Глава первая
ВОЛНЕНИЯ И ВОЛНИТЕЛЬНОСЬ
I
В бестолковщине митинга не сыскать существа безобидней городского сумасшедшего. Что с того, что его куцый, одетый не по погоде плащ застёгнут не на ту пуговицу, а сам он суетлив и готов без устали костерить на всю Ивановскую хоть госдеп, хоть родной избирком? Если здраво посмотреть, то всего этого слишком мало, чтобы, случайно столкнувшись с шумливым недотёпой, резко пугаться и бочком-бочком пытаться уйти от него как можно дальше.
Совсем иное — обычный с виду гражданин, склонный, на первый взгляд, к добровольному посещению массовых мероприятий. Этот тип на много опасней для городского ротозея, влившегося в митинговые шеренги по глупости или по долгу службы. Ведь даже самый именитый последователь Зигмунда Фрейда со всеми своими парадигмами, накопившимися в нём за долгую научную усидчивость, не скажет: какой из тайных тумблерков щёлкнет в голове у неприметного индивида, с удивлением открывшего для себя, что в поисках правды и справедливости он не одинок. В череп такому не заглянешь, не определишь: способен скромный молчун в пылу противостояния пустить в ход припасённую на всякий случай заточку или затаится до следующего раза? За городского же сумасшедшего поручиться можно. Он открыт и светел, как лампочка накаливания в ночи.
Хмурым декабрьским днём один из таких появился на подступах к мятежной площади. Случилось это в час, когда примыкавшие к ней улицы захватывало людское половодье, грозившее через край накрыть территорию, выделенную зачинщикам согласованного бунта до конца светового дня. Приземистый человек шел на звуки «раз… раз… раз…», которые рвались из огромных черных ящиков, стоявших друг на друге рядом с пышно убранной во всё белое, как невеста, сценой. Демонстрант, по-видимому, хорошо понимал суть происходящего и торопился туда, где заговорщицки перешептывались между собой серьёзные люди, избравшие протест своей уставной обязанностью.
Шёл товарищ смело, не в ногу с другими, и в движении более напоминал экзотического северного жреца, нежели штатного смутьяна. Он то начинал семенить, то вдруг резко останавливался, чтобы, немного потоптавшись на месте, развернуться и продолжить путь, идя уже боком или даже спиной вперёд. Набегавший ветер изредка возмущал длинную седую шевелюру коротышки, чем довершал в нём образ шамана, исполнявшего мудрёные пляски.
При желании, демонстранта можно было принять за пьяного, но индивид был трезв, как томик Маркса. Мужчина вообще не пил, и именно это чрезвычайно похвальное свойство человеческой натуры позволяло ему казаться достоверным в самозабвенном обличении «продажных политиков».
— Ввасть выставьяет себя в ице миовой общественности повными кьетинами… Мыази! … Пойитические пыаститутки… Они хуже хашистов! Но ничео! На тех нашёвся пыаведный суд и до этих очеедь дойдёт. Даой пыотекционистские экономические еховмы, — гейзером вырывались из недр человека кипевшие внутри него слова.
Зримый дух дикого протеста перемещался в людском потоке словно тяжелый валун. Перед каждой новой фразой мужчина останавливался, вскидывал голову и в глазах его загоралась решимость, как у пришпоренного конька-горбунка. В движении, он громкой скороговоркой перечислял статьи попранной конституции и требовал выпустить соратников из психушек и мрачных застенков.
Необстрелянное митинговое пополнение принимало картавого оратора восторженно, вслушивалось в его дерзкие речи и реагировало на них со звонким задором:
— Во даёт!
— Наш человек!
— Долой!
Однако первый интерес быстро пропадал, и люди вскоре спешили убраться от говоруна подальше. Кого-то не устраивало, что правду-матку, вместо них, режет персонаж сомнительный, не стоящий их внимания; кто-то своим нутром успевал почувствовать, как в опасной близи раскручивается, словно воронка на воде, самостоятельная, непонятная и судорожная стихия, способная, при роковом стечении обстоятельств, вобрать в себя их легковерные души и утащить в бездну гибельного водоворота.
