Андрей Корсаков.
ЗЛО В МИСТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ: НЕЧТО БОЛЬШЕЕ.
«....Когда же к страху прибавилось неизбежное очарование удивления и любопытства,
появилось нечто, сложенное из обостренного чувства и возбужденной фантазии....
Дети всегда будут бояться темноты, а взрослые будут трепетать при мысли
о неведомых и безмерных пространствах где-то далеко за звездами,
или ужасаться при мысли о жутких мирах на нашей собственной планете».
Г.Ф. Лавкрафт.
ВСТУПЛЕНИЕ.
Испокон веку люди испытывали страх перед неведомым, а творцы легенд, мифов и художественной литературы стремились познать это неведомое. В их душах страх сменялся любопытством. Всяческие черные истории, т.н. городские легенды передавались из уст в уста, ходили по миру как слухи, многократно дублировали друг друга. Включалась фантазия, бурлили догадки, созревали прозрения, рождались глубокие мечтания... - ибо суть страшных событий зачастую была неясна, загадочна; а в случаях прямо неприятных, слишком бытовых, «замещалась» более интересной версией происходящего. Рано или поздно все это превращалось в литературные произведения.
После такой фиксации в художественном тексте мифы становились "лингвистической реальностью" и частью культурного кода человечества.
В мистической литературе нет выдумки ради выдумки как таковой - ибо нет такой фантазии, корни которой не росли бы из реальности. Как раз именно литература "ужасов" куда более реалистична, чем, скажем, бесконечные детективы или мелодрамы...
Привычные ведьмы - олицетворение старух с противным характером, вампиры - отражение распутных молодчиков, ведущих ночной образ жизни, образ зомби это парафраз delirium tremens, русалки это утонувшие во цвете лет девушки; ворон у мнительного По это признак приближающейся смерти, Ктулху у раздражительного Лавкрафта есть выражение чудовищной убогости мира вокруг него. А уж про девочку-призрака и говорить не приходится - стоило умереть в юном и невинном возрасте какой-нибудь "Мэри из Уилостоншира", как проекция этой трагедии в головах людей становилась книжной реальностью...
Сюда же можно добавить и сны, в которых покойники являлись живым, тревожные предчувствия (достаточно регулярно совпадающие с реальными событиями просто в силу случая), диких животных в густых лесах; а также медицину, которая в те дикие времена была не менее дикой (см. Франкенштейн Мери Шелли).
Г.Ф. Лавкрафт дополнял наши наблюдения:
"Сфокусированность на своем внутреннем мире из-за лесного образа жизни людей, лишенных нормальных развлечений и увеселений, вынужденных вести постоянную жестокую борьбу за выживание - все это неизбежно порождало обстановку, в которой рассказы о колдовстве и невероятных ужасах передавались из уст в уста…."
Само собою, никуда нельзя было деться от религии и ее мифов, которыми обрастает всякое христианское поселение (о демонах разных видов не говорил внутри этой экосистемы только ленивый). Причудливый сплав Писания, городских легенд и бытовых ужасов неизбежно порождал представление о "Дьяволе". Если есть Бог, многократно и по-разному описанный, и привитый в сознание с младых ногтей, то где же его вечный противник? Ответ был слишком очевиден: он был здесь, рядом, в ужасе окружающего, в каждодневно творящемся насилии и зле даже чисто бытовом... И вот, из деяний Дьявола в душах и головах людей возрос его художественный образ, ставший позднее литературным.
ВОПРОС ПСИХОЛОГИИ.
Но для чего люди это делали? Не лучше ли было оставить подобную символику на дальних рубежах психики? Возможно. Но человеческое существо неспособно удержать столько невротических реакций внутри собственной психики, ни с кем ими не делясь.
Карл Густав Юнг писал:
"От начала существования человеческого общества мы находим следы попыток изгонять темные переживания, выражая их в магической форме".
Так, мы знаем, что "розовые пони" детства необходимы ребенку, чтобы он вырос здоровым; но и "ужастик" необходим растущим юношам и девушкам. Человек взрослеет, его детский мир наполняется тяготами, мозг бьется со всеми сферами реальности, неприятные ситуации и несчастные случаи наполняют копилку памяти: всему этому нужен выход. И человеку слишком тяжело биться вслепую с тем, что является частью его сущности - ему хочется видеть, с чем или кем приходится вести борьбу. Об этом часто писали в литературе средних веков: "дай демону имя, и он исчезнет".
