил убить свою, хоть и дурную, но все-таки невинную жену. Так чего же он тянет? Убил бы ее, потом - себя и кончил дело. Так нет же!.. Страдает, мучается, эгоист! Никакой ответственности перед своим Богом и людьми!  А мы и она – страдай, мучайся, смотри на его сопли! Она, конечно, сама хороша – «зараза»! Нечего строить глазки и душевно беседовать с друзьями мужа! Правда, его друг тоже «паразит», заводит любовные игры с замужними женщинами! Короче, они тут все хороши, потому и дошли до такой развратной жизни. Смотришь на это, хочется плеваться и возмущаться до глубины души.  Вот, что стоит их вера!? Одни развратные мысли, никакой чести, даже о долге забыли.  И все-таки жалко их, особенно эту дурочку. Она хоть и показывает всему свету свои прелести, но добрая и наивная. «Зараза», хоть бы детей постеснялась!.. В постели лежит голая перед мужчинами!.. Хвала Аллаху, здесь одни неверные и их немного!  Вздумали нас, честных, порядочных  женщин  поучать, как себя прилично вести! Еще интеллигентами себя считают, несчастные очкарики. Слышите, женщины, как они злобно ворчат и ругаются.  Хоть бы нас постеснялись, паразиты!   А эти бездетные и обиженные Аллахом старые девы! Неужели эти заразы не видят, какое злодейство совершается на их глазах? Ни капли сострадания, не говоря уже о  женской солидарности! Совсем ум и совесть потеряли!
    С каждой ее фразой оживление и страсти  нарастали. Теперь уже все добропорядочные матроны города полностью разделили мнение своей уважаемой соотечественницы и дружно встали на защиту невинной Дездемоны, вымещая всю свою ненависть и негодование  на небольшой, распыленной по залу кучке  любителей оперы, особенно мужчинах, которые, как им казалось, призывая к порядку, помогали «Отелло» творить злодеяние.  Еще большую ненависть своими действиями  вызывали работники театра, которые уже пытались призвать на помощь милицию.  К сцене отчаянно пыталась прорваться   вся администрация вместе со всеми служащими, среди которых мелькали три милиционера,  но добраться до тетушки  было уже невозможно.   Возмущенные горожанки  полностью перегородили все проходы в зале и были полны решимости.   
   Обескураженный  мавр продолжал петь свою партию, скосив тревожный взгляд в зал. Туда  же с такой же тревогой поглядывала чуть приоткрытыми, полными ужаса глазами еще не задушенная, притворяющаяся  спящей Дездемона.  Оркестр тоже продолжал играть.  Сцена пока еще стойко держалась, а напрасно.
   Если бы опустился занавес, может быть, все бы на этом и закончилось. Но этого не происходило, и это, как впоследствии, оказалось,  явилось только началом нового представления уже по новому, тетушкиному сценарию.
   Увидев, что ее слова находят отклик у жительниц, она снова продолжила свои решительные действия.  Предположив, что необходимо остановить оркестр, который, как ей казалось, мешал  разобраться со слюнтяем – мавром, она подошла к оркестровой яме  и несколько раз громко постучала ногой в переборку, отделяющую оркестр от зрителя.  Дирижер, не обращая внимания на нее и страсти, кипевшие в зале, вдохновенно продолжал взмахивать палочкой.   Тогда она перегнулась через валик, опоясывающий оркестровую яму, и отвесила  ему звонкую оплеуху.
   - Защем помогат этот сволищ? – строго спросила она ошарашенного лауреата нескольких международных конкурсов и заслуженного деятеля искусств. – Тоще нэ мущин ты? Тоще паразит! Брос этот глупост, буд мущин! Сэлэдущий раз слушай щенщин! Прошу прощений, дорогой!
   В оркестре, естественно, произошло замешательство, звуки музыки стали стихать, уступая место нарастающему шуму в зале. Кто-то,  наконец, догадался включить свет. Яркие люстры  осветили совершенно невообразимую картину.
   Работники театра вместе с администрацией  отважно, но совершенно безнадежно пытались вырваться из цепких рук возмущенных горожанок, которые выливали на их головы проклятья и угрозы. Хорошо еще, что их не били и не рвали на них одежду, как на нескольких несчастных мужиках, загнанных в разные укромные углы.  Причем, даже вырвавшись, они бы не смогли сделать и шага, все проходы были плотно забиты разъяренной людской массой.
    Милиционеры, которых в зале было уже семеро, действовали не так решительно и дружно.  В их планы не входило ввязываться в эту свалку и останавливать толпу из женщин и детей, многие из которых  были супругами весьма  уважаемых, влиятельных жителей города, не говоря уже о том, кем являлась сама зачинщица этого сражения.   Сделай они хоть одно замечание или попытку кого-нибудь одернуть, и на этом их милицейская карьера, а может быть, даже и жизнь в этом городе были бы бесславно закончены. Сделать замечание или наказать свою жену-мусульманку мог только муж, поэтому страсти  и шум продолжали набирать обороты.
   Как ни странно, до сцены еще не добрались. От возмущенных зрительниц ее  пока еще  спасала оркестровая яма, где ошалевшие  музыканты пытались привести в чувство дирижера.  По мере нарастания шума в зале,  площадь сцены  быстро наполнялась артистами и работниками гастролирующего театра, решившими утолить свое любопытство.
   Их оказалось довольно много.  В сегодняшнем спектакле была задействована почти вся многочисленная труппа.  В результате у двух служебных, узких и неудобных проходов на сцену образовались довольно длинные очереди.  Отстояв их,  а так же преодолев крутые лесенки и узкий выход, любопытствующие вливались в огромную, окаменевшую толпу, которая, превратившись в зрителя, с недоумением и тревогой взирала на зрительный зал.  Зрелище было поистине потрясающим.
   Зал бушевал, чем-то отдаленным напоминая народные волнения в Мариинском театре времен Великой октябрьской социалистической революции, отраженные в таких  бессмертных советских кинокартинах, как «Ленин в Октябре» или «Депутат Балтики». Не хватало только революционных матросов, солдат со штыками и женщин в красных косынках.  Вместо этого весь зал мелькал  цветастыми национальными атласными  нарядами и такими же красочными тюбетейками, что придавало  зрелищу свой национальный колорит, неповторимость и самобытность.   Вероятно, за такую постановку «обеими руками» схватился бы любой театр, которому она, несомненно, принесла бы невиданный, оглушительный успех. Накал страстей в зале уже полностью перекрыл  страсти, бушевавшие в бессмертной пьесе Шекспира. 
   Одержав сокрушительную победу над  администрацией и  их «прихвостнями», темпераментные,  страстные  восточные красавицы, наконец-то, обратили  внимание на сцену. Молчаливый, удивленно застывший монолит из  артистов вызвал у них недоумение.
   «Заварили, можно сказать, всю эту кашу,  и теперь спокойно наблюдают за тем, как они, благородные матери семейств борются за жизнь несчастной невинной дурочки, которая голая лежит в кровати перед всем миром и не знает, какое злодеяние задумал ее любимый муж,  -  выражали их горящие ненавистью глаза.  -  Нет! Так дело не пойдет! Сейчас, голубчики, доберемся и до вас!»
   На сцене это поняли.  Из толпы выделились актеры, исполняющие ведущие роли, вместе с руководством спектакля посовещались у кровати Дездемоны и решили попробовать как-то разрядить создавшуюся обстановку.  Эту нелегкую миссию поручили одному из самых уважаемых актеров, исполнявшему роль Яго. Как-никак, он был заслуженным артистом, депутатом горсовета, прекрасным семьянином и активным общественником. Если бы они только предполагали, что из этого получится?
    «Яго»  подошел к микрофону, поборол в себе волнение и громким, хорошо поставленным голосом произнес: 
   -  Дорогие и уважаемые женщины! Огромное вам спасибо за такой радушный прием, горячее участие и сострадание к героям великой, бессмертной драмы! Мы, актеры и все, кто принимал участие в спектакле, глубоко тронуты вашими чувствами! Позвольте мне лично…
   Договорить ему не позволили. Поднялся такой шум, прерываемый топотом ног и свистом, что полностью заглушил даже мощные динамики  театра. А еще он увидел, как огромная толпа горожанок, возглавляемая своей  предводительницей,  обогнув с двух сторон  оркестровую яму,  устремилась на сцену, намереваясь добраться именно до него, о чем свидетельствовали их горящие ненавистью черные восточные очи.
   - Вот он, самый нехорощий, проклят Аллахом, сволищ! – слышался  громкий, грозный, не предвещающий ничего хорошего тетушкин крич, которая, приподняв полу своего шикарного панбархатного вечернего платья, стала взбираться по ступенькам боковой лестницы. – Ми тэбе и всем твой самий нехорощий заблюдател  показат, как губит несщасный, невинный щенщин!
   На какое-то мгновение Яго и «наблюдатели» застыли, с ужасом наблюдая, как женская лавина немного приостановила свой неудержимый поток сразу на обеих лестницах, что  было вызвано тем, что предводительница с  трудом преодолела крутые ступеньки. Наконец ей помогли, и она сделала первый шаг по сцене. Лавина из восточных красавиц снова начала свое движение, а несчастный злодей с  растерянной улыбкой начал отступать вглубь сцены. Остальная труппа  последовала его примеру и бросилась врассыпную. Никто же не знал, кто из них  окажется самым «нехороший заблюдатель»?
   «Отелло», побледневший так, что это стало видно даже сквозь черный, плотный грим, быстро отступил за кровать сценической супруги.  «Кассио», «Лодовико» и «Родериго», короткими перебежками, прячась  друг за друга, быстро удалялись в толпу «солдат, матросов Венецианской республики и жителей Кипра», которые уже дружно осаждали оба служебных выхода со сцены.  Сбив с ног режиссера и предшественника мавра «Монтано», «Герольд» и «Эмилия», бывшие в жизни настоящими супругами, крепко схватили  друг друга за руки, чуть-чуть пометались и устремились к очереди в левый, более свободный выход. У правого творилось что-то невообразимое. Чтобы исчезнуть со сцены, нужно было перепрыгнуть или затоптать уже приличную кучу окончательно попадавших тел.  Всю труппу охватила паника, как на тонущем корабле, и  только одна  Дездемона, соскочив с кровати, смело бросилась навстречу тетушке.
   - Уважаемая, апа! – вскрикнула она на плохом таджикском языке, пытаясь состроить на лице что-то вроде улыбки. -  Спасибо огромное за такое сердечное участие, но не нужно так переживать! Мы же всего лишь артисты. Мы не желали сделать вам  ничего дурного!
   Стало понятно, почему именно она стала на защиту своей труппы. Оказалась, что она немного знакома с таджикским языком и, видимо, поняла смысл пламенной речи тетушки.   
   - Уйди, «зараз»,  надень что-нибудь на себя! Стыдно, кругом мужчины, дети, а ты скачешь по белу свету в одной ночной рубашке! – ответила ей та по-таджикски, немного удивленная и остановленная тем, что Дездемона еще и знает ее язык. Затем мгновенно поборола мимолетную растерянность, вежливо отстранила актрису и снова решительно направилась к главному злодею.
   Тот уже оттянул спиной последний плотный  занавес с висящими на нем декорациями, прижав его  к самой стене так,  что перекрыл проход за сценой.  Дергаясь вместе с занавесом от попыток артистов перебежать из  правой стороны к более свободному, левому выходу, он немигающими, полными ужаса глазами вглядывался в наполненные мстительной жестокостью лица горожанок и готовился к самому худшему.
   Как только расстояние между ним и толпой  сократилось до двух метров, несчастный закрыл глаза, сполз на пол, инстинктивно закрыл голову руками и понял, что сейчас его начнут терзать.  Ждать помощи было неоткуда. Он видел, как администрация театра вместе с милицией повержена  в неравном бою в зале, а  вся труппа театра расступилась перед этими неистовыми восточными фуриями, отхлынув от него, как от чумного.
   Неожиданно он услышал надрывный, мальчишеский голос, что-то кричащий на таджикском языке. Осторожно приоткрыв глаза, он увидел спину невысокого таджикского мальчугана, вставшего между ним и толпой женщин.
   Этим мальчишкой и его спасителем оказался  Ибрагим, до этого момента сидевший в ложе бенуара и горько ревевший над тем, что устроила  тетушка. Ему было горько и обидно, что  всегда добрая, мудрая  и справедливая, она оказалась такой злой и неблагодарной. Увидев, что она собирается и в  самом деле расправиться с артистом, он вскочил и быстро устремился за ней на сцену.
   - Тетушка! – кричал он, не прекращая плакать. – Что вы делаете?..  Это же артисты!.. В чем они виноваты?.. Один автор написал пьесу, другой -  прекрасную музыку к ней. Но они давно умерли, а эти люди решили показать вам их творение. Вместо того чтобы благодарить, вы их оскорбляете, хотите даже бить. Вам не стыдно?..
   - Отойди, мальчик! – строго сказала тетушка. – Не нужно защищать негодяя!  Видишь, он чуть не дождался смерти невинной женщины. Хорошо я помешала…
   - Тетушка, вы в своем уме? – прервал ее Ибрагим, мгновенно прекратив плакать, медленно опустил голову и, сверля  ее  пронзающим, наполненным холодной злобой взглядом, сквозь зубы тихо и ясно  прошипел –  Только попробуйте подойти!
   Тут до нее, наконец,  стало доходить, что она делает что-то не так. Однажды она уже видела эти ненавидящие, немигающие глаза  племянника и поняла, что он не шутит. Все это мгновенно ее остудило. Улыбнувшись  ему чуть виноватой улыбкой, она осторожно его отстранила, весело кивнула застывшей в замешательстве толпе соотечественниц, сделала лицо жизнерадостным,  подошла к сидящему на полу артисту и протянула ему руку. 
   - Мене так хочу благодарит вас прекрасный игра! – радостно сообщила она ошарашенному «Яго» и, показывая рукой на остальных женщин, добавила. – Болшой спасибо, товарищ артиста! Ми все благодарит вас всей душа, всей сердце! Ошен хороший игра, ошен хороший, щизненый,  правда!
   Затем она подошла ближе, схватила его за руку, дернула так, что он вскочил, как ужаленный, отряхнула, дружески похлопала по спине  и подтолкнула в толпу горожанок.
   Те тоже, поборов в себе минутное замешательство, натянули на себя радостные улыбки и последовали ее примеру.  Еще до конца не отошедший от ужаса, актер с благодарностью принимал их поздравления, растерянно улыбался, а по его щекам скатывались мужские, не слишком скупые для этого случая слезы. Он все еще  не мог поверить, что этот кошмар, наконец-то, закончился.
   Еще не успевшие добраться до выхода актеры, кто с удивлением, кто с недоверием, а кто и с  еще не успевшим рассеяться ужасом в глазах взирали на эту сцену. Во всяком случае, они тоже начинали понимать, что все неприятности, если их только можно было так назвать, остались позади.
   Между тем, триумфальное шествие тетушки продолжалось. Она решительно направилась к «Отелло» и так же радостно пожала ему руку.
   - Молодес, тоше хороший игра! – сказала она ему, с лукавой улыбкой поглядывая  на Дездемону. – Толко другой раз души быстро! Зачем мучит несщасный щенщин? Она лубит толко тэбе.
   Затем она выхватила из толпы артистов еще не успевших удалиться «Герольда» с «Эмилией», подвела их  к рампе и, обернувшись вполоборота к остальным артистам, громко захлопала в ладоши. 
   Зал, как по команде, мгновенно успокоился и дружно зааплодировал. Через мгновение  его сотрясали  бурные и продолжительные овации. Оба спектакля: и труппы Челябинского театра, и тетушкин прошли с оглушительным успехом. Публика была в восторге и не жалела своих ладоней.  Измученная, но довольная администрация громко аплодировала вместе с такими же истерзанными любителями. Пришедшие в себя артисты низко кланялись и улыбались счастливыми улыбками.  Кланялись и улыбались даже те  главные герои, кого  с трудом вернули на сцену.
   И только один дирижер, хоть и поднявший музыкантов для того, чтобы они с перекошенными от улыбок и пережитого ужаса лицами тоже  аплодировали своими инструментами, почему-то нервно дергался и никак не мог натянуть улыбку на лицо.  Как потом оказалось, он впервые увидел «забитых и униженных» женщин Востока.
   Если бы он только мог себе представить, какое событие сегодня произошло в этом театре?  Сегодня впервые аплодировали ненавистному злодею, которому, правда, не  позволили  завершить задуманное. И все же  эти аплодисменты были революционным шагом в культурной жизни республики.

   Ибрагим  смотрел на все это и не переставал удивляться. Прежде всего, его восхищало, как тетушка почти молниеносно исправила такую довольно сложную,  критическую ситуацию, которую, правда,  сама же и создала. При всей своей  детской наивности, она была поистине великим сценаристом и таким же мастером мгновенных превращений. Видимо поэтому она так не любила артистов, чувствуя  каждую их фальшь и неискренность.
   - Зачем ходить в театр или кино? – вспомнил Ибрагим слова, что повторял ему про нее  с улыбкой дед. – Твоя тетя может устроить все это дома, не выходя на улицу. Вот уж кто истинная актриса и режиссер в одном лице!   
   Еще больше его поразило поведение жительниц города. Оказывается, их можно было зажечь, как спичку, и так же быстро погасить. Еще минуту назад все они, охваченные страшной ненавистью и злобой,  единодушно были готовы разорвать несчастного актера на куски,  а сейчас  так же единодушно,  резко поменяв свое мнение, стали добрыми, радушными и уже с радостью готовы были  целовать его ноги.
   «А есть ли у них свое мнение? – вдруг подумал он и почувствовал, как стало страшно и похолодело в груди.  Ведь это был его народ, который он любил и уважал за доброту, сердечность и душевную чистоту.  Причем, это были женщины: матери, сестры и бабушки.  И теперь все они,  как свора злобных собак, готовы были  сделать все, что им прикажут. И  никто из них не возражал, не вставал на защиту ни в чем не повинных людей, не думая, не замечая, что же они, в конечном счете, делают.  Получалось, что тетушка снова оказывалась права, говоря о них,  что «это стадо баранов можно вести куда угодно и сколько угодно. Прикажи им, и они сметут все на своем пути, и дружно прыгнут в пропасть».
   И эти мысли долго еще не давали ему покоя и не желали отпускать боль в груди.

    На следующий день он и его школьные друзья сидели  на развалинах упавшей во время землетрясения аптеки и обсуждали последние события.
   В его родной, канибадамской  школе  учились дети представителей  почти всех  народов, населявших СССР. Самое смешное, что таджиков в классе, кроме него и двух уйгуров, больше не было. Преимущество составляли русские дети, за ними следовали узбеки, киргизы, казахи, татары и корейцы. По двум представителям имелось от армян, украинцев и грузин, остальные  - по одному: эстонец,  чеченец, аварец, поволжский немец, даже грек и китаец. Уже потом выяснилось, что из  восьми русских детей двое ребят оказались евреями, а одна девочка на половину француженкой.
   Этот национальный винегрет давал много поводов для шуток. Например, отец шутил,  что у сына теперь будет настоящая «интернациональная закалка», а учительница начальных классов Мария Юрьевна, часто  входя  в класс, с радостной  улыбкой приветствовала детей, перефразировав строчки популярной песни: «Здравствуйте, дети разных народов, что мечтою о мире живут!».  И в этих шутках была существенная доля правды. Дети действительно жили мирно, дружно и спокойно.  Ибрагим потом часто с теплотой вспоминал эти полтора года безмятежной учебной жизни, за которые практически ни разу не обострились отношения из-за национального вопроса.
   Это уже потом, сначала в московской, а потом в душанбинской школе, где он будет учиться, сопровождая тетушку, вплотную столкнется с проявлением антагонизма детей и их родителей к представителям других национальностей. И все-таки первый раз познакомиться с этим ему пришлось в родном Канибадаме.
   - Ибрагим, - говорил Коля Жиминкин - староста класса и, как считал Ибрагим, один из самых близких его друзей. – Ты только не обижайся! Ты же знаешь, как мы все тебя уважаем, но позволь сказать, что все твои родственники просто придурки, а твоя тетя ничем от них не отличается. Подожди, не перебивай и выслушай до конца! – строго сказал Коля, увидев, как вспыхнул Ибрагим,  пытаясь возразить. -  Сам же видел, что она натворила в театре. Отец говорил, если бы не ты, она и таджички города вообще бы убили  артиста. Черт знает, что бы натворили? Ты нам рассказывал, что она добрая, мудрая и справедливая. Что же она такая добрая и справедливая выгнала мать твоего брата на улицу? Это не только я говорю, а все твои любимые родственники. Они говорили, что твоя  тетя предложила ей быть служанкой у твоей мамы. Ты же, наверное, сам знаешь обо всем этом? Так ты и сейчас будешь утверждать, что она добрая и справедливая?   
   Ибрагим молчал, опустив глаза. Возразить на самом деле было нечем.
   - Мама говорила, что она была женой главного курбаши, - добавил Юрий Чумачев, по прозвищу «Чума», сын высланного поволжского немца. – Разве может быть доброй и справедливой жена басмача?
   - Но она же потом стала женой красного командира, - возразил Ибрагим.
   - И всю жизнь его мучила, - усмехнулся «Чума». – А это мне рассказывала не только мама.
   - Я тоже об этом слышал, - нарушил молчание третий друг Армен Баланян, сын заместителя управляющего трестом  дорожного строительства области. – Папа еще говорил, что она способствовала назначению на ответственные должности ваших родственников – кретинов, которые сорвали строительство каких-то очень важных объектов. Надували щеки, все время устраивали пышные застолья а, как  дошло до дела, выяснилось, что денег и  материалов уже нет. А еще моя мама рассказывала, как горько плакала Зейнаб Саидовна, когда твоя тетя, Ибрагим, забрала тебя к себе в Душанбе. Вот и сейчас она снова надолго забирает тебя в Москву, да еще в начале  учебного года.  Тебе же  придется идти в новую, московскую школу. А там, говорят, задают и спрашивают не так, как у нас. Может, сразу троечником станешь, а может, и второгодником. Вообще, она у вас делает все, что захочет, и никто ее не останавливает, даже твой отец. Если бы моя тетка такое устроила, мой папа ее бы с грязью смешал, не посмотрел бы, что она старшая.  А твоя тетя  не отпускала тебя сюда целых два года, а если  привозила, то только с собой, как будто ты ее  вещь, какая. А на этот раз вообще не отпустит, если, конечно, не сбежишь сам.  Сам же рассказывал, как убегал от нее к дедушке в горы. Да и он тоже сбежал от нее. От добрых и мудрых людей не убегают.
   - Вот видишь, - как бы подвел итог Коля. – Получается, что не такая уж она добрая, умная и справедливая. Скорее, совсем наоборот, злая и глупая.
   - Точно, точно! - воскликнул «Чума».  - Злая и глупая. Вообще, все таджики  злые, глупые и заносчивые.
   Ибрагим медленно поднял на него удивленный взгляд и медленно спросил:
   - Значит и я глупый, злой и заносчивый?
   - Нет! – улыбаясь, ответил «Чума. – Ты – исключение. Причем, очень большое исключение. А знаешь, почему?
   - Почему же? – сверкнул глазами Ибрагим.
   - Да потому, что ты только наполовину таджик. Мать-то у тебя наполовину - узбечка, наполовину – татарка. Тебя разбавили, вот ты и стал похож на человека. Вон Расим Хайретдинов – татарин, потому и отличник. Татары в тысячу раз умнее таджиков и в сто раз умнее узбеков.
   -  Значит, мой отец, деды и все братья остались глупыми, злыми и заносчивыми, а меня сделали похожим на человека? – продолжал спрашивать Ибрагим, еле сдерживаясь, чтобы не вцепиться в жизнерадостное веснушчатое лицо теперь уже бывшего друга.
   - Про дедов не знаю, отец твой – мировой мужик, но тоже исключение, а вот братья твои все придурки без исключения,  - продолжал улыбаться «Чума.
   - Чума, прекрати немедленно! – вмешался Коля. – Что на тебя нашло? Зачем ты его обижаешь? А если тебя фашистом начнут дразнить, потому что твой отец – немец? Ибрагим никогда  не кичится, что он хозяин этой земли, честно дружит с нами. Ни разу от него и его родителей плохого слова о нас не слышал, наоборот, только добрые и справедливые  слова. Мой отец, кандидат технических наук тоже говорит, что его  семья – одна из самых лучших в Таджикистане. Честная, добрая и порядочная.
   - Так и я о том же, - вставил фразу «Чума», показывая на Ибрагима. – Я же не против него, а против того, что он защищает свой ничтожный народишко.
   Договорить он не успел. Ибрагим вцепился в него и повалил на землю. Коля и Армен бросились их разнимать.
   - Так… друзья, дело так не пойдет! – крикнул случайно проходивший Александр Васильевич Горин – дедушка их одноклассницы Вали Нечайко и сотрудник городского краеведческого музея. Несмотря на преклонный возраст, он быстро разнял драчунов, рассадил  на развалины и с грустной улыбкой спросил:
   - Мужички, что это с вами? Такие верные друзья, и на тебе – банальная драка. Позвольте полюбопытствовать, чем вызван  вооруженный конфликт?
   Ребята молчали. Ибрагим и «Чума», посаженные рядом, опустив головы, искоса со злобой поглядывали друг на друга и напряженно сопели. Коля с Арменом, сидевшие по обе стороны от них, тоже посматривали на них с удивлением и прятали лица от Александра Васильевича. Всем было неловко, что именно он явился свидетелем драки.
    Из всех взрослых города он был  одним из тех немногих людей, к кому они относились с особым, дружеским почтением и вниманием, можно сказать, он был их старшим другом. Его довольно обширные, разносторонние знания вместе с доброжелательностью привлекали многих жителей города, в том числе и их. Он никогда и никому не отказывал во взаимности, более того сам  шел на контакт и помогал всем, чем только мог. Благодаря ему, горожане узнавали то, о чем прежде не имели никакого представления, в том числе  историю своего родного края.
   Когда-то давно, еще молодым он окончил исторический факультет Ленинградского университета и поступил в аспирантуру.  Тема его диссертации была связана с древним государством Бактрия, частью которого был современный Таджикистан, поэтому он приехал  сюда  на археологические раскопки, чтобы проверить свои гипотезы, в результате чего остался здесь навсегда. Он никогда не рассказывал, как это произошло, но Таджикистан – республика небольшая, поэтому все знали его историю. 
   Его угораздило влюбиться в дочку местного знаменитого и уважаемого  ученого, возглавлявшего в то время кафедру истории Сталинабадского педагогического института имени Шевченко. Она  была студенткой последнего курса этого института.
   Несмотря на все свои прогрессивные взгляды, даже членство в партии и работу в комиссии по разработке исторической науки, созданной Совнаркомом, ее отец вместе со всеми родственниками воспротивились этой связи. Влюбленные тайно зарегистрировали брак в Ташкенте, вернулись в Сталинабад, были прокляты родителями и уехали в Хорог, где устроились работать в только что организованную Памирскую биологическую станцию в Чечекты. Им пришлось перепрофилироваться, чтобы как-то существовать, однако руководитель станции П.А. Баранов, а потом уже и директор Хорогского ботанического сада А.В. Гурский обратили внимание на успехи молодого ученого и  позволили ему заниматься  любимым делом – историей. Жена Александра Васильевича так и осталась биологом.
   Когда он уехал добровольцем на фронт, работая в  эпидемиологической экспедиции, она заразилась какой-то неизлечимой, страшной болезнью и умерла, оставив малолетнюю дочь. Это отчасти явилось потеплением отношений с ее родителями, взявшими внучку к себе.
   Вернувшись с войны инвалидом, офицером и орденоносцем,  поставив крест на личной жизни, он снова занялся любимым делом. Его послужной список был довольно весомым. Сначала он стал членом  таджикской археологической экспедиции под руководством академика Якубовского. После он помогал составлять обзоры и археологические карты районов республики, вместе с Бабоджоном Гафуровым писал «Историю таджикского народа» в трех томах, а так же принимал участие в составлении «Истории Таджикской ССР» в пяти томах.
   Долгое время, работая в институте истории, археологии и этнографии  имени Ахмада Дониша, он помогал многим сотрудникам становиться кандидатами, докторами и даже академиками, оставаясь всего лишь  младшим научным сотрудником. Многие из них потом вспоминали, что именно он явился активным инициатором организации в Хороге института языка и литературы имени Рудаки.  Только в конце пятидесятых годов, уже перед самой пенсией его, наконец, заметили и наградили  почетной грамотой Академии наук республики.
  Отмечая награду, он, совершенно непьющий, от обиды здорово перебрал и заявил, что «история уже давно не является наукой, а прислужницей этих дъявольских властей, особенно здесь, в этой забытой Богом и Аллахом дыре, где каждый кретин мнит себя великим ученым, тащит за собой таких же неучей и бездарей, как и сам». После этого стало понятно, почему он всегда оставался не отмеченным и на этой низкой должности. Оказывается, он совершенно не умел врать и часто высказывал все, что думает. Причем, его честность доходила порой до строптивости, даже абсурда.   После  такого заявления ему припомнили все,  выгнали из партии, института и отобрали награду. Если бы не вмешательство Мухамада Асимова, вступившего тогда в должность президента Академии наук республики,  его бы, вероятнее всего, где-нибудь сгноили, даже посадили  в тюрьму.  В результате он уехал в Канибадам, где его с удовольствием взяли в краеведческий музей сначала рабочим, а  потом и смотрителем залов.
   Благодаря такому стечению обстоятельств, многие канибадамские мальчишки увлеклись историей. Взрослая часть населения его немного сторонилась, хотя и признавала в нем умного, честного,  принципиального человека.  Для детворы же он стал своим и здесь все его качества принимались с большим, глубоким  уважением.
   - И все же, друзья, в чем причина ваших разногласий? – продолжал допытываться Александр Васильевич, дружелюбно улыбаясь. – Может, я могу чем-нибудь помочь? А то жалко ведь, такие добрые друзья, а разойдетесь врагами. Вон Ибрагим так смотрит на Сашу, что готов его задушить, а это не есть – хорошо. Ребята честные, умные. Если не вы, то кто же вообще будет гордиться своей дружбой?
  - Ладно, дядя Саша, расскажу! – ответил Коля. – Ну, так вот! Мы здесь обсуждали вчерашний спектакль, и что там устроила тетя Ибрагима.  Ну, и я, а потом «Чума», извините, Саша сказали, что она и все таджики глупые, злые и заносчивые.               
   - Так, понятно, значит, и вас  настиг национальный вопрос? -  глубоко вздохнул дядя Саша  и, обращаясь к Коле и «Чуме», строго добавил –  Ребята,  оскорбляя таджиков, вы же оскорбили самого Ибрагима! Это же чудовищно! Как можно такое бросать в лицо товарищу?   
   - А Саша сказал, что Ибрагим только наполовину таджик, - пояснил Коля. – Ведь его мать татарка наполовину, а все татары умнее таджиков и узбеков. Поэтому Ибрагим и стал похож на человека.  Он именно так и сказал.
   - Господи, ребята! Какая каша у вас в головах! – воскликнул дядя Саша. – Кажется, я появился вовремя. Хотите, я вас попробую помирить? Нет, я просто обязан вас помирить и вбить в ваши горячие головки, что так думать нельзя. Не то, что нельзя, просто опасно и возмутительно! Глядя на вас, я радовался, что вы не повержены этим национальным предрассудкам, как, увы, многие жители нашей страны. Я даже гордился, что имею честь дружить с такими умными, добрыми и прогрессивными ребятами, и на тебе – таджики глупые, заносчивые, татары и узбеки умнее. Вздор! Возмутительный вздор, придуманный теми, кто не желает прислушиваться к голосу разума и сердца! Ну, так как, будем меня слушать и мириться?
   Ребята дружно кивнули.
   - Слава тебе, Господи! – снова улыбнулся дядя Саша. – Прежде всего, хочу, чтобы вы запомнили. Любой народ, даже самый малочисленный по-своему умен, велик и имеет право на свою индивидуальность, а все люди равны по рождению. Но не это главное, главное,  ни в коем случае нельзя обобщать весь народ, если даже ты всю свою жизнь встречал не лучших его представителей. Попробую вам это доказать, чтобы вы запомнили это на всю оставшуюся жизнь, передали детям и внукам. Взять, к примеру, тех же  немцев, которых мы победили в войне. Прежде всего, хочу пояснить, что воевали мы не с ними, а с фашистами и их человеконенавистнической  идеологией. Я сам воевал с ними, и видел, сколько натерпелся наш народ и горя, и страшных невзгод. Из-за этого я воспылал ненавистью, которая помогла мне выжить, а нашему народу – победить врага. Но я  видел, как страдал от войны и их народ. Я ни в коем случае не оправдываю немцев, они понесли заслуженную кару, потому что поддались авантюре, затеянной кликой оголтелых фанатиков фашизма.  Но как тогда быть с  лучшими представителями этого великого народа, подарившему миру таких гениев, как  Гете,  Гейне, Шиллер и многих, многих других, Карла Маркса, в конце концов. Между прочим, у них ведь тоже была революция, примерно такая же, как у нас, а это значит, что не все они были согласны с мнением милитаристов и фашистов. У них же есть коммунистическая партия, и во главе ее был Эрнст Тельман. А он ведь тоже немец. Вот и получается, что у каждого народа есть свои светлые гении, простые люди, которые хотят жить мирно, и те, про которых говорят в России: в семье не без урода. Когда-то великий русский академик Ключевский  сказал, что «беда каждого народа в том, что их гении ничего не могут, потому что их мало и у них практически нет подмастерьев, а сам народ ничего не может, потому что его  много и он совершенно не понимает и не слушается гениев». Когда народ чтит, культивирует  и слушается своих гениев, начинается его расцвет.  А вы знаете, откуда берутся гении? Не из пустоты же, да все из того же народа.  Просто этим людям  удается вобрать в себя  накопленный опыт, знания и мудрость своего народа и их обобщить.  Кстати, ребята, у таджиков выдающихся людей, ничуть не меньше, чем у любого другого народа, а может даже и больше. И доказательством этому служит то, что они подарили миру величайшее множество  умов, поэтов и ученых.  К сожалению, сегодняшний Таджикистан этим похвастаться не может. Думаю, что и сейчас он рождает гениев не меньше, чем прежде, только вот их, увы, упорно не замечают, не слушают, не чтят, а уж о культивации вообще речи нет. Сейчас почему-то культивируют и чтят каких-то жутких недоумков, монстров, которых и слушать-то противно, поэтому и получается, что страна в таком плачевном состоянии. Нет бы нашим руководителям взять опыт мудрых и дальновидных правителей, которые приближали к себе ученых, поэтов, музыкантов. Тогда бы и  они хоть какого-то  ума набрались. Недаром народная мудрость гласит: «с кем поведешься, от того и наберешься». Так нет же, сами дебилы, да такими же дебилами и себя окружают, главное, чтобы свой был:  родственник, кум, сват, брат.  Вот и получается, что нормальный театр с хорошей пьесой приехать не может. Короче, ребята, думать, тысячу раз думать и учиться! Причем, истории тоже. На вас вся надежда!  Это вам хоть понятно?
   Ребята снова кивнули, а дядя Саша внимательно посмотрел на каждого и спросил:
   - Саша и Коля, надеюсь, вы все поняли? У вас теперь есть претензии к Ибрагиму и его народу? Думаю, и Армену все понятно.
    Тот немного замялся и ответил, что нет.
   - А у тебя есть претензии к ребятам? – обратился дядя Саша к Ибрагиму.
   Ибрагим задержал взгляд на «Чуме», немного подумал и произнес:
   - Особых претензий нет, но все же пока воздержусь от окончательного ответа. Вы только не обижайтесь, Александр Васильевич, но так сразу я простить не могу! Все-таки оскорбили весь мой народ, а такое забывается не сразу.
   - Ну что же, я тебя понимаю, даже предполагал, что будет именно так, - сказал дядя Саша и, обращаясь к остальным, добавил. – Вот, что значит, оскорбить человека, да еще его народ! Понимаете, ребята, душа человека очень ранима, особенно, если этот человек уважает себя и свой народ. Надеюсь, что вы все-таки разберетесь с этим и искренне попросите друг у друга прощения. Признать свою неправоту это шаг навстречу друг другу, а дружбу нужно беречь. Это одно и самых больших благ, которые нам дарит жизнь. Учитесь ее беречь! Это очень пригодится в жизни, поверьте! Раз уж я взял на себя такую миссию, как помирить, попробую объяснить вам всем и мое мнение по поводу вчерашних событий. Честно говоря, не хотел говорить об этом, но вижу, придется. Только прошу без обид, если что, и пусть это останется между нами. Мы ведь взрослые люди и можем доверять друг другу. Согласны?
   Ребята снова кивнули. Александр Васильевич внимательно посмотрел на них и еще раз спросил.
   - Ребята, вы меня правильно поняли? Я просто не хочу, чтобы у вас были неприятности, но раз уж пошел такой разговор, я не буду молчать. Вы действительно кажетесь мне умными и добрыми  друзьями. Очень бы хотелось, чтобы вы таковыми и оставались. Именно поэтому я вам сейчас объясню то, о чем говорить не принято, даже опасно. Я верю, что наступит другое время, когда правда восторжествует, и вы поймете, что это время для нашей страны было не самым легким. Постарайтесь запомнить мои слова, и вам будет легче жить. Только понимая правду, можно читать себя настоящим человеком. Ну, что вы согласны, чтобы это было нашей тайной?
   Ребята  ответили дружным согласием.
   -  Так вот, - продолжал Алекспндр Васильевич.  -  То, что произошло в театре, конечно же, возмутительно. И Сашу с Колей  понять можно. Хотя они и не были в театре, им тоже стало обидно уже за свой народ. Надеюсь, это понятно! Тетя Ибрагима вела себя, скажем прямо, просто безобразно, да и все таджички вели себя не лучше. Но вот ведь какая штука. Сейчас я скажу вам то, что вас очень удивит. Я их тоже в какой-то мере понимаю. Дело в том, что они настолько увлеклись пьесой, что забыли, где вымысел, а где реальность? Для того чтобы смотреть такие серьезные драматические произведения и понимать их, нужно быть хоть немного подготовленными, а они, увы,  к этому  совершенно не готовы. И это  говорит о всеобщей  культурной безграмотности, хотя наши власти трубят, что у нас с этим все в порядке.  Прожив здесь всю свою жизнь, я всего этого нагляделся выше всяких крыш, да и натерпелся предостаточно.  Ведь мне есть с чем сравнивать, я ведь из Ленинграда. Когда-нибудь вы обязательно поймете, что такое Питер. Ладно, не будем о грустном. Вернемся в Канибадам. Так вот, ребята, то, что сотворили вчера местные женщины, конечно же, плохо, но я их понимаю и не виню. Они в этом  не виноваты, вернее, какая-то вина и есть, но совершенно незначительная.  Просто исторически сложилось так, что кому-то было очень нужно, чтобы они были именно такими. Это я заявляю, как историк. Я даже знаю, кому это было нужно. Прежде всего, власти, причем, любой. Ведь легче управлять людьми не думающими, мало знающими, когда все их желания ограничиваются только одним: как бы поесть, да поспать. Когда человек начинает думать, тянется к знаниям, то обычно у него возникает множество вопросов. А это очень опасно для власти. Он же может задать такие вопросы, от которых она придет в ужас. Например, он может спросить: почему я живу плохо в отличие от вас, господа? Или, скажем: почему моя семья голодает, а вы купаетесь в роскоши? Ведь в результате этих вопросов и возникают революции, бунты, стачки. Да все потому, что они требуют ответов и ответов немедленных. Вот власть и старается оградить и защитить себя, отвлекая народ всевозможными способами. Кстати, один из лучших способов – натравить один народ на другой, как это сделали сегодня вы.  А что, здорово,  таджик сцепился с русским в жестоком поединке, совершенно забыв о былой дружбе, хороших отношениях, но главное,  абсолютно забыв и даже не подумав  об истинном виновнике всех этих недоразумений. Вот поэтому я и призываю вас, прежде чем бросаться такими оскорблениями, думать, еще раз думать и изучать причины, побудившие вас встать на тропу ненависти и злости. Я, возможно, снова вас удивлю, когда скажу, что знаю тетю Ибрагима, как доброго, отзывчивого человека и очень уважаю.
   Все ребята  подняли на него удивленные взгляды.
   - Да, ребята, это так, - подтвердил он. – Не знаю, какой она стала сейчас, но когда-то давно она мне очень помогла и я ей очень обязан. Это случилось еще до войны, когда и она, и я были молоды. 
   И он поведал ребятам свою грустную историю, как он встретил и полюбил таджикскую девушку Мавджюду. Как ее родители вместе со всеми  родственниками воспротивились их отношениям, и только одна тетя Ибрагима, тогда еще молодая подруга Мавджюды Наргиз сразу же встала на сторону влюбленных и очень им помогла.
   - Если бы не она и не помощь ее влиятельного мужа, нас, вероятно, убили бы, - говорил дядя Саша. – А так и я жив, и дочка. Моя Мавджюда, к сожалению, погибла во время войны, когда я был на фронте. А Наргиз, между прочим, чуть не взяла нашу дочку к себе. Вот какая история про нас и про тетю Ибрагима.
   - Даже странно! – задумчиво произнес «Чума». – Она оказывается такая добрая и отзывчивая притом, что была женой басмача.
   Ребята скосили на него недовольные взгляды, а дядя Саша  вновь грустно улыбнулся и сказал:
   - Это для всех нас он был басмачом и врагом, а для нее  это был самый любимый и желанный человек. Вы еще слишком малы, чтобы понимать, что, если женщина любит, то для нее нет таких понятий, как враг. Как историк, хочу заметить, что Ибрагим бек был настоящим мужчиной, ярким, сильным, волевым и красивым. Более того нужно отдать должное его организаторским способностям как талантливого военачальника и мудрого руководителя. Если бы он продолжал свою деятельность, Таджикистан и Узбекистан еще долго оставались бы не советскими республиками, а Туркестаном, самым опасным противником СССР.  Что вы так смотрите? Сам Фрунзе не раз посылал к нему парламентариев с тем, чтобы подписать с ним мирные соглашения. Теперь об этом стараются забыть, вот и вы об этом не болтайте! В нашей стране вообще лишнего говорить не следует. Я рассказал об этом только для того, чтобы вы поняли, что тетя Ибрагима неплохая, добрая женщина, только очень несчастная, как и все другие честные и порядочные люди.
   - Дядя Саша, - спросил Коля. – Но ведь она  выгнала первую жену отца Ибрагима и не разрешила ей забрать своего сына. Моя мама говорила, что эта бедная женщина так плакала, что до сих пор слышит ее рыдания на вокзале. Как же быть с этим?
    - Понимаете, ребята, тут не все так просто. Я, конечно же, не оправдываю Наргиз-апа, но и эту женщину тоже. Ведь она так больше не появилась в Таджикистане, и, как я знаю, не написала Рашиду ни единственного письма. А потом это личное дело отца Ибрагима и этой женщины, а  мы не вправе вмешиваться и осуждать их личную жизнь. Если бы они любили друг друга по-настоящему, никто бы им не смог помешать. Видно Бог решил, что так будет лучше. Старайтесь никого не осуждать, потому что неизвестно, что будете делать вы, окажись в такой сложной ситуации.   «Не судите, - да не судимы будете!» - говорит народная мудрость, вот и вы к ней прислушайтесь! Надеюсь, я вас убедил в том, что национальность человека не определяет его ум, честность, благородство, чувство справедливости и другие человеческие качества. Не знаю, удалось ли мне вас помирить, но думаю, что вы сами решите этот вопрос, и, конечно же, положительно. Ой, засиделся же я с вами! Надо идти домой, кормить Валю. До новых встреч, не ссорьтесь, пожалуйста!
   После его ухода ребята еще долго сидели молча и думали о том, что сказал им этот мудрый и по-своему счастливый старик.
   Ибрагима же снова раздирали противоречивые чувства к тетушке. Он был страшно  зол на нее за то, что она устроила в театре, и любил за то, что она оставалась доброй и справедливой.
 
