Пиры честной юности
– «Слышь, пацаны!.. а вот со мной случай был…»
Коллоквиумы-посиделки проходили вечерами – у «Пропана». Так это местечко называлось. – Забранные оградой газовые цистерны, врытые в землю, железные ящики с песком, красная деревянная панель с пожарными баграми и огнетушителями, надпись – белым по красному – «Пропан! Огнеопасно!!!».
Все большие дворы 60-х оснащались подобным образом – на случай взрыва газа или пожара. Но пожары, а тем более взрывы, слава Богу, были редкостью (во всяком случае, не помнится ни одного), и эти святилища откровенно зарастали ползучей травой, пробивавшейся даже сквозь песок и щебень, густо устилавший днища пожарплощадок. А вот камни, приваленные к ограде снаружи, хорошо прогревались летним днем и становились чем-то вроде скамеек амфитеатра для вечерних мальчишеских факультативов.
Это было самое то.
Уголок укромный, словно специально упрятанный за гаражами, практически безлюдный. – Посиделки наши были школой самообразования по вопросам интимным, по самым животрепещущим. Ну что еще способно так волновать пацанов 12 – 14 лет, категорически лишенных совета педагогов и сексологов (да мы и слова такого не знали!), как не вопросы про Это?..
Конечно, в первую очередь волновали драки, спорт, выяснения лидерства между собою… но всё это днём. И в другом месте. А вечерами…
Расхожая трепотня, коллективная басня об Этом, точно жутко дымящая подгорелая каша, наспех переваренная голодными молодыми мозгами, не давала чаемого насыщения. Тем более, никто не мог с достоверностью утверждать где приврал очередной рассказчик, где нет. Глотали с жадностью всё, да ещё и требовали детализации смутноватых мест.
Девчонки-ровесницы на факультативы не допускались. Их приглашали попозже – перекинуться в дурачка, распить бутылочку сухача, а потом ею же и поиграть в неё самоё – в «бутылочку». Светлые, практически невинные игры 60-х…
А разговорчики наши становились всё темнее, пути познаний всё непролазнее, истории всё невероятнее…
Но вот, поди ж ты, прошли годы и – ничего из них не помнится. Где они, те дикие страсти, «роковые» свидания – выдуманные или взаправдашние?
Запомнились комические случаи, которые, подозреваю, и были единственно настоящими. Затесались в памяти...
Но вот как их вынуть из прошлого – непременно в той, а не в сегодняшней – целости и сохранности? Вынуть и бережно совлечь туманную оболоку, донести голоса, интонации, словечки, в которых одних и сохраняется подлинный вкус и аромат времени, способный донести наши, только наши представления об Этом, столь разнящиеся с представлениями нынешних подростков, отроков, недорослей…
Это были Пиры.
Пир первый
«УТЮГ»
– «Слышь, пацаны!... а чё это, девчонки и вправду такие дурные? Им как это – неинтересно, или не хочется?.. У меня вон шишка так чешется, сил нет. А они чё, дурные совсем? Им чё, и попробовать неохота?..»
Утюг, пацан двенадцати лет, из хорошей семьи Утюговых. Примерный ученик и скромный, даже застенчивый малый. Дома ему не с кем поделиться тайными терзаниями, братьев у него нет, вот он и приперся из своего частного сектора за речкой на наши, уже становившиеся легендарными в приватных кругах посиделки. Пересилил себя, приперся и теперь вынужден держать общепринятый тон, плыть в одном с нами стилистическом русле.
– «Давай, Утюг, вноси ясность! – подбадривает его компания, навострившая уши. – не робей, Утюжок, раскладывай по полочкам, у нас можно…»
И Утюг, получивший общественное «добро», начинает.
– «Да вот, пацаны, девчонку я одну, соседку, позвал на днях за овраги…».
(Утюг ведет себя как джентльмен, имени девичьего не выдаёт. Молоток. Хотя все и так догадываются кто она, его непременная спутница и соседка не только по местожительству, но и по школьной парте.)
– «А зачем позвал?.. как позвал?..» – мы дотошны, кропотливы в «разборе полетов», детали важны, особенно стартовые, первопричинные.
– «А вот так. Сказал, покажу кое-что».
– «Показал?»