И с этой целью описанное выше подспудное социально-психологическое напряжение получает выход в лингвистическую реальность на бумаге. Невроз обретает тело, лицо; ужас, терзающий изнутри, наконец-то видят своими глазами прямо перед собой; неведомый Дьявол обретает реальные, видимые черты - шерсть, горящие глаза, копыта, рога и прочее, что, по мнению людей, ему присуще.
Все эти методы широко известны в психологии.
Авторы подобной литературы, равно как и читатели ее, сами того не понимая, участвовали в психологической программе по визуализации своих страхов и отделении их от себя.
НЕЧТО БОЛЬШЕЕ.
Когда в книге ужасов умирает от безысходности главный герой, то его отчаяние исходит не от реалий обыденной жизни (вроде привычной белой горячки или шизофрении). Герой умирает, потому что увидел то самое "нечто большее" - или прямо столкнулся с "темными силами"... Погибающий от лап демона погибает от лап самого непознанного, и такая смерть в каком-то смысле священна. Умереть, глядя самой Вечности, пусть и злой, в глаза - значит в последнюю секунду познать Неведомое.
Даже павший от рук чудищ, погибший от лап демонов человек не погибает просто так, случайно. Каждое событие weird fiction берет корнем, началом и концом то самое Нечто Большее. Если герой книги или фильма страдает на протяжении всего сюжета, он страдает не от себя и собственных неврозов, он страдает, опять и опять, от чудовищно огромной тайны Мироздания. Фокус переносится с человека на вселенную. Собственно, почти вся литература ужасов есть признание существования "чего-то, что больше всех нас".
И даже разнообразные уродства, которые так свойственны литературе и фильмам ужасов, несут печать сверхъестественных сил, в то время как те же отклонения от нормы в реальной жизни порождены самой убогой обыденностью... Люди спокойно смотрят на монстров в кино, но не могут смотреть на них в жизни, ибо кино привязывает этих существ, опять же, к чему-то большему.
"Ужастик" романтизирует реальность, приписывая ей глубину, которой у нее нет; примерно так же действовали древние люди, когда приписывали явлениям природы волю богов. Шторм на море, унесший жизни моряков в пучину, был "гневом Посейдона", а не просто стечением обстоятельств; у авторов weird fiction шторм становился "зверем из бездны", "проклятием, насланным Дракулой". Если есть лес или море, значит, там обязательно живет какое-нибудь чудовище неясного происхождения; если есть дом, значит, есть таинственная история; если есть незнакомец, то за его плечами находится зловещая история...
Персонажи подобных книг не появляются просто так, за каждым тянется какой-то шлейф тайны, загадки, непонятного. Каждый демон и чудовище не действуют сам по себе, а являются частью какой-то злой силы.
Что за таинственные цифры и знаки пишет девушка, сошедшая с ума, на стенах своей палаты в доме для умалишенных? Что хотел сказать священник, убитый неведомым вампиром? Какую магию употребил тот, кто оживил мертвецов? Что за голоса доносились из гробницы, где был похоронен ваш друг? Кто поднял из склепа умершего тысячи лет назад монстра?....
Многие подобные "триллеры" зачастую упоминают некое "древнее знание", "таинственные манускрипты", некую вечность и глубину прошлого; затрагивают вымершие цивилизации, изучают различные (пусть и жестокие) культуры...
Лавкрафт утверждал:
"…в каждом рассказе, в каждом стихотворении, в каждом философском диалоге мы видим острое желание познать незапечатанные колодцы ночи, проникнуть за завесу смерти, царить в фантазии в качестве хозяина страшных тайн времени и пространства."
Таким образом, и авторы первобытных мифов, и авторы weird fiction персонифицировали природные, социальные и психологические явления, связывали их с вечными, непобедимыми силами, тем самым сакрализируя и события, и культуру, и весь мир. За спиной каждого такого автора, героя, произведения и даже читателя отныне обреталась большая черная тень Вечности.
ВОСКРЕШЕНИЕ ДЕМОНА.
Характерный аспект литературы ужасов: она не сумела обосноваться в России, хотя в той же центральной Европе она была очень популярна, не говоря уже о тотальном успехе weird fiction в США.
Начиналось все - что интересно - примерно одинаково. Были у и нас свои начинающие лавкрафты, которые ужасы реальности подавали символичными картинами призраков, вампиров, оборотней. Это скрывало распад психики под романтическим флером тайны и страха. Погорельский в "Лафертовской Маковнице" блестяще давал пример такой метафоры:
" - Батюшка! Это бабушкин чёрный кот, - отвечала Маша, забывшись и указывая на гостя, который странным образом повертывал головою и умильно на неё поглядывал, почти совсем зажмурив глаза.