   -6- 
   Ибрагима тетушка полюбила, как родного сына. Более того, приблизив его, она старалась не подпускать к его воспитанию никого, даже  родную мать. Та  пыталась возражать, но у нее это получалось слишком слабо, да и отец старался не вмешиваться.  Правду говоря, Ибрагима это положение в какой-то степени даже устраивало. Он понимал, что всесильная тетушка может дать ему намного больше, чем родители.
   Мысль о том, чтобы сделать Ибрагима своим воспитанником, созрела у нее давно, да и именем своим он был обязан именно ей. Понятно, почему. На всю жизнь она осталась верна своему любимому Ибрагим-беку.
   Разрушив первый брак своего младшего брата с русской женщиной – актрисой и вынудив ее  уехать, оставив сына, тетушка снова  женила брата  на девушке из  старинного  татарского княжеского, но обедневшего рода. После того, как тетушке удалось  побывать настоящей княгиней,  родство со знатным родом стало ее заветной мечтой и навязчивой идеей.
   Новую жену брата  звали  Зейнаб. У нее были огромные черные глаза, роскошные, волнистые, смоляные волосы и нежная, тонкая, белая кожа, значительно отличавшая ее  от многих азиаток.  Обычно она туго заплетала две толстые до колен косы, распуская которые могла  спрятаться вся и без паранджи. Взгляд от этого сказочного зрелища оторвать было невозможно, как и невозможно было в нее не влюбиться. 
   Через год после свадьбы с братом тетушки Рахимом, у них родился сын – Ибрагим.
   Мальчик тетушке нравился уже тем, что в его жилах текла кровь великих татарских князей, которые на протяжении нескольких веков верой и правдой служили московским царям.
   До революции прадеды Ибрагима по материнской линии были одними из самых богатых и знатных  людей  России. Советская власть сделала их нищими и обездоленными.
   Отец матери Ибрагима и его дед Саидджан прошел все тюрьмы и лагеря огромной российской державы, выйдя оттуда совершенно искалеченным и больным.  Его не убили  только потому, что он мог знать, как  казалось чекистам,  тайну родовых кладов, которые помогал прятать своему богатому отцу.
   Поговаривали, что он происходил из рода самого Касым хана, престолонаследника и старшего сына правителя Казанского ханства Улу-Мухаммеда, который в свою очередь был прямым наследником самого Чингисхана. Кто-то из историков высказал предположение, что Улу Мухаммед  был выходцем из Бухары, о чем говорило и его имя, и язык, на котором говорила и писала тогдашняя орда. Все письменные документы ханства, ферманы – указы, сохранившиеся с тех времен, были выполнены арабской вязью на фарси.
   В те времена, подчинив  огромное количество народов, исповедовавших Ислам, татаро-монголы  решили его принять, значительно исказив смысл учения пророка Мухаммеда. Такой опыт уже имелся, и первыми это сделали арабы. Завоевателей не устраивала религия, проповедующая смирение и покорность.  В  результате такое понятие, как «джихад», обозначающее всего лишь соревнование в добрых делах, неожиданно превратилось в призыв  к уничтожению иноверцев под зеленым знаменем Аллаха.
   Царевич Косым не мог смириться с этим.  Ему казалось кощунственным и диким убивать своих родственников, в числе которых был самый дорогой и любимый человек на свете, бабушка, оказавшаяся русской, черниговской княжной.  Это обстоятельство  явилось серьезной причиной его раздора с отцом и мусульманским  духовенством. В результате  ему пришлось бежать из орды и искать пристанища у русских князей.
    Перед этим он послал 27 обращений, ферманов  почти ко всем русским князьям, в которых просил  предоставить убежище ему и его сторонникам.  Единственным его условием было сохранение истинной, как он считал, веры в Аллаха.  За это он и его единомышленники были готовы верой и правдой служить России и тому  князю, который откликнется на его призыв.
    Таковым оказался московский князь Василий Второй, который в это время был ослаблен, уже ослеплен своим братом, да и дружина  после его пленения Василием Косым была значительно ослабленной и поредевшей. Прозорливый и мудрый князь понял, что такая дружба с бывшими врагами может намного усилить его дружину и влияние. Так оно и случилось.
    Московское княжество неожиданно становится одним из самых сильных, быстро превращаясь в великодержавное. А это послужило тому, что оно без особых усилий усмирило и подчинило себе другие княжества.  Еще бы. Ведь верными союзниками московского князя стали татарские князья, пришедшие вместе с Косым ханом. Да и сам он пришел не один.  С ним пришли верные ему передовые ордынские войска, в числе которых была та самая могучая и быстрая татарская конница, с помощью которой ордынские полководцы завоевали полмира.  Выходило, приди мятежный царевич в любой другой русский город, и столицей Российской империи была бы уже не Москва.
   Его уход значительно ослабил Казанское ханство, которое можно было не опасаться и, как говорится, брать «голыми руками», что впоследствии проделывали внуки и правнуки князя Василия.  За это Великий московский князь подарил  царевичу Косыму  часть рязанской земли вместе с городом Городец Мещерский, где образовалось Косимовское царство, просуществовавшее  почти три века. Естественно, что его первым царем и стал Косым-хан.
   Так в России появились татары, которых в простонародье стали называть «мещеряками».   Они, как и все  мусульмане, поклонялись Аллаху и почитали «Коран» с той только разницей, что оставались верными заветам пророка Мухаммеда, который призывал к веротерпимости к другим религиям. Это способствовало тому, что они  мирно сосуществовали со славянами и защищали вместе с ними Россию,  уже свою, новую отчизну. Они впервые получили в надел землю, превратившись из кочевников в оседлых крестьян, ремесленников и купцов. Естественно, что за этим последовали и смешанные браки.  Именно поэтому остальные татары относились к ним с некоторой предвзятостью, даже нелюбовью.
   Вероятнее всего, именно это и положило конец татаро-монгольского ига на Руси.   Поддержка татар позволила сыну Василия Темного Ивану Третьему  разорвать ханскую грамоту и не платить дань орде, а в «Великом стоянии на Угре» рядом с русскими войнами стояли решительно настроенные отстаивать уже свою землю - татарские.  Потому-то ордынский хан Ахмат так и не решился наказать непокорную Москву.
   Казалось бы, все это показало, чего можно добиться с помощью мира и дружбы двух совершенно чужих, даже враждебных друг другу народов. Однако опыт Василия Темного и его верного друга Косым-хана был  забыт, искажен историками и преподнесен потомкам так,  будто бы московский князь чуть ли ни сам «привел орду в самый центр Руси».
   Понятно, что историю пишут победители, искажая факты так, чтобы они устраивали  существующих правителей.  Самое обидное и парадоксальное заключалось в том, что ни русские, ни татары не желали признавать этих фактов. Первые, по понятным причинам, старались забыть,  что свою историю, оказывается, вершили  не только они одни, а еще и их злейшие враги, державшие их в неволе более трехсот лет. Ну, а вторые, естественно, не желали признавать  предательства своих предков. Только факты – упрямая вещь, хочешь ты их признавать или нет, они все равно рано или поздно заявляют о себе, и истина выплывает наружу. Нежелание помнить свое прошлое, как правило, оборачивается новыми, непредсказуемыми  бедами.  Оно жестоко мстит неблагодарным потомкам за такое неуважение.
   Уже много позже, Ибрагим был поражен, когда ему  удалось случайно заглянуть в список Великих русских фамилий, заведенный еще при Петре Великом. Оказывается, историю России на самом деле вершили не только русские, в том понимании, как это представляли и преподносили многие российские историки. Особенно поражало то, что инородцы преобладали и довольно значительно.  Одни  Рюриковичи, призванные из  варягов  на княжение в качестве «боевых холопов и  на протяжении всей истории России являвшиеся ее правящей династией, составляли 49 родов.  Столько же, даже немного больше было представлено инородными великокняжескими родами, куда входили грузинские, литовские, немецкие, татарские, бурятские, башкирские, даже киргизские фамилии.  В 33-ех княжеских и 127-ми  графских родах, пожалованных уже при правлении Рюриковичей, так же преобладали инородцы: финны,   поляки,  римляне,  пруссаки,  французы,  шведы, татары, немцы,  грузины, литовцы.  Тот же  порядок присутствовал  и в 45-ти нетитулованных дворянских фамилиях. Среди семисот фамилий  чисто русских присутствовало только около 4-х процентов от всего списка. Но что окончательно привело бы в ужас «русских патриотов», так это то, что татар в этом списке было больше шестидесяти процентов. 
    К примеру,  выяснилось, что такие великорусские князья, как Глинские, произошли от татарского мурзы Лексада,  а  Сабуровы, Годуновы, Зерновы, Шейные, Пешковы и еще ряд фамилий  праправнуки мурзы Чета. А однажды Ибрагим отправил в глубокий обморок симпатичную старушку, с гордостью заявлявшую, что является потомком великого русского историка Карамзина. Каково ей было узнать, что ее предком является татарин Кара Мурза?  Вообще,  если внимательно покопаться в родословной каких-нибудь русских князей, дворян, а то и простых людей, обязательно наткнешься на какого-то мурзу или какого другого «басурманина», которые однажды пришли на услужение российским князьям, да так и остались навсегда, как в России, так и в памяти русского народа.  Почему-то это всегда упорно замалчивалось, а россияне превращались  в «Иванов, не помнящих своего родства». Однако отрицать все это было неразумно и недальновидно.  «Плевок в прошлое, - говорил кто-то из мудрых, - оборачивается страшным залпом в будущее».
    Действительно, замалчивание таких фактов наносит жестокую обиду тем народом, которые принимали самое непосредственное, активное участие в формирование России, как великого, многонационального государства.
    Трагедия Бориса Годунова  заключалась  в том, что его, бывшего татарина не приняло русское общество, а  татарские роды, которых в списке великих русских фамилий оказалось больше половины,  не поддержали по той же самой причине. Перекрестов и предателей не любит никто. В результате наступили «смутные» времена, закончившиеся тем, что на российский престол были снова посажены московские князья Романовы. И главную роль в этом  снова  сыграла поддержка татарских родов.
   Кузьма Минин – сын знаменитого солепромышленника татарина Мина Анкудинова именно на их деньги помог собрать князю Пожарскому  войско  для того, чтобы освободить Москву.
   Возникает резонный вопрос – почему Рюриковичи и почему обязательно Москва? Конечно же, в первую очередь потому, что  к тому времени она уже являлась символом России, но ведь у того же Минина была вполне реальная возможность сделать столицей России свой любимый Нижний Новгород. Окажись такая возможность у любого другого русского князя, он непременно постарался бы  сделать державным городом свою вотчину. И его бы не остановило то, что для этого пришлось бы переместить  туда  самого митрополита. Опять же деньги сделали бы свое дело.  И такие мысли были. Владимирские, Тверские, Черниговские князья только и мечтали об этом, не говоря уже о господине великом Новгороде. Казань тоже об этом мечтала, ведь ее Кремль в то время был ничуть не хуже московского.
    Странное дело, вся Россия  не слишком любила и почитала  Москву, но столицей почему-то  осталась она. Объяснение этому кому-то может показаться странным, но только не мусульманам.  В  отличие от приверженцев других вероисповеданий, именно им  удалось сохранить одно очень ценное качество – чтить своих предков и их заветы. А их великий предок Косым-хан завещал  верой и правдой служить московским царям, доказательством чему послужила преданность Москве множества татарских родов вплоть до последнего Российского императора Николая Второго. 
    Безусловно, что Россия стала великой, многонациональной  империей благодаря мечтам,  чаяниям русского народа и  мудрой, последовательной политике, которую проводили Рюриковичи. Но  что бы они все могли сделать без своих верных союзников – «басурман»,  в числе которых оказались и предки Ибрагима, до самого конца существования Российской Империи служившие верой и правдой Москве, ее Великим князьям и самой России.
    Все это тетушка узнала от своего мужа - чекиста, но держала втайне от всех, даже от родителей Ибрагима. Советская власть настолько изуродовала отношение людей к своему    происхождению, что об этом предпочитали помалкивать, поэтому никто не догадывался, почему она настояла на этом браке.
    Отец Ибрагима Рахим смирился, хотя свою первую жену очень любил и считал себя виноватым перед ней и ее сыном, а его новая жена Зейнаб заняла в их семействе какое-то странное, особое положение. Ее, как остальных женщин, не заставляли даже выполнять работы по дому.  Наргиз-апа часто повторяла, что ее главное предназначение: «рожать и растить детей».


    -7-
    - Позвольте припасть к вашей руке, княгиня, и выразить соболезнование по поводу кончины вашего дорогого супруга, – склонился гость в низком поклоне, целуя руку Наргиз.
    Она даже немного растерялась. Уже лет пятнадцать к ней так никто не обращался, понемногу стало забываться,  что когда-то она была  княгиней.
    - Простите! – извинился гость, вставая с колена. – Я не представился, разрешите исправить эту ошибку? Саид Ауров, потомственный князь и друг вашего отца. Только что от него, где гостил около недели.  Хвала Аллаху, он здоров, бодр и так же неутомим, чего желает и всем вам, своим родным!  Если вы не возражаете, хотелось бы объясниться, почему я здесь и очень хотел бы с вами познакомиться.
   - Конечно, конечно, Саид-бек! – согласилась она. – Проходите, пожалуйста, чувствуйте себя, как дома! Я очень рада знакомству с вами. Мужа, правда, сейчас нет дома, но Аллах простят,  если я одна приму такого важного человека, да еще друга моего отца.
    Она пригласила его к столу, который быстро накрыла баба Ира, и предложила ему присесть. Он снова улыбнулся своей приятной доброй улыбкой и остался стоять у предложенного стула. Она поняла, что воспитание не позволяет ему присесть в присутствии женщины, улыбнулась в ответ, присела первой, дождалась, пока он удобно расположит свою, как оказалось, больную ногу, и приготовилась внимательно слушать.
    - Уважаемая Наргиз апа,  - обратился к ней гость. – Прежде всего, хочу еще раз выразить соболезнование по случаю потери  дорогого и уважаемого всеми нами Ибрагим-бека. Я лично его не знал, но много слышал о его жизни, делах, поэтому берусь утверждать, что это был достойный человек, сильный и мужественный, настоящий защитник нашей веры и верный патриот своей многострадальной и великой родины. Нисколько не сомневаюсь, что Всесильный Аллах к нему будет милостив, оценит его заслуги  и  примет в рай его чистую, открытую душу.  На таких людях и держится наш грешный мир.  Пусть земля  ему будет пухом!  Воистину, верующие и творящие добро, выражающие смирение перед Аллахом,  будут обитателями рая, где им пребывать вечно! Да не оставит нас  Всемилостивый и Всемилосердный! Хвала Аллаху, Владыке всех миров!
    Гость вскинул руки в молитвенном приветствии, прочитал поминальную суру из Корана, опустил их, согласно традиции, как бы омывая лицо, сказал положенное «Аминь!» и снова обратил свое красивое доброе лицо к хозяйке, которая прониклась к нему симпатией и чувством благодарности.
     Ей было приятно смотреть на то, что он делал и как. Одновременно с этим стало понятно, что перед ней сидит мудрый, добрый, воспитанный и очень отважный человек. Так открыто выражать свои чувства, смело признаваться в своем княжеском происхождении, говорить о самом злейшем враге советской власти с любовью и особым почтением мог себе позволить только очень смелый и сильный человек. Тем более он, вероятнее всего, знал, в какой дом пришел. Отец, конечно же, просветил его,  что разногласия, возникшие между ним и его детьми, вспыхнули именно из-за того, что она вместе со всеми приняла эту проклятую власть и жила уже по ее законам, не говоря уже о том, кем был ее муж.
    Несмотря на все это, гость говорил совершенно спокойно, не опасаясь, что та же баба Ира могла оказаться агентом органов или просто сторонницей этой власти. Ведь этого не знал даже отец, убежавший в свои горы до ее появления в доме.
     Да, Саид-бек сразу же ей понравился, даже больше, чем понравился, несмотря на то, был покалеченным, неважно одетым и поначалу производил впечатление забитого жизнью неудачника. От него просто веяло какой-то внутренней неукротимой силой духа,  что у нее самой начало перехватывать дух от сознания, что еще не перевелись в этой, Аллахом проклятой стране, такие мужественные и сильные люди. Да, перед ней сидел настоящий, потомственный князь, в котором текла кровь его, вероятнее всего, таких же могучих и гордых предков, не позволявшая ему опускаться до лжи даже во имя сохранения жизни. Единственное, что немного резануло ее слух, какое-то  странное обращение к Аллаху. Все было абсолютно верно, и молитва, и поведение, даже чувствовалось неплохое знание Корана, но он зачем-то вставил типично русское, православное – «Пусть земля ему будет пухом!».  Вероятно, сказывалась долгая жизнь в России.       
     - Позвольте, княгиня, преподнести этот скромный дар в знак моей признательности и будущей нашей дружбы, – произнес гость, вставая и вынимая из кармана своего изрядно поношенного, аккуратно заштопанного в нескольких местах пиджака маленькую коробочку, в которой лежало маленькое, изящное золотое колечко с аметистом.  – Поверьте,  в лучшие времена подарок был бы солиднее и достойнее вас.
     - Ну что вы, Саид бек, не стоило беспокоиться! Я очень, очень тронута, благодарю вас! – стала благодарить его она, подумав, что этот подарок обошелся ему очень дорого. Весь вид его говорил, что этого кольца ему хватило бы месяца на три его нелегкой, полунищенской жизни. Неожиданно  ее взгляд упал на его огромные намозоленные ладони. Было видно, что он трудился всю жизнь, причем, на самой тяжелой работе. Она, дочь ремесленника, конечно же, знала, что это такое, но даже мозоли ее прадеда и отца, по сравнению с этими, выглядели, как малюсенькие прыщики. И это были руки князя, человека, который на несколько голов был выше самого «крутого» смертного.
     «О, Аллах Всемогущий! – с горечью подумала она. – Как ты мог такое допустить?»
     - Бывает и такое, - улыбнулся Саид-ака, перехватив ее взгляд. – На все воля Аллаха! Нам, смертным не ведомы Его мысли. Может так он решил проверить мою стойкость? Так что не волнуйтесь за подарок! Пока я еще в силах заработать деньги и на него, и на свою семью. Дай, Всемилосердный, им всем здоровья и немного счастья!
     - Простите, Саид бек, я не хотела вас обидеть! – смутившись, стала извиняться она.
     - Ну что вы, княгиня, разве этим можно обидеть? – продолжал улыбаться он. – В наше непростое время еще не то бывает. Подумаешь, князь с вагонеткой или рубящий лесные просеки!  Я видел баронессу, которая на базаре торговала семечками. А вот дворяне, которые были обласканы и царем, и большевиками, и теперь у них на услужении.  Вот уж, что ужасно! Моя жена потомственная дворянка стирала исподнее белье заключенным, но я этим даже горжусь. Лучше навоз возить на поля, чем служить этой власти. Ну, да ладно, не будем о грустном. Я обещал рассказать вам о том, что привело меня к вам.  Извините, княгиня, я не знаю, кто эта женщина?
    - Это моя подруга, - встрепенулась Наргиз, вспомнив о бабе Ире. – Ирина Ивановна, знакомьтесь!  Она понимает нашу речь.
    - Извините, Ирина Ивановна! – обратился Саид бек к бабе Ире. – Разрешите, познакомиться, князь Ауров, да вы присаживайтесь, пожалуйста! А то мне неудобно сидеть в присутствии дам.
    - Да уж какая я дама? – смущенно улыбнулась баба Ира, присаживаясь к столу. – Но мне тоже приятно вас видеть, хотя неудобно сидеть в присутствии такого гостя.
    Наконец, она уселась, и  он поведал свою грустную, непростую историю.
    В одном из сибирских пересыльных лагерей он познакомился с очень интересным таджиком Ниязи. Они понравились друг другу и решили держаться вместе. Нелегкая лагерная жизнь их крепко сдружила, они не раз помогали друг другу и  таким же несчастным политическим заключенным. Своим трудолюбием, смелостью, волей и непреклонностью характеров они добились того, что с ними даже стали считаться блатные и охранники.
    Первая их серьезная размолвка началась с того, что он, Саид решил проситься в штрафной батальон, чтобы защищать свою родину. Сколько он ни пытался объяснить другу, что сейчас не время вспоминать старые обиды на эту власть, что даже он, потомственный князь, отбросив все еще большие  обиды, идет защищать землю, на которой живут его близкие, друзья, в которой лежат его великие предки,  все было тщетно. Ниязи не хотел иметь ничего общего с этим «дьявольским племенем». Война и время их развели. Саид честно отвоевал до самого конца войны, результатом чего явились три серьезных ранения, инвалидность и несколько наград, в числе которых были две медали «За отвагу» и  «За взятие Берлина».
     После фронта он вернулся в Стерлитамак Оренбургской области, где до очередного ареста отбывал ссылку с семьей. Там его встретила верная жена Нурия с двумя взрослыми дочерьми и маленьким сынишкой, зачать которого им удалось во время его очередного пребывания в госпитале после ранения в ногу. После недолгого, радостного и счастливого пребывания с семьей, его снова арестовали. К счастью арест был недолгим. Основной причиной ареста стал его дом, который он умудрился построить  после возвращения с войны.  Дом был добротный, красивый,  слишком выделялся среди  других колхозных хибар и конечно же, приглянулся местному начальству. А кроме того оно не могло допустить, чтобы князь с княгиней трудились  в колхозе лучше всех его передовиков – коммунистов, да еще умудрялись одевать в  роскошные наряды дочерей.
    После ареста его семью переселили  в глухую башкирскую деревню, где  неутомимый «враг народа» снова принялся облагораживать свое жилище. Через три-четыре месяца вместо вросшего в землю зимовья снова стоял добротный, правда, не такой роскошный, как на предыдущем месте жительства, дом с тем же погребом, отдельной кухней,  даже баней.  Сумасшедший князь снова удивил всех непонятно как быстро растущим благополучием.
    Секрет такого волшебства оказался очень прост. Саид-ака обладал удивительной способностью располагать к себе людей так, что они становились друзьями, часто бескорыстно помогая им в том, в чем они крайне нуждались. Он умел и брался абсолютно за все, будучи неплохим  строителем, слесарем, печником, кровельщиком и  жестянщиком. Кроме того он умел отыскивать воду в самых засушливых местах и строить там добротные колодцы.
    Там, где не хватало его знаний и навыков, включалась его вторая половинка, жизнерадостная, добрая и прекрасная Нурия, умевшая шить, вышивать и вязать. Самым замечательным ее умением было  кулинарное искусство.  Ее рецепты переписывались и хранились, как  драгоценные реликвии. При всем при этом, она мало чем уступала мужу и в его навыках.   
    Люди охотно шли в этот дом, помогали, присылали на учебу своих детей, которые наряду с рабочими навыками приобретали еще и другие, более весомые знания. Саид-ака и Нурия-апа были разносторонне  образованными людьми и могли дать детям то, чего  не могли обеспечить даже самые престижные государственные школы.  Хозяевам это было нетрудно. Они все равно передавали  свои знания своим детям, а там, где три пары  любопытных глазенок, то остальное количество только прибавляло ответственности и желания собственным детям.
      Эта домашняя школа была полезна еще и тем, что собственные дети  росли в дружном коллективе и подтягивались за остальными.  А какие были переменки с душистыми чашечками чая и всевозможными пирожками, ватрушками, кренделями, которые изготавливались и пеклись самими же учениками под руководством их учительницы. Да, за одно только это, родители готовы были даже продать своих чад в рабство в этот гостеприимный дом, где происходили другие, не менее радостные события. Например, домашний театр, где мог поучаствовать каждый желающий,  чтение вслух и обсуждение интереснейших книг, походы в лес с изучением жизни животных и растений, пение у костра  любимых песен, совместные дни рождения и другие праздники.
     Громкая и быстрорастущая слава, превратившая это захолустье в народное достояние, не позволяла властям трогать эту просветительскую семью. Вернее, не позволяли люди, уже не раз встававшие грудью на защиту этого дома более пяти лет. Однако срок ссылки заканчивался, и на переселении настаивала супруга  Нурия-апа. Дети уже подросли, им нужно было давать официальное образование. Старшая дочь Зейнаб была уже на выданье, хотелось не упустить остальных. Кроме того, всем требовалась медицинская помощь, отсутствующая в этом, забытом Аллахом краю, особенно маленькому сынишке.  Слишком долго они без нее обходились, а такая нелегкая жизнь бесследно не проходит.  Слава Аллаху, что в Ташкенте неплохо обосновался родной брат Нурии и обещал помочь. 
    - Простите, дорогие женщины,  если  утомил вас длинным рассказом, но мне хотелось, чтобы вы меня  лучше поняли,  - закончил свое повествование  Саид-ака.
    - Это вы нас  простите, уважаемый Саид-бек! – встрепенулась Наргиз.  -  Я так задумалась  над вашим грустным и интересным рассказом, что совершенно забыла предложить вам чаю. Будьте добры,  угощайтесь! И не волнуйтесь за мое время! Оно полностью в вашем распоряжении. Я не часто встречаю таких людей, как вы. Вы сказали, что хотите со мной подружиться? Признаюсь честно, я теперь только мечтаю об этом. Если вам нужна моя помощь, можете смело на нее рассчитывать. Чем смогу, помогу сразу же, а …
    - Извините, княгиня! – прервал ее он, явно обидевшись. – Еще раз извините  за то, что прервал, но  вы меня неправильно поняли. Я пришел к вам совсем не за этим. Уж со своими проблемами я, как-нибудь, справлюсь сам. Жизнь научила меня этому, а потом я - мужчина, руки, ноги пока целы, хотя и здорово потрепаны. Раз уж я могу располагать вашим временем, попробую еще раз объяснить, почему я здесь. Хотя, каюсь, сам виноват, затянул свой рассказ, а к самой сути так и не приступил. Так вот. Я начал с того, что был у вашего отца. Я приехал сюда в Таджикистан, чтобы отыскать его и продолжить наш спор, начатый еще в лагере. Я считаю его своим самым близким и верным другом. Таких людей, как вы изволили заметить про меня, я тоже встречал не часто, можно сказать, почти не встречал. Когда я узнал, что он убежал от всех вас в горы, я даже не удивился. Я бы скорее был удивлен, если бы он остался и смирился с этой властью. Я ведь тоже с ней не смирился, но понял, что оставлять ей своих детей, близких и друзей тоже нельзя. Я ни в коем случае не  призываю с ней бороться, это бесполезно и опасно. Я твердо уверен в том, что она обязательно рухнет сама. Когда это произойдет, не знаю, но то, что произойдет, еще раз повторяю, уверен. Не могут же люди все разом ополоумев однажды, не прозреть и не излечиться от этой напасти. Утверждать мне это позволяет то, что мы с вашим отцом видели множество приверженцев, даже фанатиков этого бесчеловечного строя, которые неожиданно прозревали, отогревали души и становились нормальными людьми.  Так вот. Хотелось бы среди всей этой вакханалии вырастить людей, которые пронесут через годы лучшие человеческие качества  и передадут их потомкам. Именно в этом я вижу свою задачу. За это я согласен терпеть эту власть, даже то, что мои дети будут ей служить. Главное, чтобы они до конца не прониклись ее отравой и уцелели. Они должны помнить, кем были их прадеды, чтобы не посрамить их чести. А кто, как не мы, должны им в этом помочь.  Многие мои предки шли даже на то, что принимали другую, православную веру, чтобы сохранить память нашего старинного рода. Я не могу их судить за это. Жизнь диктует свои условия. Но ведь их дети помнят, кто их истинный предок, крестятся в православных церквях, но с благодарностью вспоминают того, кто, зачиная свой род, поклонялся Аллаху. Слава Ему, Всемилостивому, что мои прадеды, на людях считаясь безбожниками, сохранили веру именно в Него. При этом жизнь научила меня быть терпимым и уважать людей других вероисповеданий. Я вижу в вашем доме православную русскую женщину, которая, как я убедился, не является вашей прислугой, а свободно присутствует при нашем разговоре и его понимает.   А это говорит о том, что и вы не гнушаетесь дружбы с иноверцами.  Моих родителей спрятали от террора чекистов раскольники, хотя они были христианами. Только благодаря их помощи я смог закрыть глаза своему отцу, а моя матушка – Великая княгиня Дашкина  жива до сих пор. Надеюсь с божьей помощью взять ее к себе, продлить ее годы и закрыть ее глаза, когда Всемилостивый призовет ее к себе, хотя и это очень опасно. Нас всех мучили и не убивали только потому, что эти безбожные бандиты пытались выпытать тайну наших спрятанных сокровищ. Ведь мы же были одними из самых богатых людей в России. Я не хочу рассказывать о том, что мне пришлось пережить в застенках чекистов и иных пыточных кабинетах всей этой большевистской нечисти. Не буду говорить  и о том, что этим заинтересовался  блатной, воровской мир. И тем, и этим  мне удалось доказать, что я скорее умру, чем произнесу хоть единое слово.  Даже ценой жизни любимых мне людей я буду молчать. Не буду говорить, знаю ли я тайну кладов, но если бы даже знал, результат был бы тем же.  С годами у меня даже выработался своеобразный  рефлекс. Как только речь заходит о сокровищах,  я вообще не могу говорить. Это даже не раз подтверждали их врачи-психиатры. Думаю, что их высокое начальство приказало меня не убивать, вот они и боятся, что я не выдержу и на самом деле предстану перед Аллахом.  Таких случаев тоже было уже немало. Вероятно, именно поэтому они от меня и отстали. Не знаю, надолго ли? Может, ждут, что я откроюсь кому-то из близких? Вынужден признать, что не такие уж они все идиоты и прекрасно понимают, что я теперь этого не сделаю. Мне удалось доказать еще и то, что этот крест я буду нести сам до конца. Хотя и идиотов среди них хватает, потому-то моя жизнь, а так же жизнь моих близких и друзей всегда под угрозой.  До встречи с вашим отцом я сторонился людей, которые хотели со мной дружить, даже гнал их от себя, но он был первым, кто всего этого не испугался. Он доказал и объяснил мне, что, чем больше у меня будет настоящих друзей, тем легче мне будет выстоять в этой неравной борьбе хотя бы потому, что этому зверью будет труднее разбираться, с кем я был откровеннее.  Ваш отец  снова подарил мне жизнь и заставил в нее поверить ценой того, что часть моей ноши взвалил и на себя, поставив под удар и себя, и своих близких. Теперь мой черед платить ему добром.         
     - Простите, уважаемый Саид-бек! – решила спросить она, увидев, что он, наконец, взял в руки пиалу с остывшим чаем. – Извините, что прервала вас, но я все время хотела спросить! Почему ваши родные и вы не уехали за границу? Ведь, вероятно, такая возможность была? К тому же, вы вернулись в Россию после войны. Я вас отчасти понимаю жена, дети. Но думаю, что такому большому человеку, как вы, их помогли бы вытащить их из России. Я немного в курсе этих дел. Приди вы к любому из Великих князей российских, находящихся там, за границей, и они  бы с радостью помогли. Не только с радостью, но и с большой выгодой для себя. Они же не глупее чекистов. В конце концов, многие бы посчитали за честь вытащить из кровавых лап варваров потомка такого старинного рода. Лично я на их месте сделало бы все, чтобы это свершилось, потому что это подняло бы авторитет на недосягаемую высоту. А это и почет, и те же деньги, наконец.
   - Знаете, княгиня, вы сейчас затронули самый главный вопрос моей жизни, - грустно улыбнулся он. – Своим длинным повествованием я никак не мог к нему подступиться. Все хотел объяснить, в какой-то  мере подготовить вас к нему. Извините, что вызвал ваше нетерпение! Благодарю, что помогли мне сконцентрироваться на главном! Так вот. По-молодости я бы, не задумываясь, так и сделал, но пройдя через круги ада, устроенного большевиками, вдруг понял, что не сделаю этого никогда. Я понял, почему этого не сделали мои родители и многие другие честные люди. А думать я стал вот как. Почему я должен убегать с этой земли? Это же моя земля, как и всех тех, кто на ней родился. Здесь похоронены мои великие предки, которые сделали для России ничуть не меньше, а может, даже и больше, чем те же русские люди. Они так же защищали ее, приумножали ее богатства, вложили в нее свои силы, души, полили ее потом и кровью. Почему я, как трусливый заяц, должен бежать отсюда и прятаться сам, прятать свою семью. Мы так же имеем право быть ее хозяевами и верными сыновьями. Я ведь даже  не воспользовался предложением вашего отца. Да, там, в горах меня и мою семью было бы труднее достать, хотя эти сволочи, вероятнее всего, достали бы меня и там. Но я хочу жить там, где хочу, где живет моя душа. Я татарин, степняк, люблю степь, в моих жилах течет кровь кочевников. А потом я люблю свой народ, хороший он или плохой, но он мой и только мой! При этом я уважаю и симпатизирую другим народам, тем же русским. И раз он, как и все мы, попал в беду, то как я могу оставить всех в их нелегкий час? Я же первый перестану уважать себя. Ведь ваш уважаемый Ибрагим-бек наверняка имел возможность спасти себя, войти в сговор с Советами, убежать за границу, в конце концов, сохранив уважение и армию, возглавить движение там. Но он этого не сделал и умер на своей земле. Мне, конечно, далеко до него, я не затевал никаких заговоров, не участвовал в вооруженном движении, просто защищал свою честь, но и я хочу быть патриотом свой многострадальной земли. Вашего отца я тоже считаю истинным патриотом.  Именно поэтому у нас с ним продолжается  наш  давний спор. Да, я готов был пойти в сговор с этой властью, когда увидел, что нашей  родине грозит еще большая опасность. Я так же, как и он ненавижу Советы, но признаю, что ей удалось отвести еще большую беду, которая нам всем грозила. Потому-то я и призываю своего доброго друга отчасти понять вас и помочь вам всем укрепить ваши души, выстоять в этой нелегкой схватке с нашей общей бедой. Кому, как  не ему, вашему отцу, это удастся лучше, чем кому другому? Надеюсь, я убедил вас, княгиня, что пришел с желанием помочь вам, а не просить помощи?    
     Она улыбнулась, горячо поблагодарила его за визит и искренне желание помочь в устранении разногласий с отцом. Остаток вечера прошел в теплой дружеской беседе.  Баба Ира, которую он тоже обаял, приняла в ней  активное участие. Поздним вечером, несмотря на все уговоры, он  попрощался и ушел.
     Через несколько месяцев Наргиз совершила ответный визит. Это было непростое, увлекательное путешествие  в глухую провинцию в Башкирию, где ее  радушно приняла гостеприимная, дружная семья Саид-бека, выросшая до невероятных размеров за счет его друзей и детей почти со всей округи. Увидев его красавицу дочь Зейнаб, она страшно захотела породниться с князем. Тут же созрела мысль, наконец, избавиться от русской  жены-вертихвостки младшего брата и женить его на этой, красивой мусульманке.
     Дружба с Саид-беком перерастала в нечто большее, чем родство. Этот человек казался ей сильнее духом, мудрее и мужественней, чем сам Ибрагим-бек. Так оно и было. К сожалению, неукротимый и отважный «враг народа» так и не добился признания у проклятого Аллахом народа и властей, и был вынужден переселиться в  Москву, где родился, вырос и вынужден был ее оставить в свои восемнадцать лет. После полувекового перерыва он вернулся на свою законную, как он считал, родину. Правда, сначала  в глубокий сырой подвал, а после -  в отдельную небольшую двухкомнатную квартиру. Власти все-таки  были вынуждены признать, что этот человек все это заслужил, и даже большее.
    Конец его был ужасным. Как-то он сказал, что, если только почувствует, что слабеет духом и не сможет выдержать своей тяжелой ноши, то попросит Аллаха, чтобы тот призвал его к себе. А если мольба не будет вдруг услышана, то ему придется совершить святотатство и покончить с собой. Так оно и случилось. Ему уже исполнилось семьдесят восемь лет,  когда органы предприняли  очередную попытку дознаться о сокровищах его предков. Он заперся в ванной, изрезал себя саблей и долго умирал, истекая кровью. Врачи-судмедэксперты констатировали, что смерть произошла именно от потери крови. Видно его душа, закаленная в бесконечных битвах с жестокостью и произволом властей и проникнутая бесконечной жалостью к своему обладателю, не желала покидать его искалеченное, измученное тело.
   Свою тайну он унес с собой, если же она, конечно, была.  Во всяком случае, он не хотел отдавать свой тяжкий крест никому, зная, насколько он тяжел и непосилен. Но умирал он счастливым, от сознания, что свой долг выполнил до конца. В своей предсмертной короткой записке он просил прощения у любимой Нурии и благодарил ее и Аллаха за то, что подарили ему прекрасных детей и внуков. В ней же была приписка для властей. Его последние слова, написанные кровью на вырванном из ученической тетради листке, были таковы:
      « Органам дьявольской власти.
         Я знаю, вы безбожники и не ведаете, что творите! Поэтому уношу с собой  тайны, какие не знал. Если бы даже знал, все равно бы никому не открыл.  Я больше жизни  люблю своих близких и не желаю им той участи, которую вы уготовили мне.
                Храни вас всех Аллах и дай вам Бог прозрение!»   
     Его любимому внуку, которого он с гордостью показывал всем своим знакомым и друзьям, на девятый день его кончины исполнилось девять лет. Саид-ака лишь на два года пережил своего лучшего друга Ниязи.

   -8-
   Ибрагима тетушка решила взять в свой дом  после одного случая.
   Когда  ему не было еще и трех лет, она приехала в Канибадам, остановилась у сестры в родовом имении и пришла в гости к своему брату.  Невестка стала накрывать достархан к ужину, а тетушка увидела  на ней подарок мужа - красивое колье с аметистами и попросила разрешить его  примерить. Та знала, что за этим последует. Аметисты были самыми любимыми камнями тетушки, а, судя по тому, как загорелись ее глаза, Зейнаб поняла, что с колье придется расстаться. Такое происходило уже не раз.  Никто из рода не смел отказать тетушке, если ей что-то понравилось. Отказать главе клана было просто невозможно. Это положило бы конец и так натянутым отношениям.  Последствия были бы ужасными, поссориться с всесильной  тетушкой, было все равно, что самой бросится в пропасть.
    Зейнаб безропотно сняла колье и заплакала. Остальные молча и напряженно наблюдали за происходящим.
    Как только тетушка протянула руку к украшению, его схватил Ибрагим, прижал к груди и грозно прокричал:
   - Не смей обижать маму!
   Тетушка удивленно посмотрела на своего племянника и попыталась снова овладеть украшением. И тогда он начал ее колотить своими маленькими неокрепшими кулачками, продолжая выкрикивать ту же фразу.
   Поняв, что не может справиться со взрослой и сильной женщиной, которая уже завладела колье, он вцепился зубами в ее руку. Тетушка вскрикнула и разжала пальцы. Колье упало. Тогда он его схватил снова и отбежал. За ним бросился старший брат Рашид и попытался отобрать украшение.
   - Сынок, миленький, пожалуйста, отдай! – стала умолять Ибрагима мать.
   - Ибрагим, сейчас же прекрати! – строго приказал отец, уже вставая, чтобы помочь Рашиду.
   Но Ибрагим, вцепившийся в колье мертвой хваткой, визжал, кусался, вырывался из рук брата, а, когда тот повалил его на пол, упал на живот, подмяв под себя руку с колье, и злобно выкрикнул, задыхаясь:
   - Не отдам! Убью тебя и тетю, но не отдам!
   Прервал эту душераздирающую сцену громкий и строгий голос тетушки.
   - Все, хватит!.. Все сели и успокоились!
   Все разом повернули головы в ее сторону, а Ибрагим, лежа на животе, всхлипывая, сопя и злобно поглядывая на нее, продолжал выкрикивать, как заклинание:
    - Не отдам! Не смей обижать маму! Убью, не отдам!
   Тетушка долгим и внимательным взглядом посмотрела на племянника, потом окинула им всех остальных и улыбнулась его матери.
   - А хорошего защитника ты себе родила.  Ну, звереныш, вы только посмотрите, какие у него глаза?  Душу высверливают, даже  страшно становится.  Видно, я сегодня не ко двору, пойду, пожалуй, а то в правду убьет. 
   Она поблагодарила  за ужин, к которому так и не притронулась, встала и направилась к выходу. У самого порога обернулась и, с улыбкой поглядывая то на маленького защитника, то на укушенную руку, на которой остался кровавый след от укуса,  обратилась к застывшим домочадцам:
   - Учитесь, как надо защищать своих близких!..  Еще зубов толком нет, а прокусил-таки. Молодец, зараза! А ты, красавица, подарок мужа носи с гордостью. Твой волчонок за него чуть руку родной  тетке не откусил. А я-то глупая подумала, зачем такой красивой, молодой еще и украшать себя? И твой волчонок  разъяснил, что на чужие подарки рта раскрывать не следует.
    Опомнившаяся мама бросилась к аптечке, достала пузырек с йодом, но тетушка рукой остановила ее и обратилась к брату, 
    -  А знаешь, Рахимджан, о его судьбе надо подумать. Уж больно он норовист и не похож на остальных. Ты только посмотри, сколько в нем страсти, отваги и  любви. В нем, безусловно, течет кровь нашего отца и….
   На какое-то мгновение она задумалась, еще раз внимательно посмотрела на Ибрагима, улыбнулась и вышла.

   -9-
   Первое время четырехлетний  Ибрагим очень тосковал по дому, родителям и не понимал, почему он должен жить в Сталинабаде, так тогда назывался Душанбе,  у злой, обижающей их всех тетки?   Довольно скоро он понял, что его новая воспитательница не желает ему зла. Наоборот, он  почувствовал, что она его по-своему любит, уважает его чувства, а если и наказывает, то справедливо, в отличие от дома, где от мамы ему частенько доставалось даже за то, чего он не совершал. Да и времени ему тетушка уделяла намного больше, чем мама, что в какой-то степени начинало его угнетать. В эти моменты он завидовал  другим ребятам, предоставленным самим себе, постоянно слонявшимся по улицам и занимавшимся ничегонеделаньем.
   Он же постоянно был  чем-то занят. Тетушка терпеть не могла, когда кто-то слонялся без дела, правда, и сама была постоянно занята, унаследовав от отца  добросовестное отношение и любовь ко всякому  труду.  Сначала она поручала племяннику выполнение мелкой  работы по дому, а  потом задания становились все серьезнее и ответственнее.  При этом она старалась, чтобы это не мешало его увлечениям, постоянно спрашивая, сколько времени он может уделить ее заданиям? Это его подкупало и тешило самолюбие. Его уважали и считались с его мнением.
    Тетушка внимательно следила за успехами своего воспитанника. Радовалась вместе с ним, когда ему что-то удавалось, старалась помочь, если у него возникали трудности.
   Иногда возникали  курьезные и комичные ситуации.
   Однажды ему, шестилетнему  впервые пришлось убивать цыпленка. Ждали какого-то важного гостя, но, как назло, в доме не оказалось ни одного мужчины. Отнять жизнь у животного по законам шариата  мог только мужчина.
   Понимая, что больше некому, захлебываясь от слез, он с помощью тетушки,  двух ее племянниц и бабы Иры совершил это «злодеяние», но на следующий день со двора неожиданно исчезли вся домашняя живность: куры, петух  и два барана, которых тоже скоро  должны были лишить жизни. Целые сутки дом тетушки  буквально «стоял на ушах». Облазили, сад, пристройки, все окрестности, опросили всех соседей – все было безрезультатно. Маленький изобретательный спаситель наотрез отказывался показывать, куда он попрятал около тридцати  кур с петухом, а главное, - двух здоровенных баранов, которые почему-то уже не блеяли и не подавали признаков жизни.
   После долгих душеспасительных  бесед, уговоров и обещания тетушки больше никогда не убивать несчастных животных, по крайней мере, в его присутствии,  он, наконец, сдался.
    Каково же было удивление тех,  кто принимал участие в поиске, когда он повел  их в дом  в самую большую, семидесятиметровую комнату. Видно и в  самом деле справедливо мнение, «если что-то хочешь надежно спрятать, положи это на самое видное место!». Никому и в голову не могло прийти,  что маленький мальчик догадался спрятать  животных за стеной трех спален, в одной из которых спала сама тетушка, в зале,  который предназначался  для особенно пышных и многолюдных торжеств.  Правда, использовался он  крайне редко, в прохладное время года, в  основном для празднования Навруза.
    Открыв парадные двери зала,  домочадцы снова были приятно удивлены.  Куры мирно и спокойно сидели на двух досках, которые Ибрагим соорудил вместо насеста, а два барана так же мирно паслись в углу. Причем, всем им были созданы поистине «райские» условия. Перед птицами лежали два больших корыта с отборным пшеном, а бараны с наслаждением пожевывали огромную охапку свежей, сочной травы, не говоря уже о том, что пол под ними и курами устилали толстые  слои душистого сена. Вероятно, поэтому им всем было  некогда, да  и лениво издавать какие-либо звуки.
    Не повезло только петуху. Несчастный сидел в небольшом фанерном ящике, прикрытый крышкой от стола, со связанными крыльями, лапами, да еще с заклеенным пластырем клювом. Правда, было видно, что и он не очень удручен таким заточением, так был  напоен и накормлен так, что еле двигался.   
    Вообще все животные выглядели какими-то уж больно смирными и спокойными. Как потом оказалось, спаситель подкармливал птицу чуть скисшей вишней, а баранов – коноплей,  что дало свои положительные результаты.  Куры, из благодарности, за эти два дня снесли яиц втрое больше, чем обычно, так что убивать их было и в самом деле  грешно и неразумно. Обычно им приходилось целыми днями осторожно гулять по саду, опасаться назойливых собак, соседских кошек и пернатых хищников. Баранов тоже не зарезали к празднику. Они неожиданно прибавили в весе,  шесть стала лосниться, и их оставили для воспроизводства нового потомства.
  Родственники часто со смехом вспоминали  другой случай.
  Когда в школе начали проходить алгебру, проверяя его домашнее задание племянника, тетушка   увидела в тетради зачеркнутые дроби и заставила  все переписать. Когда он попытался объяснить, что так положено, она возмутилась и повторила, что грязи в тетради не допустит. Ему пришлось переписать задание и уже в школе на перемене зачеркивать числители и знаменатели. Это увидела учительница и попыталась объяснить тетушке, что ее племянник сделал все правильно. И той, недоверчиво поглядывая то на нее, то на учебник,  пришлось  согласиться.
   Жизнь Ибрагима у тетушки была намного вольготнее,  интереснее и увлекательнее, чем дома. Здесь поощрялись все его выдумки и  многочисленные увлечения, а в выборе занятий он имел некоторую свободу. Более того, несмотря на строжайшую опеку, ему даже  удавалось  надолго  исчезать из  дома.  Тетушка, конечно же, догадывалась об этом, но сильно не ругалась. Наоборот, она даже поощряла его «бродяжничество», из которого он всегда  возвращался  довольный и переполненный впечатлениями. Она понимала, что ему необходимо развиваться и становиться настоящим мужчиной. Дома о такой свободе он даже и мечтать не мог.
   В  просторном тетушкином доме с огромным садом ему выделили очень уютную небольшую комнату большим  с окном, перед которым росло огромное инжирное дерево, и сразу же начиналась аллея из высоких фруктовых и ореховых деревьев  с совершенно непроницаемыми  для солнечных лучей кронами.  Поэтому в комнате даже в самые жаркие дни было относительно прохладно. Перед окном стоял  массивный письменный стол, на котором стояли старинная бронзовая настольная лампа с зеленым абажуром и вентилятор.  Вдоль обеих стен были сооружены стеллажи, на которых аккуратными стопками стояли книги, учебники, канцелярские принадлежности, различные сувениры и подарок тетушки – радиола «Ригонда», послужившая началом к коллекционированию грампластинок.  Кроме этого, можно сказать,   кабинета у него была еще своя личная спальня, находившаяся рядом со спальнями тетушки и бабы Иры.  Единственная большая  печка в доме обогревала только все четыре спальни и гостиную, поэтому в кабинетах тетушки и Ибрагима стояли еще и электрические  масляные обогреватели, которые включались в холодное время года.  Однако все домашние, в том числе и сама тетушка, даже зимой предпочитали обходиться без них и спать на открытой веранде под навесом из виноградника, под которой протекал прохладный журчащий арык. Таких роскошных условий дома он тоже бы не имел.
   Все это несколько обострило его отношения со всей молодежью рода, прежде всего, его ровесниками,  среди которых были двоюродные и, увы, даже родные братья.  Да,  Рашид и Амир вместе со всеми остальными откровенно завидовали тетушкиному любимчику.  И хотя Ибрагим всегда честно, даже излишне старался поделиться с ними всем, что имел сам, те все равно были недовольны. Их  душила обида, почему Ибрагиму доставалось все, а им только «обноски с байского плеча»?
   Когда Ибрагим ушел от тетушки, крупно с ней повздорив, Рашид не изменил своего отношения, продолжая считать себя обделенным, а Амир  обрадовался, что наконец-то сравнялся и может претендовать на тетушкино расположение.
   Им Ибрагим прощал все, отчасти понимая их обиды, с остальными же братьями  отношения так и не сложились, хотя потеря тетушкиного расположения как-то сгладила все острые углы. Пожалуй, единственный из всех братьев был Музафар, сын дяди Анвара, с кем отношения как-то наладились. Тот неожиданно для всех стал поддерживать непослушного и непонятного Ибрагима,  высказывая свою точку зрения даже тетушке.
    Увы, это произошло перед самым уходом Ибрагима в армию, а до того тетушка, сама того не подозревая, изолировала его от всех остальных. Однако изоляция его не слишком удручала. Более того ему была предоставлена возможность самому выбирать тех, с кем дружить и проводить время. И это в своем роде тоже было везением.

   Какой-то неуемный характер заставлял его увлекаться всем и вся. Природа наделила его хорошей памятью, абсолютным музыкальным слухом и удивительной способностью впитывать в себя, как губка, все услышанное и увиденное.
   Первым и самым сильным его увлечением стала музыка. В доме тетушки  часто после ужина звучали народные песни, которые исполняли настоящие музыканты.
   Во многих таджикских домах имелся один, а то и несколько музыкальных инструментов, которые почитались как драгоценные реликвии и передавались из поколения в поколение. В  прошлом они ценились настолько высоко, что отожествлялись с великими людьми, даже представлялись одушевленными существами. В случаях землетрясений и других бедствий они выносились из дома в первую очередь. Многих путешественников  по Таджикистану поражала страсть таджиков к музыке. Удивляла их музыкальность, мотивы песен.
   Действительно, музыкальное искусство таджиков всегда отличалось многообразием форм и жанров, берущих начало в старинных обычаях и обрядах. Их музыкально-зрелищное представление – пение, танец и музыкальное сопровождение были неотделимы друг от друга и носили явный отпечаток древних религиозно-магических действий, в самой музыке и песнях часто слышатся то русский романс, то итальянская баркарола, то оперная ария. Кто у кого это перенял, разобраться было сложно, невозможно, да и незачем? Главное, все это звучало, лаская и  радуя слух, сердце и душу.

    С какой-то неимоверной жадностью Ибрагим вслушивался в звуки, которые издавали музыкальные инструменты, и довольно быстро и успешно начал осваивать один за другим. Очень скоро он  играл почти на всех национальных инструментах, неплохо представленных в тетушкином доме. Сначала он изводил домочадцев зурной и наем, затем мучил старенький, лопнувший дутар, и, наконец,  упросил тетушку, чтобы она позволила играть на рубабе.  Когда она разрешила ему взять в руки божественно звучащий тар, его счастью не было предела. Соседи и родные просто умирали от смеха, наблюдая,  как пятилетний  мальчишка пытается совладать с тяжелым двухметровым корнаем.
    Больше всего ему понравился рубаб, который,  как говорят таджики, был посланником  из рая. Вторым был дутар. На них было сравнительно легко играть, да и среди народа они были очень популярны.
   Очень скоро его начали приглашать на праздники, торжества  и свадьбы. Его навыков хватало, чтобы прилично извлекать народные мелодии, веселя публику, за  что его стали благодарить даже деньгами.
   Вначале тетушке нравилось увлечение племянника, она даже с удовольствием подыгрывала ему на дойре. Скоро стало очевидно, что увлечение музыкой перерастает во что-то серьезное и  тетушка решила  пресечь это на корню.  Она стала запрещать ему брать в руки инструменты, заваливала  работами по дому, а однажды твердым, железным голосом приказала бросить эту затею:
   - В нашем роду не было артистов и не будет! Запомни это и оставь музыку в покое!
   И сколько ее ни упрашивали отменить свое решение, она была непреклонной. А упрашивало ее довольно большое количество представителей культуры республики, начиная от директора республиканской музыкальной школы до председателя Союза театральных деятелей.  Знаменитый мастер инструментов Акбар Сабиров подарил Ибрагиму прекрасно выполненный, инкрустированный перламутром рубаб, а двоюродный брат Абдулло – музыкант театра Айни  подарил ему свою скрипку.  Все было бесполезно. Тетя твердо стояла на своем, а племяннику внушала:
   - У тебя другое предназначение. Что такое артист?.. Шут, клоун, не имеющей своего лица, зависящий от чьей-то прихоти.  Захотят, позовут, не захотят, - не позовут. Ты должен стать таким человеком, который сам будет решать: Кого позвать?.. Сколько заплатить?..  Посмотри на этих артистов. Какая у них жизнь?..  У них же нет своей жизни, они всегда зависят от настроения других. Вон моя подружка Шоиста. Глотку дерет так, что уши закладывает. А я заплачу и прикажу, - будет кричать, как ишак. А ваш сосед Зафар Назимов сколько раз терял голос и сидел дома без копейки? А скандалы, сплетни? Ведь они на виду. Да и не могут без этого, иначе о них забудут. А это еще известные, признанные, а вдруг не признают? Будешь играть на базарах? Да, мне очень нравится, когда  поют, танцуют, и я очень люблю Таваккала Кадырова,  Ханифу Мавлянову и других. Но, будь они хоть трижды народными, все равно они – клоунами были, клоунами и останутся. Недавно твоя любовь - Лейло Шарипова приходила ко мне просить деньги, а я не дала. Она свои деньги разбрасывает по ресторанам, поит и кормит каких-то дармоедов, а я почему-то должна поощрять ее беспутную,  шальную жизнь? Мало того, что сами живут кое-как, они еще и тебя сбивают с толку. Короче так я не возражаю, чтобы ты играл, любил музыку, но делать из тебя артиста не позволю никому. А потом, ты еще очень мал, постоянно чем-нибудь увлекаешься, поиграешь и бросишь, как уже делал много раз. Я ведь желаю тебе счастья. Ну, а если не бросишь, и я ошибаюсь, талант все равно рано или поздно пробьется. Поживем - увидим.
   В какой-то степени тетушка оказалась права. Ибрагим увлекался то одним, то другим. Едва научившись читать, он, как пылесос, начал поглощать книги и очень увлекся поэзией. Одновременно с этим, благодаря деду, заинтересовался зоологией, ботаникой. Потом вдруг бросил все и дни и ночи напролет лепил из глины разнообразные фигурки. Список его увлечений был нескончаемым и разнообразным. А это и кукольный театр, и радиодело, и авиамоделизм, и ремонт часов, и история, и спорт и т.д. Каждый раз он мгновенно загорался, в большинстве случаев доводил свое новое увлечение до определенного совершенства, и тут же переходил к следующему. Его интересовало буквально все и, что особенно радовало тетушку, в отличие от сверстников у него практически не было свободного времени.

