ТАБАК
Мой отец, Николай Николаевич, воспитывался в детском доме. Табак курил все годы, какие я его знал. В последние десятилетия своей жизни отец курил только «Беломорканал» ленинградской фабрики. Если ему по каким-то причинам не попадались папиросы этой фабрики, он кашлял, задыхался, но курил. Сквозь слёзный кашель отец хрипло, как вулкан из позднего мультфильма, выбрасывал слова проклятия в адрес табачных производителей и работников торговли, которые не смогли достать и привести в посёлок лесозаготовителей нужный ему сорт табака.
Это было поздней, а во время войны курение табака носило какой-то туземный обряд. Меня всегда привлекала фигура отца - человека-кочегарки. В памяти моей сохранился его образ заядлого курильщика. То он сидит на табуретке, прижавшись к углу печки и пускающий дым в под русской печи. То сгорбленный у открытой дверцы голландской плиты. Это называлось: «Я дома не курю при детях».
Но такие сцены наблюдались, когда табак был в доме, когда кисет был набит махоркой. О папиросах тогда курильщики только мечтали. Часто было, когда и махорки не было. Тогда все курильщики «стреляли» друг у друга. В выигрыше всегда были местные старики, которые выращивали табак в углах своих огородов. Этот самосад был ядреной штукой, которая могла выбить слезу у многих курильщиков. Какие разговоры начинались среди мужиков по поводу этого самосада.
Ну, хорошо, табак нашли, стрельнули, купили по случаю в магазине, или получили по карточкам – это ещё полдела. Из рассыпного табака отец скручивал при помощи газеты что-то похожее на сигарету или курительную трубку. Бумага для домашней самокрутки тоже была дефицитом. Все эти составляющие нужно было достать, соединить в единое целое и поджечь спичкой. Но и спичек не было.
Одно время по станции Пушма, куда отца направили работать в качестве начальника лесопункта, ходил слух, что на Кировской спичечной фабрике затесались враги народа, которые пытались идеологической диверсией подорвать политическую стабильность в тыловом лесном посёлка. Спичечные коробки Кировской спичечной фабрики в те годы выходили с изображением ребристой красной звезды. Кто коллекционирует спичечные наклейки, по-видимому, может быстро отыскать такую картинку. Хотя по прошествии стольких лет эта маленькая художественная миниатюра является в современной коллекции значительным раритетом.
Слухи утверждали, что при определённом раскрашивании и просмотре под определённым углом на этой миниатюре в пределах красной звезды якобы просматривался знак фашистской свастики. Многие пытались найти этот подлог, но никто не мог доказать подобное видение натурально. Но, тем не менее, спичек в обращении не было. Необходимость топить русскую печь, прикуривать, разводить костёр, во всех случаях был нужен огонь.
В условиях войны много было интересных находок и действий, которые вышли поздней из хозяйственной бытовой жизни.
Зимой обычно в русской печи огонь сохраняли в каленых углях. Сгребали горячую золу к одной стенке печи, закрывали заслонкой, а когда приходила необходимость добыть огонь, раздували горячие угли над газетой или мелко и тонко наструганной лучиной. Таким образом, растапливали печь, зажигали керосиновую лампу, а от неё было удобно прикуривать самокрутку.
Так делали зимой в домашних условиях. Летом печки не топили, да и зимой, как и летом, курили не только в домашних условиях, но и на производстве. В этих условиях использовали ватный прожжённый трут и какую-нибудь железную из-под конфет плоскую коробку. В кисете или коробке, или отдельно в кармане каждый курящий носил белый камень – кремень и обломок дрочёвого напильника. Перед тем как прикурить самодельную папиросу, кто-то один из мужчин доставал банку с пережженной ватой, открывал её, и перед ней совершалось действие первобытного человека. Нужно было ударить обломком напильника по кремнию так, чтобы с одного удара вылетела искра и попала при этом в горелую вату. Не всем это удавалось сразу. Иногда отец ударял по несколько раз без результата, а искра всё не вылетала такого накала, чтобы она могла зажечь вату. Когда это удавалось, вату раздували, поджигали стружку для растопки печи, прикуривания папирос, а затем коробку плотно закрывали для того, чтобы вата не прогорала напрасно.