- С ума ты сошла! - вскричал Онуфрич с досадою. - Какой кот? Это господин титулярный советник Аристарх Фалелеич Мурлыкин, который делает тебе честь и просит твоей руки".
Подобное в России не прижилось, еще при жизни жанра став "дремучим романтизмом", и уступило дорогу реалистической традиции. Почему так произошло с weird fiction, можно объяснить лишь приблизительно, на примере писателей, весьма далеких от жанра "ужастиков".
Возьмем, к примеру, Достоевского с Шолоховым и прочих любителей посмаковать неприятные бытовые детали: они, не смотря на то, что они не имели никакого отношения ни к По, ни к Лавкрафту, оба представляли собой тоже - в некотором роде - писателей ужаса. Да, Федор Михайлович сотоварищи писали о совершенно рядовых людях и рядовых же ситуациях, пусть и несчастных - но это, тем не менее, являлось описанием самого настоящего зла, деяний "темных сил"; а из простых людей они создавали демонов и вурдалаков (не физически, но морально).
Авторы "достоевщины" сорвали готическую вуаль с убогой рожи дьявола и показали ее без прикрас, указав пальцем на ту самую реальную жизнь, которую авторы литературы ужасов старались скрыть, дабы лишний раз не смотреть на нее.
Лавкрафт рисовал Ктулху из неврозов, тем самым невроз отталкивая, и облагораживал его налетом вечности и небытия. Достоевские всея руси поступили наоборот. Они разобрали Ктулху на составные части, и из щупалец чудовища лепили уродов и невроз, как бы возвращая к жизни того страшного голема общечеловеческой психики, которого стараниями weird fiction хоронили за пределами коллективного бессознательного. И тем самым демон социального, обыденного, отвратительно-бытового был воскрешен, поднят из могилы и под хтонические причитания авторов обрел силу.
Поэтому русская литература ужаса именно как "weird fiction" оказалась ненужной. Достоевщина стала документалистикой "темных сил", стенограммой выходок Князя Тьмы. В подобных докладах и документах не было места никакой тайне или вечности, лишь сухой перечень: "убито, зарезано, и растерзано столько-то и столько-то".
ДЕМОНИЧЕСКОЕ ДЕЙСТВИЕ.
И когда не осталось защиты от реальности, от всех ее кошмаров и гипертрофированной обыденности - которую возводили зарубежные авторы weird fiction - психика человека оказалась открытой всем ветрам рядового существования со всеми его низами и постыдностями.
Апологеты достоевских оправдывали упаднические мотивы тем, что в смирении, смаковании бытовых тошнотностей и самобичевании персонажи находили бога - одновременно намекая на то, что западная литература "безбожна". Однако, как раз западный weird fiction привязан к высшему и горнему куда крепче.
Литература (и даже кинематограф) ужасов это, как мы выяснили, есть попытка в последний момент понять величие Высшего, ибо "сатанинские" явления есть обратная сторона "божественности" мира.
Ужастики американских писателей, при всей схожести и наличии общего принципа (описание насилия), будучи привязаны к более высоким сферам, являли собой некий культ вечной жизненности, любви к жизни и всему живому.
Страх (даже в современных фильмах ужасов) объединяет героев; показывает им, как ценен каждый день столь краткой жизни; учит держаться друг за друга, цепляться за товарища именно потому, что он живой. Выжившие после резни подростки с радостью смотрят на белый свет, даже потеряв друзей и близких; начинают понимать (пусть даже неосознанно), насколько важно выживание, вообще жизнь - любой ценой! - лишь бы не смерть, не упадок...
В "достоевщине" случалось обратное: люди зачастую добровольно "ложились в гроб", искали смерти в самых бытовых ситуациях; сами, как уже было сказано, превращались в вурдалаков - так же добровольно; для них ценностью было самоуничижение или бессмысленное унижение другого; воскрешение худшего в человеке и литературе, описание этого в подробностях, смакование, становилось самоцелью.
И разве не к этому стремился сам Дьявол - каким бы мы его не представляли? Это ли не "действие злого духа"?
И в каком-то роде "достоевщина" есть некий Некрономикон, открыв который, на свободу оказываются выпущены самые злые и темные силы...