   -10-
   Случилось так, что он в очередной раз поругался с тетушкой и вернулся в родительский дом. Урезонить ее было некому, бабы Иры уже не было, а тетушка серьезно потребовала, чтобы он прекратил ей перечить, отказался от дружбы с «необрезанными» и занялся, наконец, серьезным делом. Это означало, что он должен был  присматриваться к  делам, связанным с управлением рода.
   - Все, Ибрагим! – раздраженно говорила она. – Детство кончилось, и детские шалости прощаться не будут. Хватит заниматься всякой ерундой, лазать по горам и собирать всю эту гадость. Пора становиться хозяином рода и своей жизни. Смотри, какая для тебя подготовлена армия, готовая выполнить любую нашу прихоть, любое,  самое сказочное желание.
    - Тетушка, но я этого не хочу! – возражал Ибрагим.
    - Глупости!  Ты же создан для того, чтобы управлять. Кому я еще могу поручить такое?
    - Тому же Амиру, он даже рвется к этому.
    - А вот твоего любимого брата я даже на пушечный выстрел не подпущу к власти. Трупом лягу, а не пущу и тебе не дам.  И никого другого тоже, слышишь?
    - Но я же еще молод. Как меня будут слушаться мои дяди, тети?
    - Будут, еще как будут слушаться. А я на что? Пока я жива, пусть привыкают тебе подчиняться, а потом сам заставишь. Почувствуешь силу, власть, как миленькие будут подчиняться твоей воле.
    - А как же служба в армии? Меня ведь должны взять в армию.
    - Ну, уж если ты так рвешься в эту проклятую Красную армию, как свой отец, иди, служи, но только после института, офицером и у нас в республике! Как-нибудь год-два без тебя обойдусь, но ты дашь слово, что о делах рода не забудешь и там.
     Дальше разговоры продолжались в таком же духе. Тетушка настаивала, чтобы он взял на себя хотя бы обучение и подготовку квалифицированных кадров для рода, он категорически возражал. Кончилось тем, что они серьезно поссорились.
     - Ничего, - были последние слова тетушки перед его уходом. – Побегай, остуди свои мозги! Все равно будет по-моему!
 
    Ибрагим уже учился в девятом классе и считал себя вполне самостоятельным.  Отец был рад такому повороту событий. Он, естественно, тоже. Тетушкиной опеки больше не было, наконец-то он мог осуществить свою заветную мечту. Заявив, что будет оплачивать свои занятия сам, он отправился в музыкальную школу.
   Директор школы Александр Моисеевич очень обрадовался и задумался, что с ним делать? Играть на национальных инструментах талантливый, но упрямый ученик отказывался,  желая  освоить скрипку, на худой конец – фортепьяно, но ни один из  преподавателей не соглашался возиться с переростком даже за деньги. Классы по фортепьяно были переполнены детьми, старшим из которых не было и семи лет, а учиться играть не скрипке нужно был начинать, по крайней мере, с шести.  Республика переживала расцвет музыкального бума. Трех душанбинских школ явно не хватало для всех родителей, желающих, чтобы их чада освоили такие престижные инструменты, как скрипка и фортепьяно.
   Короче, Ибрагиму не повезло, но тут в голову директора пришла блестящая идея – сделать из него фаготиста. Александр Моисеевич вынашивал ее давно.  Фаготисты и в самой Москве-то  были в дефиците, а тут появлялся свой, республиканский, где даже представления не имели, что это такое? Это же могло принести такой успех и славу, от которой,  даже мечтая, захватывало дух. Еще бы, это же поднимет престиж республики на недосягаемую высоту, не говоря о том, как это может выделить школу.
   Одержимый этой идеей, директор нашел понимание у руководства, которое поддержал сам Центральный комитет партии,   уговорил Ибрагима, выписал из Чехословакии новенький фагот фирмы «Супрафон», нашел преподавателя – гобоиста, и счастливый Ибрагим приступил к занятиям.
   От уроков по сольфеджио великовозрастный ученик пришел в ужас. Сидеть за одной партой с пятилетними, даже четырехлетними малышами было выше его сил. Чуть лучше обстояло дело с  вечно пьяненьким учителем Петром Ильичем Саниным. 
   На первом уроке ученик и преподаватель  распаковали футляр с инструментом, вдоволь налюбовались им и стали собирать. Составных частей оказалось в три раза больше, чем у гобоя, поэтому фагот был собран к концу третьего урока с помощью директора школы и еще двух преподавателей.
   Возникли сложности и с техникой игры. Петр Ильич озадаченно осмотрел незнакомый ему инструмент, сравнил  со своим гобоем и опечаленно задумался. Оказалось, что отверстий и клапанов, как и составных частей, тоже оказалось в три раза больше. Он предложил Ибрагиму освоить гобой,  в крайнем случае, трубу. Упрямый ученик категорически отказался, потому что дал слово директору школы. Петр Ильич вздохнул и снова заиграл на своем стареньком гобое. Так он компенсировал те сложности, которые возникали с обучением, тем более что ученик его внимательно слушал.
   С девятого занятия с помощью учебника, присланного из Ташкента, наконец-то началось постижение игры на этом прекрасном, сверкающим лаком и медью инструменте,  а еще через два – три занятия Ибрагим вполне прилично выдувал гаммы, даже мелодию «Во саду ли, в огороде…».  Петр Ильич и Александр Моисеевич со слезами счастья на глазах  слушали это гениальное, бессмертное произведение в исполнении будущей надежды республики, а на их лицах блуждали блаженные улыбки.
   Три месяца  ворчливые звуки фагота изводили маму, братьев, соседей и их какую-то особо породистую  кошку, пока отец не договорился с соседом предоставить сыну для занятий  гараж на пустыре, рядом с шумящим в цементных плитах Варзобе.  А еще через месяц Ибрагим  приступил к репетициям в школьном оркестре и даже  выступил с ним на школьном вечере.
   Александр Моисеевич и Петр Ильич аплодировали ему громче всех, пожимая друг другу руки и принимая поздравления по случаю появления в школьном оркестре настоящего фаготиста.
   Считая, что ученик более-менее подготовлен, Петр Ильич решил показать его своему приятелю, настоящему фаготисту симфонического оркестра театра имени Айни, с которым еще в далекой юности учился в музыкальном училище. Тот в свою очередь обрадованный, что в республике появился еще один фаготист, пригласил на встречу своего учителя- профессора, у которого учился в Ташкентской консерватории. Ибрагим по такому случаю  пригласил в театр маму, Амира,  своего друга Женю и его маму. И, наконец, в большом зале самого оперного театра состоялся его дебют,  на который собрались и другие музыканты оркестра.
   Счастливый Петр Ильич объявил, что сейчас его ученик исполнит первую часть концерта для фагота с оркестром Моцарта. Ибрагим подавил в себе волнение, откашлялся, кивнул пианистке, и она заиграла. Старался он, как мог. Еще бы, его слушали профессионалы,  сам профессор консерватории.
   Когда он закончил играть, к нему на сцену с поздравлениями стали  подниматься музыканты. О таком он даже не смел  мечтать.
   Когда восторги поутихли, подошел, наконец, старенький профессор и, дружелюбно посмотрев ему в лицо, сказал:
   - Неплохо, молодой человек, неплохо!.. Говорят, вы инструмент за шесть месяцев освоили?.. Очень даже неплохо!.. А инструмент у вас хороший, можно сказать, даже отличный. У нас в консерватории такого не было. Правда, Юрий Аркадьевич? – обратился он к своему ученику, потом внимательно посмотрел на фагот и задумался.
   - Какой-то странный, глухой звук? – задал он вопрос словно бы сам себе и обратился к Ибрагиму.  -  Очень странно, такой отличный  на вид инструмент и такие необычные, напряженные звуки! Позвольте ваш инструмент?
   Он взял фагот, достал из нагрудного кармана свою игровую тросточку, надел ее на загубник, попробовал поиграть, но у него инструмент заиграл еще напряженнее, глуше, срываясь на  какие-то жуткие, ослиные звуки.
   Сконфуженный и удивленный профессор, ссылаясь на старость, передал инструмент ученику, но и у того получилось не лучше. Тогда озадаченные музыканты  разобрали фагот, достали из футляра длинный, стальной прут с ершиком на конце и стали засовывать его в полые части инструмента. Только теперь Ибрагим догадался о его назначении. Оказывается, он, как шомпол в ружье, прочищал  внутреннюю цилиндрическую поверхность  инструмента.
   Когда профессор всунул ершик в составную часть, называемую коленом, из противоположной трубы неожиданно выскочила аккуратно сложенная фланелевая тряпочка, видимо, вложенная  для лучшей сохранности инструмента на время транспортировки.
Затем он снова собрал инструмент и заиграл.  Только теперь Ибрагим впервые услышал, как должен звучать фагот. Звуки перестали быть приглушенными и надрывными, появилось спокойное, ровное, с затаенной мощью, ласкающее слух звучание.
   - Господи! – воскликнул профессор, закончив играть и скосив строгий взгляд  на Петра Ильича, который стал белее гипсовой статуи. – И он полгода продувал эту тряпку? Несчастный молодой человек!
   Затем он повернулся к Ибрагиму, и лицо его осветила добрая улыбка.
   - А вы большой молодец!..  Я думаю, что вам нужно продолжать это дело.  Если уж вы  осилили такое, то  в нормальных условиях, я просто уверен, у вас впереди огромное будущее. Я дам вам свой адрес. Обязательно загляните как-нибудь!  А пока поиграйте на теперь уже освобожденном  от прокладок инструменте! - сказал он, стараясь не смотреть на Петра Ильича, который уже стал красным, как вареный рак, и передал фагот Ибрагиму.
   - Что же вам сыграть? – спросил немного растерянный и смущенный Ибрагим.
   - Я, к сожалению, не знаю вашего репертуара, так что играйте, что хотите и знаете, - попросил  профессор и, посмотрев на Юрия Аркадьевича, добавил. – Впрочем, чтобы вам помочь, нужно попросить у Юрия Аркадьевича какие-нибудь ноты. Юрий Аркадьевич, у вас есть какая-нибудь не слишком трудная партия для фагота? Будьте так любезны, помогите коллеге!
   Юрий Аркадьевич быстро достал какие-то ноты из попки,  положил их на пюпитр и придвинул его к Ибрагиму. Тот смутился еще больше и опустил инструмент.
   - Ну же, не стесняйтесь! – подбадривал его профессор.
Ибрагим задумчиво прикусил губу и неожиданно тихо признался:
   - Извините, но я не знаю нот.
   - Вы хотите сказать, что не умеете быстро читать с листа? – пытался поправить его профессор.
   - Нет! – уже громче произнес Ибрагим. – Я на самом деле не знаю нотной грамоты.
   - Эк, как вас смутила эта прокладка!.. Совсем растерялись.  Ну, не волнуйтесь, соберитесь, пожалуйста! – доброжелательно настаивал профессор.
   - Но я, правда, не знаю нот, - продолжал настаивать  Ибрагим.
   - Позвольте, батенька, вам не поверить! – лукаво улыбнулся профессор. – Я же собственными ушами слышал, как вы правильно сыграли одно из самых сложных произведений для фагота. Кое-какие огрехи, конечно же, имелись, но,  в общем, все правильно. А для начинающего музыканта даже совсем неплохо.  Да и с фортепьяно сыгрались вообще отлично. Правда, она профессионал, подыгрывала вам, но совсем немного. Все паузы и темп выдержаны верно. И вы хотите сказать, что это сыграл человек, совершенно не знающий нотной грамоты?
  - Да! – еще раз выдохнул ответ Ибрагим.
Профессор с  музыкантами удивленно уставились на него, и наступила странная тишина, нарушаемая матерями Ибрагима и Женьки, которые пытались привести в чувство на этот раз уже синеющего Петра Ильича.
   - Позвольте тогда поинтересоваться, - нарушил тишину зала посерьезневший  Профессор. – Как же вам удалось  выучить концерт Моцарта?
   - По пластинке, - ответил Ибрагим.
   - Вы хотите сказать, что, слушая грамзапись, вы выучили концерт? – поправил его озадаченный профессор.  – Что же, это вполне допустимо. Чертовски трудно, но допустимо. Но позвольте, я же слышал, что вы выступаете со школьным  оркестром. Там-то, думаю, пластинок нет. Как же вы там выходите из такого сложного положения?
   Ответа он не дождался, потому что в этот момент Петр Ильич грохнулся в обморок. Все бросились помогать женщинам, которым не удалось его удержать, а кто-то побежал вызывать скорую. Огорченный профессор схватил Ибрагима за руку, еще раз настоятельно попросил  заглянуть к нему и спустился в зал помогать остальным.
   Петра Ильича привели в чувство до приезда скорой. Он очнулся совершенно  невменяемый, одержимый одним желанием  идти домой.  Ибрагиму вместе с двумя мамами, Женькой, Амиром и Юрием Аркадьевичем пришлось буквально нести его на себе домой  и уже там вызывать врача из поликлиники.
   Ибрагим в какой-то мере был благодарен учителю за то, что тот вовремя грохнулся в обморок, и ему не пришлось краснеть дальше, объясняя профессору и музыкантам его любимого театра, как  ему удается играть в оркестре. Трудно представить, как бы  вытянулись их лица от этих объяснений. Им, профессионалам и в голову бы не могло прийти то, что, оказывается, можно не только  играть в оркестре, но  даже и солировать с ним, совершенно не зная самых азов музыкальной грамоты. Вероятно, многие из них попадали бы в обмороки вслед за Петром Ильичем, когда бы узнали, что абсолютно безграмотному фаготисту суфлировал, проще говоря, подсказывал, как и что играть, другой инструмент в оркестре. В данном случае, для этого из трех кларнетов был специально выбран один.
   Сама идея принадлежала Ибрагиму, которому очень хотелось играть в оркестре, но не хотелось учить нотную грамоту, а ее доработкой занимались дирижер оркестра Виктор Игнатьевич, ну и, конечно же, Александр Моисеевич, которыми  просто обуяло желание иметь  в оркестре настоящего фаготиста. Правда, Виктор Игнатьевич постоянно бурчал, что «этот Сабиров готов что угодно придумывать, только бы не работать», но в разработке идеи все равно принял самое непосредственное,  активное участие. Именно он уговорил одаренного, способного кларнетиста Лешу так  аккуратно и осторожно суфлировать Ибрагиму, чтобы об этом трюке не догадались  даже профессиональные музыканты.   
   К счастью ни профессор, ни музыканты этого объяснения и игры Ибрагима на фаготе без фланелевой прокладки не услышали. Видно Всевышний, оберегая  их нервы и  тонкий музыкальный слух, сжалился над ними и решил не допускать такого кощунства.  С этого момента совместная мечта Ибрагима и Александра Моисеевича бесславно  провалилась.
   То, чего избежали профессор ташкентской консерватории и музыканты театра оперы и балета имени Айни, стало выливаться на головы домочадцев, соседей и музыкантов школьного оркестра. После того, как из фагота вынули фланелевую тряпочку, в руках Ибрагима он зазвучал так, что его прогнали даже из гаража на пустыре.
    Дома бедная мама стала затыкать уши специальными затычками, купленными в аптеке, перевязывать голову полотенцем, подкладывая под него еще и подушки, и постоянно ходила с завязанной головой, жалуясь на мигрени.  Амиру  надели наушники, и он бегал по дому, как чебурашка. А соседи пожаловались в милицию, что сосед хочет их извести, и уже извел несчастную домашнюю кошку, которая после постоянного неотлучного шестилетнего пребывания в доме разодрала диван до пружин, к которому прежде даже не притрагивалась, убежала и больше не вернулась.
    С музыкальной школой дела обстояли не лучше. Петр Ильич от переживаний ушел в длительный  запой. Дирижера школьного оркестра своей новой игрой он довел до сердечного приступа, а у кларнетиста Леши  лопнула барабанная перепонка.
   Стало понятно, что дальше так продолжаться не может. Впору было затыкать фагот фланелевой тряпкой обратно. Легкие Ибрагима за полугодичное ее продувание  развились так, что на медицинской призывной комиссии он умудрился сломать прибор, измеряющий их объем. А переучиваться времени уже не было. Шел десятый, последний год его учебы в школе и приближались выпускные экзамены. Заканчивалось детство, а с ним и детские увлечения. Теперь нужно было серьезно задуматься о будущем.
   Видимо тетушка все-таки оказалась права.  Его желание учиться музыке было на самом деле не таким сильным, как он думал.  Разбрасываясь по своим многочисленным увлечениям, он  ни в чем себя не ущемлял и не прилагал особых усилий. Потому-то и результат оказался таким бесславным. Недаром говорят,  «человек – сам кузнец своего счастья», а он так  свое «музыкальное» счастье и не выковал. 
   Решив отложить любимое дело до лучших времен, он сдал инструмент в школу, попрощался с огорченным Александром Моисеевичем,  сел за учебники и записался в клуб ДОСАФ, чтобы получить профессиональные права на вождение автомобиля.
   Но, как говорится, «худа без добра не бывает».  Однажды  Малика Сабирова, услышала, как он поет, и  попросила его спеть громче. Ибрагим с радостью выполнил пожелание знаменитой родственницы. Выслушав его, она сказала, что ему надо серьезно заняться вокалом, потому что у него редкий, красивый голос, чем-то похожий  на бас Гяурова.
    Кто такой Николай Гяуров, Ибрагим узнал позже, но тогда он понял, что тряпочка все-таки  сделала свое дело, развив его голосовой аппарат так, что от его пения лопались лампочки на люстрах, затухали свечи, а соседи за стенками умоляли сделать радио потише. 

   -11-
   Тетушка оказалась добрым и справедливым человеком и, если уж давала слово, то старалась его сдержать. И Ибрагим неоднократно убеждался в этом.
   Однажды, еще шестилетним он принес домой маленького несчастного котенка, которого местная шпана забрасывала камнями. Тетушка не любила кошек, вообще не жаловала домашних животных, считая, что их место на улице. В этом ее поддерживала баба Ира.  Конечно, во дворе была собака, сидевшая на цепи и сторожившая дом, и другая живность, без которой не обходится ни один среднеазиатский дом, но их присутствие было вызвано необходимостью. Это были куры, периодически появляющиеся барашки, те же кошки, жившие  своей особой, полудикой, независимой жизнью.
   Увидев котенка, тетушка возмутилась и приказала отнести его обратно на улицу.  Ибрагим стал умолять ее разрешить приютить бедное животное, объясняя, что на улице он просто погибнет. Поглядев на котенка и слезы в глазах воспитанника, она решила поступить мудрее, поставив перед ним невыполнимую задачу, чтобы хоть таким образом избавиться от этой напасти.
   - Договоримся так, если к утру на нем останутся блохи, отнесешь его туда, откуда принес, – строго сказала она.
   - Правильно, Наргиз, - добавила баба Ира. - Не хватало еще заразу в дом тащить. Ибрагим, это большая ответственность  взять больное животное в дом. А вдруг он тебя заразит, не дай Бог, чем-то?
   Что только ни делал Ибрагим, чтобы избавить животное от блох. Он мыл его дегтярным мылом, которое взял у соседей, посыпал дустом шкурку, даже мочил в керосине. Видно, почувствовав, что котенок слаб и немощен, паразиты не желали покидать его маленькое, измученное тельце. Самое интересное, что котенок все это терпеливо сносил, не сопротивляясь и не царапаясь. Видимо, он был так благодарен своему спасителю, что готов был терпеть  еще большие муки.
   После полуночи отчаявшийся спаситель решил состричь с него весь мех, в котором прятались блохи. Сначала он пытался орудовать садовыми ножницами, потом вдруг вспомнил, что в сарае лежит старая машинка для стрижки волос. Он взял ее в руки, и через полчаса котенок остался совсем голым. Нетронутыми остались только усы. Мех пришлось состричь даже с мордочки, лапок, ушей и хвоста. Несчастный вытерпел даже эту экзекуцию, молчаливо дергаясь, когда ржавые и потупленные лезвия выдергивали волоски.
Уставший, но удовлетворенный «парикмахер» сжег состриженный мех вместе с коварными блохами и отправился  спать, положив рядом с собой измученного и благодарного клиента, который тотчас  замурлыкал,  вылизывая себя и  своего спасителя.
   Утром Ибрагим проснулся от громких криков на веранде. Мгновенно вскочив, он бросился туда. Картина, которую он увидел, его потрясла и невольно рассмешила. Котенок, вернее, то, что от него осталось, жался к ногам тетушки и мурлыкал, подняв тоненькую веревочку вместо хвоста, а она таращила на него свои подслеповатые глаза и кричала:
   - Что это?.. Ты кто?.. Оставь меня, Шайтан!
   Рядом с ней стояла баба Ира в очках и причитала:
   - Боже праведный!.. Что он с ним сделал, Ирод?.. Да не кричи ты, Наргиз! Это же котенок, только побритый.
   Тетушка наклонилась, пригляделась, осторожно потрогала котенка ногой и рассмеялась:
   - Вот Шайтан, все-таки добился своего. Ну как теперь выгонишь эту тварь? На улице-то ноябрь. Что будем делать, баба Ира? Придется оставить, да и слово свое держать нужно.
   Так Псей, окрещенный по-татарски тетушкой, остался в  доме. Шерсть отросла довольно быстро, и вскоре уродец превратился в красивого, пушистого кота. Многие тогда смеялись, что Ибрагим – искусный селекционер,  превративший короткошерстного котенка в породистого сибирского зверюгу. 
   Через год, к всеобщему удивлению, кот неожиданно превратился в кошку, принеся четырех котят, и его торжественно переименовали в Псяйку. Кошка оказалась на редкость умной и сообразительной. Понимая, что ее хозяином и единственной защитой является Ибрагим, она не очень досаждала своим присутствием ни тетушке, ни бабе Ире.  Они часто  удивленно спрашивали: куда  запропастилась Псяйка? Но стоило  появиться Ибрагиму, как она спешила к нему с радостными кошачьими воплями.
   Пропала она через два года, когда Ибрагиму в очередной раз пришлось топить в ведре ее слепых котят. Видимо, она  не смогла простить такого жестокого варварства даже своему любимому хозяину.


   -12-
   Людям свойственно приукрашивать действительность.  Иногда они буквально «лезут из кожи», чтобы казаться лучше, чем есть на самом деле. Мальчишки любят прихвастнуть перед девчонками, те  друг перед другом, взрослые тоже нередко грешат этим. Как правило, эта ложь прощается. Ведь, в сущности, она не наносит никому вреда, кроме как самому фантазеру. Правда, если бы не одно существенное «если».
   Однажды Светлейший князь Потемкин в корыстных целях возвел ложь в ранг «государственной», и это ему неплохо удалось. Благодаря этому гениальному изобретению любой, даже самый высокопоставленный чиновник мог скрыть от еще более высокого начальства такие  пороки, как глупость, бездеятельность, казнокрадство, мздоимство, самодурство и тому подобное.  Тем самым, он мог избежать  гнева или неудовольствия своего покровителя. Более того  ему еще предоставлялась возможность приукрасить свои «заслуги». А самое главное, самому начальству было приятно видеть своих подчиненных или подданных радостными, счастливыми и, конечно же, довольными его правлением.
    Действительно,  привези князь императрицу в первую же попавшуюся  деревеньку. Начать  с того, как бы она туда доехала? А потом,  что бы она там, не приведи Господь,  увидела или услышала, не говоря уже о том, как бы ее встретили?
   Опыт князя с воодушевлением был принят на вооружение советской чиновничьей ратью, которая  усовершенствовала его, дополнила  и внесла свои коррективы. В своем стремлении угодить начальству и «пустить ему пыль в глаза» ее новаторство порой доходило до абсурда. Чего стоит одна покраска травы на газонах  перед приездом высокого начальства, которая практиковалась в Советской армии?
    Не обошла «сия чаша» и Родину Ибрагима.
    Таджики – народ гостеприимный и радушный. Не посетить дом таджика,  не отведать его угощений, значит - обидеть. Безусловно, каждый дом, каждая семья, будь она самая нищая и обездоленная, примет гостя, накормит и напоит его любой ценой. Однако как показать высокопоставленному чиновнику или, не приведи Аллах, иностранному господину ребенка, который в семь лет не знает, что такое штаны, шоколадные конфеты и многое другое, что положено знать малышу страны, где через каких-нибудь десять лет будет построен коммунизм? Еще более сложной задачей было  показать его маму, которая не сможет «связать больше  двух слов» и будет шарахаться от гостей, как от чумы, прикрывая лицо старой мужниной рубашкой.  А то еще чего доброго возьмет и сделает от испуга  что-нибудь такое, что не вместит самый изощренный, изобилующий самыми невероятными мыслями ум писателя-фантаста. Конечно же,  все это можно объяснить национальными традициями и спецификой местных условий. Но зачем? Есть же прекрасный способ избежать всего этого.
   И таджикское руководство блестяще решило эту проблему. По примеру Светлейшего князя была организована «образцовая таджикская семья», в которую отбирались лучшие, самые одаренные дети со всей республики. Отбиралась так же  и «достойная мама», которая приветливо улыбаясь,  могла говорить на трех-четырех языках, играть на фортепьяно, короче, делать все то, что должна уметь цивилизованная жена строителя коммунизма.
   Понятно, что стать  членом такой семьи было не так-то  просто. Прежде всего, потому, что это было престижно и почетно. Кроме строгого отбора претендентов устраивались еще и специальные конкурсы, выявляющие самых достойных, а главное, самых понятливых детей. Особое внимание уделялось мальчикам от трех до шести лет.  По традиции только  младший сын хозяина дома  допускался к «взрослому» столу.
   Тетушка сияла  от счастья. Несмотря на огромное количество претендентов,  среди которых был даже внук первого лица республики, выбрали именно ее воспитанника. Был рад и Ибрагим. У него, наконец-то, появилась возможность показать свои таланты, за которые его не только не ругали, но еще  и поощряли.
   Полгода он и  тетушка  купались в лучах славы, пока не произошел случай, положивший всему этому конец.
   Как-то вечером в дом тетушки буквально влетел взволнованный отец и, протягивая ей газету, срывающимся голосом спросил:
   - Сестра, что это?.. Мало того, что ты оторвала Ибрагима от дома и Зейнаб сходит с ума от тоски. Оказывается, он еще и не наш сын. 
   Тетушка взяла в руки газету «Правда», надела очки и обалдела. На первой странице в четверть листа была напечатана фотография, где была запечатлена  семьи знатного хлопкороба вместе с первыми лицами республики, а в самом центре  сидел  глава Советского государства с Ибрагимом на коленях.
   Оправившись от шока, тетушка  пообещала брату, что больше этого не повторится. Она и сама не ожидала такой громкой скандальной славы. Ей было очень неприятно, что над ней и ее воспитанником теперь потешался весь Таджикистан.
   За эти полгода кроме сына хлопкороба Ибрагим побывал еще и «любимыми младшенькими сыновьями»: председателя передового колхоза, животновода, бахчевода, винодела, строителя, чабана, ученого, инженера, двух рабочих и даже заслуженного учителя. За это время он поменял трех «мам», несколько «братьев и сестер».
   Многочасовые репетиции и строгий инструктаж выработали у него умение быстро и «правильно»  ориентироваться в той или иной ситуации, но, как, ни старались организаторы, предусмотреть всего было просто невозможно.  Поэтому постоянно происходили какие-то накладки.
   Однажды высокопоставленный гость из Москвы задал обычный дурацкий вопрос младшему сыну профессора местного университета, кого он больше любит: папу или маму? И тот, не получивший на этот счет никаких инструкций, ответил, что очень любит свою первую маму, которая «умеет говорить по-французски,  играет на пианино,  хорошо поет, а главное, уделяет время детям, в отличие от этой, второй, которая «только и делает, что красится и строит мужчинам глазки».
   Замешательство, вызванное его заявлением, попытался разрядить один из членов ЦК республики, «честно» признавшись гостю, что у ученого-коммуниста две жены, которые живут дружно, уважают и даже любят друг друга. Удивленный гость пожелал, чтобы ему немедленно показали вторую жену.
    Когда ее  доставили, он усадил перед собой обеих женщин и стал задавать вопросы. Больше всего его интересовало, как они делят одного мужчину,  не обижает ли он их?  Женщины ответили, что у них  дружная, крепкая семья, мужа любят, а  он их тоже. Тогда гость повернулся к руководителям республики и спросил, знают ли они об этом факте и как в таком случае быть с этикой коммуниста, наконец,   с советским законодательством?
    Неприятную зловещую тишину нарушила «первая жена» профессора, поведавшая  свою грустную историю. Она призналась, что инициатором второго брака любимого мужа была именно она. 
    Увидев, как у супруга разрывалось сердце от любви  к  другой, молодой женщине,  она  не могла спокойно на это смотреть,  пытаясь уйти и не мешать счастью любимого человека, но он  был настолько благороден, что не допустил этого. В результате они стали жить вместе дружно, счастливо и уважительно друг к другу, объединив усилия в воспитании детей. Они обе со всеми детьми ходили в партийные и законодательные органы, где просили  не разрушать их семейное счастье. Теперь она очень просила, чтобы не наказывали тех, кто вошел в их положение. В дополнение ко всему она призналась еще и в том, что они обе настолько любят своего благородного и чудесного супруга, что не будут возражать, если  в их доме  появится даже третья супруга.
   Внимательно все выслушав, гость расчувствовался и с восхищением сказал, что о такой любви и таком благородстве можно только мечтать, и что этот загадочный Восток всегда славился своими влюбленными  и поэтами, воспевающими эти великие чувства. Затем он пообещал, что  обязательно обсудит с членами Политбюро вопрос о послаблении законодательства в отношении граждан Среднеазиатских республик, пожалев, что такое невозможно в России.
   Пожав руку смущенному ученому, он  сказал, что преклоняется перед его благородством,  мужеством, и страшно завидует, что его любят такие мудрые, благородные и красивые женщины.
   После этого случая Ибрагима стали побаиваться. Еще бы. Ведь он же несколько раз высказывал свое неодобрение по поводу новой «мамы», но  никто не прислушался.  Он  просил вернуть маму -  директора школы, к которой ходил на собеседование. Эта женщина нравилась ему тем, что была доброжелательна и лестно высказывалась о его способностях. К тому же она была умна, начитана и любила музыку, в отличие от  смазливой вертихвостки, считавшей, что только одной красотой можно добиться успеха, а главное, игнорирующей своих партнеров.
   Дорого же обошлась ей фраза: «каждая сопля будет ее учить». Ее с позором выгнали не только из «семьи», но и впоследствии увольняли  со всех  «тепленьких местечек»,   несмотря на то, что ее дядя был одним из самых влиятельных людей в республике.
   Ибрагиму  страшно завидовали, что он «утюжит»  колени многим важным особам, от которых зависят судьбы мира.  Он же считал, что они ничем особенным не отличаются от простых смертных, наоборот, во многом  им даже уступают. Некоторых он просто презирал.
   Чернокожий гость, похожий на гориллу, которого принимали с царскими почестями, что начал приставать к его «маме и сестренкам» с требованием, чтобы те  разделись и танцевали обнаженными. Он протрезвел и умерил свой пыл только тогда, когда над его головой просвистел мусульманский нож «Чирчик», пущенный «младшим сыном хозяина дома». Все замерли, а негр посмотрел  вылезшими из орбит глазами на торчащую из айвы рукоять ножа, потом на мальчика и потребовал,  чтобы тот научил его так же искусно бросать ножи. Младший сын хозяина дома  ответил, что плохо владеет этим мастерством, иначе бы не промахнулся, но берется поучить гостя, как положено вести себя в гостях. 
   Выслушав переводчика, тот оскалил свою обезьянью физиономию, разразился диким хохотом, заразив им хозяев дома и руководителей республики. Нервно похохатывая, они с облегчением вздыхали,  вытирали обильно  покрывшиеся потом лбы и лысины и делали знаки мальчику, чтобы он удалился. Тот послушно встал, но гость его остановил и начал приставать к его отцу, с требованием отдать этого смелого ребенка к нему в телохранители. К чести заслуженного винодела республики,  ни за какие блага на свете не соглашался расставаться с сыном.
   К счастью для всех, на Родине этого президента африканской республики произошел переворот, а сам он был объявлен  «людоедом и врагом человечества».
   Другие гости были не лучше. Они обжирались, рыгали, быстро спивались, ковыряли в носу, чесали свои интимные места, портили воздух, пытались ущипнуть за попки женщин, обслуживающих стол.
   Одного объевшегося и опьяневшего латиноамериканца не успели донести до туалета, и застолье пришлось прекратить. Он умудрился облевать весь достархан,  самого гостеприимного  хозяина  и несколько его гостей, вдобавок еще и «оправиться по-большому» в штаны». Говорили, что вонь из дома  изгоняли около месяца, выбросив на помойку достархан, два персидских ковра, естественно, курпачу под ним  и отскоблив циклей то место, на котором она лежала.
   А одному веселому старику-венгру пришлось даже оказывать серьезную медицинскую помощь. Вспоминая молодость, тот решил показать, как на спор, не отрываясь от горлышка, выпивал бутылку шампанского. То ли советское шампанское оказалось через чур ядреным, то ли венгр потерял свое умение, но он поперхнулся и стал испускать дух.
   Больше всех Ибрагиму не понравился бородатый руководитель кубинской делегации.  Во время разговора  он брызгался слюной,  громко сморкался в достархан, размахивал руками, сильно толкал собеседников и бросался чем попало, тем самым показывая, как нужно расправляться  с проклятыми капиталистами. Вот последнее-то особенно возмутило гордого  таджичонка. Его терпение иссякло, когда  бородач запустил в кого-то из участников застолья лепешкой. Хлеб – один из самых драгоценных и святых даров, которыми Аллах награждает людей, поэтому сын хозяина посчитал своим долгом остановить святотатца,  опустив на  голову неучтивого гостя железный поднос с остатками плова. Хозяева и гости, как и в случае с африканцем, застыли от ужаса, серебряный поднос был довольно тяжелым. Нормальный человек был бы им просто убит, в лучшем случае, получил бы сильное сотрясение мозга.  Самое смешное, что быстро оправившийся после звонкого удара по голове кубинец почесал свою залысину и выразил восхищение «маленьким борцом за свободу и независимость». Видимо, сам удар все-таки повредил его психику или  его голова была настолько пустой и крепкой, что там уже нечему было сотрясаться.
   Пожалуй, за все эти полгода бесконечных застолий только в нескольких случаях почетные гости вели себя более-менее прилично. И это были: делегации  югославских и польских  коммунистов, негритянский певец, важный гость из Москвы и глава государства, с которым Ибрагим был запечатлен на фотографии. От него, правда, плохо пахло, но он был веселым,  добрым, все время гладил  младшего сына хлопкороба  по голове, а  на прощание поцеловал в лоб.
   Больше других Ибрагиму понравился  чернокожий певец. У того  был очень сочный,  низкий голос, а когда он пел, казалось, что звучит какой-то медный духовой инструмент, похожий на тромбон. И ведь это действительно был прекрасный, хорошо настроенный инструмент. Стоило только приложить тарелку к черной щеке певца, звуки становились еще сочнее, мощнее и звонче.
    Певцу тоже понравился маленький таджичонок, и у них возникла взаимная симпатия. Огромная толпа из  хозяев дома, детей и сопровождающих певца лиц с удивлением и растерянностью вынуждена была надолго остановиться и слушать, как  этот странный дуэт, совершенно не обращая ни на кого внимания, понимая друг друга без переводчика, на два голоса пел русские, таджикские  и негритянские  песни.
    И вдруг все  это кончилось. Тетушка сдержала слово, данное брату, обругала устроителей «семьи» самыми нехорошими словами и выгнала.
   Ибрагим тогда не совсем понял, что произошло. Ему казалось, что он защищал честь своей родины, старался, пел, играл на дутаре и рубабе, читал стихи великих таджикских и русских поэтов. Делал он это хорошо, все были довольны. И вдруг оказалось, что все это на самом деле плохо, как выразился отец,  отвратительно и омерзительно.
    Отец всегда говорил правду, и сын ему поверил. Получалось, что  тетушка  втянула племянника в какое-то недостойное и неблаговидное дело. То же самое высказывала и баба Ира. И в мозгу шестилетнего Ибрагима сложился следующий вывод.  Раз уж такие большие и уважаемые люди, как тетушка и первые лица республики так бессовестно врут и не боятся Аллаха, то и сама ложь не такой уж большой грех, как  утверждают  все вокруг.
    «Так вот почему дед живет в горах, - впервые тогда подумал он. - Вот почему он не хочет принимать участие в этих, как он говорит, «дьявольских играх».  Значит, он честнее и смелее всех, и тетушки, даже отца.
     Действительно, все родственники Ибрагима в один голос твердили и посмеивались, что дед Ниязи выжил из ума,  якшался со своими любимыми памирцами, брезгующими плодами цивилизации, не желающими признавать никакой власти, кроме своих допотопных пиров и имамов, а сами? Их власти врали так, что даже отец с тетушкой сами же  пришли в ужас. Нет, что-то здесь было не так.   
     Да и дед совсем не казался сумасшедшим. Тот же отец, та же тетушка говорили о нем с почтением и уважением. Конечно, они любили и уважали его, как своего родного отца, но в их словах нет-нет, да мелькали искорки зависти. Да, они все ему завидовали, что он независим, мудр и умеет жить так, как хочет, но почему-то боялись себе в этом признаться. 
    А ведь те же памирцы не такие уж «дремучие и неотесанные», как  о них говорила тетушка. А как они тянулись к знаниям, к учебе?  Бохшо и Тахир, два памирских студента из какого-то заброшенного кишлака под Мургабом, жили впроголодь  у соседей тетушки - богатых родственников, работали на них, помогали по хозяйству, даже приносили в дом свои небольшие стипендии, во всем себе отказывая, а на последние гроши покупали книги. А сколько у них было друзей?  И все такие же дружелюбные и добрые.  Как они все дружно смеялись, когда другой студент - памирец  Латиф поменял свои новые туфли на старые сандалии, чтобы иметь какую-то редкую монографию. Другой бы родитель удавил своего сына за такую «непростительную рачительность», а его безграмотный отец только порадовался за сына, да еще и предложил ему для следующего обмена свой новый халат. Разве после этого можно было заявлять, что это дикие, пещерные люди? Да, все они  были тихими, скромными людьми, порой даже через чур,  но ведь это скорее говорило о скромности, деликатности и тактичности. Когда они работали или веселились, вся их «тихость» и скромность мгновенно исчезали.  И трудились они  от души, и радовались, как дети, жизнерадостно, ни в чем себя не сдерживая, не забывая при этом, что рядом находятся такие же люди.
    Ибрагим все это видел и чувствовал, потому что сам был ребенком, любил пошалить и посмеяться. И ему определенно хотелось разобраться и понять, почему так  не любили их и деда? Ведь и дед, и они были ему симпатичны, а детское сердце не обманешь. От них веяло какой-то духовной чистотой и бескорыстной добротой. Памирца всегда можно было отличить от иного таджика, даже если он надевал форму милиционера или работал дворником.  Он никогда бы не стал надувать щек от важности, грубо останавливать, одергивать. Он сделал бы это вежливо, уважительно и тактично.
    Неожиданно Ибрагим поймал себя на мысли, что все дети «образцовой семьи» в основном были памирцами. Получалось, что при всей нелюбви долинных таджиков к горцам, именно их отобрали, как самых  лучших представителей республики. Именно они оказались самыми красивыми, талантливыми и воспитанными.      


   -13-
   Тетушка была очень довольна, что племянник развивается в гармоничную личность, но ее огорчало, что все его увлечения, кроме музыки и поэзии, не имеют ничего общего со своим,  национальным. А именно. Его все время тянуло к европейской культуре, если  он с кем-то дружил, то обязательно это были русские, армяне, немцы и даже евреи. И девочек он тоже упорно выбирал других национальностей.
   А, что самое неприятное, он, по ее мнению, тянулся к другим религиям, попеременно перелистывая то библию, то книги о древнегреческих богах, то о русских языческих. Она даже стала ссориться с бабой Ирой, чтобы та не морочила ему голову своим Христом, и даже пыталась сорвать празднование «Пасхи». А однажды ее чуть не хватил удар, когда она увидела в его руках «Тору». Ей казалось, что это все дальше  отдаляет его от родины и делает его таким непослушным.
   Как только она собралась вмешаться и решительно все это пресечь, Ибрагим неожиданно увлекся исламом. Дни и ночи напролет девятилетний воспитанник стал просиживать над «Кораном», изводя ее и остальных возникающими вопросами. И, что ее особенно порадовало, выучил несколько сур и стал ходить в мечеть, как правоверный мусульманин.
   - Ну, наконец-то Аллах услышал мои молитвы, - обрадовалась она и стала подбрасывать племеннику лучшие переводы «Корана», чаще приглашать муллу и добилась того, что в дом стал наведываться сам имам.
   - Ну, вот и хорошо, - говорила она, садясь рядом с читающим очередную суру Ибрагимом, и начинала мечтать вслух.  - Сначала пойдешь в медресе*, потом совершишь «хадж»*. Милостивый и всемогущий Аллах сделает тебя святым,  может,  даже и пророком. Обязательно сделает. А я буду гордиться тобой. У тебя будет все, что пожелаешь. Все тебя будут уважать и прислушиваться к твоим словам, потому что твоими устами будет говорить сам Аллах. А ты хотел стать каким-то артистом. Даже вспоминать об этом противно. Ну ладно, не буду тебе мешать!
   И она тихонечко уходила, а Ибрагим продолжал вчитываться в неимоверно сложный текст, пытаясь найти ответы на свои вопросы.  В основном, все они сводились к следующему: где и в какой суре Аллах призывает к истреблению иудеев и христиан,  почему безобидное слово «джихад», означающее старание и готовность служить вере добрыми делами, трактуется, как призыв к истреблению иноверцев?
   Перевод Крачковского на русский язык он не понял, хотя и дочитал до конца.  Сравнивая его с «библией», которая тоже была написана трудным для восприятия языком, он все же с удовольствием отметил, что в Коране тоже нет сур, призывающих к войне с иноверцами.  Переводы на таджикский язык ему понравились больше, но и они не отвечали на главные вопросы, так как были сокращены для популяризации и состояли в основном из пояснений и комментариев авторов.
   Больше всего ему понравился «Коран» на русском языке в переводе Саблукова, из которого он понял, что Аллах вовсе не поощряет убийства, а призывает людей к  соревнованию в добрых делах.
    Начитавшись сложных текстов, так и не найдя множество ответов на скопившиеся вопросы, он обрадовался, когда в доме стали появляться священнослужители ислама. И тут произошло то, чего тетушка совершенно не ожидала. Бедные муллы, поставленные в тупик дотошным и упрямым мальчишкой, стали избегать встреч как с ним, так и с тетушкой.
   Через некоторое время в их доме неожиданно появился имам и сообщил, что хочет поговорить с хозяйкой наедине. Они прошли в тетушкину комнату, и там он ей сказал:
   - Уважаемая Наргиз апа, мне бы очень хотелось, чтобы этот разговор остался между нами. А еще я очень прошу понять меня правильно и не обижаться.  Аллах свидетель, что я буду с вами искренен. Вы же мудрая и справедливая  женщина, надеюсь, что именно вы сможете все это понять.  Ибрагим умный и очень способный мальчик. И я бы с удовольствием оставил его в медресе, но, как бы вам понятнее сказать. Видимо  Всевышний предначертал ему другую судьбу. По его вопросам видно, что он перерос не только сверстников, но и многих взрослых. Что говорить, я, грешный, пасую перед ним. Одно могу сказать твердо.  Аллах никогда его не оставит своей милостью, укрепит его в вере и возвысит над грешною толпой. Но, увы, он человек светский. Он может быть юристом, инженером, врачом, но только не священнослужителем. Да он и без этого будет призывать людей к милости Аллаха, укреплять их в вере…
    Ибрагим слышал разговор слово в слово. Имам же не знал, что Аллах наградил этого мальчика еще и тонким музыкальным слухом. Тетушка все еще пыталась уговорить важного гостя, предлагая пожертвования мечети, но тот был непреклонен.
   Имам удалился, тетушка проводила его и вернулась  совершенно удрученная.  Посмотрев на племянника, она не смогла сдержать слез и  горько заплакала.  Рушилась ее мечта, этот ребенок опять не укладывался в те рамки, которые бы успокоили ее душу и погасили тревогу за его будущее.
    «Ничего себе,  - думала она.  - Эти недоделанные святоши пасовали перед мальчишкой. Прости меня, Всемилостивый, за эти мысли! А он ведь тянется к познанию и может быть им полезен. Значит, им это не нужно, скорее всего, не  выгодно. Им нужны болваны, которые будут слушаться их, а не Аллаха. Неужели прав Ибрагим, который вычитал, что ислам вообще против духовенства, а между Аллахом и верующим в него не должно быть никаких посредников?  Получается так, что он больший мусульманин, чем мы все вместе взятые. Он ведь твердо убежден, что люди грешат потому, что исказили слова Всевышнего и  пророка Мухаммеда».
   И она вспомнила, что всю жизнь грешила, стараясь не думать об этом и боясь признаться даже себе. Она и без Ибрагима прекрасно знала, что Аллах против гордыни, властолюбия и многих других пороков, которыми  она была заражена.  Самое ужасное,  что  избавиться  от них она уже не могла и не хотела, это было основным смыслом ее жизни.  И ей вдруг стало за него страшно. Ведь она его любила, и он был единственным, к кому она так привязалась душой. И она подумала, что может быть и хорошо, что его не оставляют в медресе, и сам Аллах бережет от того, чтобы верующие фанатики когда-нибудь не забросали его камнями.
   Ее размышления прервал Ибрагим, который присел рядом и задумчиво произнес:
   - Простите меня, тетушка! Я все слышал и очень сожалею, что не оправдал ваших надежд.  В  «Коране» сказано: «на каждого Аллах возлагает только то, что он в состоянии сделать. В его поступках  спасение души или ее гибель». Наверное, уважаемый имам  решил, что я недостоин, нести людям слова Всесильного. Все говорят, что я задаю слишком много вопросов, но я не знаю, как иначе постичь Его слова.  Значит,  я недостаточно умен и не понимаю «Коран», ведь я же не знаю арабского языка. Но вы не волнуйтесь, я постараюсь понять слова, которыми Всевышний хотел донести до нас истину. Но я понял одно, наша вера сильна тем, что  призывает к смирению, терпимости, любви и уважению ближнего. Если научиться смирять свои желания и плоть, можно приобрести совершенно другие богатства, духовные. Что толку копить сокровища, золото и драгоценности, если за них не купишь знания, опыт, здоровье, тот же душевный покой, о котором все так мечтают. Я понимаю, что деньги нужны,  без них нельзя построить себе полноценную жизнь, осуществить свои мечты, но они не должны стать главной целью человека. Дедушка и вы научили меня их зарабатывать. Безусловно, это хорошо, но я чувствую себя счастливым только тогда, когда их отдаю вам, маме, друзьям.  Я знаю, что они нужны в хозяйстве и пригодятся для какого-то хорошего, доброго дела. Мне самому много не нужно. Я еще не научился понимать, когда я их даю для доброго дела, а когда они приносят зло?  Дедушка говорил, что много денег могут приносить зло, и он был прав. Когда я давал деньги ребятам, а они покупали на них вино и сигареты, получалось, что я совершаю зло и нарушаю заповеди Аллаха. Вот и выходит, что мне еще многому нужно учиться, чтобы понимать, когда поступать так, как велит наш Всесильный.  Вероятно, он не зря дает нам выбор поступать по его заветам или иначе. Так он проверяет нас, можно ли считать нас людьми?  И если истинно веришь, Всемилосердный никогда не позволит совершить  дурного поступка. И я никогда не отступлюсь от нашей веры. Мои деды и прадеды были мусульманами, и я постараюсь быть достойным их памяти.
    Тетушка внимательно посмотрела на племянника, обняла его и подумала о том, что этот мальчик, сам того не понимая, оказался намного мудрее самого имама. Он впервые объяснил ей, почему ислам так силен, и даже такие недоучки, как она, истинно веруют в Аллаха и ищут у него защиты. А еще она с грустью поняла, что рано или поздно он поймет, что все ее поступки не так уж благопристойны, и он будет отдаляться от нее.   И  она ничего не сможет сделать для того, чтобы его удержать.

   -14-
   А пока Ибрагим продолжал расти и увлекаться. Причем, его увлеченность, как правило, была основательной,  во многих случаях довольно глубокой. Он старался не забывать своих увлечений.  Если бы можно было объять их все разом, он, наверное, так бы и сделал.  Это, в какой-то степени, утоляло его жгучее любопытство и неиссякаемую кипучую энергию. Рано или поздно он возвращался ко многим из них, вспоминая навыки, полученные в детстве, использовал их и  совершенствовал. Главное, он никогда не боялся браться за новое, совсем незнакомое дело, и это всегда приносило ощутимые плоды.