– «Показать-то показал… нет, пацаны, я одного не пойму – если мне, или вот вам всем охота пришла, им это чё, до лампочки все эти дела?..»
– « Дальше, дальше давай, Утюг, поменьше лирики… факты давай!» – подбадривают нерешительного малого.
Утюг даёт.
– «Ну, пошли после школы за овраги, сели на лужайку… солнышко светит, тепло… я рубашку скинул, в маечке загораю… А она сидит себе на пеньке, в школьной форме парится… Прутик сорвала, и айда мне пузо щекотать – ну, давай, говорит, показывай, а то ишь, развалился... была, мол, охота переться сюда, ножки бить…
А на меня не то чтобы страх напал, – она ведь мне лучший друг была… с самого детства была, так чего бояться? А вот непонятное что-то… стыдно, что ли? Не знаю… Изменилась она здорово за последнее лето, – только недавно заметил. «Буфера» появились, из-под платья выпирают, а сама выросла, раздалась, ноги пополнели… вообще, как чужой человек стала.
– «Слушай! – говорю наконец – наврал я тебе всё… то есть не всё, а наполовину. Я тебе покажу, конечно, если захочешь… только и ты мне покажи… мы же друзья, чего нам друг друга стесняться? Я никогда голой женщины не видел, ты первая будешь. А чё, разве лучше, говорю, если я Ирку, твою подружку попрошу об этом?»
– «Нет, не лучше – отвечает, – хуже… гораздо хуже будет».
А сама так серьезно на меня смотрит, в упор. Даже прутиком щекотать перестала. Ну, тут я и поверил ей. Поверил, что она этим вопросом тоже интересуется, и всё у нас будет по-настоящему…
Но она возьми и закапризничай. – Заважничала вдруг, встала с пенька и пошла по травке… как пава, медленно так пошла… туда прошлась, обратно, и снова – туда, сюда… Ходит, думает что-то, травинку в зубах вертит. А потом остановилась напротив меня и строго так, как училка, приказывает – «Встань». Я поднялся, стою.
– « Я тебе покажу… – говорит. – Всё покажу. Но сначала ты мои условия выполни. Обещаешь?»
– «Конечно – говорю – обещаю».
– «Все? По пунктам?»
– «По пунктам. Гад буду!»
– «Так вот – говорит – пункт первый: майку снимай!».
Я снимаю, а чё? Она дальше диктует:
– «Пункт второй. – Штаны!».
А мне чё? Я готов. Снимаю штаны. Стою в трусах. Думаю – да ты, подруга, вовсе не такая скромница… сейчас, думаю, прикажет трусы снять и глаза свои бесстыжие уставит… Но она вместо этого приказывает:
– «А теперь пункт третий. – Вон ту кочку видишь?»
– «Ну, вижу (а там бугорок такой небольшой, травой поросший), вижу…»
– «Подойди к ней… и не бойся, я пока отвернусь… подошел?»
– «Подошел» – говорю.
– «Пункт четвертый – отсчитывает, а сама пальцы на руке загибает, – теперь закрывай глаза!».
Закрываю.
– «Пункт пятый! – снимай трусы, садись на бугорок и считай до ста. Вслух считай, но глаза не открывай, я тебя на честность испытываю. Ровно до ста, что бы ни случилось, считай. А я пока с духом соберусь, приготовлюсь. Как до ста досчитаешь, тут тебе и сюрприз будет…».
Ну чё, дал слово – держать надо. Тем более, если сюрприз в конце… Зажмуриваюсь, скидываю трусы, сажусь на указанную точку и начинаю считать – раз, два, три… до тридцати досчитал – что-то в заднице защипало.
Но я дальше считаю.
Сорок… пятьдесят… а щиплет всё сильнее, аж горит задница! В чём дело, не пойму. Но считать продолжаю, подвываю уже, а счет всё равно держу – семьдесят, восемьдесят… ну огнём горит, полыхает задница… и вот тут, чуваки, когда уже к самому концу счёта подобрался, до меня дошло – да она же, ехидина рыжая, меня на муравейник посадила!..
Заорал я тут, пацаны, глаза разинул и заорал. Не знаю от чего больше орал – от обиды или от боли. Вскочил на ноги, ничего уже не стыдно, трусы найти не могу, и черт с ними, кручусь от боли за месте, а она… она, пацаны, стоит себе как ни в чём ни бывало, хорошенькая такая, в школьной форме упакованная, стоит себе и раздеваться не собирается… отошла только подальше от меня и – хохочет!