Некрасивая девушка, в симпатичной шапочке и зябкой куртёнке, с восхищением следила за шаманскими танцами, внимала каждому слову мистического персонажа. Сама она держала в руке карикатурный портрет главного узурпатора, чей лик, стараниями неизвестного художника, был втиснут в округлость дорожного знака «Остановка запрещена».
— Совершенно замечательно. Браво! Посмотри, посмотри, — толкала она в бок своим острым локотком долговязого спутника. — Каким замечательно смелым нужно быть.
— Это Семён. Не пропускает ни один митинг. Его среди нас Лениным кличут. Всех костерит, обзывает политическими проститутками. Малость придурковатый, но беззлобный, — наклонившись к соратнице, пояснил юноша.
Ему было приятно проявить осведомлённость. Довольный тем, что вывел отщепенца на чистую воду, молодой человек пружинисто выпрямился и с хрустом в плече выбросил вверх сжатую в кулак руку.
— Даёшь демократию! — раздался в толпе его требовательный голос.
Призыв взлетел над головами окружающих и тут же запутался в разноцветных стягах прибывших на автобусах знаменосцев.
Девушка наградила долговязого восторженным взглядом. Ей и самой до слёз хотелось, чтобы скорей наступила эта замечательная демократическая пора. Она вскинула свою тоненькую ручонку, но, так и не придумав, что лучше всего прокричать в поддержку справедливого требования, опустила кулачек и восхищённо прошептала:
— О-бал-деть.
«Народу-то сколько. И всё подваливают, подваливают хорьки», — бурчали правоохранители из оцепления и хмуро поглаживали новые резиновые дубинки, выданные им накануне по случаю праздника свободного волеизъявления. Лоснящиеся каски полицейских очерчивали периметр площади, а на подступах к ней обозначали коридоры, по которым, как горячая кровь по венам, растекались всё прибывавшие и прибывавшие люди, насыщая собой митинговую плоть.
— Дорогу лирикам! — раздалось где-то внутри толпы и сразу же захлебнулось в негодующем рыке непримиримых баритонов:
— Пи-да-ра-сы не пройдут! Пи-да-ра-сы не пройдут!
Под ногами крикунов сухо щелкнули петарды, брошенные чьей-то провокаторской рукой. От запрещённых звуков громко заверещал ребёнок.
— Ма-а-ма! Ма-а-ма! — не переставал откуда-то звать малыш свою революционно настроенную мать.
Но и этот пронзительный голос, едва успев заявить о себе, сразу становился достоянием толпы, не признающей личности и с одинаковым равнодушием переваривающей в своей утробе детей, женщин, силовиков.
На городской площади, совсем ещё недавно мирно спавшей, формировался особый живой организм, который беспрестанно колобродил, ежеминутно менялся в объёме и опасно пульсировал. В какой-то момент от него начал исходить тот специфический гул, при котором осторожный человек начинает чувствовать безотчетную панику. Так случается, когда до слуха доносится не безобидное жужжанье деловито собирающих нектар пчел, а будоражащий и грозный аккорд, воспроизводимый их собратьями, сбитыми в неукротимый рой.
II
Иосиф Богданович Маркин, не молодой уже артист оригинального жанра, бестолково и шумно носился по своему загородному дому. Он с грохотом открывал многочисленные шкафы, комоды, рылся в полках затхлых чуланов, где за долгие годы переменчивого творческого вдохновения скопилось его главное богатство — концертные костюмы и реквизит. Маэстро готовился к самому большому в своей жизни выходу и был возбуждён как никогда.