   Впервые оказавшись в жилом отсеке подводной лодки, он с удивлением обнаружил на своей койке гитару. Этот инструмент он никогда не держал в руках  и поэтому задал резонный вопрос: зачем она здесь? Моряки дружно рассмеялись и объяснили  ему, что  теперь он должен будет  играть и ублажать команду, так как  по традиции  все гидроакустики являются музыкантами.  Ибрагим согласился и обещал попробовать освоить гитару при условии,  если кто-нибудь объяснит, как на ней играют.  Оказалось, что почти из ста членов экипажа  никто даже представления не имел, как она настраивается. Бренчать, правда, чуть-чуть умели три человека, но и их знания ограничивались двумя-тремя аккордами.
   Среди офицеров нашелся знаток и любитель, который знал даже шесть аккордов.   Командир реакторного отсека - старший лейтенант Бугров умело взял инструмент в руки.
   -  Давно не брал я шашек в руки! - пошутил он и тут же воскликнул.  - Господи! Да здесь же семь струн, а я играю только на шестиструнке.
   Извинившись, он вернул гитару. 
   Несколько суток Ибрагим ломал голову, как ему настроить инструмент под те аккорды, что показал Бугров.  Он знал, как подстроить национальные  инструменты, но здесь, в его руках находился совсем незнакомый инструмент, на котором даже приемы игры и те отличались от национальных. А, кроме того, гитара имела еще и две разновидности: шестиструнная и семиструнная. Ибрагим перебрал все струнные инструменты, какие знал, чтобы найти аналог.  Двухструнный дутар* отпал сразу, тар* был слишком сложен, да и играл он на нем неважно. Наконец, он решил попробовать настроить гитару так, как настроен его любимый рубаб. Этот инструмент имел пять струн, четыре из которых попарно подстраивались в унисон. Затем он освоил те шесть аккордов, которые ему показал Бугров. А в завершение удалил две басовые струны.
   Как-то Бугров, увидел, что он сотворил с гитарой.
   - Ну, ты даешь! – присвистнул старший лейтенант. -   А я тут вспомнил, что шестиструнка строится в ля миноре.
   Когда Ибрагим сообщил,  что не знает нотной грамоты, тот почесал пилотку вместо головы, сдвинул ее на лоб и, округлив  глаза, удалился.
   - Акустик, - шутливо приказал во время  вахты командир, - Отставить мучения с гитарой до конца похода!
   Как только Ибрагим хотел крикнуть: «Есть, Отставить!», тот остановил его, положив ему руку на плечо, и участливо спросил:
   - Не получается? Может, и вправду обойдемся без твоей музыки? А то мне докладывают, мол, «слухач» свихнулся, на инструменте струны рвет. Того и гляди, лодка без «ушей» останется.
     Ибрагим улыбнулся и ответил, что он в порядке, просто  появились кое-какие мысли, начинает получаться, но для этого требуется время. Он неожиданно вспомнил, что когда-то пробовал играть на ситаре, который  видел у одного знакомого музыканта, исполняющего популярную в Средней Азии индийскую музыку.
    Он, конечно же, совершенно не представлял, как настраивается этот сложный, красивый инструмент, порой заменяющий целый оркестр, да и в руках держал всего два раза, но помнил, что его основные  семь струн чем-то схожи с гитарными. О том же говорило и его название. Си – по-тюркски семь, а тар – соответственно – струна.  К тому же музыкант держал ситар примерно так, как держат гитару, а не так, как держат на уровне груди  те же рубаб, дутар или тар.
    Собрав воедино все, что помнил, навыки того же Бугрова, прибавив к этому свое упорство и смекалку, к удивлению своих соседей по отсеку, он неожиданно стал что-то наигрывать, а  его бывалая, треснувшая в нескольких местах «шарманка», как ее шутливо обзывал экипаж, начала издавать довольно приятные звуки.
    Узнав об этом, его решил навестить командир.
   - Ну, как дела? – спросил он, остановив рукой вскочившего матроса. -   Получается? Не торопись! Хотя очень хочется услышать твои песни. Мне, правда, медведь – батюшка на ухо наступил, но песни я люблю, особенно задушевные.  Меня тут информировали, что ты хорошо поешь. У меня дочка в музыкальной школе учится, хорошо играет, но не поет. А мы с супругой очень любим слушать. Батя мой очень любил одну песню. Он у меня донской казак. Может, слышал? В одном фильме ее батька Махно поет. «Любо, братцы, любо, жить, с нашим атаманом не приходится тужить…». Мы с удовольствием послушаем и твои народные. Как у вас там поют? «Я встретил девушку, полумесяцем бровь, на щечке родинка, а в глазах…». Как хорошо сказано. Молодец, что не бросил свою шарманку. Подводникам песня ой как нужна!
   Через неделю у капитана был день рождения, и не просто день рождения, а юбилей. Среди традиций, негласно установленных на лодке, день рождения члена экипажа отмечался торжественно, празднично.  Нелегкая служба и невероятно тяжелые условия сплачивают людей так, что они начинают чувствовать и понимать друг друга без слов и приказов. Понятно, что нужна была разрядка, отдушина, которая давала людям отдых, и подводники использовали эти моменты, вкладывая в них все свое умение, смекалку и душу. Именно поэтому эти праздники запоминались на всю жизнь и были такими радостными. Особенно приятными они были для виновников торжества, когда их неожиданно отрывали от повседневной рутины и обрушивали на их головы поздравления, подарки и благодарность командования вместе с признанием всего экипажа.
   Что означает день рождения командира, тем более его юбилей для членов экипажа, может понять только подводник. Другим, извините, это не дано. Только побывав там, на предельной глубине, да еще на добавленных метрах ста «командирских»  начинаешь понимать, что собой представляет этот человек. И это происходит совсем не потому, что от его желания, воли и решений зависят жизни подводников и судьба мира. Командиры подводных лодок это особый пласт людей, взваливших на свои плечи такую меру ответственности, какая не под силу простым смертным. Для подводников это Бог, отец и последняя инстанция.
   Виктор Федорович Потапов был как раз таким человеком, который не укладывался ни в одни рамки. Начать с того, что сын  казака, до последнего вздоха воевавшего с Советской властью,  умудрился с отличием  закончить «Дзержинку», так называли  Высшее инженерно-техническое ленинградское училище, было уже из ряда вон выходящим событием.  Туда вообще не могли попасть простые смертные, так как его «облюбовали» дети высокопоставленных чиновников и высших чинов армии. Видно сыграла роль  серебряная медаль после окончания Ростовской средней школы. 
   Еще более странным было его появление на строго секретном морском флоте. Он был абсолютно не сдержан в правдивых высказываниях кому бы то ни было, невзирая на чины и высокие должности.  А если учесть, что  многие мысли и высказывания он унаследовал от своего любимого и уважаемого отца, вообще было  непонятно, как он отсюда еще не вылетел?  Только познакомившись с ним поближе, становилось понятно,  что ничего странного в этом  не было.  Воякой он был отменным, а смелости и отваги – хоть убавляй!  Нужно же было кому-то честно и смело служить отчизне, а не подворовывать блага, знания и чины, что позволяла служба  в одной из богатейших армий мира.
   При всем этом  он сам шутил про себя:
   - Батяня выпорол бы меня за то, что от дедов я перенял только удаль, да отвагу, а, что касается бережливости, трофеев на  содержание семьи – это во мне от «голытьбы безлошадной».
  Что было, - то было! Виктор Федорович был отчаянным бессребреником. Деньги в его карманах не держались совсем.  Он почему-то всегда за всех расплачивался в ресторанах, давал в долг абсолютно всем, кто ни попросит, и прочно забывал об этом, а в магазины с ним вообще было ходить нельзя. Мало того, что он покупал кучу ненужных вещей, он еще и одалживал на их покупки у других.  Если бы не его жена, которой как-то удавалось что-либо отложить от его огромной зарплаты, которая тратилась на его основное увлечение  - книги, его семья была бы самой нищей во всей Верхней Лопатке и умерла бы с голоду.  Понятно было и то, что он со службы не позволял себе забрать даже мандаринчика для дочки, хотя на лодке фрукты, продукты и овощи лежали тоннами и часто просто портились. А уж  о чем-то другом даже и помышлять было преступно. Заставить его взять что-то чужое,  нельзя было даже под дулом автомата.  Единственное, что дозволялось  матросам, так это приносить его жене ее любимое красное грузинское вино, да и то не больше двух бутылок. Однажды какой-то сердобольный матрос принес пятилитровый деревянный бочонок и получил за это страшный нагоняй.
   Дорисовывая его портрет, следует отметить, что его смелость и строптивость доходили порой до самой крайней черты. Высшее руководство флота даже побаивалось его докладов и высказываний. Странно было, как он вообще дослужился до капитана второго ранга? К счастью, сам хозяин Военно-морского флота Горшков однажды заметил этого строптивца и, будучи мудрым военачальником, не позволил  его «затоптать» окончательно.
   - Если уж он нас ни во что не ставит, - говорил Сергей Георгиевич подчиненным, -  то какой же еще  нужно обладать смелостью и отвагой!? Я бы ему только за одно  это сразу бы вручил орден Ушакова, но уверен, что он и сам за свою лихость будет удостоен  немалыми, а может и самыми высокими правительственными наградами.
   Начальству ничего другого не оставалось, как с сожалеющими вздохами присваивать ему очередные звания и вручать заслуженные награды. Причем, обычно это происходило перед приездом Главкома флота.  В результате в свои сорок лет Потапов не слишком отставал от других командиров,  уже пять лет находился в этом звании и нахватал, как и предрекал Горшков, немало правительственных наград. Начальство было просто вынуждено его поощрять. То, что во время походов проделывал, или, как они говорили,  «вытворял» его экипаж,  поражало не только руководство СССР, но и весь мир. Учитывая все это, а так же то, что он окончил академию, защитил диплом кандидата технических наук, то вероятнее всего, скоро ему должны были присвоить очередное звание. Оставалось только дождаться приезда Главкома.
   Думается, что теперь становилось понятно  и другое. Как экипаж относился к своему шефу. При всей своей строгости и суровости во время боевых походов и учебы он, как самая настоящая наседка, нянчился с каждым. И все, в том числе и Ибрагим, были от него без ума, считая, что им страшно повезло с таким «Батяней».   
   И поэтому вся команда с воодушевлением ждала того момента, когда она сможет выразить все свои чувства любимому юбиляру. Но командир приказал отменить празднования и чествования до конца похода в связи со сложной обстановкой. К сожалению, такое на подводном корабле случается довольно часто.  А может быть, командир посчитал, что будет лучше не отвлекать команду. Что ж? Командир приказал, ему виднее. На то он и командир. И как только разочарованный экипаж  начал расходиться по местам, неожиданно к командиру обратился замполит -  капитан второго ранга Болышев Юрий Александрович.
   - Товарищ капитан второго ранга, разрешите отменить ваш приказ на тридцать минут!
   Центральный отсек замер, но сразу же оживился, понимая, что замполит шутит.
   - Это что еще за бунт на корабле? –  пошутил  капитан в ответ. – Отменяю  на десять минут.
   - Товарищ командир! - возразил старпом Новицкий.  - Двадцать пять!
   - Что за базар и новость обсуждать приказы командира? Сказал двадцать, значит двадцать. Посмотрим, насколько вы у меня распустились? – улыбнулся командир и уселся в кресло, понимая, что сейчас его будут поздравлять.
   Все проходы центрального отсека мгновенно заполнились свободными от вахты моряками, а замполит торжественно внес в центральный пост гитару и вручил ее Ибрагиму.
   Ибрагим взял гитару в руки, провел по струнам и запел:

 Как на грозный Терек, как на тихий Терек
Выгнали казаки сорок тысяч лошадей,
и покрылся берег, и покрылся берег
сотнями порубанных, пострелянных людей.
Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить.
С нашим атаманом не приходится тужить»,  –  дружно подхватили моряки.
   Растроганный командир дослушал до конца, смахнул слезинку и зааплодировал. Его поддержали остальные моряки, но он их остановил и приготовился слушать дальше.
Довольный и счастливый Ибрагим попросил разрешения спеть  песню, которую написал сам. Все одобрительно закивали, а командир добавил, что это просто-таки необходимо.
Ибрагим снова  запел:

За туманом скрывается берег.
До свиданья, родная страна!
Лодка первые мили отмерит,
и корму ее скроет волна.
Мы уходим в морские глубины,
и не скоро вернемся назад,
где растаял в тумане любимый
и слезой затуманенный взгляд.
Полюбуйтесь за нас на березы,
погуляйте за нас по полям!
Ах, как дороги нам ваши слезы,
как и наша родная земля.
И пока экипаж проверяет
наш плавучий на месяцы дом,
по отсекам открытым гуляет
дух Отчизны с морским ветерком
Скоро жизнь испытает на прочность
нашу лодку, и наши сердца.
и не будет ни дня, и ни ночи,
только вахта без сна и конца.
Вот команда: «Все вниз!», - прозвучала.
Люк задраен. Приказ есть приказ.
Погруженье, - вода зажурчала,
принимаем забортный балласт.
Командир рыжий ус свой поправит
и прикажет «предельной» достичь,
и еще «командирских» добавит,
чтоб салагу разбил паралич
Вы дождитесь нас те, кто в нас верит,
кто на пирсе махал нам платком,
и в туманах растаявший берег,
где нам камешек каждый знаком.

   Ибрагим допел. Моряки стояли молча, опустив глаза. На какое-то мгновение он подумал, что песня не понравилась. Он тогда еще не знал, что это самое настоящее признание. Ведь с ним все это случилось впервые. И вдруг отсек потрясли оглушительные аплодисменты. От неожиданности он вздрогнул и чуть не уронил гитару.
   Командир встал с кресла, подошел к нему и обнял. Ибрагим стоял счастливый и растерянный, не зная, куда деть гитару. Подбежал старший лейтенант Бугров, осторожно взял ее в руки и удивленно присвистнул:
   - Вот тебе и «палка, две струны». А звучит-то как? Целый рояль.
Командир рукой остановил его  и, обращаясь к команде, произнес:
   - Огромное спасибо, ребята! Такого подарка я еще в жизни не получал. Уважили, так уважили.
   Потом он повернулся к Ибрагиму.
   - А тебе, моряк, особое спасибо. У нас теперь и акустик есть, и музыкант, и поэт. Да еще какой. Здорово ты подметил и мой ус, и паралич салаг. Правда, есть замечания. Что это еще  за открытые отсеки? А, в общем-то, очень, очень хорошая песня.
   Потом он снова обратился к команде:
   - Моряки! Мы просто обязаны вернуться из похода целыми и невредимыми. Нам же теперь весь флот завидовать будет. У нас есть свой поэт – подводник. Еще раз большое командирское спасибо!
   Ибрагим был по-настоящему рад. Его впервые оценили, как поэта. Он понимал, что стихи его слабые и требующие доработки. Правда, он очень старался, вложил в них всю душу, но все равно был недоволен. Ему казалось, что они слабы и в нескольких  местах натянуты. Не хватало словарного запаса.

   Вспоминая этот случай здесь, в горах, в этой лощине, он думал:
   «Вот что значит огромное желание и правильно поставленная цель. Можно сделать абсолютно все. Если бы тетушка только знала, чего я достиг, благодаря этому. Ведь она по-настоящему умная женщина. Почему она все время пытается меня сломать? Неужели она до сих пор не поняла, что меня невозможно заставить что-то делать против моей воли.  Сколько же можно доказывать, что я скорее сдохну, чем подчинюсь неумному, а в этом случае  дикому решению? Ведь она же видела, что я многого добился потому, что имел огромное желание и поставленную цель. И возможно многого еще добьюсь, если она меня, в конце концов, не сломает. Ведь она же меня первая перестанет уважать. Правда, перед этим я  перестану себя уважать сам. Ведь научился же я играть на гитаре без чьей-либо помощи».
   Он очень гордился тем, что освоил гитару. Многие музыканты с удивлением замечали, как  на своем придуманном строе, с пятью-шестью аккордами, он лихо подыгрывает себе и даже другим. К тому же он стал сочинять песни, которые нравились, и их запели. Одну из них, написанную во втором походе с удовольствием исполняли северодвинцы, даже маршировали под нее на параде.

 Над Двинской губой небо низкое,
но как же мы рады ему,
когда наши воды российские
ласкают стальную корму.
Плывут берега величавые,
встречая наш атомоход,
и скоро команда усталая
закончит свой дальний поход.

Окончатся вахты нелегкие,
и долгая ночь под водой,
и наши маршруты далекие
журнал сохранит судовой.
Всех миль не сочтешь, нами пройденных,
авралов, побед и тревог,
чтоб небо над нашею Родиной
никто потревожить не мог.

Досталось, конечно, изрядно нам,
опять поседел капитан,
сплетем небылицы мы складные,
и Бог нас простит за обман.
Над Двинской губой небо низкое,
а сердце вот-вот запоет,
когда входит в воды российские
усталый наш атомоход.



 
    ДЕДУШКА САИД

    -1-
    Наргиз  решила сделать ответный визит Саид-беку. Он произвел на нее неизгладимое впечатление, и ей захотелось снова его увидеть.  Заодно и убедиться самой, так ли  существует на самом деле все то, о чем он рассказывал? Она, конечно же, ему поверила, но уж больно все это походило на сказку.
    Добираясь до этой, забытой Аллахом дыры, она уже почти ничему не удивлялась. Год назад она совершила трудную, далекую и изнурительную поездку  к могиле Ибрагим-бека в далекую Сибирь и теперь имела представление о России, ее дорогах и девственных, оторванных от цивилизации пространствах.   
    Как и в прошлый раз, она никому из родных не сказала о том, куда и зачем едет. В курсе были только отец, встретивший это известие удивленным молчанием, и  Ильхомджан, привыкший к странным пожеланиям супруги.  Несмотря на ее возражения, заботливый  муж снова дал ей провожатых - двоих  огромных, сильных, молчаливых мужиков, но она снова от них избавилась на Казанском вокзале, как и от тех двоих, приставленных в прошлую поездку. 
     «На все воля Аллаха», - подумала она, будучи уверенной, что в случае чего сумеет постоять за себя. Уж если бы ее захотели убить или ограбить, все равно не спасли  даже эти чекисты.   Станции, вокзалы и поезда буквально кишели разного рода мошенниками, жуликами, бандитами.  Противостоять им можно было только объединением усилия  нескольких более-менее приличных попутчиков, не выделяясь,  одеваясь как можно скромнее, вместо чемодана, например, взвалив на плечо тысячу раз перештопанный, видавший виды мешок.  А эти безмозглые болваны, умеющие только махать руками и тыкать в лицо свою красную книжицу, наоборот, только выделяли ее, превращая в особу, которая притягивала внимание уже не мелкой воровской шушеры, а целых бандитских шаек. В этом случае она не смогла бы даже отойти в кошмарный привокзальный туалет, куда, в отличие от этих идитов, спокойно вошла бы  вся шайка и совершила  то, о чем прежде даже  и не помышляла. 
   Выйдя из поезда на каком-то совершенно диком полустанке,  она растерялась и пожалела, что лишила себя провожатых. Саид-бек почему-то настоятельно рекомендовал сойти с поезда именно здесь, не доезжая трех станций до Стерлитамака.  Если бы ее здесь ограбили, изнасиловали и убили, никто бы не заступился, даже не нашли ее тела. Со всех сторон железной дороги грозной и суровой стеной стоял непроходимый лес, а если что живое и могло здесь появиться, так это только хищные звери и разбойники.
    А у нее, кроме жизни, было, что отобрать. Стянув с нее немыслимый  драный платок и замызганный плащ,  можно было обнаружить красивую, молодую, восточную женщину.   Да еще всем своим видом показывающую, что она  только что сняла настоящие драгоценности, чтобы спрятать их в видавший виды, холщевый мешок или какой-нибудь предмет дамского туалета.  Вдобавок к этому в двух перевязанных тюках, кроме ее личных вещей и двух дорогих платьев, находилась куча подарков для семьи Саид-бека, среди которых были такие, каких не видели даже самые удачливые столичные воры.
    К ее удивлению, из вросшей в землю сторожки высыпала весьма симпатичная семья обходчиков. Муж с женой, вероятно, башкиры или татары с тремя маленькими ребятишками, дружелюбно улыбаясь, направились к ней. Она приветливо поздоровалась, и выяснилось, что  они неплохо понимали по-узбекски, что значительно облегчило пониманием и установление дружеских отношений.  Татарский и узбекский языки имеют одну основу, а разговорный, обиходный практически не имеет отличий. На ее счастье, семья действительно оказалась татарской. 
    Она долго пыталась им объяснить, куда ей нужно попасть, показывая бумажку с планом и адресом, но они удивленно мотали головами, пока не услышали имя Саид-бека. Тогда ей обрадовались, как родной, пригласили отдохнуть, попить чаю в свою хибару и сообщили, что должен приехать старший сын на телеге, запряженной двумя лошадьми, который  мог доставить гостью  прямо к дому уважаемого Саид-ака.  Кроме чая, ей настоятельно рекомендовали отобедать и отдохнуть перед долгой дорогой.  До места назначения можно было поспеть только к позднему вечеру. Она украдкой достала из потайного кармашка  маленькие золотые часики в виде кулона, взглянула на них и покачала головой.  Они показывали, что через полчаса наступит полдень. А это означало, что ей предстояло еще  проехать не менее семи-восьми часов.
   Отказавшись от отдыха, она согласилась только на чай, отблагодарив эту чудесную семью  коробкой  дорогих шоколадных конфет и вызвав неописуемый восторг.  Две девочки пяти и семи лет пробовали шоколад второй раз в жизни, а трехлетний малыш даже не представлял, что это такое.  Они видели шоколадные конфеты в кондитерской в Уфе и  Стерлитамаке, конечно же, не такие роскошные, подаренные гостьей,  но родители так и не решились побаловать их во второй раз.  Стоимость небольшой плиточки шоколада соответствовала недельному рациону для всей семьи, а те первые шоколадные конфеты были подарены одним военным, вернувшимся домой после войны и не обнаружившим своей семьи.
    Во время приятного чаепития появился старший сын хозяев, серьезный вихрастый подросток лет двенадцати, Наргиз сердечно распрощалась с добродушными хозяевами, села в телегу и  та тронулась. Две малорослые, коротконогие татарские лошади, как и обещали хозяева, понесли ее в Башкирскую глухомань, к дому Саид бека. 
    Дорогой она пыталась разговориться с молчаливым, серьезным возницей, но из-за ее плохого знания русского языка долгой беседы не получалось. Парнишка плохо понимал татарский язык, так как учился в русской школе, да еще с самого раннего детства  подрабатывал в колхозе, где и жил в русской семье.  Эта простая многодетная семья сельских тружеников взяла его к себе, пожалев  симпатичного паренька, которому теперь не нужно было добираться до школы около двадцати верст. Кроме того это было выгодно и семье, и колхозу. Парень оказался находкой, неплохо обращался с лошадьми. Вот и эти две тоже были колхозными, и находились в его полном распоряжении.
    Наргиз повезло, в колхозе сейчас  работы было мало, поэтому парень мог позволить себе отвезти гостью к такому хорошему и уважаемому человеку как Саид-ака. Ему и самому очень хотелось лишний раз попасть в этот загадочный дом, его мечтой было работать там, а не в колхозе. Там было интересней, было много его сверстников, а главное можно было научиться какому-нибудь стоящему делу. Дорогу он знал хорошо, так как часто ездил туда по делам колхоза, который заказывал у Саид-ака различные детали и поделки. Получалось, что интересы парнишки и гостьи совпали, поэтому он категорически отказывался от предложенного вознаграждения. Наргиз ничего другого не оставалось, как предложить ему еще одну коробку конфет. Он долго отказывался, но особенно не возражал, когда это сокровище осталось лежать в телеге, накрытое брезентовым плащом, который он любезно предложил своей спутнице.
   Наргиз укуталась в него и стала наблюдать за дорогой и ее окрестностями.  Места были суровыми, безжизненными, но девственно красивыми. Местность была гористой, начиналось предгорье Урала, но эти горы очень отличались от родных, памирских. Они были небольшими и сплошь покрыты растительностью, а то и непроходимыми лесами.  Если в предыдущую поездку по России ей пришлось любоваться зимней тайгой, то теперь удалось увидеть ее еще  и ранним летом. Только теперь она поняла, почему ее красотами так восторгался отец, а они  ему не верили, даже ворчали, что он действительно выжил из ума, раз с любовью говорит о тех местах, куда его сослали насильно, где он потерял здоровье и молодость.
    «А ведь Аллах специально прячет таких людей, как отец, - неожиданно подумала она.
     И ведь действительно, так и получалось. Аллах берег отца от людей, даже от нее, родной дочери. Вот и Саид-бека упрятал в такую глушь, что так просто не найдешь. И ничего странного, люди  неблагодарные твари. Сначала затопчут, заплюют, а потом, после ужасной гибели своих жертв  возводят в ранг святых и начинают поклоняться, восхвалять их подвиги, так ничего и поняв, не осознав глубины своего падения. А ведь и она не лучше, такая же дрянь.  Отцу родному не поверила, вместе со всеми смеялась над его причудами, топтала его. Правда, он и сам учил ее  никому не верить, ничего у них не просить.  Но при этом призывал их любить и быть к ним снисходительными.
     - Они слабые, -  говорил он.  -  От слабости этой все их пороки: глупость, хитрость, зависть, трусость, даже подлость. Будь выше их, смелее, отважнее, мудрее!
     «Ну, и чего он добился сам? – думала она, мысленно разговаривая с отцом.  - Жизнь отшельника в окружении убогих калек? Нет, папа, я еще хочу жить. Может, ты во многом и прав, но я ненавижу этих людишек, в отличие от тебя. Я их сгною, в землю зарою, но заставлю считаться со мной. Я буду хитрее, еще коварнее и злее, но они  ноги мои будут целовать еще при жизни. Если бы ты хоть чуть-чуть помог, мы бы их по земле перед собой распластали,  никто бы даже глаз поднять не смог без нашего приказа, пошевелиться, даже вздохнуть. Твоя воля, ум, мудрость и моя хитрость с неистовством весь  мир положили бы к нашим ногам. Как же я их всех ненавижу! За твою погубленную жизнь, родной, за Ибрагим-бека, за твоего друга, Саид-бека».
    Увлеченная своими мыслями, она и не заметила, как стало садиться солнце, а они свернули  с лесной дорожки в непроходимый лес. Ее удивляло, как этот мальчик находил правильное направление и еще  не раздолбил в дребезги телегу, которую сотрясали мощные удары  о ствол какой-нибудь сосны или ели.  Несмотря на сгущающиеся сумерки и довольно крепкие, подчас опасные отмашки лапника, он не сбавлял темпа, а  его две малорослые лошадки продолжали нестись  все той же рысью, переходя на шаг только перед крутыми подъемами.  Только несколько раз, пробираясь через особенно  болотистые, топкие  места, он останавливался, проходил их сам, проверяя каждую кочку, и только после этого продолжал путь.
     За всю дорогу, как хороший, заботливый хозяин,  он  раза три давал лошадям отдохнуть. За время этих получасовых остановок он и спутница тоже отдыхали и перекусывали тем, что для них собрали в дорогу его  родители.
    Как оказалось, до жилища Саид-бека можно было добраться и другим, цивилизованным путем.  Для  этого требовалось пройти пешком верст десять до проселочной дороги, где появлялись машины, те же телеги с лошадьми, даже автобусы, которые нужно было оседлать, если повезет и они остановятся, и  доехать  до областного центра. Там надо было снова пересесть на автобус, проехать  верст тридцать и еще шагать пешком верст пять лесом.  Ехать в  лес, да еще ночью упросить кого-то  было абсолютно безнадежным делом. Так что ей действительно повезло.  Видно, она так понравилась этим добрым людям, или на них так возымело влияние имя человека, к которому она ехала, что вернее всего,  они решили оказать ей  честь  и отправили прямой дорогой, которая сократила как время, так и расстояние.
    Уже в восьмом часу вечера она слезала с повозки перед  добротным домом с хозяйственными пристройками. Со всех сторон он был окружен стройными великанами-соснами и расположился на открытой, широкой поляне. Было видно, что она рукотворна.  По всему периметру в несколько рядов виднелись  массивные, крупные пни, а сама она представляла собой не раз перепаханную и обработанную землю. Не переставая удивляться, она обратила внимание, что  в самом доме и перед ним горели самые настоящие электрические лампочки с симпатичными абажурами.  Кроме уже знакомого хозяина, ее встречали три взрослые женщины и куча   ребятишек самого разного возраста.  Их открытые, добрые и теплые лица светились радостными  улыбками. Ей радовались, как простому человеку и доброму другу, заглянувшему на их веселый  огонек. Ее возница моментально растворился среди детей. Оказалось, что у него здесь было много знакомых.
    
    Наргиз была счастлива, как ребенок. Да, да, именно, как ребенок.
    В этом уютном, гостеприимном месте ничто не сдерживало эмоций, хотелось  влиться в дружную, веселую компанию этих девчонок и мальчишек, прыгать, скакать, носиться, смеяться и  плакать от радости оттого, что жизнь прекрасна и удивительна. Как оказалось, ее приезд  прервал веселые вечерние посиделки с играми, песнями и плясками. Правда, хозяйка уже устала зазывать всех к ужину и теперь была рада, что совместит ужин с приемом уставшей с дороги гостьи. Вся эта ребячья масса еще немного порезвилась, окружила ее и дружно, весело повела в хороший, большой, добротный дом, сложенный их крупных, неплохо обработанных бревен, по типу крестьянской избы. Но на настоящую избу дом похож не был. Во-первых, он был больше и выше, за счет массивных столбов и пней, служащих фундаментом, все его десять окон были значительно больше обычных, колхозных, а кроме того, имелось несколько застекленных пристроек по типу веранд, одна из которых занимала площадь больше половины самого дома.
     Наргиз ввели в просторную, уютную веранду, предварительно переобув в сенях в какие-то странные, но очень удобные тапочки.  Стало понятно, что именно это помещение служило самой главной комнатой в доме. Это был довольно большой, освобожденный от лишней мебели зал, который  без особого труда можно было превратить во вместительную гостиную или мастерскую.  Вдоль трех стен  стоял огромный, вытянутый, ладно сколоченный буквой «п» стол, огороженный  удобными, обитыми мешковиной лавками.  По центру стены, соединяющий зал с домом, была встроена большая печь, а на довольно высоком потолке висели три небольшие лампочки с такими же, как и на улице, абажурами. 
    Это было так необычно, что гостья не выдержала и поинтересовалась, откуда в такой отдаленной от цивилизации местности электричество? И ребята дружно объяснили, что хозяину подарили сломанный генератор, а он его не только починил, но и заставил работать на дровах, сэкономив жутко дефицитную солярку.  А еще они восторженно поведали,  если  Саиду-ака, подарят еще и списанные аккумуляторы, свет не нужно будет экономить, и лампочки смогут гореть даже до утра.  А главное,  тогда можно будет запустить настоящие электрические моторы на полную мощность на самых настоящих станках, которые ему тоже подарили, и он их тоже отремонтировал.
     Услышав это, она плюхнулась на указанную ей скамью, но не почувствовала доски, удивляясь в который раз,  что под мешковиной находится толстый слой ватина.  Подумав, что именно эта скамья в самом почетном месте предназначается для дорогих гостей, она снова была удивлена. Все скамейки  были абсолютно одинаковыми.  За этим столом не было важных, исключительных гостей.  Здесь все были равны и  каждому были рады одинаково, невзирая на возраст и положение. Здесь каждый мог занять любое, понравившееся ему место. Условие было только одно, не ущемить интересы и желания другого.
     Уважение друг к другу было  главной заповедью этого дома. Если кто-то с этим не считался, оставался перед выбором: уйти или согласиться на уставные договоренности.  Да, здесь действительно существовал и действовал устав братской общины, и его законы были незыблемы. За все четыре года существования этой странной коммуны никто так и не предпочел одиночества.  Обитатели дома помнили только четыре  случая, когда кому-то пришлось его покинуть. У двух подростков переезжали родители,  у девочки обнаружилась какая-то тяжелая, неизлечимая болезнь, а один парень еще вначале попытался украсть у хозяина деньги. Ему это даже простили и попытались оставить, но он таки  снова попался на краже колхозного инвентаря и получил семь лет исправительных работ.
     Не переставая удивляться, Наргиз  начинала понимать, в чем таился успех всех этих удивительных, волшебных превращений, воздвигающий дома, в которых даже в такой глуши появлялось электричество. В людях, попадающих сюда, отрывались добрые, давно забытые качества. Им так же, как и всем  этим счастливым, жизнерадостным сорванцам,  хотелось творить добро, петь от радости, жить, дышать полной грудью, учиться жить по-новому. Они  становились детьми, добрыми, шаловливыми, открытыми для приключений,  любви, дружбы.  Потому-то и обучать их не составляло особого труда. Они с жадностью ловили и впитывали каждое слово, каждый жест человека, который все это сотворил.
    Саид-беку действительно удалось сотворить чудо. То, о чем человек мечтал веками, находилось здесь, в этом доме и Наргиз видела это собственными глазами. Она уже несколько раз щипала себя, чтобы убедиться, что это не сон.  Теперь ей казалось, что такой счастливой она не была даже тогда, когда встретила и полюбила Ибрагим-бека.
    Засматриваясь  на этих счастливых, шаловливых, но в тоже время очень уважительных и воспитанных ребятишек, сидевших за одним огромным столом вместе с ней и хозяевами, она вдруг подумала о том, что снова захотела ребенка. Тогда, в том кошмаре, который произошел с ее счастливой семейной жизнью, она сама себе сделала выкидыш, чуть не умерла, пострадала с месяц, потом взяла себя в руки и поклялась никогда больше об этом не вспоминать и не думать. Глядя на чужих детей, она заставляла себя не проявлять никаких чувств и гасила все желания подойти к ним, приласкать. Она представляла себе, что ничего путного и хорошего из них не вырастает, и все они превращаются в злобных, алчных и глупых людишек. Людей она не любила, чаще всего ненавидела. Даже самые близкие казались ей слабыми, трусливыми созданиями, а таких сильных, любимых и мужественных, как Ибрагим бек и отец были лишь редкими исключениями, которых травили, как зверей. С годами ее нелюбовь к детям превратилась в стойкую привычку.   
   Теперь же в ее очерствевшей душе неожиданно снова проснулись материнские чувства.  Она  удивилась, что ей вдруг захотелось  целовать этих сорванцов, ласкать, щипать за аппетитные места, радоваться неизвестно чему и  умирать от вместе с ними от восторга. 
   «О, Аллах! – думала она. – За что ты меня так покарал? Неужели я такая мерзкая и злобная дрянь, что Ты не дал мне, ну, хоть какого-нибудь ребеночка?  Ты же сам все видел, не могла я тогда подарить миру сына Ибрагим-бека, не имела права. Да, я стала убийцей, но ты ведь жестоко покарал меня. Я же больше никогда теперь не испытаю счастья материнства. Что тебе еще надо? Возьми мою жизнь, отправь в ад, но дай мне возможность вырастить и воспитать хоть какое-нибудь дитя! Ты же Всемилосердный, смилуйся над своей грешной, неразумной Наргиз!
    Тут ее взгляд упал на красивого мальчика лет восьми, который улыбался и протягивал ей какую-то ватрушку.
     - Не-е-ее-пла-ч-ч-те  а-а-па! – заикался он, с большим трудом выговаривая почти каждую букву. – В-о-о-з-ми-т-т-е! 
      Она прижала его к себе и уткнулась в его тоненькую, нежную, пахнущую материнским молоком шейку и заплакала. Она почувствовала, как чья-то теплая и добрая рука осторожно стала гладить ее по спине. Ей стало хорошо и приятно, как в детстве. Она вдруг вспомнила, что именно так ее успокаивала мама, и подняла глаза на рядом сидящую, очень красивую женщину, которая ей грустно улыбалась и продолжала гладить рукой плечо. Увидев, что гостья пришла в себя, та отослала, как оказалось, своего сына к другим ребятам, нежно потрепав его волнистые курчавые, как у отца, волосы.
      - Что-то неприятное вспомнилось? – тихо спросила она у Наргиз. – Не стесняйся, поплачь и все пройдет! Пойдем, я уже тебе постелила! Отдохнешь с дороги, а я ребят  угомоню! Может, тебе еще чаю?
      Наргиз поблагодарила, она  была сыта. Ужин был скромным, но очень вкусным и сытным. Женщина, она же хозяйка дома Нурия-апа божественно готовила. Саид-бек  поскромничал, расхваливая ее кулинарное искусство. Из картошки, муки, лесных ягод и орехов было приготовлено несколько блюд, и все они были настоящими шедеврами поварского искусства. Причем, всего этого было так много, что даже эта прожорливая армия из двадцати детей и пяти взрослых выкатывалась из-за обильного стола с раздутыми животами, хотя казалось, что на нем ничего не было тронуто.    
     - Огромное спасибо, Нурия апа! – поблагодарила она. – Это ваш сын? Какой красивый и ласковый! А что с ним?
     - Да! – с грустью ответила она. – Ему и при родах досталось, головку повредили, а потом одна сволочь на нас так кричала, что теперь он, видишь? Мы же ссыльные. Пожаловаться не можем, лечить тоже. Никак с этим не справимся. Надеемся, Аллах поможет.  Он нам так трудно достался. Мы с Саид-ака в таких условиях согрешили, что сказать-то срамно, вот нас Аллах и покарал. А муж так мечтал о мальчике, теперь вот он есть, но очень отстает от ровесников. Слава Аллаху, хоть так говорить стал. Год, как начал, за другими тянется. Если бы не эти дети, вообще бы немым остался, да и умом бы…. Ой, да тебе же отдыхать пора! У нас обычно рано встают, но ты утром не вставай, спи, сколько хочешь, тем более с такой дороги! Еще успеем наговориться.
   Она проводила Наргиз в ей отведенную комнату, вышла и осторожно прикрыла дверь.
   
   Утром Наргиз проснулась от шума на улице. Вероятно, проснулись взрослые и занялись хозяйством. Сладко зевнув и потянувшись, она вскочила с удобной деревянной кровати и окинула взглядом комнату. Обычно она тоже вставала рано, поэтому не удивилась раннему подъему дома. Она хорошо выспалась, чувствовала себя бодрой и уже хотела выйти, чтобы привести себя в порядок, но остановилась.
   Вчера вечером она так устала, что толком не рассмотрела комнаты, которая   оказалась довольно занятной.  Она была небольшой, но необычайно уютной. Большое, занавешенное небольшими ситцевыми занавесками окно пропускало солнечный свет, но так рассеивало его лучи, что здесь, в комнате не было даже привычных зайчиков.  Наргиз  это показалось необычным и привлекло внимание.   В ее спальне, дома солнце пробивалось сквозь плотную крону старой алычи, но от него приходилось спасаться, задергивая плотную штору. Здесь же его лучи били в окно напрямую, но она могла смотреть на него, даже не щурясь.  Первое удивление сегодняшнего дня объяснялось довольно просто. Как оказалось, хозяин нанес на стекло какой-то  светоотражающий состав, поэтому из окна все было прекрасно видно, но, заглянув в него снаружи, можно было увидеть только свое зеркальное отражение.
   Хозяйским глазом Наргиз отметила, что это новшество удобно, его стоило бы взять на вооружение, и стала  изучать комнату дальше.
   Широкая деревянная кровать с двумя пуховыми подушками и ватным одеялом, заправленными в накрахмаленные ситцевые наволочки и пододеяльник, точь-в-точь, как в гостинице, стояла по правую сторону от входа, у стены, остальное пространство занимала придвинутая к кровати самодельная тумбочка, два удобных, обитых плюшем пуфика и самое настоящее трюмо.  На бревенчатых, немного прошкуренных стенах были развешаны детские рисунки, обрамленные деревянными рамками, а над изголовьем кровати висело довольно милое деревянное бра.
   Поискав глазами свои вещи, она обратила внимание на единственную стену из толстой, покрытой морилкой фанеры, из которой в самом центре торчали два маленьких, аккуратненьких золотистых шарика. Потрогав один из них, она тут же  отдернула руку. Ей показалось, что вся стена поехала в сторону. Потрогав шарик еще раз, она поняла, что не ошиблась. Стена действительно сдвигалась в сторону, открывая  удобный и вместительный шкаф с полками, на которых были аккуратно сложены  ее вещи. Оглядев несколько раз это мебельное диво, она не обнаружила своего плаща и кофточки, которые вероятнее всего,  остались в прихожей, где она вечером снимала туфли и переоделась в удобные войлочные шлепанцы. Закрывая этот необычный мебельный сюрприз, она с ужасом подумала, что его сломала. Вместе с этой половиной, задев второй шарик, неожиданно поехала и вторая. Ее изумлению не было предела. Оказалось, что она открыла вторую половину шкафа, где на плечиках висели  ее плащ,  кофточка и еще какие-то вещи хозяев. Это было гардеробное отделение.
   Понятно, что в конце сороковых это могло вызвать изумление не только у продвинутой женщины из Средней Азии, но и у самых, видавших виды, столичных особ. Саид-бек привез эту идею из Германии, немного домыслив и усовершенствовав. По приезду домой Наргиз долго мучила  сталинабадских  мебельщиков и столяров, чтобы ей изготовили такое же чудо.  Те извели не один кубометр  фанеры, изломали кучу другие материалов, но ничего путного и похожего не получилось, хотя Саид-бек нарисовал весьма понятный и четкий чертеж.
   Через четыре месяца после  поездки вроде бы  нашелся мастер из сосланных поволжских татар, который все-таки сварганил ее мечту из столярных плит,  которая простояла три дня, а потом чуть не прибила какую-то  гостью. Та в это время вышла в туалет и это ее спасло. Грохот был такой, что даже соседи  подумали, что началось землетрясение и выскочили на улицу. Упавшие плиты сорвали с противоположной стены ковер, превратив в щепки и груду обломков кровать, тумбочку и журнальный столик. После этого Наргиз чуть не прибила сковородкой самого несчастного мастера и зареклась больше не повторять чудеса Саид-бека без его участия.
      
    Взрывы смеха на улице и громкий лай двух лаек заставили Наргиз выглянуть в  окно.  Увиденная картина рассмешила ее до слез.  В  самом центре двора стояла большая пятнистая корова, которая, не переставая жевать, внимательно слушала, как две крохотные хорошенькие девчушки  с выражением читали ей стихи по какой-то детской книжке, а по ее бокам сидели на корточках мальчишки постарше и доили животное в два своих ведра. Это было забавно и трогательно.
    Вытерев слезы от смеха, она вдруг поняла, что смех и лай собак  на улице вызван  совершенно другой картиной.  На дороге, по которой вчера приехала она,  стояла телега с лошадью, у которой собралась небольшая толпа из детей и  взрослых. Они-то  и смеялись. Все они были незнакомы Наргиз, по крайней мере, за вчерашним столом их не было. Зрение и память пока что ее не подводили, и она поняла, что все они появились только сегодня утром. Оказывается, вчера за столом были еще не все обитатели этого дома.
    Ее предположение подтвердилось, дети и взрослые продолжали прибывать и вливаться в смеющуюся компанию.  А смех был вызван тем, что мужичок, привезший на телеге двух сорванцов, крепко заснул по дороге и,  проснувшись, никак не мог понять, почему на него оказывают  пальцами, умирая от смеха? Только  заглянув себе за спину, он понял, что сорванцы над ним пошутили, рассовав в дырки старого, истрепанного ватника ветки лапника, превратив его в какое-то лесное чудище.
    Вдоволь посмеявшись еще и над этим, Наргиз вдруг заметила, что абсолютно весь двор находился в движении.   Кто-то пилил дрова, кто-то носился с ведрами от колодца до дома, кто-то подметал, что-то бухало, жужжало, даже стреляло, короче никто не оставался без дела. Очень скоро толпа у телеги  растаяла на глазах, пополняя армию работников двора,  собаки тоже куда-то убежали, а лошадь подошла к охапке скошенной травы и занялась своим любимым делом.      
     Наргиз решила выйти из комнаты, которая, как она считала, была комнатой хозяев или гостевой, остальные, думалось ей, были скромнее. Увы, она ошиблась и тут. Преимущество ее комнаты, как и самой дальней детской, заключалось в том, что они были изолированными, имели только одну дверь и служили изоляторами, если кто-то заболевал.  В доме было шесть комнат,  все они были абсолютно одинаковы, с той только разницей, что количество мебели, спальных мест и наличие дополнительных предметов было разным. В трех детских комнатах мебели не было вообще, и они предназначались только для ночлега.  В  каждой такой комнате на деревянный  пол вдоль стен стелились длинные, во всю длины стены, толстые перины, оставляя в середине место для прохода, на них у стен клались такие же длинные во всю стену пуховые подушки, и все это покрывалось соответствующими  одеялами. В одной такой комнате можно было уложить до двадцати ребятишек  семи – десятилетнего возраста, и все им  было достаточно комфортно.  Детские   отличались от взрослых еще и тем, что пол для утепления был сделан наподобие вафли. Прокладкой между полом и кусками фанеры служили  ветки лапника, а на месте чудо - шкафов были встроены обычные деревянные полки.  Все комнаты отапливались своей большой печью, лицевой частью  выходившей в комнату хозяев. Вторую печь, которую она видела вчера в гостиной веранде, служила для приготовления пищи.
    Наргиз  подумала, что такая планировка присуща  мусульманскому дому, где существовали женская и мужская половины. Отличие заключалось  лишь  в том, что одна половина была сугубо детской. 
     В этом она убедилась, когда вышла из своей комнаты, прошла через точно такую же  и, наконец, попала в комнату хозяев. То, что это была  она, стало  понятно  по тому, что над кроватью, стоящей у окна, вместо обычного детского рисунка висел их портрет с детьми, а в недоделанном чудо – шкафу висели их вещи. Наргиз их узнала, вчера хозяева встречали ее именно в них.
      Выйдя в огромные сени, Наргиз увидела  большое количество дверей.  Отрывая их по очереди, она обнаружила детские комнаты, небольшую швейную мастерскую, кладовую, залу, в которой вчера ужинала и кухню, откуда очень вкусно пахло, но почти ничего не было видно из-за дыма и пара. Оттуда выскочили три девчонки и парень, она им улыбнулась, поздоровалась, решила не мешать, сбросила с ног удобные тапки в огромную, наполненную ими доверху корзину, надела туфли и вышла на улицу. 
    Дом на самом деле производил неизгладимое впечатление. Все было продумано, особенно виделась забота о детях. Оно и понятно. Хозяева были счастливыми родителями, имея трех удивительно красивых и славных детей.
    Сойдя с деревянного крыльца, Наргиз оглядела окрестности. Никто на нее  не обращал внимания и занимался своим делом. Теперь, при дневном свете стал хорошо виден весь хозяйский двор. Здоровенный сарай, в котором было несколько ворот, отдельно стоящую, вросшую в землю избушку, довольно приличный огород и фруктовый сад, где преобладали яблони и вишни. Хозяйство было большое и  ухоженное. Это тоже было понятно. Столько одновременно трудившихся людей она видела только при постройке дома в кишлаке, когда собиралось почти все его население, включая  родственников и соседей. Причем, эти люди собирались здесь ежедневно, словно это место притягивало всю округу, как магнитом.
    У нее разбегались глаза, к кому бы присоединиться, появилось огромное желание в чем-нибудь поучаствовать. Однако, вспомнив, что еще не умылась, она решила привести себя в порядок и подошла  к симпатичному, смастеренному у самого крыльца  умывальнику, раковиной которого служило старое корыто.
    Вчера она мыла здесь руки и была  удивлена, что из крана текла теплая вода. Тогда она подумала, что хозяева специально ее нагрели, но, открыв кран, снова изумилась. Из крана снова, как и вчера, текла теплая вода.  Поочередно открывая все четыре крана, она убедилась, что из них из всех хорошей струей бежала нагретая вода. Удивляло еще и то, что в туалете, который находился за домом, тоже был такой же кран, а из него и вечером, и сегодня утром тоже текла такая же теплая вода.  Тогда она еще улыбнулась, что вместо обычного чайника хозяин смастерил  такое удивительное удобство.   Не поверив себе, она снова сбегала в туалет и убедилась, что так оно и есть. Во всех кранах бежала теплая вода.  Это было каким-то наваждением.  Нагреть такое количество сразу было просто невозможно! Понять такое  это ее мозг отказывался.
    «Не мог же он сюда провести паровое отопление! – изумлялась она. – Нет, этого просто не может быть, или я просто схожу с ума?»
     Застыв над краном, она не заметила, как к ней подошла Нурия-апа.
     - Ты уже проснулась? – спросила та.
     - Да! - вздрогнула от неожиданности Наргиз. –  Большое спасибо, выспалась очень хорошо!
     - Я вижу, ты все удивляешься? – улыбалась хозяйка. – Не ты одна такая, я вот сама до сих пор в себя не могу прийти, как это у нас все получается? Если бы ты видела, что здесь раньше было, ты бы еще не так удивлялась. Мне мой  муж чуть ли не каждый день такие сюрпризы дарит. Я уж и не знаю, что от него следующий раз ждать?  Сколько его в тюрьмах держали, в лагерях, мучили, калечили, а он все не унимается, как вырвется на свободу, снова всех удивляет. Всю округу переполошил, власти с ума сходят, как это у врага народа все такое получается?  Ох, не к добру все это, не к добру. Он ведь все спешит, боится, что не успеет, как одержимый, работает день и ночь, никому покоя не дает. И откуда только все это берется в нем?  «Если, -  говорит, -  мы докажем людям, что мы никому не желаем зла, они нас защитят и не посмеют больше трогать». Мне иногда кажется, что он ненормальный, а потом подумаю, ведь все получается. Значит, нам Аллах помогает. А порой так страшно становится, что хоть волчицей вой. Вот так и живем. А пока нас Аллах милует, в обиду не дает, будем жить, как жили. Радость одна, детишек растим, чужих учим. Все, какая польза. Может, и правда, люди спасибо скажут? Вон их сколько здесь хороших, добрых и работящих.  Сегодня, хвала  Аллаху, увидишь все сама. Так что ничему не удивляйся, отдыхай, смотри, может, что и пригодится!
    - Спасибо, Нурия-апа! – улыбнулась Наргиз. – Все у вас будет хорошо, я ваш друг, друг вашего мужа и детей. Аллах не позволит вас обидеть, я тоже вас буду защищать, всю свою родню на вашу защиту подниму. Я в жизни не видела столько доброты, уважения и любви. У какой сволочи поднимется на вас рука? А потом Саидджан бек  друг моего отца. Как я не смогу протянуть руку помощи такому человеку?
     - Спасибо за добрые слова!  Вот ты назвала мужа беком, а у меня, извини, мороз по коже. Я ведь, когда замуж за него выходила, он беком настоящим и был. А потом я из-за этого столько настрадалась, что и сказать-то страшно. Ты же понимаешь, что значит быть князем в этой стране? Я знаю,  у тебя муж тоже князем был, так его же за это и убили. Как моего, мучили, мучили, а он вон, что учудил.  Я ему говорила мало тебе, один дом отняли, чуть жизни не лишился, так он второй выстроил, еще лучше прежнего. Не знаю, может он и прав, но я думаю, что лучше бы тише сидеть, забыть, кто мы такие, чтобы хоть детей сохранить. Вот ваш отец, я слышала, в горы ушел жить, один. Может, так оно и лучше? А он, я знаю, даже не князь. Извини, я тебя не потому на – «ты» называю, просто я старше, да и привычнее. А потом ты мне просто нравишься.  Лицо у тебя доброе, открытое, смелое.  Хочешь, и меня на – «ты» зови! Мы ведь люди простые, хотя я и дворянка, конечно, не такая знатная, как муж, но все равно дворянка. О, Аллах, какая  я теперь дворянка? Я теперь не знаю, кто я? Ссыльная, политическая – вот кто я. Мне теперь вся эта власть тыкает, каждый милиционер накричать может, невзирая на возраст и детей.  Вон один так тыкнул, что мой мальчик до сих пор отойти не может. Ой, ладно, заболталась я, там сейчас без меня ребята такое натворят, а у меня пироги в печке, кормить же всех надо, день трудовой скоро начнется. В семь у нас завтрак, а потом трудовая вахта. Вода теплая идет из крана – это опять мой придумал, на это он мастак. Полотенце вон то, зеленое возьми! Оно  чистое. А мыло, извини, недели две, как  обмылили. Обещали женщины, что принесут, да вряд ли. Его уже три месяца в район не завозили. Мы-то руки песком оттираем.  Сегодня погода теплая будет, поэтому осторожней с краном, а то еще ошпаришься!
     Нурия-апа  поспешила на кухню, а Наргиз так и осталась стоять с открытым ртом. От удивления ее перехлестнуло. Оказывается, все было не  так хорошо, как ей казалось вчера и сегодня утром. Нурия-апа напугана тем, что здесь происходит, трудовой день, выходит, еще не начался, а вода из крана действительно течет теплая, а днем почему-то может литься  еще и кипятком. Нет, от этого действительно можно сойти с ума. Не зря же та же Нурия-апа говорит, что сходит с ума уже давно.
     Наргиз неожиданно почувствовала, что падает  в обморок.  Перед  глазами закружились дом, краны,  лица детей, она упала и отключилась.
    Она очнулась быстро,  удивляясь себе самой, как она так неожиданно грохнулась в обморок. Вероятно, к сильным впечатлениям вчерашнего вечера и сегодняшнего утра добавилась усталость от долгой дороги. Ведь прежде, чем добраться до Уфы, затем еще ночь трястись на «Кукушке» до нужного полустанка, не доехав до Стерлитамака километров сорок, пришлось еще пять суток изнывать от скуки и жары в поезде: «Сталинабад – Москва» и  столько же гостить у родственников. В общей сложности на дорогу ушло больше недели. А вчера еще пришлось трястись на телеге почти весь день.   
    Ильхомджан предлагал ей лететь самолетом, но это ее пугало еще больше. В ту, первую поездку по необъятной России, она еле – еле выдержала полет до Ташкента, где это кошмарное и выворачивающее людей наизнанку чудо прогресса делало свою первую остановку. Больше об этом скоростном виде транспорта она  и слышать ничего не хотела, хотя ее уверяли, что дальше будет легче. Ничего себе легче, самолет только до Москвы должен был сделать еще две посадки и два взлета.
   Увидев над собой перепуганные лица, она попыталась встать сама, но ее  подхватили и отнесли в комнату. Все возражения, объяснения,  что ей уже лучше, мягко, но настойчиво пресекались. Одна из женщин, оказавшаяся настоящим доктором, попросила всех выйти, осмотрела ее, порекомендовала полежать денек и осторожно вышла сама.
   