Однажды холодным декабрьским вечером у отца в его служебном кабинете, который использовался одновременно, как спальня моих родителей собралась мужская кампания. Квартира, где жила наша семья, размещалась в бараке, где одновременно находилась контора лесоучастка, коммутатор и квартиры других работников. Наша квартира была разделена на две части длинным общим барачным коридором. Небольшая комната с высокой русской печью и кухней, где спали бабушка и мы с сестрой, была с одной стороны коридора, а отцовский кабинет-спальня с другой. Жили тесно, но дружно.
Повод для встречи был очень серьёзный. В зиму 1943 года на станцию Пушма Кировской области высадили воинское подразделение для прохождения курса молодого бойца. Мужчины три месяца утюжили животами снежные местные сугробы, преодолевали огородные заборы, проходили строевую подготовку. И вот пришёл самый ответственный момент – отправка на фронт, в полную неизвестность дальнейшей жизни и судьбы. Офицеры собрались в кабинете отца на свою последнюю гражданскую вечеринку.
Женская половина нашей семьи стояла на страже и категорически запрещала нам с сестрой появляться в этот момент в комнате отца. Но каким-то образом я сумел прорвать это кольцо обороны выскочить в барачный коридор, а оттуда в комнату отца.
Синий дым плавал над керосиновой лампой. Расслабившиеся мужчины курили беспрерывно, прикуривая одну самокрутку за другой. Появление в комнате пятилетнего мальчишки вызвало всеобщий восторг. Все дружно начали предлагать что-то съедобное из закусок. Предлагали забраться к кому-нибудь на колени. Я сейчас понимаю, какую бурю воспоминаний вызвало моё появление в мужской компании. Скорей всего у каждого из них, где-то в России осталась семья, дети, и, играя со мной, каждый из мужчин образно соприкасался со своим далёким сынишкой.
В такой ситуации, я, конечно, забрался на колени отца. После такого дружного и торжественного приёма я осмелел и попросил у отца закурить. Здесь началась вторая волна всеобщего пьяного восторга. Все наперебой стали мне предлагать самодельные папиросы, естественно из махорки.
Отец дал мне в рот свою, недокуренную папиросу. Но такое действие вызвало всеобщее отторжение.
- Да, что ты, Николай, даёшь такую, - неслось со всех сторон.
- Да, мы ему сейчас завернём.
Действительно, как-то быстро и ловко кто-то свернул для меня «козью ножку».
Я слез с колен отца, взял эту сигару в рот, но как-то взял не удачно. «Козья ножка» опрокинулась, но табак не высыпался. Со всех сторон посыпались советы и предложения:
- Держи ручонкой-то за сгиб, прижимай зубом, прижимай. Вот так. Держи.
Кто-то поднёс огонь. Тяни, раздался дружный выдох.
Я потянул, и выпустил из себя первое в жизни облако дыма.
Все радостно кричали. Вновь давали советы.
- Разве так курят? Смотри как надо. В себя тяни, в себя. Во как надо, показал один офицер. Он втянул в лёгкие дым, костёр его «Козьей ножки» заискрился весёлым табачным огоньком и потух. Это было красиво.
Я воспринял такой наглядный пример, и выполнил его натурально по инструкции...
Дальше помню: кашель, слёзы, синий дым в глазах и женские крики. Это мамка с бабушкой прибежали меня выручать.
После этого случая я не брал в рот табака. Будучи десятилетним пацаном и более старшего возраста, когда все мои ровесники тянулись к табаку, я оставался в стороне. Ребята сушили и курили цигарки изо мха. Делали загашники от родителей не сложного курительного материала. «Стреляли» окурки у прохожих на дорогах, на вокзале, собирали недокуренные чинарики на улице, всё это проходило мимо меня. Устойчивое неприятие никотина осело во мне на всю жизнь, попытки друзей приучить меня к табаку не дали никакого результата. Отец не мог поверить в силу того урока, и всё предсказывал мне: «Пойдёшь в армию, там научат». Отслужил три года срочной службы, но курить так и не научился.
И до сих пор вспоминаю с благодарностью тот вечер и офицеров, которые провели свою последнюю гражданскую вечеринку на станции Пушма.
Как-то сложилась их военная судьба?..