Следом за ним, и тоже в крайнем возбуждении, бегала по этажам его гражданская жена, последняя любовь и почти что муза — Лизонька. Она сопровождала Иосифа молча, и только упрямые складки на углах пухлых (подарок благосклонной природы) губ говорили о тяжелом моменте, переживаемом ею. Уже несколько дней она, как могла, боролась с блажью артиста, вздумавшего пополнить собой ряды приверженцев демократии. Всё могло показаться не таким уж и страшным, если бы Маркин накануне не объявил, что намерен предстать перед соратниками в костюме, символизирующем «раскрепощённый дух». Спорное решение грозило обернуться катастрофой. Тонкой женской интуицией Лизонька чувствовала, что в народе не воспримут ни ажурные колготки с блёстками, ни боа, которые её любимый собирался использовать в качестве дополнения к дерзкому образу.
Против лёгкого скандала подруга ничего не имела, но полный крах не входил в её планы. Поэтому, улучая момент, она с ловкостью орлицы цепляла безукоризненным маникюром облюбованное мужем сценическое шмотьё и с негодованием уносила добычу на старые места. Назад возвращались сомнительные панталоны, экзотические головные уборы, пёстрые пиджаки и цветастые жилеты.
Изредка, из галантерейной мишуры Маркин извлекал некие предметы, назначение которых могло показаться загадкой не только для целомудренных девиц. Попадавшие под руку штучки Иосиф любовно обзывал «артифаками» и, как истинный артист, моментально приступал к импровизации, применяя безделушки мимо их прямой пользы. Забавлялся ими он не долго — крепкий профессионал умел вовремя остановиться и сосредоточиться на главном.
— Не смеши людей, Ёжик. Если ты у нас теперь революционер, то учти: они в таком не ходят, — иронично заметила Лиза, увидев, как задумчиво смотрит Иосиф на красный со стразами костюм, где у брюк имелись кокетливые прорехи, позволявшие ягодицам свободно взирать на мир.
Артист пробовал объяснить творческий замысел, но все его доводы разбивались о женскую логику, заставлявшую почти сразу усомниться в правильности того, что всего лишь минуту назад казалось гениальным. В конце концов, смешить людей он, точно, не собирался; но и оставлять за Лизонькой последнее слово было не в его характере.
— Я компоную. Не мешай! Лёся, скажи хоть ты ей что-нибудь, — взвыл в конце концов Маркин и призвал вмешаться в спор собственного продюсера, Алексея Грота, который уже несколько часов наблюдал за происходившим в доме тарарамом. — Она не понимает. Она не хочет понять, что наступает мой звёздный час. Меня, может, впервые в жизни увидят миллионы людей. Это наш последний и решительный… шанс, Лёся. Я не могу предстать перед народом вахлаком. Или ты с нею заодно?
Лёся, который до сего момента никак не вмешивался в происходящее, в ответ промямлил лишь что-то несуразное и неуверенно пожал плечами. За долгие годы общения он научился ладить с Иосифом и лишний раз не лез на рожон, особенно в тех случаях, когда его чудаковатый друг находился в творческом поиске.
Понятны были ему и опасения Лизоньки. Она тревожилась за карьеру мужа. Почти до обморока её пугала идея Иосифа примкнуть к революционному авангарду. Бедная Лиза, к своему несчастью, слышала о кровавом воскресенье. Назидательный пример, почерпнутый из школьного курса истории, всплыл в её избирательной памяти сразу же, как только стало известно, куда собирается пойти на выходные Иосиф.
— Отвинтят вам б;шки. Ей богу, отвинтят, — причитала Лизонька.
Было жутко представить, что её Маркин, известный в высоких кругах артист, исполнитель оригинальных номеров, добровольно идёт подставлять собственную голову под промозглый зимний ветер и дубинки тех, кто во все времена гонял интеллигенцию и передовой пролетариат по переулкам и подворотням бунтующих городов.
Лизонька на собственной кожице знала: каково это — попасть под горячую руку, служа естественным объектом внимания. С первым своим серьёзным ухажером — ударником в рок-группе — ей не раз приходилось переживать болезненные моменты. И хотя внезапно возникавшие меж ними потасовки были мимолётными и неизменно тонули в безумной страсти двух влюблённых сердец, втайне девушка мечтала об иной доле. Но тогда… тогда они были слишком юными и пылкими.