   Наргиз лежала и думала, откуда здесь взялся еще и доктор? Нет, все это трудно  укладывалось в голове.  Неужели этому неугомонному князю удалось добиться своего? И ведь в этом ему помогли люди. Те самые люди, которых она ненавидела. Понятно, что здесь было много ссыльных, среди которых было немало умных и талантливых интеллигентов, она их заметила в утренней толпе. Это объясняло, откуда в этой глуши возникали  чудеса человеческого творчества, которые не переставали удивлять и поражать. По дороге сюда, она  заметила еще несколько таких же домов, пусть не таких добротных и роскошных, но настоящих, удобных, резко отличающихся от жутких хибар местных жителей. Эти люди много знали и еще больше умели.
    Только потом, она поняла, что чудеса производил не только дом Саид-бека. Кто-то из ссыльных наладил стекольное производство, кто-то - деревянное, слесарное, мебельное. Все эти люди выживали, как могли, помогая себе и друг другу. Этим объяснялось, почему в этой глуши обнаруживалось такое количество самых различных дефицитных строительных материалов и другой домашней утвари. Что было особенно приятно Наргиз, так это то, что здесь кто-то умудрился организовать самое настоящее гончарное производство. К сожалению, ей так и не удалось его посмотреть, но сами изделия – посуду она видела, отметив ее качество и добротность. И не только посмотреть. Практически вся посуда Нурии-апа была изготовлена именно в этой мастерской. 
    Теперь действительно все объяснялось и складывалось в общую картину.  Люди помогали Саид-беку,  а он – им.  Правда,  без хорошего снабжения, знания местных условий они вряд ли могли сделать даже первые шаги? Значит, и все эти местные, убогие башкиры, татары тоже им помогали. Причем, еще как! Она видела их в утренней толпе, а их детей  за столом приятного вечернего застолья. Значит, каким-то образом удалось разбудить и зажечь даже их. Вот уж, поистине, какой же нужно обладать силой духа, желанием, терпением и верой в успех, чтобы все это сдвинуть с мертвой точки и сотворить такие чудеса?
    Ведь  она тоже мечтала об этом. Ей хотелось сделать  свой род самым могучим и влиятельным, чтобы все содрогнулись и поняли, что таджики еще не умерли духом, не пали ниц перед трудностями жизни. Больше всего ей хотелось показать, что ее народ не стал прислужником этих новоявленных властителей узбеков, не желающих помнить, кому они обязаны тем, что превратились из кипчаков-кочевников в оседлую, благородную нацию.  Пусть  живут, раз так пожелал Аллах, пусть развиваются и богатеют, но не забывают, что их кровные братья – они, таджики, которые потом и кровью полили эту землю, возводя такие города, как Бухару, Самарканд, Коканд, тот же Ташкент.  Ведь та же  Ферганская долина – плод совместного труда таджика и узбека.  Могла бы она существовать, если бы таджикский дехканин со своим кетменем не прорубил  арыки и не показал, как нужно орошать эту смесь каменей, песка и глины?
    «Неужели ее народ хуже, чем эти башкиры, чуваши, татары, русские»? -  думала она, начиная строить грандиозные планы по укреплению своего рода.
     Раз они пошли на такое, то ее, не менее трудолюбивый, талантливый и добрый народ можно поднять на еще  большую высоту. Остается только перенять опыт Саид-бека и добавить свое, национальное. С русской и  иной интеллигенцией проблем особых не будет. Они помогали и будут помогать с удовольствием.  С властью как-нибудь тоже поладить можно, в конце концов, пообещать, что заслуги будут делиться пополам. С духовенством тоже можно найти язык,  приписав им  часть заслуг. Главное, сдвинуть с мертвой точки дело - уговорить своих.
   Первая же мысль заставила ее содрогнуться. Молодежь еще как-то поднять было возможно, но она бы не двинулась с места, пока не решатся старики. А заставить их думать, да еще что-то менять, было  намного труднее, чем воздвигнуть новую республику. Она уже знала, что значит сдвинуть с места старого, ни разу в жизни не пошевелившего извилиной придурка, заставить его подумать о чем-то новом, даже полезном ему самому. Начались бы долгие раздумья, обращения за советами к другим, вообще не представляющим о чем идет речь. А молодежь тем временем должны была ждать, скучать, остывать. Получалось, что уважение к старшим с одной стороны – очень хорошо, даже замечательно, а с другой – бесконечное топтание на месте, порой даже просто шаги назад, причем, с большей скоростью, чем вперед.  Старики больше всего боялись лишиться покоя, а тут пришлось бы  думать, стараться, рисковать, самоотверженно бороться с трудностями. А  трудностей хватит и без этого. Почти все другие кланы тут же воспользуются замешательством, начнут плести интриги, натравят то же духовенство. А уж эти безмозглые индюки вообще растопчут в пыль, почувствовав, что почва уходит из-под ног, да еще объявят врагом ислама. А все остальное довершит эта проклятая власть. Уж  эти уроды властители знают,  как это сделать, и долго раздумывать не будет.
    «И все! – думала она с отчаянием. – Я даже не смогу сказать слово, как меня тотчас затопчут  свои, не говоря уже об остальных. Да, я забыла самое главное!  Свои не поддержат по одной простой причине. Начнется: «Мы-канибадамцы, кулябцы, кургантюбинцы! Как мы будем сидеть за одним столом с памирцами»?  Они же перережут сначала всех их, а потом начнут резать друг друга. Вот тебе и великий народ. Значит, прав отец, говоря, что этого народа одна беда.  «Попытки сохранить свою гордость и чистоту, закончились потерей разума и независимости».
    Убитая таким неожиданным открытием, она отказывалась этому верить. Однако все попытки противопоставить что-то этой чудовищной истине, еще больше убеждали ее, что все обстоит  именно так. Получалось, что ни проклятые узбеки, ни  русские не виноваты в том, что случилось с ее народом, который,  разъединив себя на кланы, ведя постоянную междоусобную войну, разругался хуже, чем базарные бабы на рынке. И только поэтому теперь спокойненько сдает свои позиции, отдает важные, ключевые места кому угодно, лишь бы хоть как-то удержаться у власти.  И действительно надо быть полным кретином, чтобы этим не воспользоваться.  И правы были все инородцы, гноя этих напыщенных болванов, смеющих называть себя арийцами.  Кому же нужен предатель, да еще своего народа?
    «О, Аллах! – плакала она. – Как же так могло случиться, что мы оказались предателями самих себя? А эти русские, даже башкиры, татары и чуваши выше нас и по мудрости, духовности, доброте,  по тем же знаниям. Всемилостивый, зачем ты открыл мне глаза? Я ведь теперь всех своих буду  ненавидеть еще больше. А ведь это мой народ, плохой он, хороший, я  его люблю, я его дочь. Значит, неблагодарная дочь. Своего отца обругала, теперь еще и весь народ».
   Неожиданно она прекратила плакать и задумалась.  А может, Аллах специально открыл ей эту истину, облек доверием? Ведь она была женой самого Ибрагим-бека,  любившего эту землю и свой народ больше жизни. Значит, она теперь должна занять его место, раз  эти заплывшие жиром мужики не в состоянии подумать о будущем.  Не зря же Всесильный наградил ее умом, смелостью, силой, хитростью, наконец, коварством, чтобы сбить спесь с  родных, а потом уже и с других.
    Через мгновение она уже строила грандиозные планы.
    Неплохо бы объединиться с наиболее крупными родами,  подмять под себя  их старейшин, пусть это будут даже не таджики.  Упорства и силы воли должно хватить. В конце концов, надо первой показать, что дружба с другими народами приносит великую выгоду.  Ведь главы родов сами же страдают,  что народ вырождается, мельчает,  жениться только на своих,  даже родных. Притока свежей крови  нет, вот и получаются мелкие уродики с куриными мозгами. Нет, этому нужно положить конец! Конечно, не так, как это сделал младший брат Рахим. Только русских еще не хватало, хотя ребенок очень удачный.  Пожалуй, таких сейчас по всей республике не сыскать. Рослый, статный, одним словом, богатырь, а характер какой - это же зверь. Укроти, и он один -  защита, стоящая сотни.  И красив зараза, весь в мать. Аллах с ней, пусть будет русской, но только не актрисой.  Хотя нет, свои не поймут, не примут, особенно после всех выкрутас этой вертихвостки.  Ребенка бросила, чтобы свою красивую морду всему миру показывать.  Нет, только не русская! Люди скажут: «Сегодня русская, завтра – вообще иудейка». Уже шепчутся -  «заразу в дом притащили».  А ведь и, правда, красивая зараза. То одному голову морочила, теперь брату. 
    Да, Рахима надо спасать, пока не поздно, да и роду будет ощутимая польза. Среди мусульманок тоже есть достойные, красивые  девушки, способные рожать  здоровых, красивых детей. Взять ту же дочь Саид-бека.  Татарка, тоже мусульманка. А ведь это прекрасная мысль! Таких красивых мусульманок, пожалуй, не найти даже среди памирок. К тому же самая настоящая княгиня, дочь великого князя, о родословной которого можно только мечтать. Чувствуется кровь  благородных предков. Одни волосы чего стоят.  Да старейшины родов умрут от зависти, узнав,  кто она. Нет, этого делать не стоит.  Чего гляди, и ее испортишь, и власть встанет дыбом, да и свои с ума сойдут. Достаточно ее неземной красоты, перед которой устоять трудно.  И такая красавица должна жить здесь в этой глуши? Нет, ее нужно, просто необходимо показывать всему миру. Ею же гордиться нужно. Вот уж кто нарожает великолепных детей для рода. Тогда уже точно, будет,  чем гордиться. 
   Рассуждая, Наргиз и не заметила, как уснула крепким, спокойным сном. Ей снился  родной дом, когда она еще совсем маленькая бегала вокруг мамы с отцом и радовалась, что они такие добрые, заботливые пытались остановить свою шалунью-дочь, когда она, абсолютно вся перепачканная в глине, пыталась запустить тяжелый гончарный круг с огромным куском вязкой глины, который мог упасть и отдавить ее маленькие ножки. Как же приятно быть ребенком, когда есть, кому о тебе заботиться, говорить ласковые слова,  даже поругать.  Это действительно истинное счастье, которое понимаешь только тогда, когда теряешь его безвозвратно.

   Пока она спала,  часть взрослых, оставив своих детей, разъезжалось по своим делам. Среди них было немало колхозников, ссыльных, не имевших права надолго оставлять места своих обитаний. Это грозило еще более суровыми наказаниями. Слава Аллаху и их Богам, что контролирующие их службы тоже состояли из людей, понимавшим,  что без этой сплоченности привезенным сюда, вернее, брошенным в эту тайгу бедолагам, здесь, в этой глуши просто не выжить. Да и власти тоже были довольны. Они ведь могли отчитаться перед вышестоящим руководством, что эти края осваиваются, да еще и очень неплохо. Показатели были налицо. Этим можно было даже похвастаться. А уж показать изюминку, дом этого ненормального князя, было просто святым делом. У столичного начальства просто отваливались рты и не закрывались еще очень долго. Делясь своими впечатлениями, они  превращались в сказочников, которым никто не верил.  Собственно говоря, это и спасало эту сказку.  В нее действительно было трудно поверить.      
       
    Саид-ака обладал удивительной способностью  притягивать к себе людей, а они,  особенно дети толпами ходили за ним по пятам,  с жадностью впитывая его навыки, знания, принимая самое активное и непосредственное участие во всех его делах. Он охотно и ненавязчиво делился всем, что знал,  открывая все секреты, все тонкости своих навыков, терпеливо ожидая результатов.  Самое удивительное, что он  постоянно учился сам у тех же обучаемых, не стесняясь задавать кучу вопросов. Именно поэтому в  доме возникала та самая теплая, добрая атмосфера дружелюбия, взаимопонимания и всеобщего равенства.   
   Несмотря на скудность средств,  обстановка и сам дом были добротными, необходимыми, даже с изысками. Чувствовалось, что это делалось на века.  Хозяин был большим  мастером немногих, но весьма необходимых для строительства  дел.  При этом он совершенно не боялся браться за любое, самое трудное, трудоемкое, не всегда выгодное дело, и у него  получалось.  Его трудно было застать чем-либо не занятым, можно сказать, он был просто жаден до дел, всегда спешил,  но не хватался за все сразу. Только закончив одно дело, тщательно убрав после него мусор, инструменты и все это проверив, переходил к другому. Причем, на уборку, укладывание инвентаря и инструментов уходило больше времени, чем на само дело. 
    Трудно сказать, каким чудом, но он собрал неплохой набор самых разных инструментов и даже небольшой станочный парк. Большая часть всего этого была собрана, сделана, отремонтировано им и его подмастерьями. Все это не залеживалось, содержалось в идеальном порядке, ремонтировалось и пополнялось.      
    Особым удовольствием было наблюдать за  жизнью дома, которая изо дня в день повторялась  с неизменным распорядком. 
    К половине седьмого утра собирались дети со всех окрестных деревень. Кто-то приходил сам, кого приводили родители, многие из которых часто оставались на весь день, чтобы влиться в общий трудовой ритм. После недолгих приветствий и негромких разговоров, все проходили в дом и рассаживались за огромным надежно сколоченным столом.  На нем стоял видавший виды, но еще крепкий, двухведерный, уже горячий  самовар, с неимоверным количеством стаканов, чашек, пиал, а на разных концах стола, на деревянных подносах дымились еще горячие, только из печи всевозможные ватрушки, кренделя и булки.
    Ровно в семь к столу выходил хозяин,  читал короткую молитву на арабском языке и предоставлял слово кому-нибудь из русских ребят. Тот в свою очередь читал  православную молитву и передавал слово другому мальчику, родители которого были раскольниками. И так  продолжалось до тех пор, пока слово снова не возвращалось Саиду-ака. Окинув взглядом всех, чтобы не упустить кого-то из детей иного вероисповедания, он поднимал руки, говорил: «Аллах Акбар!», омывал ими лицо со словом: «Аминь!», потом поднимал правую руку с несколькими восклицаниями: «Да благословит вас Господь!  Защити вас Иисус Христос»!   После этого он садился, желал всем приятного аппетита, и  все приступали к трапезе.
    Впервые увидев такое святотатство, Наргиз ужаснулась, но быстро пришла в себя и поняла, что на самом деле все было сделано правильно. За этим столом собрались дети разных вероисповеданий, и  Саид-бек постарался сделать так, что не обидеть кого-то неуважением.
     Ей еще повезло, что она не видела, как  еще вначале образования этой коммуны уважаемый Саид-ака благословлял детей именем Иеговы и Будды, а потом вставали пионеры и клялись  на верность коммунистической партии. Слава Богу, что со временем все утряслось. Родители еврейских детей попросили не выставлять их чад посмешищами, два корейских мальчика уехали, а родители пионеров смирились с тем, что их дети перестают быть атеистами и потихоньку приобщаются к православию и исламу.
   У властей советских и церковных  не поднималась рука, чтобы разрушить это «антигосударственное, всерелигиозное гнездышко». В какой-то момент они  упустили его развитие и решили, что будет благоразумнее закрыть на это глаза и  не соваться. Следует заметить, это было и опасно тем, что навлекало народный гнев.
   Какой-то партийный деятель решил прекратить это «безобразие», в результате на месяц залег в больницу. Неизвестно кто и в неизвестном количестве отходил его кольями.
   Другой уж очень рьяный высокопоставленный чин, понимая, что нужно действовать хитрее и осторожнее, перехитрил сам себя. Сначала он попытался справиться с помощью милиции. Те отказались, не найдя состава преступления, а когда им было предложено устроить подлог, дружно заявили в прокуратуру.  Чиновник не оставил своих коварных намерений и попытался привлечь уголовников. Трудно сказать, что произошло, но результат был ужасным. Тело чиновника, подвешенное за ноги, болталось на фонаре перед зданием областного райкома партии целые сутки, пока не приехали саперы, которые разминировали подложенную авиабомбу и сняли плакат с предупреждением желающим попробовать сунуться еще раз.
    Понятно, что после этого желающих прикрыть коммуну больше не нашлось.  Власти быстро замяли два уголовных дела и утихомирились. В тайге свои законы и лучше их не нарушать. Единственное, что им удалось сделать так,  что никакой официальной информации в центр не просочилось. Как-никак  средства массовой информации оставались в их руках, а закрыть рот двум–трем журналистам было плевым делом.
    Священнослужителям так же пришлось смириться. Мулла появился сразу, но, сконфуженный необычной ситуацией, на какое-то время ретировался. Хозяин  не соглашался отделять детей-мусульман от других. Обегав всех их родителей и получив их твердые  отказы что-то менять в порядке необычного сообщества, мулла сдался и стал приходить по мусульманским праздникам.
    Батюшка из соседней деревни последовал его примеру и тоже не сразу принял решение.  Сначала он  увещевал родителей в церкви, чтобы те не пускали своих отпрысков в «сей дьявольский вертеп».  Кое-кто послушался, но их дети восстали так, что это стало угрожать непредсказуемыми последствиями. Шестилетний мальчуган пригрозил  родителям спалить дом,  поджег чулан, в котором его запирали, и чуть не сгорел заживо. Слава Богу, что родители оказались дома, спасли сына и жилье.  Десятилетняя девочка с семилетним братом совершили еще более отчаянный поступок. Они явились к Саид-ака с мольбой не выдавать их родителям,  за что  готовы были отказаться и от родителей, и от веры. Саид-беку стоило большого труда примирить их с родителями.  Как говорится, Бог любит троицу, и третий случай все-таки доконал батюшку, когда в гнездо «разврата» стала рваться его двенадцатилетняя дочь. Он попытался изгнать из нее бесов, но тут к своему ужасу стал замечать, что его паства начинает таять, как весенний снег. Понимая, что скоро в приходе останется только он один, потому как матушка тоже стала выходить из повиновения,  он сдался и стал появляться в доме чаще, чем мулла.  Скоро к ним примкнул староста старообрядцев, и все трое согласились существовать в мире и согласии, раз так было угодно Всевышнему.
    Трудно передать те чувства, которые испытала Наргиз, увидев всех троих вместе спокойно и дружелюбно о чем-то разговаривающих. Она и представить себе не могла, что они могут шутить друг над другом, хлопать другу друга по животам и при этом заразительно хохотать.
     «Нет, - думала она. – Это непостижимо! Как человек мог всего этого добиться?  Неужели доброта имеет такую силу, что может разрушить все устои, все традиции, даже институты практически непримиримых религий»?    
    Между тем, у всего дружного трудового коллектива из шести  взрослых и сорока пяти ребят начался трудовой день. К восьми часам каждый был уже на своем рабочем месте. Их оказалось довольно много, но распределение было четким и строгим. Во всем чувствовался железный порядок, и присутствовала такая же дисциплина.
     В одной из небольших пристроек к веранде у окон стояли две старенькие швейные машинки, за которыми сидели две девочки-швеи и шили сарафаны, заказанные какими-то местными  модницами. За работой швей внимательно наблюдали и помогали еще четыре  девочки. Как потом выяснилось,  в пошивочной был заведен  строгий график, определяющий занятость каждой  девочки-работницы.  Желающих было больше чем рабочих мест,  поэтому каждой швее помогали по две девочки, одна из которых находилась на обучении. Как правило, через час работы,  девочки менялись местами.  Вначале к  самостоятельной работе на машинке допускались те, кто проходил курс обучения и  получал добро хозяйки дома или ее подруги тети Веры, тоже ссыльной, лет десять отработавшей в ателье в Ленинграде.  Потом такую привилегию стали получать опытные швеи, получавшие статус бригадиров. Остальные, чтобы не мешаться и дожидаться своей очереди, определялись на другие работы, например, на огород, кухню, пополнения запасов из леса или занятия с малышами.   
   Большая зала на время работы превращалась в закройную, где главенствовала тетя Вера над шестью девочками. Трое из них получали наставления, как правильно снимать мерки и делать очередные примерки заказчицам из соседней деревни, куда и направлялись. Дело было ответственным, одно из пяти платьев  было свадебным.  После того, как девочки были отправлены, тетя Вера и три оставшиеся продолжали  кроить очередные наряды.
    Заказов было много, они не кончались, с каждым днем их количество возрастало. Они появлялись со всей округи:  из двух окрестных городов,  шести поселковых центров, двух колхозов и двенадцати больших деревень.  Секрет такого ажиотажа был прост. Изделия были добротны, качественны, а стоили раза в два меньше, чем в самом захудалом ателье, а главное, можно было договориться, производить оплату в рассрочку и не только деньгами. В тяжелое послевоенное время всем хотелось выглядеть нарядными, а до всеобщего благополучия пока еще было далеко. Возрастающее количество заказов совершенно не пугало эту дружную  артель. Жадные до работы, да еще таким количеством они  за четыре часа умудрялись сшивать до пяти  сарафанов или по два серьезных наряда. Помимо этого ассортимент услуг расширялся за счет пошива других изделий, тех же штор, занавесов, покрывал. Изредка шили и мужскую одежду, брюки, рабочие халаты, рубашки. За пиджаки пока что не брались из-за сложности. Несмотря на огромный спрос не  расширяли пока и вязальное дело, так как им владела только Нурия-апа. И хотя она потихоньку учила молодежь, изделия вязали только для себя.   
    Чтобы увеличить производительность, решено было приладить  электрические приводы и оборудовать еще одно рабочее швейное место, что с успехом делало мужская часть дома.  Председатель соседнего колхоза обещал достать еще одну швейную машинку и завалить большим постоянным заказом.   Городская больница в Уфе заказала пошив постельного белья.
     Тетя Вера  гордилась, что ее учениц  с удовольствием брали на работу в первоклассные ателье.  Двое трудились в Уфе, одна – на фабрике в Оренбурге,  а одну,  как победительницу конкурса в Варшаве, пригласили работать даже в закрытое ателье в самой столице. И все это за четыре неполных года.  Все они присылали письма с благодарностью,  приезжали сами с ценными дарами, не говоря уже о благодарности их родителей.  Вот и сейчас  мать девушки, работавшей в Оренбурге, пришла помочь  по хозяйству.
    Нурия-апа, конечно же, от помощи не отказывалась, хотя прекрасно справлялась сама, да еще с такими помощниками.  Тем более представился случай  освободить от домашних хлопот свою старшенькую Зейнаб, которая скучала и изнывала от того, что ей в очередной раз приходилось возиться с малышней.  Нурия-апа попросила мать девушки подменить дочь, та с удовольствием согласилась и отправилась с ватагой маленьких сорванцов на огород, а счастливая Зейнаб устремилась в мужское общество, где, безусловно, было намного интереснее.
    Будучи первой помощницей матери, она и так нахлебалась домашних женских забот выше крыши. Ее жизнь сложилась так, что она научилась безропотно подчиняться суровым обстоятельствам  нелегкой жизни.  Отца в доме чаще всего не было. Она понимала, что все его отлучки продиктованы этими самыми суровыми обстоятельствами.  Поэтому, когда его не было, она полностью взваливала на себя заботу о младших сестре и братишке.  Маме  нужно было думать за себя и отца, кормить их всех, работать день и ночь, чтобы просто не умереть с голоду. Учиться и перенимать что-то от всезнающей и много умеющей матери было просто некогда. В результате, сложилось так, что она умела все, но только понемногу.  Готовить, шить, не говоря уже о том, чтобы что-то печь или кроить одежду, как мать или тетя Вера, она, увы, не могла. В лучшем случае, она могла отварить картошку в мундире или кашу.  Такая роскошь, как мясо, молоко, мука, масло и другие изыски появлялись в доме только вместе с отцом.
     Теперь, когда, наконец, появилась  возможность чему-то научиться, выяснилось, что все это она просто ненавидит, потому что переросла и не желала садиться за одну «парту» с малышами, которые к тому же обгоняли ее во всем и очень быстро. Она старалась не подходить к швейной машинке, а уж тетю Веру вообще старалась не замечать, хотя та настойчиво предлагала свою дружбу и помощь. Единственное, что  ей оставалось делать  для швейного цеха, так это побочные, подготовительные, но ответственные работы. Например, складирование тех же отрезов, которые поставляли заказчики, их предварительный крой, сортировку ниток, игл. Это у нее получалось безукоризненно и быстро, поэтому это и стало ее основной работой. Несмотря на огромное количество помощников, желающих овладеть мастерством, которое давало «твердый кусок хлеба», она постоянно оставалась незаменимой. Ввиду того, что времени на это занятие уходило немного, ей  все время приходилось быть «на подхвате».
   Сегодня она  была счастлива. Ее освободили, и она могла спокойно пообщаться с отцом и его мальчишками. Ведь среди них были ее ровесники, а не девочки, старшей из которых было лет двенадцать.   Вот и сегодня один их ссыльных, бывший ответственный работник наркомата тяжелой промышленности привел своих двух дочерей и шестнадцатилетнего сына Антона, который был от нее без ума. Он, конечно же, старался не показывать вида, но абсолютно все, включая малышню, уже знали о его влюбленности, тайных вздохах и даже стихах, которые он ей посвящал. Удивительно было еще и то, что никто  вида не показывал, что знает об этом. Даже малыши, как обычно, не дразнились и не называли их женихом и невестой.  Зейнаб тоже старалась не показывать вида, что Антон ей нравится, хотя и краснела при его приближении. Дружба была превыше всего.
   К двенадцати часам все работы приостанавливались, начиналась суета, связанная с уборкой и складыванием инструмента. В двенадцать начинался обед, после которого следовал короткий отдых и учебные занятия,  продолжавшиеся до  трех часов дня. Как правило, они затягивались до четырех. К этому времени  на столе уже стояли традиционные булки хозяйки и ее помощниц. Начиналось традиционное чаепитие,  после которого большая часть детей разбиралась по домам.
   Оставшиеся продолжали жить обычной, повседневной жизнью дома, работая, обучаясь, помогая по хозяйству. Часам к восьми вечера жизнь в доме затихала, и только хозяин с помощниками продолжали работать до самого позднего вечера, пока хозяйка   не загоняла их спать. У них заказов было значительно больше, чем у остальных. Причем, заказов серьезных и ответственных. Одно только предприятие Стерлитамака и колхоз загружали их полностью, а надо было еще выкроить время, чтобы поставить в колхозе очередную печь, отыскать воду,  выкопать колодец, да и своих, собственных  хозяйственных забот было «выше крыши».
   Наргиз не удержалась и включилась в рабочий ритм дома. Ей удалось даже поучаствовать в учебном процессе, когда хозяева попросили ее рассказать о своей далекой родине. Несмотря на плохой русский язык,  никто ее не перебивал, не смеялся, наоборот, все  очень внимательно слушали, впитывая в себя услышанное. Наргиз старалась, как могла, пытаясь вложить в рассказ всю душу и  любовь к родному краю, рассказывая о  его обычаях и людях. Очередным удивлением было то, что после ее выступления вопросы продолжали сыпаться до самого конца ее пребывания.               
   Переполненная радостью и подарками она отбывала на свою родину. Такого радостного и грустного прощанья она никогда еще в жизни не испытывала.  Провожать ее пришло такое количество народа, что с трудом умещалось на этой поляне. Каждый старался оставить о себе память и что-нибудь дарил. Подарков было так много, что  большую часть пришлось оставить. Везти с собой через всю Россию неимоверное количество разных сувениров,  инструментов одному человеку, тем более женщине было просто не под силу. Один молоток, изготовленный каким-нибудь мальчишкой, весил около килограмма, а их одних, разных по форме и весу было больше пятидесяти. Хозяева успокоили армию дарящих тем, что оставят подарки для уважаемой гостьи до лучших времен, и преподнесли ей от всех шикарное вечернее платье, сшитое из темно-зеленого панбархата.
  Самым ценными дарами, как  она считала, были  чертежи  мебельного шкафа и  того самого сооружения, благодаря которому из крана лилась теплая вода. Это был даже не чертеж, а просто набросок идеи. Оказалось, что это гениальное изобретение было до абсурда простым.  На крышу дома или на какую-то башню ставился большой бак, наполнялся водой,  и она нагревалась за счет солнца. Но самая изюминка заключалась в том, что на поверхности при помощи поплавков плавала искривленная гармошкой труба, которая собирала поверхностный слой воды, нагревавшийся в первую очередь.  Именно он обеспечивал теплой водой даже в ненастье.
   К ужасу Наргиз, это изобретение, как и чудо - шкаф, тоже не нашло применения, более того привело к конфузу. Соорудив такое диво у себя на крыше, она пригласила уважаемых гостей и попросила одного из  старейшин открыть кран. Тот открыл, кран зашипел и ошпарил ему руку. Работники, сооружавшие систему, не учли силу южного, среднеазиатского солнца.  В результате систему разобрали и забыли. 
   Несмотря на эти казусы, Наргиз была очень довольна  поездкой. Впечатлений было море, новых мыслей и мечтаний еще больше. Она почувствовала мощный прилив сил и  уже готова была двигать горы.
  Перед самым объездом  у нее состоялся необычный разговор с Саид-беком. В последний день они вдвоем отправились гулять по лесу.  Поднявшись на довольно большую гору, откуда открывалась завораживающая панорама с живописной  рекой Белой и простирающимися за ней Уральскими горами, он остановился и сказал:
   - Уважаемая княгиня! Я Вам  очень признателен за то, что Вы откликнулись на мое приглашение. То, что хотелось бы сказать Вам,  я не могу произнести никому из моих здешних друзей, даже своей любимой Нурие. К сожалению, она женщина, не все может понять, хотя ей я обязан всем. Ни в коем случае не хочу Вас обижать, наоборот.  Вы мне кажетесь той женщиной, которая сможет осознать намного больше, чем простая смертная. Я рад, что не ошибся. И ваш приезд сюда, и мои наблюдения только убеждают, что вы именно тот человек, кому я могу открыться. Вы не побоялись приехать в дом ссыльного князя, как не испугались посетить могилу вашего почтенного супруга Ибрагим-бека – злейшего врага этой власти,  поэтому буду с вами откровенен.  Дело в том, что я уже давно понял, что проиграл в споре с Вашим отцом, хотя и продолжаю считать, что он не во всем прав.   Я прекрасно понимаю, что все, что я затеял здесь, обречено на неудачу, причем, это будет такой конец, которого бы я никому не пожелал. Я наделал много ошибок, потому что верил в успех. Самое печальное, я продолжаю верить людям, а это, увы, добром не кончается. Затеяв строить и делать все, что Вы видели, я надеялся, что люди, наконец, одумаются и поймут, что добро обязательно восторжествует, если за него взяться дружно, сразу всем, а зло потихонечку отступит. Так оно и было, когда мы начинали. Тогда некогда было думать, надо было трудиться, чтобы успеть, показать всем и прежде всего этой проклятой власти, что мы тоже люди и имеем право на жизнь на этой земле, нашей земле. Может быть, мы и сладили бы даже с этой властью, если бы беда не находилась в нас самих. Вы, наверное, слышали, как нас защищали даже ее  чиновники? Мы же добились хороших результатов. Наши дети учились и без труда сдавали экстерном экзамены в  лучшие школы, где были повышенные требования. Наши девочки, получившие навыки кроя и шитья, пользовались спросом в неплохих ателье, ребята  сами стали незаменимыми мастерами, услугами которых пользовались  многие люди, предприятия, даже закрытые, военные. Все это хорошо. Но вот, что самое печальное. Люди, которых я вовлек во все это, не разделяют  мои идеи и мысли.  Это их право, но что самое ужасное,  даже ссыльные верят этим властям и считают, что попали сюда случайно.  Я старался никогда не влезать в политику. Это грязное и неблагодарное дело, но ведь без нее в этой стране совершенно невозможно жить так, как тебе хочется.  При царизме, который  надоел и нам, дворянам, были места, куда можно было скрыться и жить вольно. И были люди, которые не желали подчиняться  и поселялись в этих местах. А сейчас даже казаки и раскольники  дружно восхваляют эту иезуитскую власть, ее вождей. Эта зараза не миновала и мою верную Нурию. Я ее понимаю, вера и общность помогают выдержать самые суровые испытания.  Говорят же, на миру  и смерть красна, вот и ей хотелось быть рядом с людьми, не отрываться от них, тем более все это умные, добрые, интеллигентные люди. Дело дошло до того, что даже она вдруг стала уговаривать вступить меня в эту мерзкую партию, считая, что это только поможет семье. В этом я ее еще мог понять, но когда она стала вместе с ними искренно верить в их идеалы, уговорила Зейнаб вступить в комсомол, я не выдержал и стал убеждать и ее, и всех остальных, что они глубоко заблуждаются.  И тут на меня обрушился такой поток аргументированных фактов, что я даже растерялся. Я ведь никогда ни с кем не спорил, не знал, как это делается.  Слава Аллаху, что сама Нурия не вступила, считая, что недостаточно еще готова, но все остальные даже удивлялись, как я, такой умный и человечный человек не разделяю идей партии, таких простых истин,   понятных народу. «Раз я люблю свою  Родину, свой народ, -  говорили они, - значит, я должен быть со своим народом, и верить в то, во что он истинно верит». И все их поддерживали, абсолютно все, кого Вы видели, дорогая княгиня. И я остался абсолютно один, один в своем гордом одиночестве. Все мои доводы  разбивались об их убежденность, что все, что делает партия и ее великий Вождь всех народов, это верно, а те неприятности, в которые они попали, всего лишь  «перегибы», которые допускают недобросовестные ее члены. «Ведь только благодаря партии и ее Великому поводырю, - говорили они, -  мы живем в такой могучей и великой стране, которая победила фашистскую Германию, разгромила Японию, высвободила китайский народ.   Если бы не Сталин, не было бы союза с Америкой и Англией». Да, все их аргументы были весомыми, а мои убеждения строились только на моих личных наблюдениях. Получалось, что все в него верят, а я один им всем противостою. Я никогда сам лично Сталина не видел, но всегда чувствовал его присутствие. Дело в том, что я попал в разряд тех самых «врагов народа», к которым было пристальное, особое внимание «хозяина», так между собой называли его чекисты.  Только он один решал нашу судьбу,  и никто больше.  То, что мне удалось увидеть и услышать там, в застенках Лубянки, не для женских ушей и их чутких сердец, но кое-что придется рассказать, иначе, простите, княгиня, Вы меня не поймете и не поверите.  Меня и других несчастных допрашивали и пытали только по его приказу. Эти садисты даже боялись перестараться и замучить кого-то до смерти, если на то не было его дозволения. Одного такого садиста – следователя - генерала самого бросили на пыточный стол и в течение нескольких дней били ножками от табуретки, но так, чтобы тот  не умер,  пока не последовало приказа «Хозяина». Вообще-то он был довольно изобретателен и обладал своеобразным чувством юмора. Например,  жертву и палача на какое-то время меняли местами, чтобы вытравить в том и другом все человеческое.  Именно так «Хозяин» учил своих верных псов.  Я остался жив только потому, что с меня взяли честное княжеское слово, что я не знаю, где мой отец прятал сокровища. До этого я почти десять лет доказывал, что имею на это право. Мной занимались только высшие чины этой дьявольской организации. За это время мне удалось познакомиться и с Ягодой, и с Ежовым, и с Берией. «Хозяин» ведь их менял, как носовые платки. К первым двум я особых претензий не имею, они просто выполняли волю «Хозяина», более того я видел, как второго схватил сердечный приступ, когда он пытался выбить из меня признания. Оказалось, что и в них есть что-то человеческое, а вот к последнему претензии есть, да еще какие. Думаю, что не только у меня. Это самый изощренный, изобретательный садист.  Уверен, что ничего человеческого в нем никогда и не было.  Видно, поэтому он так долго служит «Хозяину», раз тот им доволен. Аллах уберег меня и мою семью от долгого знакомства с ним, иначе он обязательно бы стал пытать на моих глазах мою Нурию и девочек. Я видел, как он это делает, заставляя людей признаваться во всем, даже в самых невероятных поступках. Самое ужасное, что ему и его подручным, которых он подобрал по себе, все это нравилось, даже доставляло  наслаждение. Но что самое печальное,  что все эти несчастные, изувеченные люди умирали на пытках с именем Великого «Хозяина» на устах. От этого всего можно было тронуться умом, но Аллах уберег меня от этого, и вот теперь, когда я попытался все это рассказать моим друзьям, мне не поверили и посчитали, что все это мне привиделось. Оказалось, что я замахнулся на «Святая святых», на их Великое божество, лик которого висит  даже в самой захудалой избе, как Вы заметили, и в моем доме.
    Он замолчал, и Наргиз увидела, как в его глазах появились слезы.
    - Мне не поверили, - продолжал он свое грустное повествование. – И перестали говорить на эти темы. Они посчитали, что я тронулся умом и говорю сущий бред. Ваш отец, княгиня, которому я все это рассказал там, в лагере, строго предупредил меня, чтобы я этого никому не рассказывал. Ведь  те же политические так же свято верили в эти дьявольские идеалы, и не дай Бог вступить с ними в полемику, осуждающую политику их святой партии! «На ней не может быть пятен!» - неистово кричали они и  дружно со счастливой улыбкой шли на эшафот с именем своего Великого кормчего. Даже для них он был самым, самым.  А это «самый»  выиграл войну только потому, что усеял поля битвы  всем своим народом.  Я сам был солдатом и все это видел. Ну, понятное дело, мы - штрафники, нам было положено умирать, но ведь он же не жалел никого, даже своих. Даже сына не пощадил. Разве он может называться после этого человеком?  Какой он генералиссимус, как его можно сравнивать с Суворовым или Кутузовым? Те берегли свой народ, а что этот тиран  сотворил со страной, со своим народом? До какой степени нужно ослепнуть, оглохнуть и потерять разум, чтобы не видеть всего этого?  Бараны, и те не идут за  вожаком, если чувствуют, что он ведет их на погибель. Извините, княгиня, что утомил вас своей исповедью, но  на душе накопилось столько, что все мысли обо всем этом доводят меня до истерики. Постараюсь быть кратким. Когда я все это увидел, у меня впервые возникло желание взять в руки оружие и воевать, как ваш уважаемый Ибрагим-бек, но к своему ужасу я вдруг понял, что воевать придется с моими друзьями, моей любимой Нурией, которая честно разделила со мной мою участь. Ведь у нее была возможность отказаться от меня. Да и все эти люди помогли мне и моей семье. Как я могу поднять на них руку? Вот я и решил обратиться к вам за помощью. Мне кажется, что будущее за вами. Да, да, княгиня, не смущайтесь, и выслушайте меня! Из разговоров с вашим отцом, да и из своих собственных наблюдений, я понял, что Вы именно тот человек, который  способен сохранить наших детей от всего это кошмара и мракобесия. В отличие от меня и вашего отца, вы научились ладить с этими властями, сохраняя про этом порядочность и честь.  Вы  верите в добро, но не так безоглядно, как мы и вся эта безмозглая толпа.  Значит, у Вас больше шансов не только  выжить в этом нелегком мире, но и сберечь наши святыни. Именно поэтому у меня появилась единственная корыстная мысль, чтобы вы взяли под опеку мою семью. Думаю, что это может принести определенную пользу и вам. Мои дети и Нурия очень верные, честные люди, да вы, вероятно, и сами в этом убедились. Выбить дурь из их головы совсем не сложно.  Да, они меня любят, жалеют, но, увы, совершенно не понимают. Ведь я учил их верить людям, идти к ним с открытой душой, а сейчас сам ужаснулся, что сделал. Я слишком часто высовывался, не унимался, всем гордо говорил, что я - князь, тоже шел к людям с открытой душой. Нет, бы жить тише, не отстраивать такие хоромы, которые теперь покоя не дают никому, ни им, ни этим завистливым властям. Я знаю, что это долго продолжаться не может. Дай, Аллах, чтобы их только отобрали,  может, тогда все бы и обошлось. Может, тогда бы я воспользовался приглашением вашего отца и спокойно встретил старость. Боюсь, что на этот раз все так просто не обойдется. Самое грустное, что этого сейчас не понимает никто. Они просто не хотят верить в то, что эта бесчеловечная власть не потерпит такого возвышения человеческого духа, разума и устремлений. Смешно, но в это не верят даже эти представители власти. Я им уже намекал, даже говорил открытым текстом. Мол, возьмите этот дом для детского сада, для школы, себе, в конце концов. Все это вызывает только недоумение, даже негодование, как у них, так и у моих друзей, включая мою семью.  Они устали жить плохо, и их можно понять. Но скоро здесь камня на камне не останется.  «Мы старый мир разрушим до основания!» - основной лозунг этой власти, вот она и не посчитается с каким-то домиком, который построил их заклятый враг. Она своих-то уничтожает без сожаления,  а уж это разрушат точно, даже особенно не задумываясь.  Их партия, вернее, их любимый вождь скажет надо, и все они дружно выполнят его наказ.
   - Уважаемый Саид-бек! – спросила Наргиз, совершенно убитая услышанным. – Неужели Вы на самом деле считаете, что все так плохо?  Тогда ведь надо что-то делать, нельзя же сложа руки ждать, когда это случится?  Давайте, я упрошу мужа, чтобы он вмешался и помог Вам и вашей семье перебраться в другое, тихое место, где Вы неплохо устроитесь,  учитывая все прежние ошибки. Мы  поможем, и Вам не придется начинать все заново.    
   - Спасибо, уважаемая княгиня! – грустно улыбнулся он. – Я Вам глубоко  признателен за заботу, но вынужден отказаться.  Причина отказа довольно проста. Помните, Вы спросили у меня, почему мои родители и я не покинули эту землю? Будучи молодым, я и сам не понимал этого. Осознание пришло только сейчас. Мы в ответе за тех, кого приручаем. Как же я могу бросить всех этих людей? Да, они меня не понимают, даже боятся моих мыслей, но ведь я  взял ответственность за их судьбы и жизни. Они мне поверили и пошли за мной. Как же я их теперь оставлю в самый нелегкий для них час? Да я же первый буду презирать себя за трусость, не говоря уже о других, Вас княгиня, вашего отца. Как я после этого буду смотреть Вам в глаза? Мой отец умер и лежит в этой земле, моя мама всю свою жизнь скрывается по скитам, половину жизни проводит в погребах, но не откликнулась на самые заманчивые предложения своих родных, чтобы покинуть   Родину. Нет уж, княгиня, я останусь здесь до конца, со своим народом. Плохой он или хороший, но это мой народ, и я обязан разделить с ним его судьбу. Надеюсь, Вам это понятно?
   - Безусловно, Саид-бек! Я Вас понимаю, и мне очень страшно за Вас, но за свою семью можете не беспокоиться. Я постараюсь сделать все, что Вы просите.  Более того почту за честь помочь Вам и вашим детям.
    Саид-бек молчал, устремив свой  грустный  взгляд на алеющий горизонт. Наргиз не хотела нарушать наступившей тишины, изредка прерываемой всплесками  уральской реки и криками уставших за день птиц. Немного подождав, она решила задать вопрос, мучивший ее все последнее время. Ни с кем другим она бы его обсуждать не решилась.
   - Скажите, князь,  что Вы думаете о моем народе? – спросила она. -  Как Вы понимаете, я его очень люблю, но  с нами происходят  какие-то вещи, которые пугают и заставляют опасаться за будущее нашей республики. Неужели отец прав, когда говорит, что наше будущее еще плачевнее, чем будущее всей России? Ведь мы подарили миру немало великих мыслителей, духовных наставников. Куда все это делось? А мы все это пытаемся сохранить, не так свято веря в идеи коммунизма. Как ни пыталась Советская власть уничтожить ислам, у нас он почитаем намного больше, чем в других республиках. Чем же мы так провинились перед Аллахом, что он лишает нас разума и поддержки?   
   - Княгиня, а Вы не обидитесь?
   - Нет, князь, я хотела бы знать правду. Мне это необходимо. Уверяю Вас, что никаких обид не будет.
   - Что ж, правду, так правду! Я, конечно же, не историк и многого не знаю, но, наблюдая за вашим народом, увидел как его сильные стороны, так и слабые. Как-то ваш батюшка сказал, что ваш народ много чего растерял. Тогда я задумался и стал анализировать. Действительно, потеряно очень многое. Читая ваших великих поэтов, мудрецов и ученых, вернее, зачитываясь ими, я постигал мудрость жизни, учился гордости, умению отстаивать свою независимость, ответственному отношению к порученному делу, любви, дружбе.  Я представлял себе этих людей, мужественных, доброжелательных, выстрадавших в себе эти качества. Таким народом можно было гордиться, особенно такими качествами, как мудрость, доброта, честность, бескорыстие, уважительность и трудолюбие. Постоянные войны, набеги кочевников заставили многие народы, в том числе и ваш, стать еще неплохими войнами. Полчища Чингиз-хана  принесли на вашу землю кочевников-степняков, в народе называемых «кипчаками». Многим из них понравилась ваша земля, уклад вашей жизни, они поселились и превратились в узбеков. Когда я смотрел на этих оседлых простых людей и таджикских дехкан, я совершенно не находил разницы, но все-таки  отличие  есть и  очень значительное. Да, кипчаки воровали ваших женщин, девушек, принесли много горя вашему народу, это можно помнить и помнить и помнить долго, но ведь в результате появилась совершенно новый народ, впитавший в себя основные черты как вашего народа, так и другого, со своей культурой, своими традициями, даже своим языком. И этот новый народ оказался живучее, извините, сообразительнее, мудрее.  С этим ни в коем случае нельзя не считаться. Ваш народ считает себя  истинными арийцами, не допускает кровосмешения и строго этого придерживается. Ваш отец рассказывал, что в некоторых  племенах вообще женятся на своих двоюродных братьях и сестрах, даже родных. И результат налицо.  Дети  рождаются мелкими, больными, извините, умственно отсталыми. Выходит, что сохранение одного, изолированного от всех народа – это тупиковый путь. Рано или поздно он начинает вырождаться.  Вашему народу бы подружиться со своими братьями, не злобствовать друг на друга.  Я понимаю, как трудно ломать стереотипы, но это просто необходимо. Первый, кто это сделает, будет самым почитаемым народным героем, причем, у обоих народов. Ведь никакими запретами любящие сердца не удержишь. Ваших красавиц все равно продолжают воровать, а ваших парней тянет к девушкам других народов.  Ярким примером является Ваш брат. Полюбил же он русскую женщину, а их ребенок,  я слышал, очень красив и здоров, и выше своих сверстников почти на голову. Это ведь о чем-то говорит. Я Вас не обидел, княгиня? Я слышал, с какой любовью Вы говорили о своем народе.
   - Что Вы, бек! – ответила Наргиз, пораженная его словами. – Просто я никогда об этом не задумывалась. А ведь Вы правы. Наши старики грудью стоят за то, чтобы не допускать кровосмешения, да и я, пожалуй, тоже к ним прислушивалась. Огромное спасибо! Я, наконец-то, начинаю понимать, в чем основная беда моего народа. Ведь Ибрагим-бек мечтал о том же, но боялся, что тогда народ от него отвернется. Я тогда многого не понимала и не лезла в его дела, но он на самом деле говорил примерно тоже, что и вы. Он говорил, что нужно дружить с узбеками, киргизами, даже теми русскими, кто разделяет его боль о будущем своих народов. Причем, дружить крепко, связывая дружбу брачными узами. «Только так, - говорил он, -  мы сможем противостоять своим общим врагам, и, конечно же, – большевикам». Слушая вас, я вдруг вспомнила его слова.
   - Хвала Аллаху, что мы нашли взаимопонимание! Это очень большое счастье в жизни, когда находишь своих единомышленников. В дополнение к сказанному хочу добавить, что я тоже часто ссорился со своими соплеменниками. Я всегда им говорил, что дружба с русским народом возвеличила оба народа. Чего там говорить, в моем роду было столько народностей, что и не сосчитаешь.  Легче сказать с кем мои прадеды и прабабки не согрешили.  Но ведь мой отец, мать и я остались татарами, и, как мне кажется, неплохими. Все мы мусульмане, свято чтим веру отцов, помним свои традиции, учим этому своих детей. И ведь все эти немцы, болгары, турки, русские, даже шведы, кого я помню, не помешали этому,  наоборот, только усилили и укрепили нашу веру. Все познается в сравнении, но ислам оказался самым приемлемым для нас. Кстати, ваш суннизм очень близок к вере, которую исповедует  моя семья.  Она не допускает никакого кровопролития и неуважения к другим религиям, даже к язычникам.  А это основа настоящей дружбы. Я не берусь вступать в теологическую полемику, потому что в ней не силен, и могу ошибаться. Я всего лишь человек и во всем полагаюсь на Всевышнего, для которого все мы его дети, которых Он любит и жалеет одинаково. Именно поэтому мне кажется, что ваша изоляция  породила еще одну беду – разобщенность. Ваши кланы перессорились, извините, как собаки.  Мало того, что ими  была не понята абсурдность  такой политики, еще и были  определены  общие враги – узбеки, другие народы.  Понятно, кому это выгодно, но куда же тогда  девалась ваша  восточная мудрость? Ведь удалось же Тимерлану поднять все народы вашей земли на ее защиту  от самих чингизидов. Да, он великий полководец, но чтобы он смог сделать, если бы его не поддержали  роды? До него на ваших землях потерпел поражение сам Александр Двурогий. А что происходило потом. Россия без особых проблем завоевала Бухарский эмират, все исконно таджикские города неожиданно стали узбекскими. Причем, все это отдавалось спокойно, без особых сложностей. Извините, княгиня, таджики отдавали свою законную, потом и кровью политую землю, как какую-то совершенно бесполезную вещь. И ведь всех это устраивало, никто особенно против этого не восставал. Так скажите теперь, кто во всем этом виноват? И можно ли считать узбеков врагами и завоевателями? Раз уж так исторически сложилось, что вам теперь вместе жить на этой земле, стоит ли помнить и затевать вражду? Теперь она стала родной и вам, и им. И таджикского дехканина практически не отличишь от узбекского.  Между прочим, они переняли вашу культуру, быт, традиции, даже музыку трудно отличить, да и к женщинам своим относятся намного лучше. Как видите, бережней сохраняют ваши же традиции.  Вы же брать по крови, и никуда теперь от этого не денешься. Те, кто пытается вас разделить и натравливает друг на друга, преследует свои корыстные, антинародные цели. Именно поэтому и Ваш уважаемый Ибрагим-бек  потерпел поражение. Не знаю, ответил ли я на Ваш вопрос, но я сказал все, что думал.