– «Так ты и не раздевалась?» – ору.
– «И не думала!» - хохочет.
– «А где сюрприз?»
– «А почеши пальцем сзади – аж ликует, сволочь, вся – там тебе и сюрприз!..».
И – наутек от меня, через овраг… а сама, слышу, хохочет-заливается в низинке… но мне уже не до неё тогда было. Горит в заднице так, будто её клещами раскалёнными кто-то на части рвёт… да если б она, гадина, и разделась тогда – смотреть бы не стал, гад буду, пацаны!..».
Утюг смолкает, просит закурить. Ему дают. – Курево уже отработал. Но это ещё не всё, так просто он не отделается. Теперь главная интрига – как он с муравьями управился. Собрание требует полной отчетности, до конца.
Но Утюг не слышит.
Его сейчас интересует другое, совсем не то, что нас всех.:
– «Не-е… я, пацаны, к чему всю эту бодягу тут разводил? У вас хотел спросить – они чё, все вот такие… бесчувственные, как чурки?… Я ведь ей по-доброму, по-честному предложил. Не лапал, не хапал, – по-хорошему думал дело решить… им чё, совсем не хочется в этом возрасте, что ли? Да они уже тёлки настоящие, выше нас ростом, здоровее! И всё, что требуется, у них на месте уже…»
Наивный честный Утюг искренне просит совета. И грех ему отказать. Хотя бы потому, что находится пацан в полнейшем неведении об истинных потребностях большинства девочек нашего возраста, и вовсе не подозревает о том, что далеко не у всех девчонок возникает это смутное и страшное для пацанов (страшное своей неразрешимостью) желание. Но главное, он забыл или просто не знает циничной мужской поговорки: «наше дело не рожать – сунул, вынул, и бежать». А также накрепко связанных с этой поговоркой допотопных понятий о девичьей чести, невинности и прочих делах, проложивших природную границу между мужчиной и женщиной. Вот такой он вырос, дремучий, тяжело воспринимающий жизнь Утюг. И мы, как умеем, объясняем ему эти тонкие и во многом темные для нас самих дела.
Но объясняем небескорыстно.
Всех волнует главная изюминка – муравьи! Как он избавился от кошмара? Тут открывается перспектива для очередной дворовой легенды.
Но Утюг смущается, отнекивается. Наверное, даже краснеет – в темноте этого не разглядишь, можно только догадываться...
– «Как?… я скажу, но вы не смейтесь, пацаны, ладно?..»
Утюг, что называется, попал. От нас не отвертеться.– Грозит «штрафными санкциями», Его просто не допустят больше на милые наши вечера, откажись он сейчас. И прекрасно осознавая это, Утюг всё же выдавливает из себя – себе же самому – приговор. Собственный приговор на долгие годы вперёд. Ибо прямо с завтрашнего дня он будет уже не Утюг, а…
Но но порядку.
– «Как?.. да бабушка помогла…». Тут уже мы ужасаемся:
– «Бабушка?! Как это?.. как?..»
– «Да как, как… самому-то пальцами не добраться … а к врачу стыдно идти, да и времени нет – вот-вот сгоришь заживо, такое чувство было. А дома одна бабушка… она у меня добрая, всё понимает. Сказал ей, что уснул на травке и не заметил… А самому уже всё равно... реву, не могу удержаться, ничего не соображаю…
А бабушка медсестрой на фронте была, не такое видела… она сразу сообразила, что делать нужно. Задницей к окошку поставила, раком нагнула, и длинным пинцетом их, гаденышей, – всех, по одному… до самого вечера выуживала!…»
Утюг горестно замолкает, а мы… мы беспощадны, и счастливы своей беспощадностью. Мы гогочем, хватаемся за животы, заходимся на все голоса… и вот, наконец, сквозь медленно, но всё же угасающий смех, кто-то выносит окончательное определение:
– «Ну всё, Утюг. Теперь ты не Утюг, а…»
Да собственно и весь этот рассказ, по правде говоря, называется не «Утюг», как было обозначено в начале, а:
«ПИНЦЕТ»
Продолжение следует