    -2-
   Как и предполагал Саид-бек,  беда нагрянула очень скоро. Не успела Наргиз доехать до дома, как в доме неугомонного князя появился  следователь прокуратуры в сопровождении двух милиционеров и трех членов комиссии по делам несовершеннолетних, с ордером на обыск и арест. Саид-беку  было предъявлено обвинение в незаконной деятельности  и эксплуатации детского труда с целью собственного обогащения. На этот раз  Советская власть нашла серьезную зацепку, подготовилась и объявила судебный процесс открытым. Людям необходимо было открыть глаза на то, что их любимец оказался самым настоящим преступником и эксплуататором, «заставлявшим гнуть детские спины на себя».
    Суд состоялся в  Стерлитамаке в помещении клуба одного из самых крупных предприятий города «Красный пролетарий». Власти решили сделать его показательным. Дело в том, что свидетелями по этому, громкому делу привлекались множество жителей этих мест, в числе которых были  некоторые руководители предприятий. Заседание выездного суда обещало быть многолюдным и грозным. Зрительный зал не мог вместить всех желающих.
    Обвинение были настолько уверено в успехе процесса, что особенно не возражало, когда обвиняемый отказался от предоставленной защиты и выставил своего адвоката. Процессуальные нормы законности были соблюдены, и суд приступил к работе.
    Государственный обвинитель Николай Еремеевич Зайченко, сухощавый и нервный мужчина средних лет произнес пламенную речь, нарисовав злобный портрет преступника и детского эксплуататора.  Он потребовал  строгого наказания обвиняемого в виде лишения свободы, возмещения государственного ущерба и лишения гражданских прав, в том числе и избирательного.  Небольшая часть зала  дружно ему поаплодировало, остальное большинство встретило речь молча и неподвижно.  После краткой и спокойной  речи защитника Алексея Ивановича  Пусковского – симпатичного старичка с бородкой, чем-то  похожего на всесоюзного старосту Калинина, который почему-то взялся защищать этого «кровопийцу» даже бесплатно, начался опрос свидетелей.
    Первыми опросили трех женщин, которые подтвердили, что отдавали  деньги  за заказы лично  в руки  обвиняемого. Все трое  заявили, что не подозревали, что это незаконно и не распознали,  что «этот мироед намеренно эксплуатировал несчастных детишек», поэтому были возмущены до глубины души. Возвращаясь в зал, они  награждали презрением родителей этих детей и им сочувствовавших. После опроса последней, третьей свидетельницы судья сообщила,  что суд  располагает сведениями о еще сорока трех подобных заказах, которые только удалось установить, и где оплата производилась в деньгах. Остальные оставались на совести обвиняемого, но и этих выявленных достаточно для того, чтобы считать это серьезным преступлением.
    Потом  опросили  начальника цеха комбината Павла Игнатьевича Власенко. Тот подтвердил, что действительно в течение трех лет оформлял заказы с обвиняемым, который получал необходимые для выполнения материалы и расписывался в получении денег за выполненную работу. Он подтвердил так же, что многие списанные станки, инструменты, а так же некондиционные материалы с разрешения руководства были безвозмездно переданы обвиняемому.   
    На вопрос обвинителя, знал ли Власенко о том, что обвиняемый эксплуатирует детей,  Павел Игнатьевич возразил.
    - Думаю, что выражу общее мнение руководства и инженерно-технического персонала, если скажу, что не считаю уважаемого Саид-ака эксплуататором, каким его  пытается представить обвинение. Все мы считаем его четным, принципиальным человеком и  квалифицированным работником. Он всегда брался за самую тяжелую работу и выполнял ее качественно, в срок. Кстати, оплата, которую он брал за наши заказы, крайне выгодна комбинату. Другим работникам приходилось платить в два, а то и в три раза больше.
    - Все это понятно, - поднял на него глаза прокурор Зайченко. – Но вы же не будете отрицать, что обвиняемый брал у вас деньги и расписывался за них. А как он ими распоряжался?  Неужели вы думаете, что он все тратил на детей, как вы все тут заявляете? Что вы на это скажете?
    Увы, все, что пытался высказать Власенко, могло сколько угодно говорить о моральном облике обвиняемого, но он не мог серьезно возразить против того, что Саид-ака действительно получал деньги и распоряжался ими по своему усмотрению, что вело к нарушению законодательства.  Зайченко приводил грозные статьи закона, под которые могли попасть и руководители комбината, дарившие обвиняемому списанные станки, инструмент и материалы.  Весь этот мусор был государственным, и разумные доводы, что без них не могло быть выполнено ни одного заказа, суд не учитывал. Закон есть закон, и никто не вправе был его нарушать.
   Дача показаний председателя колхоза мало чем отличалась от выступления начальника цеха.  Он тоже высказал немало лестных слов в защиту обвиняемого, но результат был тем же. Обвинение торжествовало. На  следствие не могло серьезно повлиять даже решение общего собрания колхозников, что такая взаимовыгодная дружба между ними и «Домом детей» принесла ощутимую пользу обеим сторонам. И колхоз, и обвиняемый, как и в случае с комбинатом,  так же совершали противоправные действия.
   После были опрошены еще несколько свидетелей, которые  говорили о  благородстве обвиняемого, общественной полезности его дел и чьи выступления заканчивались тем, что они жали руки Власенко, председателю колхоза, предыдущим свидетелям и садились рядом с ними, выражая таким образом сочувствие обвиняемому.
   Последним опросили начальника милиции города, в чьем ведении находились участковые, надзирающие за сосланными на поселение.  Он гневно осудил всех предыдущих выступающих за либерализм и потерю бдительности к врагам народа. 
   - Вы все забыли, кто перед вами здесь сидит? - строго сверлил глазами зал подполковник, показывая пальцем на подсудимого. – Это же самый злобный и коварный враг всего нашего общества. Я не удивлен, что все вы околдованы его мнимой добротой и заботой о детях. Еще бы, ими он прикрывается, как щитом, чтобы спастись от народного гнева. Слава нашему великому Сталину, что он учит нас быть бдительными и беспощадными к таким вот князьям. Их не добили в «гражданскую» и вот они снова поднимают свои змеиные головки. Мне серьезно придется разбираться со своим подчиненным, участковым, который сегодня отказался выступить с осуждением этого буржуазного элемента. Вы теперь понимаете, насколько  враг изощрен и коварен  этот враг, раз ему удалось усыпить бдительность даже работника органов, кавалера нескольких правительственных орденов и прекрасного работника.
    Небольшая часть зала во главе с обвинителем встала и зааплодировала. Остальные молча и дружно продолжали выражать сочувствие обвиняемому.   
    Тогда обвинитель Зайченко огласил  итоговую сумму, которую этот «кровопийца несчастных детей» бессовестно хапнул в свой карман. Сумма оказалась довольно внушительной.  За  три года  Саид-ака набил свой карман только выявленными, почти десятью тысячами рублей. За эти деньги можно было построить несколько приличных домов и купить три машины «Победа».  Зал оживился. Сумма несколько поколебала ряды сочувствовавших.
     Наконец, слово предоставили защитнику.  Не обращая внимания на шум и грозные реплики,  Алексей Иванович Пусковский дождался,  пока зал успокоится и обратился к начальнику милиции:
     - Будьте любезны, скажите, пожалуйста, что вы можете сообщить суду конкретно по поводу этого дела?
     - А разве этого мало? – изумился покрасневший подполковник. – Что нужно еще?
     - Вы понимаете, - улыбнулся адвокат. – Вообще-то нужны факты. Вы же служите в милиции и должны знать, что законность превыше всего. Так ведь учили наши вожди. Между  прочим, Феликс Эдмундович Дзержинский все время  предупреждал, что несоблюдение законности ведет к анархии и разрушению социалистического государства. Поэтому повторяю вопрос: вы можете что-нибудь добавить по делу? Только конкретные факты.
     - Но я уже сказал, что это враг, заклятый враг Советской власти.
     - И вы в этом уверены?
     - Конечно!
     - И для того, чтобы это заявлять, у вас есть неопровержимые доказательства?
     - Да, имеются! – уже не так уверенно ответил уже побледневший милиционер.
     - Будьте любезны предъявить их суду.
     - У меня есть предписание наблюдать за этим человеком.
     - И о чем же говорят ваши наблюдения?
     - Что он эксплуатирует детей, наживается на них.
     - И это все?
     - А разве этого мало? – изумился подполковник.
     - Безусловно, это возмутительно, но все-таки хотелось бы полностью составить картину данного преступления. Так сказать, нарисовать полный портрет подсудимого. Это ведь необходимо для суда. Не мне объяснять вам, работнику защиты интересов граждан и социалистической законности, как важен каждый факт, каждая мелочь для того, чтобы восторжествовала справедливость. Хочу заметить, что многие наши добропорядочные граждане вышли из дворянских, даже княжеских семей, порвали со своим прошлым и честно служат новой власти. Многие из них занимают ответственные посты, даже в органах. Советская власть к каждому человеку проявляет гуманность, даже к самому злобному своему врагу.  Она дает ему право исправиться, понять, что нет в мире такой другой власти, способной так глубоко понимать коммунистические идеалы.  Кстати, обвиняемый тоже имеет правительственные награды, активный участник и инвалид войны.  Потому-то  я и уполномочен  защищать интересы как его, так и Советской власти, предоставив обвиняемому возможность предъявлять факты своей невиновности, чтобы ни у кого, даже у него самого не возникло ни капли сомнения в том, что решение суда будет справедливым. Вы согласны со мной? 
    - Конечно! – согласился подполковник.
    - Надеюсь, уважаемый суд тоже согласен? – обратился адвокат к суду.
    Заседатели  аж подпрыгнули на стульях,  так им понравилась речь защитника.  Судья более сдержанно ответила согласием.
    - Тогда у меня вопрос остается прежним, - снова обратился он к подполковнику. – У вас есть какие-то конкретные факты, которые можно приобщить к данному делу?
    - Пожалуй, больше нет! – немного подумав, ответил тот.
    - А у обвинения тоже нет вопросов или каких-то дополнительных фактов?
    Обвинитель громко и сурово заявил, что вопросов не имеет.  Алексей Иванович вежливо поблагодарил всех за ответы и попросил суд разрешить ему продолжить свою работу.   Седоватая и миловидная  судья Лидия Ивановна Архипова  немного растерялась, помолчала и кивнула в знак согласия. Она каким-то нутром почувствовала, что этот хитрый старикашка завладел всем залом и готовит какой-то неожиданный удар по обвинению. Он говорил правильно, аккуратно и очень убедительно в отличие от напыщенного и слишком самоуверенного Зайченко, умеющего только произносить грозные разоблачительные речи и наспех сколачивать обвинения. 
    Обвиняемого она тоже увидела только сейчас в суде и поняла, что он тоже не так прост, как его пытались представить обвинение и городские власти.  Нет, он не был романтическим мечтателем, эдаким простофилей, как считали Зайченко и все эти городские чинуши.  Его умный проницательный взгляд и фантастическая выдержка говорили о многом, во всяком случае,  о том, что так просто он позиций не сдаст и будет стоять насмерть. За все время суда он ни жестом, ни звуком не выказал своих эмоций.  Теперь становилось понятным, почему его так рьяно защищали все его почитатели.   В этой провинции найти такого адвоката, да еще бесплатно было просто фантастикой. Только потом она выяснила, что он был специально вызван  из Ярославля, где практически не проигрывал ни одного дела.  Кто его вызвал, так и осталось загадкой. Теперь же у нее появилось нехорошее предчувствие, что он может развалить дело и мысленно ругала руководство города, которое торопило ее с выездным, показательным судом, не обращая внимания не все ее предостережения.
    Между тем, защитник попросил пригласить в зал  своих свидетелей: трех заведующих сберкассами.  Судья и Зайченко смутились и побледнели, почувствовав угрозу, а три женщины спокойно прошли к столу свидетелей и разложили какие-то бумаги. Пусковский еще раз потребовал тишины в зале, обращаясь к судье, и попросил работников государственного банка, огласить суммы, положенные на имя родителей детей, которые в течение четырех лет жили и обучались у обвиняемого.  Свидетельницы немного посовещались, сверили списки, и стали отвечать по очереди.
    Заведующая городской сберкассой сообщила, что за три года на имя перечисленных людей  от обвиняемого в общей сумме поступило три тысячи сто тридцать рублей 32 копейки.  Денег пока  никто не получал, так как все вклады были оформлены на получение после достижения совершеннолетия детей. Однако поручения были составлены так, что с каждой вложенной суммы отчислялись тринадцать процентов в пользу государства, как налог с заработанных сумм. И эти деньги перечислялись сберкассами сразу же по мере поступления.   Примерно тоже сообщала суду  заведующая поселковой сберкассой, только сумма была другой – четыре тысячи рублей триста тридцать восемь рублей 24 копейки, ну и заведующая колхозной сберкассой указала сумму в три тысячи двести двадцать три рубля 18 копеек.
    Судья и заседатели были в шоке, обвинитель сидел красный, как рак, и глядел остекленевшими глазами на работников банка. На лицах свидетелей,  сочувствующих обвиняемому, тоже было недоумение.  Для них, особенно для руководителей, такое решение непростого вопроса, как  выплата денег сторонним работникам, было откровением и полезной подсказкой.  Просто, по-деловому, а главное, не нарушалось законодательство.
    Между тем, защитник попросил судью огласить сумму, предъявленную обвинением. Судья сдавленным голосом огласила сумму, и она совпала с итоговыми деньгами в сберкассах с точностью до копейки. Только что бесновавшаяся часть зала и люди в проходах замерли, как каменные, а другая, сочувствующая чуть-чуть расслабилась и начала негромко переговариваться между собой.
   Тем временем Пусковский предъявил суду шестьдесят четыре заявления родителей, где они просили обвиняемого обучить своих детей следующим  специальностям: слесарь, механик, строитель, печник, лаборант, закройщица, швея и кондитер. За это они брали на себя обязательства на время обучения  поставлять продукты, обеспечивать детей необходимым инструментом, материалами и учебниками. В их обязательства так же входило отслеживать  все заработанные детьми деньги и отчисления в пользу государства. К заявлениям были аккуратно пришиты квитанции из сберкасс. Было понятно, что родители как-то благодарили обвиняемого, но доказать это не предоставлялось возможным, а  все полученные от организаций  и частных заказчиков деньги, Саид-ака до копейки перечислял своим ученикам. Более того, все они лежали нетронутыми до их совершеннолетия. Получалось, что все нападки обвинения разбивались о эти факты, как морские волны о скалы.
     Не обращая внимания на радостные и одобрительные реплики из зала, Пусковский продолжал представлять суду новые бумаги и документы, подтверждающие не только невиновность подсудимого, но и его бескорыстную заботу о детях. Так были представлены благодарственные письма и справки из школ, где учеников обвиняемого приняли в старшие классы с успешными оценками, полученными на экзаменах. Было приложено несколько благодарственных отзывов из  ателье, семь писем самих учеников.
    Судья и заседатели с ужасом смотрели на неуемного старика, который все сыпал и сыпал документами. Обвинитель уже просто отключился, уставился в пол и думал, что теперь с ним будет?  Он представлял себе взбешенного  секретаря обкома, который приказал смешать с грязью этого ненавистного князя.  Оказалось, что все дареные швейные машинки, станки, инструменты, материалы для строительства дома сопровождались какими-то документами, расписками, актами приемки и так далее. Выяснилось, что хозяева дома ни одного гвоздика, ни одной нитки не взяли без какого-либо подтверждения, чека или иного документа. Если станок был списан, так в дарственной и значилось. Причем, оговорено было то, что все это являлось собственностью дарителя, в частности, комбината, колхоза или частного лица, и возвращалось по первому требованию.  Даже вырубка леса была согласована с лесничим и подтверждалась соответствующими документами. Как потом оказалось, необходимыми документами были обеспечены все родители детей, даже их чада, причем, документация была четкой, содержалась в полном порядке и могла ответить на любой вопрос проверяющего. Такой строгой и неплохо продуманной отчетности могла позавидовать даже самая безукоризненная бухгалтерия.
    Судья попыталась прервать судебный процесс для того, чтобы изучить вновь представленные документы и проверить их подлинность, но этим только вызвала возмущение зала. Оказалось, что абсолютно все, кто подписывал все эти документы, письма, расписки и договора, находились здесь, могли подтвердить их подлинность и готовы были не покидать пределы суда столько, сколько это будет необходимо. Более того, Пусковский заявил, что располагает еще одним комплектом точно таких же документов, которые за все четыре года были заготовлены на случай утери первого, и готов отправиться с ними в вышестоящие инстанции вплоть до Верховного суда в столице, если городской суд города Стерлитамака начнет затягивать судебный процесс. Это было угрозой и угрозой серьезной. Только теперь стало понятно, что защита в отличие от обвинения подготовилась намного серьезней. Зайченко со своими головотяпами даже не сумели раскопать, что в доме обвиняемого ведется такая серьезная отчетность. Правда, об этом не знали даже работодатели, не говоря уже о вездесущих органах. Это было странно, хотя ничего странного в этом не было. Люди, которым Саид-ака делал добро, действительно берегли и защищали его, как зеницу ока.   

   Лидия Ивановна  была опытной судьей, прослужив только на этой должности двадцать три года, не считая тридцати пяти лет общего стажа, связанного с юриспруденцией, но с таким делом сталкивалась впервые.  Победа защиты была полной и сокрушительной. Конечно, было множество замечаний, но все они теперь были незначительными. Теперь всем в этом зале было понятно, что с обвиняемого не только необходимо было снять все обвинения, но он еще и признать  настоящим народным героем, посвятившим свою жизнь благородному и полезному делу.  Лидия Ивановна попала в довольно сложное положение. Ей и самой этот Саид-ака был симпатичен, более того, он ей нравился. С такими по-настоящему умными и сильными людьми она сталкивалась не часто, но признать его невиновным, означало поставить крест на себе, своей карьере. Власти такого бы просто не поняли и не простили. Необходимо было найти решение, которое устроило бы зал и власть, по крайней мере, «перевести стрелки» на того, кто бы дальше решал судьбу этого сумасшедшего князя.
    « А ведь он действительно сумасшедший», - подумала она, когда обвиняемый отказался от последнего слова, считая себя невиновным, и ее неожиданно осенило спасительным  для нее решением. А почему бы и в самом деле не перевести стрелки на психиатров? Пусть они ломают головы над судьбой этого человека, да и власти тоже. Главное, чтобы это выглядело законно, да еще с заботой о детях, и не нужно было беспокоиться о дальнейшей карьере, бояться мести этих ненормальных защитников. Она свое дело сделала, а что касаемо совести, то уж в таком положении не до нее. Тут бы самой быстренько убрать голову из-под топора.
    Она объявила перерыв и вышла с заседателями в совещательную комнату.   
    Зал расслабился, оживился, но никто не выходил, боясь потерять свои места, послышались радостные возгласы, многие стали подходить к родителям и интересоваться жизнью дома. Кто-то спрашивал, как туда попасть и привести своих детей? Те охотно отвечали.
    Теперь уже даже ярые ненавистники с одобрением и дружескими улыбками смотрели на подсудимого, но подойти не могли. Четыре милиционера зорко стерегли все подходы к его скамье.  Он сидел задумчивый и отрешенный. Было видно, что этот процесс его совершенно вымотал, о чем свидетельствовали огромные синяки под глазами и совершенно серое, измученное лицо.
   Неожиданно к жене подсудимого подошла секретарь суда и попросила ее проследовать в комнату судьи. Подсудимый неожиданно встрепенулся,  позвал адвоката, единственного, кто мог с ним общаться, что-то тому шепнул. Пусковский подбежал к Нурие-апа, которая уже входила в дверь совещательной комнаты, и крикнул ей, чуть задыхаясь:
    - Ваш муж просил думать только о детях. Думать только о детях!
     Нурия-апа остановилась, посмотрела на мужа, и, когда они встретились взглядами, прочла: «Милая, думай только о себе и детях! Что бы ни случилось, думай только об этом! Умоляю! Не думай обо мне!»
      Они так долго жили вместе, вместе делили вся тяготы и невзгоды, что давно понимали друг друга с полувзгляда. Просьба судьи особенно ее не удивила. Та явно давала понять, что оправдательный договор впрямую зависит от выполнения этой просьбы, и она поняла, что живым отсюда Саида не выпустят, а ее и детей оставят в покое только тогда, когда собственноручно напишет заявление о неблагополучном состоянии нервной системы супруга.  Теперь стало понятным, что он хотел сказать перед тем, как она вошла в эту комнату.
      Выполнив эту жуткую, бесчеловечную  просьбу судьи, она вышла в зал, ничего не видя от слез, но быстро собралась и гордой, спокойной походкой вернулась на место. Советская власть, которую она неожиданно начала принимать, стала для нее ненавистной и отвратительной, а люди, которые ей служили, снова превратились в служителей дьявола. И их, сторонников этой дьявольской вакханалии она презирала, и это придавало ей силы, чтобы не разреветься.  Все это безмозглая, серая масса не стоила ее слез.
    А тем временем зал уже ликовал. Судья объявила приговор, в котором снимались все обвинения с подсудимого, даже объявлялась благодарность за  заботу о подрастающем поколении молодых строителей коммунизма. В частном определении «предлагалось оказать помощь организаторам этой необычной коммуны», в частности  направить его лидера и идейного вдохновителя в психиатрическую больницу для освидетельствования и лечения.  Суд не мог не принять во внимание, что на неадекватность его поведения в последнее время жаловались члены комиссии по делам несовершеннолетних, даже супруга.  Государство должно было быть уверено, что  детям, которых он берется учить и воспитывать, ничего не будет угрожать.
    Многие сторонники защиты во главе с Пусковским были обескуражены этим определением суда и с удивлением смотрели на Нурию-апа. Сам Пусковский говорил что-то о нарушении законности, предлагал подать кассационную жалобу и выжидающе спрашивал ее мнение. Еле сдерживая слезы, она спрятала лицо и, ничего не говоря, выбежала из здания суда.

    -3-
   - Ну, рассказывайте, что вам удалось сделать? – нетерпеливо спросила Наргиз  Ильхомджона. – Только, пожалуйста, побыстрее и поподробнее!
   Тот присел, вздохнул и посмотрел на пустой стол. Было видно, что он очень измотан дорогой и, вероятно, очень голоден.
   - Можно я выпью хотя бы стакан воды? – спросил он, бросив на жену уставший взгляд.
   Наргиз вскочила, быстро поставила чайник, накрыла стол, поставила фрукты, сладости, поломала лепешку и поставила блюдо с холодными кусками баранины, присыпанными зеленью.
   - Извините, Ильхомджон, я так извелась, что совсем забыла вас покормить. Не корите меня. Скоро будет ужин, а сейчас перекусите, пожалуйста! Меня очень волнует судьба этого человека и его семьи. Кушайте, я подожду!
   - Не стоит извиняться, Наргиз, я все понимаю, - начал свое он свое повествование, кусая небольшие кусочки мяса и отщипывая такие же кусочки от лепешки.  – Как ты понимаешь, я уже не так всесилен, как прежде,  но кое-что мне все-таки  удалось. Помогли друзья и старые связи. Прежде всего, удалось перевести Саид-ака в Москву, неплохую больницу. Там хорошие врачи, может, они и  Аллах помогут, и он снова будет здоров. Там же теперь его семья.  Условия не слишком комфортные, но так Нурия-апа будет ближе к мужу, а дети - к отцу.  Во всяком случае,  учеба и медицинское обслуживание  на высоком уровне. Как ты просила, я разыскал мать Саид-ака. Она пряталась в скитах у раскольников. Сейчас она уже старая, больная, для  советской власти уже не опасная. Ты же просила, чтобы она встретила старость рядом с сыном и внуками, вот я все и исполнил. Теперь они все вместе будут жить в Москве, городе, откуда им пришлось бежать  в революцию. Все-таки это их родина. Кроме того, в Москве легче затеряться, если, правда, они не будут кричать, что они потомственные князья. Нурию-апа я предупредил, да она и сама все понимает, а вот насчет матери не знаю. Старуха упрямая и гордая. Ох, и достанется бедной Нурие. Та ее не любит, да еще сына ей  вряд ли простит. Она и мне-то выговаривала, как жена могла такое допустить?  «Весь этот проклятый городишко, - кричала, -  надо было спалить, а  мужа выручать». Ей добрые люди рассказали, что невестка прилюдно предала мужа. Когда я начал ей объяснять, что другого выхода не было, надо было спасать ее внуков, она стала так кричать, что люди из другого вагона прибежали.  Жуткая женщина, своенравная и упрямая.  Тогда я, наконец,  понял, в кого пошел ее сын. Он ведь тоже несгибаемый.   С таким характером, да такой биографией, как у него, действительно только в национальные герои.  Он ведь и в этот раз проявил такую стойкость, что властям ничего другого не оставалось, как пойти на крайние меры.
    - Что с ним? – вскрикнула с ужасом в глазах Наргиз. – Его убили?
    - Успокойся, Наргиз! –  попытался ее успокоить муж. – Я же сказал, он  жив и здоров, но вот с мозгами у него не все в порядке. Извини, я опоздал, хотя и был там на следующий же день после твоей просьбы. Я бы все равно ничего не успел сделать. Может, он и сам тронулся умом от всего пережитого?
   - Как это тронулся? – спросила она, начиная потихоньку приходить в себя. – Он же в больнице был, там же врачи! Как они могли такое допустить? А-а-а, теперь все понятно,  им приказали довести его до сумасшествия. Они же советские врачи, самые гуманные врачи в мире, они же клятву давали вашему усатому, кривоногому вождю. Значит, твои друзья-чекисты слабы в коленках оказались, помощи у этих клистирных дел мастеров попросили. Ура! Сломали несгибаемого князя, который один против вас всех восстал, не побоялся произносить свое имя и звание.  Ленины, Сталины – что это? Это же прозвища, клички. Отец говорил, что только в воровском мире люди отказываются от своих имен, чтобы скрываться от полиции. Настоящий, смелый человек никогда не отказывается от своего настоящего имени. Я еще могу понять поэтов, писателей, артистов, будь они неладны, а ваши вожди –злобные твари, что сделали они? Теперь я понимаю. Они творят такое, что после этого дрожат, как последние трусы, скрывают свои истинные лица, окликают друг друга, как собаки. И вы им верно служите? Какие же вы мужчины после этого? Прав отец, когда говорит, что даже у нашего народа не осталось настоящих мужчин. Ну да ладно, что говорить? Все равно вам всем никогда этого не понять. Вы же несгибаемые коммунисты, верные ленинцы. А еще спрашиваете, почему я вас не уважаю? Вы же даже любимого брата у меня отняли, отравили своей мерзкой идеологией. Какой отваги, чести был, а приехал с фронта – «Я за родину, за Сталина в атаку ходил». Весь покалеченный вернулся, тоже коммунистом стал. Отец чуть с ума не сошел, когда это услышал. Да и мы все тоже хороши. Ах, какой Ленин хороший, добрый, он народ любит, а Сталин еще лучше, он вообще все народы любит. А вот, кто по-настоящему свою страну, свой народ любит,  ломаем, душим, на пытках умирать заставляем, даже врачей в извергов превратили. Потому-то Аллах нас всех и наказал.
    Она замолчала, распаленная от злости, а  он, поджав губу, крошил пальцами кусок лепешки, стараясь не поднимать на нее взгляда.
    - Ты во многом права, - нарушил он молчание, поднимая на нее глаза. – Во многом. Я тоже давно начал понимать, что мы идем совсем не туда, куда зазывали нас когда-то большевики. Жизнь с тобой заставила меня многое передумать и пересмотреть. Ты думаешь, я всего этого не вижу? Вижу, еще как, моя служба помогла мне увидеть все яснее, даже больше тебя. Мы превратились в безвольных кретинов и зверье.  Ты думаешь, почему я ушел из органов? Да потому, что не хочу больше участвовать в этом мракобесии. Мы раньше никогда с тобой на эту тему не говорили, да ты и не интересовалась этим. В какой-то степени я прозрел благодаря тебе, но свое решение принимал сам. Если бы ты только знала, как трудно уйти с того поста, который занимал я? Это практически невозможно. У нас ведь тоже только одна дорога,  в лагерь, к стенке. В молодости я лихо влетел в ЧК, а что я тогда понимал? Баи нас угнетают,  давай, бей баев! Басмачи нам жить не дают по новому,  бей басмачей! Только чуть позже я вдруг стал задумываться, что басмачи тоже люди, те же таджики. Что я в детстве и юности видел? Только, как отец с матерью надрываются, чтобы накормить нас. Ты хоть знаешь, что такое голод? Тебе повезло, ты видела жизнь, училась, а я постигал другую науку,  убивать, чтобы добиться счастья для таких, как мои отец, мать, братья и сестры. Только потом я начал понимать, что война все равно не приносит счастья, только горе и разочарование. Встреча с тобой мне на многое открыла глаза. Я ведь тогда думал, что Ибрагим бек тебя угнетает, как и весь свой гарем. Думал, освобожу, ты будешь счастлива, а получилось совсем наоборот. Я тогда даже в мыслях не мог себе представать, что сделаю тебя несчастливой. Думал, отойдешь, полюбишь меня. Я ведь все для тебя готов был сделать, как тогда, так и сейчас. Ведь я считаю себя виноватым, потому что люблю тебя.  Вот ты после приезда из Сибири бросила мне в лицо, чтобы я мучился всю жизнь, как ты и твой любимый бек, а ты думаешь, я не мучаюсь с тобой всю жизнь? Но ведь в этих муках я постигаю другую науку,  как стать человеком? И ты мне во многом помогла. Может, конечно, я поздно стал это понимать, но кое-что все-таки уяснил. Например, если ты что-нибудь просишь, то это очень серьезно и очень нужно не только тебе, но и мне. Таких просьб за нашу жизнь  было всего лишь несколько, и я увидел, что все они связаны с благородным, благим делом. По этим просьбам я учился жить и понимать, что есть зло, а что – добро. Не знаю, заслуживает ли это любви, но уважения кажется, заслуживает. Ведь я выполнял твои просьбы уже не потому, что люблю тебя, а потому что уже сам хотел принять участие в благородных делах.  Ведь я же все время рисковал. Ты спрашиваешь, куда делись наша мужчины? Представь себе, они есть. Я ведь еще не все рассказал. Когда я приехал в Стерлитамак, Саид-ака и его семьи уже не было. Они уже были по дороге в Москву.  Мои друзья постарались еще до моего приезда, а мне пришлось еще задержаться. И знаешь почему? Потому что случайно встретил твоего отца.
   - Ну, и что в этом такого? – удивленно спросила Наргиз. – Я ему сообщила обо всем, и он решил  быть там. Ведь Саид-бек, как ты знаешь, его друг.
   - Слушай, Наргиз, в доме никого нет?
   - Нет, никого, а что?
   - А баба Ира?
   - Ее тоже нет, уехала на базар, а что случилось?
   - Точно никого?  Тогда слушай, твой отец так навестил друга, что теперь этот городишко долго еще будет помнить его приезд. Так вот,  события после отъезда твоего друга с семьей развивались так. Начать с того, что полностью сгорел его дом, потом надругались над судьей, нет, ее не бесчестили, хотя, наверное, это не было бы  так позорно. Ей на голову натянули ее юбку и отходили по заднице так, что сесть она сможет не скоро. Представляешь пятидесятилетнюю женщину, мать троих детей.  Но это еще не все. С обвинителем на суде и следователем  обошлись примерно так же. Правда, их били вместе в кабинете, натянув на головы скатерть со стола.  Ну, а дальше,  главный и лечащий врач психбольницы почему-то сошли с ума каждый у себя дома, примерно в одно и тоже время.  Ну, и последнее,  после того, как на следующий день горсовет почти в полном составе собрался на экстренное совещание, половину присутствующих в кабинете вместе с главой города и секретарем обкома постигла та же участь, что и врачей психбольницы. Представляешь, весь город на ушах, следственные спецбригады из Уфы и Оренбурга, а тут я. Хорошо еще, что я все время у них на глазах, наши конторские меня у поезда встречали, иначе бы я сейчас был не здесь, а там, в следственном изоляторе.    
    - И вы думаете, что все это сделал мой отец? – изумилась она.
    - Конечно, не он один. Следователи выяснили, что судью,  прокурора  и следователя били какие-то молодые мужики и парни, натянув на головы колпаки с прорезями для глаз. Причем,  судью вообще били прилюдно, чуть ли не на центральной площади, а  горе - юристов в кабинете, отозвав куда-то секретаршу. А в это время люди в приемной сидели, приема дожидались. Двери-то у этих кабинетов двойные, ничего не услышишь. И ведь как ловко все сделали, постовой милиционер ничего не видел, люди в приемной видели, как толпа молодых ребят вывалила из кабинета, но никто их не узнал, даже портретов составить не могли. Мистика какая-то, а вот с коллективным сумасшествием действительно колдовство. И ведь что странно, у всех родителей с детьми железное алиби. У них в поселке и двух деревнях в это время комиссия по надзору за детьми из Уфы работала. Все шестьдесят три семьи со своими чадами в полном составе двое суток никуда не отлучались, а сама комиссия расположилась в том самом доме. Причем, за семьями и днем и ночью наблюдали надзирающие инспекторы и милиция. Именно они-то и отлучались, когда дом полыхнул. Их потом  там трясли так, что мало не покажется. А  они молчали и не понимали, как это могло произойти? Лесника хотели тряхнуть, а он как раз в городе в больнице лежал с аппендицитом. Вот уж колдовство, так колдовство. Но это на самом деле дело темное, тайга, есть тайга, а вот с сумасшествием, конечно, можно было что-то прояснить.  Например, то, что наши горцы знают такие травы, из которых можно приготовить отвар, очень похожий на чай, от которого человек умирает через несколько дней или сходит с ума.
    - И вы, конечно, подсказали своим коллегам, где искать эти травы?
    - Наргиз, мне очень обидно это слышать! – возмутился он. - Неужели я заслужил такое отношение и стал в твоих глазах предателем? Неужели ты так ничего и поняла?
    - Простите, Ильхомджан! – сказала она, опустив глаза. – Я и сама не знаю, что говорю. Я на самом деле вам очень благодарна за все, что вы делаете для меня! Слушая вас, я тоже многое поняла. Я была к вам несправедлива. Я понимаю, что вы любите меня, готовы сделать для меня все, даже пожертвовать жизнью, но я не могу вам ответить тем же. Простите меня! Я поняла, что вы хороший человек, добрый. Я поняла, что принесла вам много несчастий. Простите меня, что не дала вам развод!  Если хотите, мы расстанемся, как только вы скажете.
    - Но я не хочу расставаться с тобой! – чуть ли не вскрикнул он. – Я люблю тебя и хочу быть с тобой до конца! Мне не нужен никто, кроме тебя, ни одна женщина на свете мне тебя не заменит!
    - Бедный вы мой! – посмотрела она на него с грустью. – Все-таки вы ошибаетесь. Я совсем не такая, какая нужна вам. Я уже не могу приносить мужчинам счастье, во мне все выгорело, а остальное я давно выплакала.
    - О, Аллах! – сказал он с глазами полными любви и слез. – До чего же я люблю тебя! Я буду ждать, пока ты снова не оттаешь! Я все сделаю, чтобы твое сердце снова зажглось!
     - Понимаете, дорогой, - снова с грустью произнесла она. – Боюсь, этого уже не будет никогда. Я не хочу  давать вам хоть какую-то  надежду. Когда я побывала в доме Саид-бека, во мне будто что-то шевельнулось. Мне снова захотелось любить и быть любимой, но эти последние события убили во мне последние чувства. Когда вы говорили о том, как люди расправились с теми, кто погубил этого настоящего, святого человека, я почувствовала, как во мне злорадствует удовлетворенное чувство мести. Конечно, эти подонки получили по заслугам, но мы не вправе их судить, так учит Аллах и Он один решает, кого и как наказать. Но ведь я бы поступила точно так же, еще страшнее.  Когда я вспоминаю свою обиду, во мне все вскипает и появляется только чувство мести. Женщина этого не должна делать, но я ничего поделать с собой не могу. Вероятно поэтому, видя вас, я вспоминаю сразу все-то, что происходило тогда в это лихолетье. Простите меня! Я не смогу быть вам хорошей женой.
   - Но можно мне хотя бы оставаться твоим другом?
   - А разве мы с вами не друзья? Во всяком случае, мне бы этого хотелось.
   - Друзья, так друзья! – вздохнул он. – Но я все-таки буду ждать и надеяться.
   Видя, что она не отвечает, он еще раз вздохнул и сказал:
   - Ладно! Пока кто-нибудь не пришел, расскажу, что было дальше. Ты вот сказала, что не осталось настоящих мужчин, попытаюсь разубедить  тебя в этом. Мои коллеги из Москвы, которых прислали в помощь местным органам, тоже предположили, что вся эта мистика имеет своих смертных исполнителей, но решили забыть о своих догадках. Пусть, говорят, местные кретины думают, что возмездие совершил «дух тайги».  Они восхищались Саид-беком и теми, кто за него отомстил. Один из них даже позавидовал,  кто бы за него так разделался с обидчиками? Короче, они поняли, что твой отец появился в городе неспроста. Они, конечно же, предполагали, что он участвовал не во всех чудесах. Какая-то доля оставалась за местными «народными мстителями», может, она была и большей, но то, что «этот молчаливый, гордый старик-азиат» приложил к этому делу свою руку, они уже не сомневались. И как только я собрался помогать твоему отцу, чтобы спрятать его и вывезти из города, они, словно прочитав мои мысли, посоветовали «немедленно посадить этого «абрека» в поезд и отправить обратно в горы, пока он окончательно не извел полностью всю «верхушку» этого городишки». Больше того они сами  впихнули его в поезд, всучили билет и посоветовали больше здесь никогда не появляться. Твой упрямый отец еще сопротивлялся, пытался выскочить из поезда и успокоился только тогда, когда они его поймали и объяснили, что так он подведет не только себя, но и их, и тех, кто ему помогал. Только после этого он уехал, взяв с них честное слово, что начальник милиции города получит по заслугам. Они с радостью поклялись, что это будет исполнено, потому что  эту сволочь уже сняли с  работы, исключили из партии и арестовали.  Когда твой отец, наконец, уехал в Оренбург, они перекрестились и еще долго им восхищались. А ты говоришь, нет настоящих мужчин? Если бы только могла себе представить, как и чем они рисковали? Я уже говорю не о себе, а о них, так ненавистных тебе чекистах. Там ведь тоже встречаются люди, причем, настоящие и смелые. А это ведь мои друзья, мы с ними вместе начинали еще в семнадцатом. Между прочим, они, рискуя, помогли мне уйти из органов.  К тому же они помогали твоему отцу не из-за меня, они даже не знали, что мы знакомы. Я ведь им вначале соврал, что его не знаю. А другие, те, что помогли Саид-беку, тоже им восхищались и тоже помогали уже сами, когда узнали, кто он и что с ним сделали. Вот теперь и думай, есть ли еще хорошие люди на земле?
     - Да! – произнесла пораженная услышанным Наргиз. – Спасибо вам, что открыли мне глаза! Я себе такого даже представить не могла. Извините, Ильхомжан, что я плохо думала о вас и ваших друзьях! Значит и у вас, в вашей жуткой организации есть хорошие люди? Мне даже на душе стало как-то тепло. Оказывается, ненависть и месть плохие советчики. Еще раз большое спасибо за все! А отца своего я, конечно, узнаю. Точно, пока не завершит задуманное, ни за что с места не стронется. То-то мы с ним, как огонь и ветер, когда встречаемся.  Характер у меня его, вот мы и показываем его друг другу всю жизнь. Сначала искры летели, когда меня Ибрагим бек посватал, потом - из-за вас, теперь бьемся, как барсы, из-за братьев и рода. И все-таки не верится, что он на людей руку поднял, особенно на женщину.  Этого просто не может быть, да и дом поджечь, который его друг строил? Нет, это на него не похоже.  Он бы скорее его разобрал и в лесу спрятал. По крайней мере, сделал бы его непригодным для жилья, но поджечь? А уж бить и так срамить женщину это вообще невозможно.  Вы же его знаете, он скорее руку себе отрубит, чем совершит такое. Он, конечно, мог наказать, еще как, но этого он не делал. Голову свою в заклад ставлю, но он к ней даже не прикасался, а уж тем более кого-то на нее натравливать.
   - Между прочим,  мои друзья тоже так думают. Особенно после того, как твой отец  им сказал, что он бы и хотел ее наказать, но опоздал, а то, что с ней сотворили, не по-мужски.  А знаешь, что он ответил, когда его спросили,  что он думает о коллективном сумасшествии врачей и властей города?  « С какого такого ума они сошли, если у них мозгов от рождения не было? – сказал он. -  А потеряли они свои пустые, никому не нужные головы из-за страха перед своими такими же злобными, тупоумными начальниками.  Можете, - говорит, - искать, но среди настоящих людей вы все равно виновных не найдете. Так что, -  говорит, - сажайте меня, вам ведь все равно, кого сажать, ордена и звездочки на погоны получите». Ну, а дальше я тебе уже все рассказал.      
     - Да, это мой отец, узнаю.  Могу себе представить, что сказали ваши друзья.  Значит,  и они тоже посчитали, что с Саид-беком поступили несправедливо?
     - Да, Наргиз, они им тоже восхищались, более того с радостью откликнулись на мою просьбу.
     - Надо же, я и подумать о таком не могла. У вас действительно хорошие друзья.  Ну, а что было дальше?
    - Дальше все. Обе следственные бригады разъехались по своим городам. В город прислали нового председателя горкома, секретаря обкома, начальника милиции назначили из местных оперативников. Они навели порядок, кое-кого повыгоняли с насиженных мест.  Всю эту шумиху  списали на бывших руководителей, потому что те  превышали полномочия. Мои друзья уехали в Москву, прихватив с собой старую княгиню, а я сел в поезд и приехал к тебе.
   - Что-то я не пойму? – удивилась она. – А почему вы не поехали с княгиней?
   - Зачем? Мои  друзья благополучно доставили ее до места.  Тебя волновало, что они ее заберут с собой на Лубянку?
   - Нет, не волнуюсь. Я вам верю, но как-то странно.
   - Что странно?
   - Странно, вы же тоже ехали в Москву, я бы еще подождала один-два дня, пока вы проводите ее до дома Саид-бека.  Эти дни все равно ничего не решали.
   - Не понял, как это я ехал в Москву? Я ехал домой, к тебе.
   - Но вы же  проезжали через Москву.
   - Я поехал на следующем поезде вслед за твоим отцом. Приехал в Оренбург, спросил у товарищей, садился ли на поезд «Москва – Сталинабад» твой отец, они подтвердили, что по нашей просьбе из Стерлитамака проследили за его посадкой.  После этого я сам сел в поезд и приехал. Что-нибудь не так? Я ведь все сделал, как ты просила, только вот с отцом оказия вышла, но иначе было бы худо.
   - Нет, все так, - задумчиво ответила она. –  Оказывается, до нас из Башкирии  есть другая дорога?
   - Вот ты о чем! – улыбнулся он. – Знаешь, Наргиз, что с тобой, что с твоим отцом точно с ума сойдешь!  Если бы не ваши характеры, и вы хотя бы прислушивались к тем, кто вам добра желает, поверь, было бы лучше.  Да, уважаемая жена, до Стерлитамака есть другая дорога. Если бы ты не игралась в шпионов и не убежала от моих людей, которых я с трудом уговорил сопровождать тебя, тебе бы не пришлось полмесяца трястись по всей России на всех дальних поездах.  До Саид-бека можно было добраться за сутки, максимум -  двое. А я–то все думаю, как ты оказалась в Москве, зачем?
    - О, Аллах! Какая же я упрямая дурочка! – воскликнула она, сделавшись пунцовой и растерянной. – И в правду я совсем плохая жена!
    - Еще какая! – пробормотала незаметно вошедшая в комнату баба Ира. – Муж с дороги, а  у нее на столе хоть шаром покати. Здравствуй, Ильюшенька! Как доехал? Сейчас покормлю, а потом расскажешь. Наргиз, вставай, поможешь!
    - Слава Богу! – радостно воскликнул Ильхомджан, -  Здравствуйте дорогая баба Ира! Ура! Наконец-то поужинаем! Наша Наргиз начинает признавать свои ошибки. Это обязательно надо отметить, поужинаем с вином.
       
    -4-
    Ибрагим никак не мог понять, почему эта злобная старуха все время обижает бабушку Нурию? Он плохо знал татарский язык, но понимал, что та, которую все называли «старой мамой», постоянно была недовольна тем, что бабушка все делает не так, ворчит, когда ей приносят поесть, лекарства, даже перестилают постель. «Старая мама» почти не вставала и уже себя не обслуживала. У нее было столько болячек, сколько и злобы. Правда, к самому Ибрагиму, его дяде Шамилю, брату мамы и маминой младшей сестре Розие старуха иногда проявляла благосклонность. Тогда она улыбалась, трепала их за щеки и даже гладила по голове. К бабушке и маме, которая всегда пыталась защитить свою мать, она таких чувств не испытывала. Единственный, кого она любила и прижимала к груди, был дедушка Саид – ее сын.
   Еще одной причиной нелюбви старухи к своей невестке и старшей внучке было то, что они не очень ладили с ее многочисленными родственниками, которые приходили  постоянно, часами просиживали у постели, во всем стараясь угодить своенравной «барыне».  При этом они  совершенно ничего не делали, даже еду приходилось подносить бабушке, маме или ее сестре, не говоря уже о том, чтобы вынести судно.
   Бабушка молчаливо и тихо плакала от обид, а мама говорила, что все это «воронье» специально слетается к выжившей из ума старухе в надежде, что та оставит им что-нибудь из наследства. Ибрагим, которому было уже шесть лет, с ужасом внимал  все, что здесь происходило, и закипал ненавистью, как к старухе, так и ко всем этим ее родственникам. Сдерживало только то, что он находился в гостях, где было принято себя вести прилично и сдерживать свои эмоции. Так его учили, ослушаться  он не мог, тем более был предупрежден тетушкой,  что дедушка Саид  великий человек, отмеченный Всевышним и обидеть его, значит, обидеть самого Аллаха.

   Ибрагима уже несколько раз привозили к дедушке с бабушкой.  Своих первых двух посещений он, конечно, не помнил. Тогда ему не было еще и двух лет. Да и последующие он помнил плохо, они были короткими, в основном проездами. Но бабушку Нурию, дедушку Саида, мамину сестру Розию и брата Шамиля запомнил хорошо. Все они были добрыми, приветливыми и радостно встречали маму, папу, тетушку и его. «Старую маму» он запомнил тоже. Она всегда была строгой, нелюдимой и жила в их доме словно бы из одолжения. Короче, она одна ему жутко не понравилась.
  Семья дедушки жила в огромном подвале на реке Яуза, которая весной выходила из берегов и частенько его затапливала. Тогда ковры, дорожки и обувь плавали по полу, как корабли, а жители подвала отправляли детей на верхние этажи и боролись со стихийным бедствием, как могли. Иногда им помогали пожарные и своими помпами откачивали воду. Это интересное зрелище запомнилось Ибрагиму на всю жизнь.
   Жителей в подвале, как и их детей, было довольно много. Дом имел несколько подъездов, соответственно на этаже было много комнат и квартир, а подвал имел  длиннющий коридор с огромным количеством дверей в комнаты и единственным туалетом в одном из концов. Кухни, ванной и другой подобной роскоши не имелось вообще. Вместо этого почти у каждой двери стоял кухонный столик и какое-то подобие электрической плиты, за которые жильцы систематически штрафовались местными пожарниками, которые приходили сюда, как за зарплатой.
   Несмотря на все эти неудобства, в самом подвале всегда существовал почти идеальный порядок. Самое удивительное, что здесь не было того огромного количества крыс, которыми буквально кишело все московское подворье. По крайней мере, они здесь никого не доставали. За это жильцы были обязаны дедушке Саиду, который умел с ними разговаривать, и договаривался жить дружно, не мешая друг другу. Вообще дедушке подвал был обязан многим. Дедушка умудрялся как-то договариваться даже с сыростью. Однажды он уговорил жильцов дома  прокопать и пробить узенькие лазы на улицу, и сырость стала отступать. До этого плесень вырастала до таких размеров, что в ней можно было спокойно спрятать взрослого человека. Жильцы дома с верхних этажей сначала очень возражали, боясь, что дом упадет, даже вызывали руководство, но потом даже стали так же дружно заступаться за жильцов подвала, которым было приказано немедленно закопать свои отрытые катакомбы. Первой причиной было то, что совершенно исчезли мерзкие комары, от которых не было спасенья ни летом, ни зимой, а второй, весьма существенной стала отремонтированная, вернее, вновь проложенная  в подвале канализация. До этого с ней были жуткие проблемы. 
    Скоро дедушку, как самого дорогого и уважаемого гостя стали приглашать во все подвалы округи. К нему часто стали обращаться даже власти. Ему стали доверять настолько, что в самом подвале вместо лазов появились даже подобия окон на улицу. Правда, они были маленькими, зарешеченными на уровне тротуара, но все равно впервые дневной свет осветил эти жуткие серый своды, построенные еще до советской власти, а в торцах коридора появились даже два настоящих окна. Они, конечно же, не выходили на улицу, были ниже уровня земли, но из них в подвал шел чистый, свежий воздух и можно было понять, когда наступает любое время суток.
   За все это дедушкиной семье выделили аж две кельи и один маленький чуланчик, вместо одной, положенной. Они моментально превратились в две удобные комнаты и кладовку, которую заняли Шамиль с сестрой. Несмотря на такую роскошь по московским меркам, семье дедушки все равно места не хватало. Помимо того, что четверть комнаты занимала огромная кровать «Старой мамы», остальные ютились на трехъярусных этажерках и гамаках. Оказалось, что у дедушки было огромное количество родственников, как осы на мед слетавшихся в столицу. Часто случалось так, что ему с бабушкой вообще не хватало спальных мест и  приходилось дремать на стульях в коридоре.  Слава Аллаху, что хотя бы дети мирно спали в чулане, а старшая дочь вышла замуж и уехала в далекую Среднюю Азию.      
   Ибрагиму так ни разу не удалось переночевать  у любимых дедушки с бабушкой. Поэтому, приезжая в Москву, он и родители останавливались у одной симпатичной старушки, которая занимала крохотную комнатенку на первом этаже. Бабушка Катя когда-то приютила полюбившегося ей Рахимжана и теперь была всегда рада его близким, сестре, жене и сыну.  С маленьким Ибрагимом у нее сразу же установились теплые, можно сказать, родственные отношения, и бабушка Нурия иногда даже начинала ревновать внука еще и к ней.
   Бабушка Нурия  работала  в магазине готового женского платья. Коллектив и покупатели были от нее без ума. Ее вкусом и умением подобрать красивый наряд самой привередливой моднице магазин прославился так, что туда стала съезжаться почти вся столица, создавая немыслимые очереди.  В то время  редко кого можно было ими удивить, однако удивляло то, что они по количеству не уступали самому Гуму, хотя сам магазин находился на окраине, в не слишком респектабельном районе и постоянно перевыполнял план.  Очень скоро она стала заведовать секцией.
   Полностью содержа семью, свою свекровь и всех родственников мужа, она еще умудрялась ухаживать за той же свекровью, больным мужем, и что самое удивительное, еще и кормить весь подвал. Мужчины отказывались притрагиваться к стряпне своих благоверных после того, как  попробовали блюдо Нурии-апа. Неоднократно жители  подвала и жители верхних этажей предлагали ей бросить торговлю и заняться только их кормлением. За это они предлагали несравнимо большие деньги, чем зарплата заведующей, из которой постоянно вычитались деньги за украденные в суматохе женские наряды.
    Нурия-апа ни за что не соглашалась, но готовила огромными кастрюлями и тазами. К счастью, все женщины подвала ей дружно  помогали и учились. Конечно, что-то им и удалось перенять, но, увы,  Нурия-апа была недосягаема. Особенно это касалось ее пирогов и другой всевозможной выпечки.
   По выходным в подвале устаивались настоящие праздники. Мужчины готовились к ним  заранее, подтаскивая к дверям Нурии-апа мешки с мукой, корзины с яйцами, банки с вареньями, неимоверное количество противней, сковородок, мисок, кастрюль и, конечно же, неизменную трехлитровую  банку с дрожжами. В субботу ранним  утром у ее дверей собирались помощницы и помощники. Выходила Нурия-апа, и начиналось колдовство. Уже к полудню из всех печей подвала начинали вытаскиваться многослойные пироги с самыми разнообразными начинками, какие-то фантастические торты и огромные кучи кренделей, ватрушек, пирожков.  Уже к субботнему вечеру абсолютно все жители и их гости уже не могли смотреть на все это обилие,  дружно рыгая и поглаживая туго набитые животы. После этого начинались народные гуляния с песнями, танцами и номерами художественной самодеятельности, в которых активно участвовали дети. Тогда Ибрагим впервые услышал, как поют бабушка и  мама. У бабушки был сильный, низкий, грудной голос, а у мамы -  высокий и звонкий. Все буквально замирали, когда они на два голоса пели башкирские и татарские песни.
   Однажды, гуляя во дворе дома бабушки Кати, он рассказал окрестным мальчишкам о веселом  празднике. Ему, естественно, не поверили, обозвав его лгуном и хвастунишкой. 
     -Такого не может быть, - усмехался самый старший мальчишка лет четырнадцати. – Наши тоже гуляют, еще как, но после все кончается пьяными драками и милицией.  Мы никогда не поверим, чтобы гуляли только с пирогами и чаем, да еще пели, танцевали и устраивали спектакли. Вот наши мужики действительно устраивают такие спектакли, что самая малая награда за них  пятнадцать суток. Недавно нашему соседу три года дали. Его выступление очень понравилось. Четыре сломанные челюсти и шестнадцать выбитых зубов, - вот это спектакль! А ты нас своими байками травишь, и не стыдно?  Правда, ребята?
    Ребята дружно поддакнули и отвернулись от бессовестного лгуна.
    Ибрагим ничего не ответил, но пригласил абсолютно всех на следующий праздник.
    В назначенное воскресенье он сказал маме, что хочет остаться с бабушкой Катей. Та обрадовалась, что сможет, наконец, навестить подругу за городом, а он предупредил бабушку Катю, что пойдет с мальчишками гулять по Москве. В итоге он  собрал всех детей с двух дворов и увел их в дальний поход от Сретенских ворот до Серебрянической  набережной.  Как раз через большую часть  Бульварного кольца.
   Когда бабушка увидела своего шестилетнего внука в окружении детей совершенно разного возраста от трех до шестнадцати лет, она обомлела.  Вся эта орава из тридцати с лишним сорванцов явилась совершенно самостоятельно, без сопровождения взрослых, и слушалась только Ибрагима.  Оказалось, что он и был их предводителем. Оставив появившихся детей  на попечение жителей подвала, она срочно на такси слетала к бабушке Кате, чтобы с ее помощью успокоить родителей, которые от ужаса, что абсолютно все дети двух дворов неожиданно исчезли неизвестно куда, дружно бились в истерике и драли на части трех милиционеров. Слава Богу, что все было улажено с помощью тех же пирогов, которые счастливые родители поедали со своими детьми на этом необычном, веселом празднике в подвале. 

     Когда тетушка, отправляя Ибрагима в Москву, говорила, что дедушка Саид один из самых величайших людей на земле, он был крайне удивлен.  Ничего великого в деде он не увидел.  Да, дед  был добрым человеком, может быть даже чрезмерно, но этим больше походил на жизнерадостного соседа, сумасшедшего Хакима, которого все били, унижали, издевались, а тот все время улыбался или плакал, как ребенок, у которого отняли игрушку. Дедушка часто говорил что-то несуразное, страшно боялся милиционеров, людей в форме, а завидев их, начинал дрожать и заикаться.  Все его жалели и поговаривали, что это еще чудо, что Саид-ака вообще еще «хромал, мог говорить и что-то делать».  Да и движения его были какие-то несуразные, часто дрожал подбородок или руки. Единственное время, когда его можно еще было не считать сумасшедшим, были вечерние часы, когда он рассказывал детям сказки и былины о великих богатырях. Тогда он преображался, лицо его становилось умным, задумчивым и  одухотворенным. Чувствовалось, что в эти часы наступало просветление. Именно из-за них можно было поверить тетушке.   
    Ибрагим очень любил и ценил эти часы.  Позже выяснилось, что он способствовал их  продлению.  Пожалуй, он был единственным, с кем дедушку не боялись отпускать надолго. Бабушка Нурия говорила, что он один так действовал на деда, мог его успокоить и даже подчинить себе. Особенной радостью для  деда было то, что внук совершенно не боялся прикасаться к его израненному, больному телу, чесал спину и вылечивал головные боли. Внуку это тоже доставляло удовольствие. Он чувствовал, что дедушке здорово досталось от жизни, и радовался, облегчая его страдания.  Увы, дедушка  Саид был тяжело и серьезно болен.
    Ибрагиму только один раз, в свои шесть лет, удалось услышать, как плакал дедушка в здравом уме, и это только подтверждало, что тот не до конца тронулся умом.  Дедушка плакал тихо, роняя редкие слезы, как настоящий мужчина, когда «Старая мама» в очередной раз  отчитывала его за то, что он позволяет своей беспутной жене делать ей упреки.
    - Как она смеет указывать мне, княгине, кого мне принимать, а кого нет? – ворчала старуха. – Я всегда была против вашей свадьбы, вот и дождалась подарочка. В ней нет никакой гордости, она служит этой власти, грамоту за грамотой получает, выслужиться хочет. Чему она может научить детей? Чтобы они, так же как их мать, стали ударниками коммунистического труда? Тьфу, прости меня Аллах!  Тебя совсем бросила, целыми днями шляется где-то. Смотри, сын, останемся мы с тобой вдвоем. А может это и лучше. Ты сам ее брось! Не срами своих дедов! Я твоему отцу до сих пор верна, хотя прошло уже  тридцать лет, как его убили эти ироды.  Она мне будет указывать, чтобы я не принимала твою сестру за то, что она отказалась от нас. А что ей было делать? В лагерь вместе с тобой идти? Она, конечно, негодяйка, но сейчас ведь пришла, покаялась, и я ее поняла, простила.  Она ведь как-никак твоя родная кровь. И этой власти, как твоя, не служила. Муж служил, сволочью оказался, его свои же расстреляли. Так она же его любила, дура. Теперь плачет, волосы на себе рвет, прощения просит. А твоя? Ни разу не подошла, чтобы попытаться вымолить прощенье за то, что тебя предала. Я бы ей никогда этого не простила, но попытаться она была должна. На коленях передо мной стоять должна до самого страшного суда. И внуков против меня настраивает, старшая Зейнаб совсем волчицей смотрит. Слава Аллаху, правнук меня любит. Ершистый, задиристый, в нашу породу. Одна только отрада и осталась. Деда твоего очень напоминает. Такой же герой был. До генерал-аншефа дослужился. Сам император ему «Андрея Первозванного» на грудь повесил.
   Дальше она принималась вспоминать о своей прошлой жизни, какие балы закатывали ее деды, как все пригибали головы, когда на этих балах появлялась она с родителями, как буквально пластались все эти знатные особы, когда появлялся отец ее будущего мужа, который не особо склонял голову даже перед императором. А дедушка сидел, держал ее за руку и тихо плакал. Изредка он пытался возразить матери, что она совсем не права, потому что не знает, не желает знать всего, что происходило за время их разлуки, что Нурия самая лучшая жена, которая ему послана Аллахом. Тогда старуха начинала злобно ругаться уже на него, обзывая слюнтяем, недостойным своего громкого имени, прислужником этим шакалам, которые сделали правильно, что, в конце концов, помутили его разум в «психушке».
   Ибрагим со своим семнадцатилетним дядей Шамилем сидели в кладовке и все это слышали. Шамиль плакал,  сильно заикаясь, стискивал зубы и шептал, что убьет эту старую змею, а племянник его успокаивал и тоже наливался ненавистью.
    Когда дедушка вышел на улицу, ему надо было идти на работу в инвалидную артель, Ибрагим положил руку на плечо Шамилю, попросил его успокоиться, даже выйти на улицу погулять и, дождавшись, когда тот последовал его совету, вошел в комнату к «Старой маме».  Она ему обрадовалась, позвала к себе и протянула шоколадную конфету.  Он открыл дверь в коридор, посмотрел по сторонам, убедился, что никого нет, снова закрыл дверь, подошел к кровати старухи и внимательно, строго на нее посмотрел. Она удивилась, убрала улыбку с лица и спросила, чем он так озабочен?
     Он поборол в себе волнение и спокойным голосом спросил:
     -   Апа, ты долго еще будешь мучить дедушку и бабушку?
     Старуха подняла на него изумленные, расширенные от ужаса глаза и застыла, как изваяние. Было видно, что от удивления все слова застряли у нее во рту.
      - А-А-е… - попыталась выдавить из себя она, но он резко прервал ее:
      - Слушай внимательно, что скажу я, и, пожалуйста, не перебивай!
      Было видно, как он дрожит от волнения и перебарывает себя, чтобы сдержать дрожь в руках и голосе. Она поняла, что это очень серьезно и немного испугалась и за него, и за себя. А испугаться было чего. Перед ней стоял уже не ребенок, а взбешенное, озлобленное существо, готовое в любую минуту кинуться не нее и рвать на части, о чем предупреждал этот взгляд, полный ненависти, и угрожающий, негромкий голос, которым впервые он обращался к ней на – «ты».
      - Я знаю, что поступаю плохо, - продолжал он говорить, еле сдерживая злость и не сводя сверкающего ненавистью взгляда. – Не уважать старших, не уважать волю Аллаха, но я не буду больше этого терпеть! Ты сама меня вынудила!  Когда мы с дедушкой Ниязи ловили змей, однажды он убил одну «злобную змею». Он сказал, что она не приносит пользы уже никому, даже себе самой. Она от головы до самого кончика хвоста переполнена злобой,  ненавистью и ядом, который, кусая, выпускает весь. Таких змей, говорил он, надо безжалостно убивать. Еще он сказал, что среди людей тоже встречаются такие змеи. Я никогда их не видел, но дед сказал, что они злобные,  не хотят помнить добра и обижают добрых людей. Если их убивать, значит приносить добро другим, за что не будет карать даже наш Аллах. Я никогда не убивал человека, но теперь понял, что должен это сделать. Ты и есть та «злобная змея»! Отец говорил, что убивал на войне фашистов, значит, и я должен убить «злобную змею».  Ты веришь в Аллаха и молишься, поэтому даю тебе возможность последний раз попросить у него прощенья за все, что ты сделала плохого дедушке, бабушке и маме.
     Старуха, наконец, собрала последние силы, попыталась встать и закричать. Ибрагим рванулся к ней и уже вцепился руками в горло, но вдруг почувствовал, как чьи-то сильные руки оторвали его от старухи и крепко сжали. Это был  Шамиль, который бросил гневные слова старухе, что она чуть не довела до убийства своего собственного правнука. В этот момент он даже не заикался, но Ибрагим этого не слышал. Он бился в истерике в его цепких руках, царапался и пытался вырваться.
    Он пришел в себя в чулане, в руках Шамиля, который успокаивал его, гладил по спине и нашептывал, что все прошло, все будет хорошо. Ибрагим начал приходить в себя, вздрагивал от приступов ярости, дрожал и повторял, как заклинание: «Я ее убью, все равно убью, она – злобная змея!». Когда он перестал дрожать, Шамиль освободил руки, посадил напротив себя и, глядя в глаза, сказал:
    - Ты, м-моло-д-ец!  В- в-се  пра-в-вильно. Н-н-но никому не-не говори, п-пожал-луй-й-с-та,  ч-то про-и-и-зошло. Т-т-ты  с-сде-л-аешь о-ч-чень  б-боль-льно д-деду-ш-ш-ке. П-п-п-понял? Ни-к-к-кому, да-ж-же м-м-маме.  Э-т-та з-зло-б-ная т-т-тварь с-скоро с-с-дохнет  с-сама. Ни-к-кому.   о-ч-ч-чень п-прошу.
   Увидев, добрые, огромные глаза Шамиля, Ибрагим немного успокоился и спросил, почему тот его остановил? Шамиль тоже немного успокоился, поэтому стал заикаться меньше и объяснил, что этим можно только всем принести еще большее горе. Прежде всего, дедушке, потому что «Старая мама» его родная мать, а потом придется плохо всем. Родственники дедушки, такие же злобные и сволочные, как эта старуха, натравят на бабушку Нурию милицию за то, что натравила внука на свекровь, чтобы убить ее и обобрать. Эти родственники появились совсем недавно, когда узнали, что их Саид живет в Москве, о которой только и мечтают. Им не нужно ничего, кроме того, чтобы как-то зацепиться здесь. Они без стыда и без совести, когда-то отказались от него и его матери, поэтому им ничего не стоит устроить какую-то подлость и сейчас. Поэтому об этом случае никому не нужно говорить. Пусть, говорил он, это останется только их тайной. Старуха будет молчать, потому что не на шутку испугалась сама. Он это видел. Может, теперь, наконец, поймет, что обижать родных, которые все делают для нее, не стоит. Ведь ее и в самом деле могут убить.
    Внимательно выслушав Шамиля, Ибрагим поблагодарил его за помощь и сказал:
    - Знаешь, Шамиль, я все прекрасно понял. Еще раз спасибо, что не дал совершить этот грех! Я даю тебе слово, как ты просишь, что об этом никто, никогда не узнал! Но я не могу тебе дать слово, что не отомщу всем, кто обижал дедушку и бабушку Нурию.  Я запомню все это на всю свою жизнь и придет время, когда они вспомнят каждую обиду, каждую слезинку, которые по их вине проронили мои дедушка и бабушка. И это будут не только родственники этой злобной старухи, а все «злобные змеи», которые встретятся на моем пути. Я не буду их убивать, это сделает наш Всемогущий Аллах, но я постараюсь сделать так, чтобы они отравились своим же ядом. Я даже знаю, как это сделать.  Однажды за мной в горах погналась такая «злобная гюрза». Сначала я испугался и бросился бежать, но когда понял, что она меня догоняет, я повернулся к ней и первый раз достал палку, которую носил на всякий случай.  Сначала я сильно ударил ее, а потом прижал ее голову к земле. И держал ее до тех пор, пока она, пытаясь меня укусить, не  укусила себя сама.   Даже дедушка Ниязи удивился тогда, откуда у меня хватило ловкости и силы, проделать все это? Я и сам тогда удивлялся, но теперь понял, не стоит марать свои руки о какую-то  мерзость. Достаточно заставить ее проявить свою мерзкую сущность. Тогда она обязательно укусит себя сама, надо только терпеливо ждать и не давать ей поднимать голову. Еще раз спасибо, что научил этому! Я этого никогда не забуду. Добро, как и зло, говорил дедушка Ниязи, нужно помнить всю жизнь. Тогда мне еще говорил, что этому его научил его друг – дедушка Саид. У меня к тебе единственная просьба. Если ты, конечно, будешь против, я соглашусь с тобой, но с дедушкой Ниязи я делюсь всем, потому что ему во всем доверяю. Можно я расскажу о сегодняшнем случае только ему? Он не общается ни с кем, даже с моим отцом. Именно у него я учусь и спрашиваю совета. Когда-то он мне сказал, что за своего друга Саида убил бы даже собственную дочь, и я ему верю. Он так бы и сделал.
   Шамиль подумал, внимательно посмотрел на племянника и попросил все-таки сохранить секрет только между ними, объяснив, что так будет спокойнее всем. Ибрагим согласился и твердо обещал сдержать слово. Потом Шамиль  в следующий раз, когда племянник приехал в Москву снова, поинтересовался, сохранил ли тот их секрет? Ибрагим удивился и сказал, что данное слово для него так же свято, как честь или жизнь. Что он молчал даже тогда, когда мама со слезами на глазах умоляла его рассказать, что же тогда случилось?
   После того, как Шамиль отвез Ибрагима к бабе Кате, у «Старой  мамы» случился инсульт, после которого ее полностью парализовало, она уже не могла двигаться и говорить. В таком состоянии она прожила еще полтора года. Это было жуткое время. Пришлось нанимать сиделку, за неподвижной старухой ухаживали даже жильцы подвала, дед Саид совсем не отходил от кровати. Родственники продолжали жить рядом, пальцем не притронувшись к больной. Ибрагим тоже упорно не желал приближаться к ее кровати, хотя она жалостным, умоляющим взглядом показывала, что хочет, чтобы он нагнулся к ней. Он смело смотрел в ее глаза, не отводя взгляда, но всем видом показывал, что презирает ее. Все понимали, что между ними что-то произошло, но не могли понять, как такой добрый и ласковый мальчик может так не любить одного человека, свою родную прабабку? А он продолжал презрительно на нее смотреть и упорно молчать.  Когда его, наконец, оставляли в покое, он бросался не шею бабушки или деда и тихо плакал, стараясь никому не показывать своих слез.
   Шамиль смотрел на это и его охватывал ужас. Он понимал, что сам бы такого не выдержал.  Он пасовал перед своим племянником и стал его побаиваться, понимая, что будет с ним, если  вдруг обидит своих родителей.  А ведь такие мысли у него уже были, ему так хотелось высказать им все, что накипело у него на душе за свое загубленное детство и юность. Он завидовал племяннику, что у него есть сила воли, мужество, нормальные родители и даже дед, с которым можно поделиться всем, который поможет в трудную минуту и подскажет, как справиться со всеми своими невзгодами и неудачами.   
 
    После смерти «Старой мамы» условия жизни дедушки и бабушки немного улучшились. По крайней мере, все ее кошмарные орды родственников потихоньку стали исчезать. Кто-то из них начал занимать освободившиеся комнаты в подвале, а  кто-то умудрился даже въехать в нормальные дома. Правда, вся эта прожорливая саранча так же продолжала опустошать бабушкины съестные запасы, но у хозяев, наконец, появилась своя собственная кровать и какая-то мебель.
    Розия тоже была довольна, у нее появилось собственное место, где она готовилась к урокам в школе и выполняла домашнее задание. Вместе с этим у нее тоже появилось свое законное спальное место. Шамиль и родной, младший брат дедушки Шавкат одновременно ушли в армию. Одного призвали защищать родину в Венгрии, а другого в звании офицера отправили в Германию.
    Бабушка все так же работала в магазине, содержала семью, занималась воспитанием дочери, так же устраивала праздники «живота» родным и соседям и выхаживала мужа. Потихоньку стал приходить в себя и дедушка. У него почти прекратились нервные припадки, все чаще наступало просветление, но стали проявляться другие болячки, последствия  тяжелой жизни и  бесчисленных  контузий. Работать он уже не мог даже в своей инвалидной артели. Все буквально сыпалось из его искореженных рук, подводили память и зрение. Бабушка с боем и со слезами умоляла его посидеть спокойно, но он упорно продолжал что-то делать, в результате чего  все только портил и ужасно расстраивался. Единственное, что ему удавалось, превозмогая ужасные боли в ногах, всеми днями бегать и выполнять какие-то просьбы своих родных и друзей, которые нещадно его эксплуатировали. В результате он вечно попадал в какие-то глупые, а порой  неприятные истории.
   Ибрагима все это бесило, и он стал тихо, люто ненавидеть всех этих «любителей пожить за чужой счет», которые гоняли дедушку по всей Москве и ее окрестностям с тем, чтобы он купил дешевле какую-нибудь вещь.  Например, лекарство, которое в их ближайшей аптеке стоило на пять копеек дороже, чем в тех же Мытищах. В результате дедушку постоянно забирали в милицию за неоплаченный проезд, а бабушке приходилось оплачивать штрафы.      
   Дедушка все  это понимал и жутко расстраивался, но сидеть без дела не хотелось еще больше. Внук его тоже понимал. Поэтому все дедушкины «жадины», называющие себя его друзьями, пока могли жить спокойно. Это только  потом, после смерти дедушки у них у всех в одночасье вдруг начались жуткие неприятности, если их можно было так назвать. 
   У одного из них неожиданно, один за другим сгнили деревянные столбы под домом, под Москвой, и тот рухнул прямо на глазах, искалечив дочку.  У другого почему-то погибли все фруктовые деревья в Салтыковке, а в дополнение так отсырели припрятанные в тайнике деньги и облигации, что их отказались принимать даже в Сбербанке.  Больше  других пострадала сестра дедушки. Помимо того, что на шкатулку с деньгами и драгоценностями, подаренными матерью, обрушилась стена, превратив ее в сплошной монолит, ее семье больше года пришлось ютиться по знакомым и родственникам.  В ее квартире на третьем этаже, в новом доме под Красногорском на стенах выступила плесень и прочно обосновалось  полчище крыс, от которых она избавлялась с помощью самых страшных ядов.  После этого ей пришлось ремонтировать не только свою, но и две квартиры соседей, которые доказали в суде, что плесень и крысы появились из-за антисанитарии, которую устраивала ее семья в местах общего пользования, особенно на лоджии.  Санэпидемиологи это подтвердили, удивляясь, почему крысы выбрали именно эту квартиру,  да еще на третьем этаже, когда многие другие находились в еще  худшем состоянии. Еще четверо дедушкиных родственников тоже будут удивлялись, почему на их головы, хотя и в меньшей степени, продолжали сыпаться такие же неприятности?
   Когда они однажды собрались вместе и поделились своими бедами, муж одной из родственниц деда высказал предположение, что все эти несчастья постигли их семьи после странных визитов внука Саид-ака, который приехал из Средней Азии и некоторое время учился в московской школе. Но его тут  же дружно высмеяли. Как и каким образом восьмилетний мальчик мог один осилить такие чудовищные вещи? Действительно, каким изощренным умом и какими тайными знаниями должен был обладать вершитель, чтобы, например, мебель при малейшем прикосновении разваливалась на глазах, ковры рушились вместе со стенами, не говоря уже о крысах и невероятных превращениях  шкатулки?  Мало того, что из нее с грехом пополам удалось извлечь  изуродованные золотые изделия и камни, все остальное, включая деньги и роскошное жемчужное ожерелье, было изуродовано и потеряно навсегда.
   Все они дружно ломали головы, но никто так и не высказал  предположения,  что это наказание Аллаха.  Да, именно наказание. Их действительно наказал Великий и Всемогущий Аллах за то, что они совершили подлость по отношению к своему брату, другу и родственнику, который преданно их любил, желал им только добра и  счастья. Мало того, что они предали его один раз, предательство продолжалось и дальше. Вероятно, у таких людей предательство было заложено в их натуре и они уже не могли жить иначе.
   Было ли правильным это предположение? Вероятнее всего  - да! Ибрагим очень желал, чтобы у этих людей, как говорится, земля горела под ногами, и он молился  об этом. Ведь именно они были виновны в том, что дедушку с бабушкой снова постигло ужасное несчастье, а они пряталась по своим норам и долго не высовывались, пока не улеглись все страсти.
   Виною  этому послужило то самое наследство, которое разделила между ними «Старая мама». У нее оказались настоящие драгоценности, еще со времен ее молодости.  Где она их прятала, было известно только одному Аллаху.  Но когда они вдруг появились, снова вспыхнули страсти, всколыхнувшие этих жадных, мерзких наследников, которые устроили жуткую грызню между собой над постелью еще живой благодетельницы, забыв обо всем на свете, в том числе и об окружающих. Они орали, драли друг у друга кольца, браслеты и ожерелья так, что посмотреть на это сбежался весь дом.
   Естественно, после этого побоища не замедлили появиться и следственные органы, которые перевернули верх дном весь подвал и абсолютно ничего не нашли. Следователи были обескуражены тем, что в доме, где еще вчера бушевали страсти с дележкой каких-то неимоверно ценных бриллиантов, золотых изделий и жемчугов, не оказалось ни одной приличной, стоящей вещи, даже небольшого количества денег.  Алчная,  мерзкая саранча родственников  очистила его так, что исчезли последние, заработанные деньги бабушки, ее скромные украшения, даже золотое колечко Розии, подаренное ей старшей сестрой. Единственными ценными золотыми изделиями в доме остались коронки на зубах умирающей старухи.
   В этот раз дедушку с бабушкой оставили в покое, дали им похоронить княгиню, еще недолго спокойно пожить, даже выдать дочь Розию замуж. Через два года они  даже переехали в новую отдельную квартиру. Как потом оказалось, органы терпеливо и внимательно следили за ними, может даже и квартира появилась не случайно. В конце концов, им надоело ждать, и они решили действовать. Конечно, уже не было Берии, великого «Хозяина», но методика осталась прежней. Начались беседы, больше похожие на допросы, поднимались старые архивные дела, проверки, которые затронули и родственников в Средней Азии, в частности, в следственные органы стали вызывать Ильхомджана, который был уже смертельно болен. Тетушке Наргиз с племянником и его мамой пришлось надолго приехать в Москву, чтобы как-то уладить эти дела, а потом еще  и хоронить Саид-бека.      

  Ибрагим от всех этих новостей пришел в ужас. Он много не знал, в частности, как погиб дедушка. Но он отлично понял, что виною всему этому была его злобная «Старая мама»  и ее родственники. Из разговоров взрослых стала вырисовываться общая картина. Он мгновенно вспомнил все, что происходило во время его приездов в Москву, слово, которое он дал Шамилю, и решил, что настало время мстить. Он упросил тетушку и мать, чтобы они разрешили ему навестить всех дедушкиных родных и знакомых, которых помнил. Мама была удивлена, но не возражала, тетушка в отличие от нее потребовала объяснений.  Он объяснил, что «хочет посмотреть им в глаза и плюнуть на их пороги за смерть дедушки». Она согласилась с его справедливым решением и дала ему сопровождающего.
  За неделю он объехал семь адресов, ему везде были рады, выражали сочувствие по поводу утраты такого деда и были несколько удивлены тем, что он ни разу не открыл рта. Все эти странные визиты были удивительно похожи: он входил, не здоровался, не менял серьезного выражения лица даже в самых смешных моментах, присаживался к столу, абсолютно ни до чего не дотрагивался, сидел минут пять, вставал и, не прощаясь, уходил. 
   Из этого на самом деле можно было заключить, что именно он был причиной всех несчастий, которые постигали эти дома после его ухода. Может, предположение было и верным?  Кто это знает? А с другой стороны, это даже смешно, как мог этот маленький мститель совершать такие чудеса?
   Ведь можно предположить и такое объяснение. Да, он очень хотел отомстить, всей душой желал этого и Грозный Справедливый Судья не стал дожидаться Страшного суда. Он услышал мольбу, вернее, крик души этого юного создания, произнесенный от чистого сердца и от большой любви к своим любимым дедушке с бабушкой, и решил сурово наказать их мучителей и подлецов. Ведь все эти жуткие неприятности, посыпавшиеся на их головы, были только началом этого сурового наказания.
  Когда Ибрагим случайно узнавал какие-то новости об их дальнейшей судьбе, то каждый раз ужасался.  Неприятности, если их только можно было назвать так, сыпались на их головы и дома, как из рога изобилия. Такой жизни и таких судеб он не пожелал бы даже своим самым злостным врагам. Причем, весь этот ужас настигал не только самих виновников, но и их близких.  Он даже себе представить не мог, что такие страшные болезни, как саркома, рак, цирроз печени, эпилепсия могут сосредоточить свои жестокие удары только на одних этих семи семьях. Он уже боялся услышать очередную новость, как кому-то из них ампутировали руки, ноги, легкие, почки, как кто-то неожиданно сходил с ума, слеп, лишался речи, или кончал жизнь самоубийством. Сами виновники не вылезали из больниц, стали завсегдатаями кладбищ, где лежали их дети, потихоньку сходили с ума и не понимали, за что им уготована такая горькая участь? Но даже на этом их беды не ограничивались. Оставалось только удивляться, как это может выдержать человек?
   Все семеро поделили между собой крест, вернее, небольшую его часть, который нес Саид-ака. Ими заинтересовались органы, следом за которыми появились еще и бандиты. В результате они лишились не только тех ценностей, которые вырывали друг у друга над постелью богатой старухи, но и всего остального достатка, даже заработанного уже своим трудом.
 
   Однажды Ибрагим, уже взрослым и прожившим в Москве долгое время, решил навестить сестру дедушки и долго не мог прийти в себя от увиденного. Больная, немощная старуха, брошенная и обобранная своими чадами, в полном сознании умирала в полном одиночестве, как самая последняя нищенка. Только чудо, что озлобленные соседи - алкоголики еще не выбросили ее на помойку. Оказалось, что Ибрагим был первым и последним родственником, кто навестил ее за последние восемь лет.  Последней гостьей  была ее младшая дочь, которая выговорила матери все свои обиды за свою неудачную жизнь, за печальную судьбу своей несчастной сестры, плюнула в лицо и сильно хлопнула дверью.
    Когда восьмидесятивосьмилетняя старуха стала плакать, просить прощенья, пытаясь поцеловать руку Ибрагима,  он больше не мог этого вынести. Схватившись за сердце, он выбежал на улицу, кляня  себя за то, что пришел в этот дом и когда-то просил  Аллаха отомстить за дедушку.
   Позже он подумал, что его месть и суд были бы куда менее суровыми, и решил для себя окончательно никогда в жизни не призывать Всемогущего для совершения над кем-либо своего грозного правосудия. Оно было слишком страшным для человека.  После этого он посетил два мусульманских кладбища, сделал солидное пожертвование, благо он уже мог себе такое позволить,  попросил двух кладбищенских священнослужителей проследить за последними днями семерых правоверных мусульман и достойно их похоронить, обещая появляться регулярно. Навестить остальных четырех дедушкиных родственников и двух его знакомых он так и не решился. Он уже представлял, какая картина предстанет перед его взором, и уже боялся этого. Еще через несколько лет, увидев их похороненными рядом, он немного успокоился и даже попросил священнослужителей совершить обряд поминовения. Когда они поинтересовались, если ли какие-то пожелания относительно упокоенных и как его имя, он ответил, что пожелание одно, пусть успокоятся их души, а как его звать, совсем не важно. Немного подумав, он добавил: «Великий Аллах все ведает и решает сам, чего  заслуживают представшие перед Ним, и мы не вправе вмешиваться в Его дела».
    Выйдя с кладбища, он вдруг почувствовал, что не испытывает больше чувства мести. Нет, он их не простил, есть обиды, которые не прощаются и не забываются, просто все эти люди перестали для него существовать, и он перестал быть им судьей. Они наказали себя сами, и их было просто жалко.  Вроде бы умные, талантливые люди, почти все выбились выше среднего уровня, многие даже добились успехов в науке и на других поприщах, а в  итоге загубили как свои, так  и жизни своих близких.         
    Думая обо всем этом, он неожиданно вспомнил слова дедушки Саида во время их последней встречи и, наконец, понял их смысл, который пытался понять все эти годы.
    - Понимаешь, Ибрагим, - отвечал дед на его вопрос, почему он помогает этим злобным, неблагодарным родным в ущерб себе и бабушке.  – Я все понимаю, что поступаю глупо, выгляжу в ваших глазах идиотом, но иначе поступить не могу. Это же мои родные.  Я должен доказать им, что они поступают скверно, подло, иначе тому безумию, которое охватило наш род не будет конца. Я теперь очень хорошо знаю, что такое гнев и наказание нашего грозного судьи, Всемогущего Аллаха. Я много думал, почему именно мы были избраны на эти муки и страдания? Мы вроде бы ничего такого плохого не делали, никого не убивали, наоборот, всегда чтили Аллаха, любили людей, старались делать им добро. Только потом, когда мне становилось очень тяжко, я вдруг вспоминал, что мои деды и прадеды грешили так, что действительно навлекали на себя суровый гнев самого сурового на свете судьи. Да, ни  я, ни твой прадед не грешили, не грабили, не убивали, но мой прадед скопил и нажил свои, а потом уже и наши богатства таким путем, что об этом всегда предпочитали помалкивать. Вероятно, из-за него мы все и страдали. Мало того, что Аллах жестоко наказал его самого, немало перепало и нам. Досталось даже нашим близким и  детям. За все приходится платить. Пока люди не поймут этого, они обречены на вечные страдания. Познав эту истину, я теперь должен ее открыть, вбить в дурьи головы  своих родных, что богатства, нажитые нечестно, все равно не принесут желанного счастья. Наоборот, они несут  горе и разочарование не только их укравшим, но и остальным поколениям. Аллах жестоко мстит каждому, кто к ним прикоснется из-за слабости духа и трусости. Мои родные должны понять, что обижать своих же близких – это тоже самый тяжкий грех, за который ждет неминуемое суровое наказание. К сожалению, я понял это слишком поздно. Моя мама и все мои родные снова повторили ту же ошибку, а я не сумел этого предупредить, хотя и был все время рядом. Очень трудно признавать, что твоя собственная мать, братья, сестры и друзья поступают подло.  Когда их любишь,  ничего не хочешь замечать.  К моему великому счастью, твой дед Ниязи и мой лучший друг понял это раньше, поэтому я могу быть спокойным хотя бы за тебя, отчасти за твою родню со стороны отца. Я ведь даже обижался на тебя, когда видел, как ты относишься к своей прабабушке, а выходит, зря.  Сейчас ты всего этого можешь не понять, но когда-нибудь ты обязательно вспомнишь мои слова и поймешь, насколько мне обидно, что среди моих родных не оказалось тех, о ком можно было бы сказать, что это хороший, добрый человек.  А пока прости, думай что хочешь, но я должен выполнить свою миссию до конца! Мне бы очень хотелось, чтобы ты понял меня, а я думаю, так и произойдет. Постарайся, если сможешь и захочешь, сделать то, что я, вероятнее всего, уже не смогу! И еще постарайся донести до своих друзей, знакомых и, конечно же, близких! Упаси и сохрани их от того, чтобы так разгневать Всевышнего, что он откажется от своего дитя, и свой Страшный суд начнет вершить еще при его жизни, который может продолжаться аж  до четвертого колена! За это время может исчезнуть весь его род, и память об этом грешнике будет мучить его в аду, и не останется ни одной души, которая смогла бы смягчить и остановить Великий гнев грозного Судьи. 

   -5-
   - Здравствуй, милый мой правнук! – услышал Ибрагим голос «Старой мамы». -  Давно  тебя  жду. Уж не чаяла увидеть. Что, удивлен? Да, я – Великая русская княгиня.  Ты что, глазам своим не веришь?
  - Отчего же, верю! – отвечал растерянный Ибрагим. – Вон и шрам под губой, и родинка, которая потом  превратится в бородавку, и след на руке от ожога. 
   - Ну, вот и ладно! Значит, все-таки узнал свою прабабку?  Ну, и как, нравлюсь я тебе?
   - Не скрою, такой ты мне нравишься больше. Я и не представлял, что мама так на тебя похожа. Та же улыбка, глаза и волосы. Очень жалко, что ее и отца уже нет, вот уж кто обрадовался  такой встрече. Сказать бабушке,  не поверит. Одна она у меня осталась, да Розия, кто тебя помнит. Но их сюда уже не привезти. Очень плоха Нурия-апа, а Розия от нее даже на полчаса отойти не может. Значит, все это правда? Ты – Великая русская княгиня.
   - Да, любезный князь! И дед твой тоже князь, и прадеды тоже были князьями, причем, очень старинными. Ты даже не представляешь, откуда идут их корни.  Ты все думал, что твои таджикские предки ремесленники-гончары составляют твою родословную.  Ан нет.  В твоих жилах течет настоящая княжеская кровь, потомственных русских князей. Что, странно? В этой непростой жизни много всего странного случается. Да, мы – татары стали русскими князьями, и в списке Великих русских фамилий нас значительно больше, чем каких-либо других народов.  Ты ведь и это уже знаешь, но все отказывался верить. А твой  дедушка Саид, между прочим, мог совершенно спокойно претендовать на Российский престол. Его, конечно же,  здесь нет, но твой прадедушка, которого ты не знал, тоже  находится здесь, можешь подойти и поздороваться.  Думаю, узнать его тебе будет несложно.
    - Да все это так неожиданно, что голова идет кругом. С моей родней точно с ума сойдешь.  Ты - княгиня, дед – князь, мама и я – тоже.  Тетушка что-то такое  говорила об этом, но я ей не поверил,  не придал особого значения. Спрашивал бабушку, она замолкала и грустно вздыхала. Тебя и деда хоронили, как обычных смертных, может даже еще скромнее,  никто даже не догадается, что под скромными семейными холмиками на мусульманском участке православного кладбища лежат люди, имена которых гремели на весь мир. Это просто непостижимо!
  - Но ты-то теперь об этом знаешь.
  - Знать-то, знаю, но что теперь с этим делать? Кому об этом можно сказать? Я даже не представляю, что скажут друзья, жена, ее родные, не говоря уже о том, что скажут остальные. Вечно Сабиров отчебучит что-то такое, от чего волосы встают дыбом.
  - С каких это пор мой правнук стал бояться того, что скажут остальные? Удивлял, удивляешь и будешь удивлять!  И вовсе не Сабиров ты, а великий русский князь Сабуров. Ты ведь весь в своих дедов, и от меня кое-что досталось. В тебе ведь течет необычная кровь, азиатская, княжеская, вот она и бурлит, и делает тебя непохожим на других.
  - А если я откажусь от княжеского титула? Мне и своих достаточно.
  - А ты сможешь? От меня еще ладно, а от деда Саида? Ты ведь меня чуть не убил за него.
  - Ах, ты об этом? А я был неправ?
  - Прав, конечно, прав! Я ведь тогда и поняла, что ты настоящий князь, благородный и смелый. Ведь со всей моей родней ты тоже поступил благородно. Кстати, благородство в тебе от дедов твоих, это уж я точно тебе говорю. И никуда теперь тебе не деться от этого. Ты же их любишь, уважаешь, вот теперь тебе и нести то, что они несли с честью. Ты же не уронишь их чести? Кстати, тетушка твоя тоже княгиня, ты ведь знаешь об этом. Теперь-то тебе понятно, почему она так старалась породниться с нами?  Ведь она княгиней стала только благодаря браку с князем, а брак был недолгим. Княгиня княгиней, а знатности маловато, а уж с нами ваш род и стал одним из самых сильных в республике. Если бы ты внимательней к ней прислушивался, понял бы и это. Вот ты всю жизнь брыкался, как необъезженный конь, а главного так и не понял. Хотя я тобой довольна. Сделал и наворотил много, теперь пора понять, что же главное?
  - Ну, что же, спасибо за правду, за добрые слова! Надо прощаться, а то мои ребята заждались. Думают, что я свихнулся. В следующий раз пообщаемся подольше. Пойду, поздороваюсь с прадедом и буду думать, что делать дальше, искать главное. До свиданья, княгиня - апа!
  - До свидания, дорогой князь! Будет время, заходи! Ты теперь знаешь, где меня искать.

    Приятели  Ибрагима и в самом деле подумали, что он тронулся умом. На самом деле это очень странно. Из всей огромной экспозиции выбрал именно этот зал, ничего особенно из себя не представляющий, вперился в портрет русской княгини и застыл, как вкопанный.  Причем, углубился в его изучение так, что даже служители зала повскакали с мест и стали настороженно за ним наблюдать.
    Саня и Юра подошли к нему поближе, посмотрели на портрет. Портрет, как портрет, симпатичная женщина, Первая фрейлина императрицы,  может, даже очень симпатичная, но в зале было много других портретов, где женские лица были моложе и краше. Взглянув на друга, оба разом побледнели. Абсолютно ничего не замечая вокруг, он  стоял с таким выражением лица,  будто разговаривал с портретом, даже шевелил губами. Точно свихнулся. Он еще улыбался этой княгине,  даже кланялся. Ребята поняли, что нужно что-то предпринять, потому что вокруг уже собралась  толпа, удивленно посматривающая то на него, то на портрет. И как только друзья двинулись к нему, он неожиданно  отошел к другому портрету, поклонился уже ему, постоял несколько секунд, повернулся к ним, улыбнулся и двинулся навстречу. Оба дружно вздохнули, смахнули пот со лбов и высказали ему все, что о нем думают.
   На самом деле, в кое-то веки наконец, решили отдохнуть, вырвались в Питер, а он зачем-то затащил с утра в Эрмитаж, да еще откидывает такие шуточки, от которых в жар бросает.
   - Ну, что тут такого? – весело отшучивался  Ибрагим. – Встретил одну старую знакомую, очень давно не виделись. Не мог же я пройти мимо.  Ну, поговорили о том, о сем, что-то вспомнили. Ребята, она мне такое сказала, что я просто схожу с ума!
   - Ну, точно псих, минут пятнадцать с ней болтал!- заключил Саня.
   - Форменный, - добавил Юра.
   - Точно, ребята, еще какой! – улыбнулся Ибрагим, и все дружно рассмеялись.



   Неистовая тяга в мир культуры и творчества.

   -1-
   Попав в Москву, Ибрагим думал, что именно здесь он вернется к своему самому любимому увлечению: музыке. Но очень скоро  понял, что без нотной грамоты путь в этот удивительный мир был для него закрыт. Учиться этому было просто немыслимо, да и некогда. Времени катастрофически не хватало.
   Неожиданно и совершенно случайно он увлекся самодеятельной  песней, попав в среду так называемых бардов. Это было увлекательно, наконец-то пригодились и гитара, освоенная им на подводной лодке, и  его приятный, с неповторимым тембром голос.
   Сначала все шло хорошо. Барды с радостью и сразу же приняли его в свою дружную компанию, уже маститые оказали ему свое покровительство, стали брать его с собой на концерты.  Помимо исполнительского мастерства в нем присутствовало несколько полезных качеств, очень редких для творческой личности. Прежде всего, деликатность,  уважение к чужому таланту, а самое главное,  поразительные способности  увеличивать количество зрителей и слушателей.  Глядя, в  какой геометрической прогрессии за довольно короткое время начинает наполняться зрительный зал, многие, в том числе и неизвестные исполнители стали  набиваться к нему в друзья.
   Делал он это довольно просто, никогда не забывая проводить активную  своеобразную агитацию среди слушателей.
   - Друзья! – говорил он. – Вижу, вам понравилось наше выступление. Мы тоже этому рады. Признание таланта приятно и необходимо автору и исполнителю. Как говорится, ласковое слово и кошке приятно. Это окрыляет нас, заставляя работать над собой и своими творениями с еще большей отдачей.  Поэтому мы с еще большей ответственностью начинаем относиться к самим песням и выступлениям. Талант постоянно должен трудиться. Не знаю, когда мы соберемся и будем выступать в следующий раз? В какой-то степени это зависит от вас. Мы готовы выступать по первому вашему зову, но поймите нас правильно. Для этого нужно, чтобы зал был наполнен. Конечно же, мы придем и будем петь, играть, читать стихи даже тогда, когда в зале будет один слушатель, но согласитесь, это же будет неприятно обеим сторонам. Поэтому предлагаю пригласить ваших друзей, знакомых, близких, можно сказать, поделиться тем удовольствием, которое вы получили сегодня, надеемся,  будете получать и впредь. В конце концов, кто-то в следующий раз может и не прийти сам, не захочет, не сможет, мало ли причин? Давайте подумаем друг о друге, и мы все от этого только выиграем, и ваши друзья, знакомые, даже незнакомые тоже. Бог велел делиться, этому же учат нас родители, родные. Если вы согласны, складывайте в чехол от гитары свои координаты, телефоны и мы вас оповестим о следующем выступлении, к которому,  надеюсь, вы  подготовите ваших друзей, родных и знакомых. Уверен, что они вам будут благодарны даже больше, чем мы. И одно, последнее, непременное условие если вы не сможете откликнуться и прийти сами, постарайтесь прислать кого-то вместо себя. Согласитесь, что толку звонить и писать человеку, тратить время, наконец,  если он нас игнорирует.  Значит, мы не будем этого делать в следующий раз и сообщим тому, кто этого действительно желает.
     После своей пламенной речи к зрителям он пытался договориться еще с исполнителями, чтобы они, в свою очередь, тоже побеспокоились о наполненности зала, обязывая каждого привести какое-то определенное  количество людей. Все это имело  успех.  Зал действительно быстро наполнялся, причем, организатор старался четко отслеживать, чтобы условия договоренностей выполнялись даже тогда, когда самого исполнителя или слушателя по тем или иным причинам в зале не было. В противном случае ни тот, ни другой  о следующем концерте оповещен не был. Это было своего рода наказание, заставлявшее играть по принятым правилам и подстегивающее абсолютно всех к увеличению зрительской массы.
    Скоро его собраться по сцене стали отмечать,  что  уж больно быстро и довольно прочно он как-то особенно выделяется публикой.  Никто во время его выступлений не шумел, не мешал, его часто почему-то хотели слушать больше, чем остальных. К тому же ему совершенно невозможно было подпевать.  Ему не нужно было напрягать свой  сильный голос с  приятным, необычным тембром, который  заставлял заслушиваться, даже закрывать глаза от наслаждения, хотя почти каждый раз он исполнял новые песни, да и в старых нередко менял мотив и слова.  Причем, все его песни были очень мелодичны, очень отличались друг от друга и музыкой, и жанром, и сюжетом.  Особенно ему удавались лирические, задушевные песни, написанные в стиле русских народных или казачьих. Слава Богу, что их исполнение было  не совсем уверенным, не профессиональным, он часто терялся, забывал тексты. Сказывалось то,  что он много работал над ними, забывая свой последний вариант, а, кроме того, совершенно не мог и стеснялся  исполнять свои юмористические и сатирические песни. В противном случае, вероятнее всего, слушали бы только его.
   Все это, естественно,  не очень нравилось  другим исполнителям, которые в борьбе за слушателя старались поделить сферу влияния на жанры,  зоны, приучая его своими немногочисленными, похожими одна на другую песням, да еще на одну, максимум три темы, к тому, чтобы быть узнаваемыми и признанными.  Как правило, выбиралась одна, максимум две полюбившиеся народом песни, в крайнем случае, хоть как-то задевшие его душу и «долбились» так, что незатейливый текст и такая же простая мелодия волей-неволей запоминались сами собой. А что поделаешь?  Хочешь славы и известности, а таланта не хватает, корми  «пипл тем, что он с удовольствием хавает», той же дешевенькой рекламой.  А тут получалось, что весь их кропотливый, многолетний  труд перечеркивался одним только махом этого непризнанного,  выскочившего как черт из табакерки лихого молодца, который разом отнимал и слушателя, и славу.   
     И Ибрагим  снова не вписывался в существующие, определенные рамки даже самодеятельной песни.  Барды стали его избегать, а профессионалы тем более  не желали отдавать свой «хлеб».
   Ему несколько раз удавалось поучаствовать в нескольких конкурсах, но  это снова кончалось обидой и разочарованием, хотя чаще всего виноват был он сам.
   На первом конкурсе он умудрился сразу же стать лауреатом. Но, как говорится, дуракам везет, но  не всегда. На втором конкурсе его подвела «излишняя»  деликатность.
   Как обычно, из-за российской расхлябанности и не слишком тактичного поведения конкурсантов получалось  так, что  последним  участникам или оставалось совсем немного времени, или не оставалось совсем. В этот раз  Ибрагим оказался  примерно десятым от конца списка. Когда  участник  перед ним  пропел свои положенные пять минут да еще прихватил  три минуты у конкурентов, у выступающих вслед за ним, естественно оставалось всего лишь семь минут конкурсного времени.  Увидев слезы на глазах  двух симпатичных, бесголосых девчушек, Ибрагим  сократил свое выступление до полутора минут, успев пропеть лишь два куплета из своего 6-ти куплетного романса. При этом он не стал исполнять вторую и третью песни, даже не объявил  и ничего не рассказал о себе, как положено.  Девчушки  радостно «прочирикали и промяукали» уставшему жюри свои незамысловатые, страдающие отсутствием рифмы и смысла песенки и закончили конкурс. Причем, последняя «мяукала» уже двенадцать сверх конкурсных  минут, за что получила неодобрительный шум в  зале и недовольство организаторов. Последние участники так и ушли невостребованными.
    С этого момента Ибрагима стала преследовать подобная тотальная «невезуха» со временем, но он оставался верным себе, деликатно уступая свое время другим. Поступать иначе он не мог. Слишком крепко в него было вбито уважение к чужому таланту, а уж  тем более «собрату по несчастью». Поэтому, даже возненавидев всю эту творческо-исполнительскую публику, которую стоило только выпустить на сцену, как она совершенно забывала о ближних и договоренностях, он все равно продолжал уступать время выступающим за ним.  Самое смешное, что  даже на своих личных  концертах он умудрялся заполнить время для выступления своими многочисленными друзьями и знакомыми, давая им возможность показать свои таланты, оставаясь даже невостребованным. При этом часто получалось так, что его  выступление ограничивалось ролью конферансье, причем очень неважного, так как говорить на сцене он не умел совсем.
   Заканчивалось это плохо. Зрители плевались и уходили недовольными. Несколько раз ему делали замечание о нетактичности его поведения, мол, «пришли послушать его, а он выпускает на сцену кого попало». А однажды в немецком посольстве ему даже предъявили претензии, что «в оплаченном ему одному концерте не прилично выставлять вместо себя других исполнителей, заставляя их отрабатывать полученные деньги». Он был бы и рад выступать сам, но его сердобольное сердце продолжало отзываться на каждый призыв жалостливо смотревших на него глаз.
   Скоро он понял, что, как бы ему ни хотелось, сцена не для него, и прекратил все свои попытки на нее прорваться. Может быть, тысячу раз была права тетушка, не разрешавшая стать ему артистом, и  все это было и к лучшему. Прекратились волнения, доводившие его до сердечных приступов, понемногу  стала рассеиваться  зависть других исполнителей и авторов. Они снова становились добрыми знакомыми и приятелями. Короче, жизнь снова возвращалась в привычное русло.
  Со временем его даже перестало удивлять, как его мелодии и тексты, чуть-чуть переделанные, часто не лучшим образом, без какого-то упоминания о нем, звучат по радио, даже с  экранов телевизоров. Он даже научился шутить по этому поводу, что в стране, где воруют даже младенцы, иного и быть не может. При этом его согревала надежда, что у людей, особенно таких маститых и известных когда-нибудь проснется совесть, а время обязательно все рассудит. Ведь иначе и быть не может. Ведь тогда его добрый и мудрый дедушка Ниязи, учивший его правде,  окажется совершенно не правым.
   Спустя много лет, когда он снова вернется к увлечению бардовской песней и его станут приглашать даже в  престижные места, где она исполняется, он не изменит себе, повторив все,  что делал раньше. Он также будет деликатно уступать место на сцене практически всем желающим, понимая их чувства, не станет прорываться на сцену неблаговидными способами, хотя такие возможности у него появятся.
    Однажды на одном из совещаний в кабинете  руководителя Москвы будет решаться судьба Клуба авторской песни. Зная об этом пристрастии консультанта по экономическим вопросам, правительство столицы обратится именно к нему.
    - Не хотите ли вы возглавить или порекомендовать кого-то, кому бы можно было доверить это дело? – спросит его мэр города. –  У московского правительства созрело решение возродить авторскую песню,  помочь ей стать на ноги.  В районе Садовнической улицы расположен клуб бардов, больше похожий на курятник. Это же центр столицы, лицо города, поэтому у нас появилась мысль построить там такой клуб, куда не стыдно будет приглашать даже самых изысканных меломанов.  Я слышал, что вы уже возродили небольшой клуб, который успешно действует и развивается. Может быть, вам самому хотелось бы возглавить, как строительство, так и деятельность нового клуба  большего масштаба? Я бы лично был бы только рад этому, хотя признаюсь честно, не хотелось  расставаться.   Но все же было бы здорово, если бы вы предложили вместо себя кого-то другого.  Дело-то хлопотное, а у вас, я знаю, со здоровьем большие  нелады.  Ведь мы готовы отстраивать заново не только развалины на Садовнической, но и так полюбившуюся любителям бардов «Горбушку», а может, и еще несколько таких же мест, включая ваш институт. В общем, хотелось бы услышать ваше мнение. 
    У Ибрагима даже дух перехватило.  Наконец-то, начинала сбываться его сокровенная мечта,  возродить самодеятельную песню, да еще самому непосредственно во всем этом поучаствовать. Еще лет десять назад он бы, не задумываясь, ответил согласием, однако теперь при действительно уже совсем неважном здоровье участвовать в таком проекте было просто самоубийством. Тем более нужна была хорошая слаженная команда, а ее не было.  Конечно, люди бы нашлись,  кто-то даже уже был на примете, но все это было слишком  призрачно и не внушало уверенности. Прежде всего, из-за своей несостоятельности.  Оставалось одно, найти такого человека или людей, кому бы можно было все это доверить, а уже потом примкнуть к ним. Предложение было очень серьезным и требовало серьезного, вдумчивого ответа. И он попросил время подумать. И члены правительства столицы согласились  отсрочить решение, но только на один месяц. 
    Весь месяц Ибрагим делал отчаянные попытки найти нужных людей, главное человека, на кого бы все это можно было взвалить.   Обегав и обзвонив всех, кто хоть как-то был причастен к бардовской песне, он неожиданно к своему ужасу начал убеждаться в том, что не в состоянии справиться с этой задачей. Люди были, и их было много, но почему-то все, кто попадал в поле его зрения, не внушали должного доверия. Те, на кого можно было хоть как-то положиться, имели слишком узкие, мелкие цели и такой масштаб их просто бы раздавил, а тех, кто этого жаждал и обладал требуемыми организаторскими способностями,  к этому делу нельзя было подпускать даже на пушечный выстрел.  Все они, и те, и другие очень этого хотели, но была слишком большая вероятность, что все это было бы испоганено в самом зародыше.
     Короче, найти такого доброго, умного и порядочного чудака, который бы болел за это дело душой, обладал организаторскими способностями, да еще открыл дорогу всем, не получилось, не совпало. По крайней мере, таковых он на своем горизонте не увидел, а рекомендовать тех, кому не слишком верилось, не поднималась рука. Где-то в глубине души его пожирала подленькая мысль, что оказав кому-то покровительство, он и сам, наконец-то, сможет выплыть из неизвестности и его имя замелькает на афишах и на экранах телевизоров. Ведь те облагодетельствованные из чувства благодарности, а вернее из-за его немалых возможностей обязательно выразят ему свою признательность, но он подавил в себе это желание. Снова одержало победу чувство собственного достоинства. А иначе и быть не могло.
    Всю свою жизнь он старался доказать себе и людям, что достоин уважения, и теперь, когда была пройдено больше ее половины, прогнуться ради славы, капризной и переменчивой, как блудливая женщина, было просто смешно.  Ему ничего не стоило сделать это  значительно раньше, когда все еще было впереди, было много сил и желаний, но он не делал этого только потому, что не желал оставлять о себе память непорядочного человека. Вероятнее всего, Бог и давал ему  жизнь, силы, талант и желание заниматься творчеством только потому, что он мог честно и смело смотреть в глаза людям. И отказаться от всего этого было бы непростительной ошибкой.
    Конечно же, было обидно, что все, что он творил, пока еще было невостребованным. И было еще неизвестно, кто от этого проигрывал больше – он или люди, те самые, для кого он творил и мог творить еще больше? Он был честен перед ними, собой, своей совестью и Богом, а вот было ли все это у них?  А может и не стоило, как когда-то говорила тетушка, «метать перед ними бисер», раз они не ничего другого не желали, как жить в грязи,  ничего не видеть, кроме того дерьма, которым их старательно потчевали  дельцы от искусства.  В конце концов, можно было довольствоваться признанием тех немногих, кто по достоинству оценил его старания. И именно это признание было дороже всех иных.
    Может он был и не прав, прекрасно понимая, что такие люди есть и нужно только время, чтобы их отыскать. Ведь бардовская песня, конечно же, не умерла, имеет право на жизнь и необходимо постараться, не упустить этот случай, слишком редко выпадающий шанс, чтобы помочь ей выжить и не угробить ее окончательно. Но он оказался не в состоянии это сделать. Если уж его не поняли и не приняли единомышленники все те, кто болел душой за это дело, то уж члены правительства не поняли бы его размышлений и подавно. Им нужен был его однозначный и твердый ответ, а он такового на данный момент не имел. Вернее ответ был, но он перечеркивал все чаяния любителей авторской песни, в том числе, конечно же, и его самого. И в этом случае он выступил, как трезвый прагматик, доложив на заседании правительства Москвы, что на сегодняшний момент  людей, способных достойно и честно поднять это дело на должную высоту,  еще не встретил.               
    Этот доклад не прошел для него без тяжелых неприятных последствий. И это стало для него даже каким-то железным правилом: испытывать горечь и разочарование после каждого столкновения с миром искусства. Это было и понятно, в этих случаях довольно часто и остро вставал вопрос о торговле душой и честным именем.  На этот раз все закончилось серьезнее.  Вечером того же дня его увезли в больницу с тяжелой формой инсульта.

    Все это произойдет много лет спустя, а пока он жил в начале семидесятых и продолжал увлекаться всем тем, что ему предоставляла его вольная жизнь в столице.  Недолго переживая разрыв с бардовской средой, он с головой окунулся в новое увлечение.
   Московская интеллигенция была увлечена чтением популярных журналов, книг, запрещенной литературы, прослушиванием магнитофонных записей, грампластинок, посещением популярных театров и концертных площадок.
   Стараясь не отстать от нее и боясь пропустить что-то интересное, он  буквально разрывался на части. Каждый день он ломал голову, кому и чему отдать предпочтение? Сидя в одном из залов консерватории, он с досадой думал о зале «Чайковского» или «Гнесинке». Одновременно с этим ему хотелось послушать чтецов в библиотеке имени Ленина, а дома оставались непрочитанными «Иностранка», «Новый мир», «Москва» и «Литературная Армения», которые он с большим трудом выписывал на почте. Его самого удивляло, когда он только успевал за день посетить три-четыре зрелищных мероприятия  в разных концах Москвы.
   На самом же деле, он не успевал ничего. Неимоверными усилиями он пытался упорядочить свое время, составляя грандиозные планы, но каждый раз они «благополучно» рушились из-за какого-нибудь нового увлечения.  Хорошо еще, что институт не отнимал много времени, иначе вся его вольница  просто бы «накрылась медным тазом». А ведь нужно было еще  поесть и поспать.
   Он научился спать по пять-шесть часов в сутки, используя малейшую возможность где-нибудь «прикорнуть». Засыпал он быстро и крепко, частенько громко всхрапывая, независимо от места пребывания: в общественном транспорте,  на лекциях в институте,  даже на экзаменах.
   Однажды в театре Маяковского, услышав его храп, артист выронил в зрительный зал зажженную трубку. Искры, высыпавшиеся из нее, чуть не довели до пожара, а он проснулся только после того, как прервали спектакль. Естественно, его вывели из зала под возмущение и «улюлюканье» публики.
   Другой забавный случай  произошел в метро. Договорившись о встрече с  девушкой на станции «Профсоюзная», он сел в вагон на конечной станции «ВДНХ. Открывая книгу, он слышал, как объявили: «Следующая станция - Рижская», и поезд тронулся. Очнулся он после того, как голос, записанный на пленку, снова объявил: «Следующая станция - Рижская». Объяснить возмущенной подруге, где он пропадал более трех часов, было нелегко.
   Посещая «черный книжный рынок на Кузнецком мосту», он обратил внимание, что на книгах можно неплохо заработать. Это было как раз вовремя, продолжался поиск хорошей подработки, а здесь можно было совместить «приятное с полезным».
   Очень скоро он заимел знакомых в трех ведущих издательствах и нескольких типографиях, включая «Первую образцовую» и «Чеховский комбинат». Кроме того, химики научили его избавляться от печатей и штампов на библиотечных книгах.  Это позволяло приобретать, а главное, продавать литературу, которую его знакомые библиотекари «списывали» с большой выгодой как  для себя, так и для него. Причем, печати он выводил так мастерски, что заметить этого не могли даже бывалые книголюбы.   
   По такому же принципу - совмещения «приятного с полезным», он увлекся еще и торговлей театральными билетами.  Познакомившись  с  администраторами двух  особенно посещаемых театров: «Сатиры» и «Современника», а так же с одной шикарной, деловой теткой Никитичной,  работавшей  в театральной кассе на «Маяковке», они совместно поставили это дело «на широкую ногу». 
   Эти два дела давали значительную прибавку к стипендии и  пополняли его библиотеку. 

   -2-
   В то время Москва буквально с ума сходила по Театру на Таганке.  Билеты на спектакли достать было практически невозможно, даже у Никитичны.   Записываться в огромную очередь, отмечаться  и простаивать сутками за «бронью» не хотелось, да и было жалко время, но отступать не хотелось еще больше.  И тут его осенила неплохая идея.
   Захватив письмо из комитета комсомола с предложением провести спектакль или его прогон в  клубе института, он с невозмутимым  видом прошел через служебный вход, объяснив строгой вахтерше, что идет к руководству по очень важному делу. Вахтерша не растерялась, остановила его и предложила позвонить тому же руководству. Тогда он сунул ей в нос красное удостоверение  оперативного студенческого отряда, и она сдалась.
   Пройдя в театр, он подумал и решил не ходить к руководству. Каким-то нутром он почувствовал, что их маститого и капризного руководителя будет не так-то просто уговорить. Другое дело  его разношерстная молодежная ватага, с которой установить контакт было намного проще.
   Угощая их сигаретами, он перезнакомился почти со всей труппой и выяснил, что главный режиссер и в самом деде  «строптивый и капризный мужик, «посылающий таких гонцов, как он, далеко и надолго», а вот сами они были  не против выступлений на стороне.  Ибрагим довольно усмехнулся,  обменялся телефонами, и  с этого  началась их «дружба». Втайне от «главного» он устраивал им концерты, а они снабжали его контрамарками.
   Очень скоро все эти обласканные зрителем таланты ему разонравились. Стало понятно, почему  они так боялись своего грозного руководителя и только он один  мог с ними совладать. Талантливая и одухотворенная на сцене, в жизни вся эта публика представляла собой жалкое и нелицеприятное зрелище.  Почти все они не представляли собой ничего путного, как люди,  безбожно пили, сквернословили, рассказывали друг про друга разные гадости, плели интриги, завидовали друг другу, а главное, совершенно не имели своего мнения и готовы были топить друг друга, чтобы выторговать для себя условия получше. В данном случае добиться желанной роли. 
   Актерская судьба, зависимая от воли режиссера и «Его Величества Случая», лишала их человеческого достоинства, вытравляя в мужчинах-актерах мужское начало, а женщин  делая  безнравственными и легкодоступными. Некоторые из актрис сами приставали к Ибрагиму с непристойными предложениями и даже не обижались, когда он им отказывал в довольно резкой и грубой форме. Конечно же, встречались и нормальные, честные и порядочные, но их было меньшинство, и оно было вынуждено подчиняться общей, не слишком приятной атмосфере. 
    Глядя на их вечные выкрутасы, он думал,  что было бы лучше, если бы он всего этого не знал и не видел. Спектакли с ними он уже смотреть не мог, однако выгодное знакомство приходилось продолжать.  Это  давало ощутимый приварок к стипендии, а, кроме того, в артистической профессиональной среде можно было показать и свои таланты.
    Как-то к нему обратилась одна актриса и попросила взять к себе недели на две ее друга актера «Милорда», так они называли его между собой, чтобы он мог отдохнуть от богемной жизни.
   - Понимаешь, у него творческий заскок и может поехать  крыша, – объясняла она. – Он  пишет сценарий, нужно уединение, а дома жена, дочка.… Ну, сам понимаешь!   Короче, ему нужно побыть одному,  иначе он просто пропадет. Жалко его, он ведь очень талантлив и абсолютно безобиден. Умоляю, помоги! Говорят, ты живешь один, пусть он у тебя немного перекантуется!
    Из всей труппы «Милорд» казался Ибрагиму самым приличным и интеллигентным. По крайней мере, он никогда не ругался, не ввязывался в интриги и старался держаться с достоинством. И Ибрагим решил ему помочь.
    Пригласить к себе он не мог, приезжал отец, поэтому он обратился  к одному  из своих влиятельных знакомых.
    Андрей Васильевич, высокопоставленный чиновник в Министерстве среднего машиностроения после развода с женой жил один в большой двухкомнатной квартире. Он был дружелюбным, общительным и очень любил театр.  Когда Ибрагим изложил ему свою просьбу, тот даже обрадовался. Еще бы, пообщаться со знаменитым артистом,  из такого знаменитого театра, да еще  и у себя дома.
   Через неделю Андрей Васильевич сообщил Ибрагиму, что  постоялец - «классный мужик», никуда не ходит, целыми днями читает, что-то пишет, отказывается от вина, а о женщинах даже слышать ничего не хочет. В общем, он был доволен и благодарен Ибрагиму. Естественно был рад и Ибрагим. Как-никак он  совершил благое  дело.
   Через три недели у «Милорда» творческий заскок благополучно закончился, и он решил съехать от гостеприимного хозяина. Это дело было решено отпраздновать. Стол был уставлен спиртным и закуской.  Артист  на этот раз много и охотно пил. Все были довольны, шутили и смеялись.
   - Какие вы классные мужики, – говорил изрядно выпивший «Милорд». -  Вы меня здорово выручили. Я вас очень люблю и уважаю.
   - Да ладно, свои люди, сочтемся, – вторил ему расчувствовавшийся Андрей Васильевич. -  Мы же друзья, а друзья должны помогать друг другу. Скажи, ты мне друг? Нет, ты мне скажи честно и прямо!
   Ибрагим понял, что сейчас дело дойдет до выяснения: «уважают ли они друг друга», и вышел на кухню приготовить кофе.  Неожиданно  он услышал крик Андрея Васильевича и звук хлопнувшей входной двери. Опрокинув турку с кофе, он вбежал в комнату.
    Хозяин сидел за столом один растерянный, хмурый и протрезвевший. Он поднял на Ибрагима недоумевающий взгляд и взволнованным, обиженным голосом произнес:
   - Ибрагим, что же это такое? Я к вам со всей душой, а этот мерзавец, оказывается, отлеживался у меня, потому что у какой-то шалавы подцепил заразу. Что же мне теперь квартиру марганцовкой мыть? Ко мне же  дочка приходит, люди приличные. Ну, сказал бы вначале, я же мужик, понял бы. А то вылечился и только теперь мне такое выложить. Ребята, за что?.. Что я вам плохого сделал?
   Он еще долго что-то говорил, а Ибрагим застыл в оцепенении. Он не знал, что говорить и как оправдаться?  На его душе было омерзительно и тоскливо.

   На следующий день он ворвался в театр, чуть не уронив приветливо улыбающуюся вахтершу, и стал искать негодяя, чтобы вытрясти из него душу. Тому еще здорово повезло, что его срочно вызвали на съемки какого-то фильма. Случайно попадавшие «под руку» артисты, видя искаженное злобой лицо Ибрагима, шарахались в стороны, а главный режиссер прервал репетицию и молчаливо наблюдал за тем, как взбешенный молодой человек носится по его театру и обыскивает все углы. Он и его актеры терпеливо ждали, пока Ибрагим заглядывал за кулисы, гремел декорациями и несколько раз пробежался по зрительному залу. Вероятно, они привыкли видеть и не такое.   Возобновили репетицию только после того, как Ибрагим громко хлопнул дверью, решив больше никогда сюда не возвращаться.
    Тогда он еще не знал, что тетрадочка с его стихами попала на стол мэтра, а тот показал их известному поэту, по стихотворениям которого решили поставить  спектакль. Ибрагиму было не до этого, его переполняла ненависть ко всем артистам и театрам всего мира.  Он с благодарностью вспоминал тетушку, не разрешившую ему стать артистом.

   -3-
   В середине апреля Ибрагим неожиданно узнал, что несколько его стихотворений напечатали в популярном молодежном журнале. Удивленный и счастливый он позвонил в редакцию и договорился о встрече с заместителем главного редактора.
   Седоватый мужчина в больших роговых очках встретил его приветливо, пожал руку и предложил чаю. Ибрагим не отказался, и началась дружески-деловая беседа.
   Хозяин кабинета попросил своих работников, чтобы их не беспокоили, и Ибрагим еще больше почувствовал свою значимость. Еще бы, его признали, как поэта, да еще в редакции популярного журнала и напечатали.
   Он сообщил редактору, что два стихотворения из пяти, напечатанных в журнале, не совсем его, а переводы таджикских поэтов Рудаки и Айни. Тот сказал, что это просто замечательно,  потому что молодой автор еще и талантливый переводчик.
   Неожиданно редактор достал из стола серенькую тетрадку, и Ибрагим ее узнал. Это была та самая тетрадь, которую он подарил Милорду, так опозорившего его перед Андреем Васильевичем. Ибрагиму стало неприятно, что за публикацию стихов он обязан именно ему, и у него мгновенно испортилось настроение.
    Нахлынувшие неприятные мысли не позволили ему сразу понять то, о чем говорил редактор. А редактор говорил о том, что все его дальнейшие публикации, а так же  слава поэта зависят от того, примет ли он одно непременное условие. Оказалось, от части своих творений, понравившихся редактору, он должен будет отказаться и не возражать, если они будут напечатаны под другими фамилиями.
    - А как вы хотели? – говорил издатель, пристально глядя на Ибрагима поверх очков. -  Вы что, член Союза писателей или известный поэт? Стихи ваши нужно править, исправлять ошибки, наконец. У вас же нет литературного образования. За все надо платить. Подумаешь, написал стихи. До печати их нужно еще довести, обработать, сделать удобоваримыми. У меня за этим столом перебывало столько вашего брата, что и представить себе трудно. И все таланты, черт бы их всех побрал. И все кочевряжатся, воображают из себя великих поэтов, писателей. А кто чуточку умнее, печатается. Вот станете известным, тогда другое дело. Вы же собирались отблагодарить меня, вот это и будет вашей благодарностью. А гонорар оставьте себе, он вам пригодится. А мы вам еще и поможем. Ведь люди, которым вы отдадите свои вирши, будут вам благодарны и откроют дорогу в серьезную литературу. Кстати, поэт, который принес ваши стихи, очень известен, но его самого не печатают. Как вы думаете, почему? Да потому что не хочет с нами дружить. А вы, я вижу, умный парень, студент, коммунист, к тому же национальный кадр. Так что же вам брать пример с этих диссидентов и деклассированных элементов, которых не печатают и никогда печатать не будут. Так что хорошенько подумайте над моими словами. Да, вот еще что. Я бы мог взять ваши стихи и без вашего согласия, тем более что рукописи не возвращаются, но мы же честные люди и предлагаем честную дружбу.
   Ибрагим пришел в себя только на улице. Его душа возмущенно «кипела», а настроение было испорчено настолько, что он не пошел в бухгалтерию получать свой первый в жизни авторский гонорар.
    Недели две он бегал по редакциям газет и журналов, предлагая свои стихи. Они всем нравились, их обещали внимательно посмотреть, но, как только дело доходило до печати, вернее, до конкретных сроков, начиналось что-то вроде того, что произошло в редакции молодежного журнала.

   - Ну что, дружочек, получил гранату?  - говорил ему у себя дома за ужином Леонид Сергеевич.  - Решил стать профессиональным поэтом? Сколько смотрю на тебя, столько же удивляюсь. Ты вот отказался от нашей организации, а полез в такую клоаку, в которой наши игры покажутся тебе малой шалостью. Какие-то вопросы ты решаешь, просто позавидуешь, а иногда, ну просто дитя малое. Говорят, что из окон наших кабинетов видно очень далеко,  но я тебе и без этого могу сказать:  там,  куда ты сунулся, глотки друг у друга рвут так, что мало не покажется. Кто же тебя пустит к такому лакомому пирогу? Будь ты хоть в тысячу раз талантливее всех их, пока ты не докажешь им, что ты свой, они тебя даже на порог не пустят. Даже странно, что они вообще тебя напечатали. Видно ты и в самом деле талантлив.  Тогда ты тем более для них угроза или лакомый кусок. Как к тебе не примазаться? Я плохо разбираюсь в поэзии, но твои стихи мне нравятся, особенно песни. Неужели ты не видишь сам, что собой представляет весь этот мир нашей, так сказать, культуры? Одних только членов союза писателей целый муравейник, не считая доморощенных писак. Официальный союз писателей контролировать не надо.  Они все морально устойчивы и выдержаны.  Вон сколько макулатуры  пылится на полках  магазинов и библиотек.  Правда, прорываются иногда зажигающие души искорки, но без этого и жизнь была бы неинтересной и пресной. А вот то, что мы запрещаем, пользуется таким ажиотажным спросом, что даже нам приходится вставать в очередь.  У меня создается такое впечатление, что благодаря нам многие не известные авторы и становятся известными. Многих из них я откровенно и глубоко уважаю. Кстати, поэта, которому приглянулись твои стихи, вся моя семья очень любит. Да и многие наши тоже. Настоящий мужик, принципиальный. Вот уж кого надо на руках носить. А мы его гноим, издатели - сволочи не печатают. Правда, говорят, что чем больше душишь поэта, тем он пишет лучше. Вот он и пишет так, что душу выворачивает. А скольких еще душили и душат. А впрочем, наша контора некоторым образом выполняет функции союза писателей, причем, самого настоящего, а не этого официального гадюшника.  И наш списочек писателей для мировой общественности и культуры будет поценнее. Некоторые даже пользуются этим. Напишут какую-нибудь порнографию, наскандалят, вот их и признают. Так что могу составить тебе протекцию. А если серьезно, нужно было сразу обратиться ко мне, я бы что-нибудь придумал. Без связей к читателю прорваться трудно, а иногда просто невозможно. Ладно уж, поговорю кое с кем, напечатают тебя. Только уж станешь известным, не забывай.
   - Большое спасибо, только не надо, я не хочу! – ответил Ибрагим.
   - Чего не надо?..  Что значит, не хочу? – удивился Леонид Сергеевич.
   - Не хочу заходить с черного хода, – твердо сказал Ибрагим.
   Он и на самом деле уже не хотел быть признанным поэтом.   В свои стихи он вкладывал часть души и торговаться ею, как книгами или другим товаром, ему было противно и мерзко. У него вдруг появилось ощущение, что, побывав в издательствах, за кулисами театров, он вывалялся в грязи. Снова припомнились тетушкины слова об артистах, и он решил больше никогда не приближаться к миру богемы и официальной культуры.  Может быть, он и ошибался, но на этот момент  решение его было твердым и искренним.
   «В конце концов, я могу писать и так, для себя, друзей, а время  рассудит и подскажет, хочу я писать или нет», – подумал он, и на душе сразу стало легко и спокойно.



   А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ…

    Ибрагим проснулся от страшного, многопушечного грохота. Открыв глаза, он увидел, как на противоположном склоне, между поворотом  ущелья и того места, где еще днем прошел он, произошел грандиозный снежный обвал. При свете полной луны и ярких великолепных звезд весь процесс был виден от возникновения до самого конца.
   Белая громада горы, оседая и скользя, с неудержимой силой и быстротой летела вниз. Там она рассыпалась и взрывалась, сотрясая почву и дрожа тяжким громом, который перекатывался десятками эхо. Облака снега клубились и медленно распадались, оседая, как дымовая завеса.
   Зрелище было великолепным, завораживающим и страшным. Ибрагима испугало,  что обвал вызовет падение камней и на его склоне. Он вжался в скалу и тут, словно вызванный его мыслью, новый грохот, чуть слабее первого, заставил его втянуть голову в плечи. По соседству с первым, расколовшим спокойствие гор, через висящий ледник, словно заразившись, последовал второй, значительно меньший обвал. 
   Ибрагим слышал, как где-то рядом трещали камни, срывающиеся с высоты, но над ним не стронулся ни один камешек. Скоро горы успокоились, и он внимательно осмотрел верхнюю часть своего склона, затем окинул взглядом все ущелье и удивился, что совершенно не чувствует холода. Это буйство стихии настолько отвлекло его внимание,  что он неожиданно перестал чувствовать не только холод, но и комариные укусы, зуд растрескавшейся на лице и руках кожи.
    Подумав об этом, он почувствовал, как зачесались руки. Решив, что лучше об этом не думать он снова устремил взгляд на ущелье, и его взгляд упал на реку.   
   Даже сквозь туман было видно, как она изменилась. Обвалы сузили  и углубили ее русло, скрыв под увеличившейся, стремительно несущейся массой воды  пороги и перекаты. Даже мелкие ручейки, еще несколько минут назад прозрачные и звенящие, превратились в грохочущие бушующие мутные потоки, которые начали скрывать излучины в долине, тем самым ее уничтожая.
   «Ну, вот и все! - подумал он. -  Дороги назад больше нет».
   Тропы, ждавшей пятнадцать лет, пока он пройдет, больше не существовало.
   Горы с грохотом захлопнули за ним дверь,  отрезав его от погони, если она существовала, и от всего, что связывало его с домом. Теперь у него оставался только один путь, к памирцам.
   Неожиданно он почувствовал, как от холода свело ноги.
   «Не хватало только умереть от переохлаждения, надо заставить себя двигаться», – подумал он и вспомнил, как дед всегда бережно относился ко всему, что может гореть. Вдвоем с ним они собирали веточки, тростник, помет животных и аккуратно складывали все это в довольно просторный  глиняный сарай, наполненный почти доверху. Отправляясь в горы, дед брал с собой лепешки, коровьи и горных баранов, чтобы обогреться самому и приготовить пищу, но использовал их только в крайнем случае. Иногда он носил их месяцами.
   «Как бы они сейчас пригодились, – с досадой думал он, жалея, что не подумал о костре раньше.
   Сбросив покрытую инеем курпачу, он сделал несколько гимнастических упражнений, высунул голову из своего убежища и снова внимательно осмотрел склон. Буквально в десяти метрах от своего уступа он заметил еле заметные, торчащие из скалы  верхушки веток  какого-то дерева или кустарника.
   Осторожно докарабкавшись до них, он обнаружил небольшой, почти высохший куст терескена.
   Это низкорослое и некрасивое растение здесь в горах очень ценилось. Молодые веточки с листочками служили пищей для скота, а деревянная часть – топливом для памирцев.
   Однажды, побывав в самом высокогорном центре Таджикистана Мургабе, расположенном почти на четырехкилометровой высоте над уровнем моря, Ибрагима удивило, что в окрестных горах его совершенно не осталось. Местные жители поведали, что так активно вырубали его заросли вместе с верхней частью корневища, что теперь приходилось завозить его даже из Хорога. К сожалению, как и тысячелетняя арча, терескен тоже  рос очень медленно.  Природа Памира была уникальной и очень ранимой.
   Выдернуть куст из скалы сразу не получилось. Тщательно убедившись, что устойчиво держится на скале, он перерезал корни перочинным ножом и осторожно вернулся с ценной добычей на свой уступ. Потом наломал тоненькие, сухие веточки, наощупь  поискал камни, которыми можно бы было высечь искры.
   Через несколько минут загорелся маленький костерок.
   «Значит, жизнь еще не кончилась», - ободрил он себя и, глядя на весело разгоревшийся огонь, подумал, что этого кустика терескена до рассвета вероятнее всего не хватит. А это означало, что его по возможности нужно беречь, и спать не придется.   
   «Ну что ж, придется развлекать себя до утра», – вздохнул он и вспомнил, как в первом   походе на подлодке, в абсолютной темноте в задраенном восьмом отсеке он и еще четверо членов экипажа травили байки, анекдоты и танцевали, чтобы согреться, натыкаясь на компрессорные машины, рефрижераторы и водоопреснительную установку. В этот отсек он попал случайно,  совершая свою первую экскурсию по лодке с разрешения командира.  Четверть суток им пришлось развлекать друг друга, пока ремонтная бригада занималась ликвидацией серьезной поломки.
   На подводном атомоходе вечно что-либо выходило из строя. Команда часто шутила, что «советская  техника рассчитана только для того, чтобы дойти до обозначенного пункта, выполнить задание партии и правительства, а что касается возвращения или обеспечения нормальных бытовых условий экипажа, то это, увы,  не предусмотрено». Слава Богу, что он не попал на «Хиросиму» - лодку того же проекта, которую постоянно преследовали неудачи. Она была первой в серии, и первый свой боевой поход окончила бесславно. Пожар, авария реактора, всплытие под носом у американцев и буксировка на базу. Следующие походы были не лучше. Моряки даже перекрещивались, когда она подходила к базе.
   Его лодка считалась более-менее благополучной, хотя все это благополучие было относительным.  За три с половиной года  Ибрагим уже шесть раз выходил в море и участвовал в двух боевых походах. Каждый раз  перед выходом в море  командир рапортовал, что на вверенном ему атомоходе обнаружено множество серьезных недоделок и поломок, и каждый раз руководство базой приказывало приступить к выполнению задания. А экипаж потом на своей «шкуре» ощущал эти поломки, с невероятными усилиями   устраняя их во время плавания.
   То же произошло и в последний раз.
   Командир отрапортовал, что на вверенном ему корабле обнаружено девятнадцать серьезных поломок и недоделок, не считая тридцати четырех мелких. Полноватый вице-адмирал, мрачно выслушав доклад строптивого офицера, приказал выйти в море и выполнить задание партии и правительства.
   И лодка вышла в море.
   Все время, пока они шли  до места назначения, команда боролась за жизнь корабля, а когда начались серьезные маневры, обнаружились еще и скрытые дефекты.  То, что они вернулись обратно, было просто чудом. Командира наградили орденом, а всей команде дали по медали. Можно себе представить, что получила бы команда,  если бы их спасали или, не дай Бог, буксировали на базу. У советских подводников существовали  только две возможности сохранить свою честь: любой ценой вернуться на базу самим или погибнуть.
   Перед отъездом на Родину Ибрагиму позвонил бывший торпедист Малышев Юра и сообщил, что жена Вальки Каплина родила ребенка, которого им не отдали. Жена ушла, а Валька пьет. И Ибрагим вспомнил, что ему, как и Вальке, в карточку вписали  те же 50 рентген. Правда, Каплин постоянно нес вахту в турбинном отсеке, а за дополнительный отпуск вообще раза три торчал в реакторном.
   Со злостью подумав, что военные медики опять соврали и о будущем могут знать только небеса, он решил попытаться сменить тему.
   О тяжелых моментах службы  думать не хотелось, особенно сегодня.  Сегодня ему и так немало досталось, но ничего веселого на ум не приходило. Тогда он  вспомнил, как давал подписку о неразглашении.
   «Вот и ладно! – удовлетворенно хмыкнул он, довольный собой, что может развеселить себя сам или заставить не думать о плохом. – Лет  на десять можно забыть о службе. Слава Богу, что вообще выскочил из тех передряг. Значит, надо выскочить и из этой. Короче, нужно на самом деле подумать о чем-нибудь другом,  а то еще сойдешь с ума».
   Вдруг ему показалось, как буквально в  метре на скале промелькнула какая-то  тень, посверкивая двумя маленькими точками, как глазами у рептилии.
   «Змея!» – испуганно подумал он, но, внимательней приглядевшись, понял, что ошибся. Ползущая тень образовалась от пламени костра, а сверкнули два каких-то близкорасположенных кристаллика. Да и не могли появиться здесь, на такой высоте не только змея, но и другое животное.
   «Что это: страх или осторожность? – задал он себе вопрос, удивляясь, что стал бояться того, чего совершенно не боялся в детстве и юности. -  Вероятно, взрослею и  начинаю ценить жизнь. Интересно, что меня ждет впереди?.. Доберусь ли до Москвы?»
    Окинув взглядом темное южное небо с яркими звездами, он вдруг почувствовал, как защемило сердце, к горлу подкатил комок, а глаза затуманились от слез. Действительно, что ждало его впереди? Увидит ли  он еще  когда-нибудь это небо, звезды, горы, если выберется отсюда, доберется до памирцев, а потом и до Москвы?
   Подбросив веток в огонь и кутаясь в заледеневшую курпачу, он снова прижался спиной к скале. Неожиданно налетевший ветерок немного подсушил слезы на глазах,  и он в который раз бросил взгляд на уже совершенно недоступный, противоположный склон, туда,  где, извиваясь змеей, спускалась в ущелье  еле проходимая, сплошь заваленная осколками камней тропа.
   «О чем, интересно, думал шестнадцатилетний юноша Мирсаид, ставший известным поэтом Миршакаром, когда навсегда уезжал верхом на ишаке из своего высокогорного кишлачка Сендив в Душанбе?» - подумал он и улыбнулся.  На самом деле, чего грустить и убиваться? Жизнь-то ведь еще не кончилась. Значит, есть надежда, что он  еще сюда вернется.  Может быть, даже  с почетом и со славою. Кто знает, как сложится она, жизнь? Может, ему  начертано поступать именно так? До свидания, прошлое!..  Здравствуй, будущее! А он постарается его не разочаровывать. 
   Смахнув с глаз набежавшие слезинки, он посмотрел на огонь, потом на родные горы и, представив, как его слушают отец и его два деда, стал читать вслух стихи, которые написал там, в далекой России, сидя у костра на берегу Оки.

Укрыв поля, туманы белые
чуть золотятся на заре.
А я любуюсь рожью спелою,
что от росы вся в серебре.

И странно всем, что мне нездешнему
так по душе пришлась Рязань,
ее березки белоснежные,
лесов дремучих глухомань.

Пред ней мой предок Хан Касимовский
сложил свой острый ятаган
и сделал Русь несокрушимою,
сдружив славян и мусульман.

Здесь нет ни гор, ни рек бушующих,
Ферганских рощ и миндаля,
и душанбинских роз чарующих,
зато, какие здесь поля!

Перед Аллахом может, грешен я
за то, что жизнь так изменил,
но край родной люблю по-прежнему,
и ничего  я не забыл.

Я не забыл улыбки маминой,
рук добрых дедов и отца,
и раз родился мусульманином,
то им и буду  до конца.

Душа моя все время мается,
болит и рвется пополам,
и упрекнуть меня пытается,
что дом родной остался там.

И все же я на жизнь не сетую,
и Бог один, и жизнь одна,
и выбрал снова только б эту я,
раз мне дарована она.

И пусть простит Рязань радушная
за то, что я такой, как есть,
что сплю и вижу небо южное,
и часть души моей не здесь.




























               









Глава: Дедушка Ниязи
Часть 1. Муксу - один из притоков Сурхоба.  «Ходжа–Оби-Гарм», «Гарм Чашма», «Шаамбары» - курорты с горячими источниками. Худжра – келья, маленькая комната.
Часть 2. Мазар - святое место поклонение Богу у суннитов и исмаилитов (усыпальница святого человека или памятник какому-нибудь из ряда вон выходящим событиям, предметам, растениям, которые посчитали священными.) Обряд этот древний, появившийся у таджиков еще до образования ислама. «Культ горного козла» - иногда мазары украшают рогами горных козлов, считая их священными животными.  Дини панджтани – религия памирских исмаилитов, буквально: религия пяти особ.
Сотун  - столб.  Худо – Парвадигэр – бог.  Чоорхона - специальная форточка в крыше дома у памирских исмаилитов. Пешвоза – веранда, пристройка у дому у памирцев.
Часть 4.  Хурджум – специальный мешок из плотной ткани, сума. Хорогский ботанический сад – ботанический сад под городом Хорогом.  Курган-Тюбе - областной центр, расположенный к югу от Душанбе.  Педжикент - город в Ленинабадской области на западе республики на реке Зеравшан.  Рошт-Кала - кишлак в Шах-Дарьинском Районе.  Рават, Сарытаг, Маншеват,  Джижик,  Мур,  Хазархана, Майхура,  Газнак, Дукдон, Тавасенг– кишлаки и перевалы в Фанских горах.  Фанские горы – расположены между Зеравшанским и Гиссарскими хребтами.  Каракуль -  высокогорное озеро в центре Памира (4000м над уровнем моря). Искандеркуль - озеро в Фанских горах (2200м над уровнем моря).   Серим, Сарытаг, Хозормеч – реки, питающие Искандеркуль.  Бактрия - древнее название государства, в которое входили современные Таджикистан, Узбекистан и Афганистан.  Согдийцы – так называли в древности горных жителей Бактрии (древние таджики). Зулкарнай – прозвище Александра Македонского (Двурогий). Искандер-Дарья – река, вытекающая из Искандеркуля и впадающая в Ягноб.  Ягноб - река, впадающая в Заравшан. Шингу – приток Зеравшана, к западу от Искандеркуля.  Маргузорские озера – семь озер расположенных в верховьях реки Шингу. Чимтарга – вершина Фанских гор – 5489 метров над уровнем моря.  Регар, Варзоб, Денау – города, расположенные в Гиссарской долине. Хамирджуй, Шуркургон, Галачамулло – пригороды Канибадама. 

Глава: Отец
Часть 3. Сталинабад – старое название Душанбе до 1959г. «Лысый обормот» - подразумевается Первый секретарь ЦК КПСС Н. Хрущев. Исфара - река в Ферганской долине рядом с г.Канибадамом, (бассейн реки Сырдарья). Канибадам – город в Ленинабадской области.  Куляб, Ленинабад, Курган-Тюбе – областные центры Таджикистана. Фирузоба, Пулотон – районы Канибадама.  Навруз - (Новый день) – языческий религиозный праздник, доставшийся в наследство таджикам от огнепоклонников. Празднуется весной с 21 марта до начала апреля, как приход нового года. После победы Октябрьской социалистической революции был запрещен, но таджики все равно его праздновали, особенно памирцы, куда Советская власть практически не добралась. После Великой отечественной войны произошло послабление в отношении религии, поэтому таджики стали отмечать его открыто.  Гулгардони – традиция сбора и дарения подснежников детьми.  Суминак - национальное традиционное кушанье из проросшей пшеницы, готовиться к Наврузу в виде халвы или лепешек.  Сумот, санджит – национальные кушанья.  Сабзи - морковь.  Себ - яблоки.  Дервиш - таджикский юродивый, нищий, почитается, как святой. Хирка – власяница дервиша. Дувал - среднеазиатский глиняный забор высотой около трех метров. Уч–талак – мусульманский обряд развода.

Глава: Тетушка Наргиз
Часть 3. Сурьма - народное косметическое средство, служащее для подведения глаз.  ЧООН - отряд особого назначения, созданный чрезвычайной комиссией для борьбы с басмачами.  Шайтан – черт. Хаджиб – лицо, ведающее допуском к верховному правителю, эмиру, султану, шаху. Бей – лицо, принадлежащее к древнему царственному роду. Бек – князь. Гази – истинный защитник и борец за веру. Диван беш – министр правительства. Ляшкер баши – главнокомандующий войсками. Тонги баши – командующий артиллерией. Рахш – боевой конь богатыря Рустама.
Часть 11. Медресе – специальное учебное заведение, готовящее исламское
духовенство.  Хадж - паломничество правоверных мусульман в Мекку.  Дутар, тар, ситара - струнные музыкальные национальные инструменты.