С Маркиным у Лизоньки всё складывалось по-иному. Она терпеливо сносила выходки своего спутника, закрывала глаза на его не всегда безобидные чудачества, но не давала зарождаться процессам, способным лишить благ, доставшихся ей ценой, о которой предпочитала не вспоминать.
Услышав от Иосифа слово «справедливость», она ойкнула и тут же призвала Грота, чтобы совместно с ним навалиться на кормильца и отговорить от опасной затеи.
— Лёсик, срочно приезжай. Я просто в шоке. Маркин решил идти в политику. Ты представляешь: сказал, что нужен протестному движению. Они ему уже и должность придумали в своём правительстве. Будет, говорит, реформировать нашу многострадальную культуру. Лёшенька, приезжай завтра пораньше… Прошу… Я не могу… мне уже… — и она захлюпала носом, чем сразу же добилась согласия Грота быть в их доме уже с самого утра.
III
Талант Иосифа Маркина ценился в среде таможенных брокеров, работников дальних отделов внутренних дел, в закрытых женских клубах и элитных коттеджных посёлках. Но только тесное сотрудничество с реверсивной партией, которую с первого дня её основания возглавлял Гарик Леонтьевич Уссацкий, подогревало в артисте надежду, что однажды его творчество вырвется из замызганных красных уголков, богато меблированных особняков, яхт, немноголюдных VIP-залов и обретёт, наконец, широкого зрителя.
На дворе уже был глубокий вечер, когда в «Артистическое агентство Маркина» позвонили из секретариата головной штаб-квартиры объединённого политсовета партии реверсивного движения и предложили маэстро встречу. Странным звонок никому не показался. Иосиф находился на короткой ноге с партийным костяком и мог побеспокоить личной просьбой любого из боссов. Вести себя запросто с людьми из разных политических эшелонов Маркину позволяла его внутренняя эмоциональная свобода и статус «изюминки» на самых разных сборных концертах. Его способность радовать партийный актив лёгким жанром неизменно пользовалась спросом под занавес очередных съездов, по случаю знаменательных дат, событий и юбилеев.
Артисту нравились неформальные отношения с реверсивной партией, руководство которой к тому же не скупилось на искусство. Даже после того, как любимец публики отдавал (по тайной договорённости) Митрофану Брунету, главному партийному идеологу, две трети своего гонорара, на руках у Иосифа оставалась сумма, позволявшая ещё долго спокойно дожидаться очередного слёта активистов.
Утром следующего дня маэстро уже сидел в приёмной председателя и развлекал шутками всеобщую любимицу партии, секретаршу Уссацкого, Оксану. Пухленькая, отзывчивая на любые просьбы, девушка была рада артисту. Она во все глаза таращилась на него, временами прыскала от смеха, и, чтобы веселье на рабочем месте казалось не очень заметным, прикрывала лицо сводным отчетом о работе региональных партийных ячеек. Время от времени Оксана кокетливо повторяла:
— Ну вас, Иосиф Богданович…
На шум, в приёмную заглянул Митрофан Брунет.
— Опять бардак развели. Веселитесь? — неодобрительно заметил главный идеолог.
— Да нет, товарищ Брунет, — испуганно засуетилась девушка, — товарищ Маркин рассказывает о случаях на концертах. Люди, оказывается, такие странные бывают… я валяюсь, — и она опять, поперхнувшись смехом, прикрыла лицо отчетом.
— Ну-ну. Я и говорю — веселитесь.
— Извините, Митрофан Дадашевич. Вырвалось. Я вот вам материалы распечатала.
— Вы бы лучше, Иосиф, рассказали нашим сотрудницам, что в мире происходит, — с плохо скрываемой укоризной заметил Брунет. — За партийными делами они у нас света белого не видят. Карелию за заграницу считают, а про Адыгею-то я уже вообще, как говорится, молчу: не слыхали о такой. Катастрофически отстаём от реалий жизни. Прямо беда.
— Что рассказать? — на секунду задумался Иосиф. — Ну вот, например, по основным новостям передали: житель африканской саванны поперхнулся косточкой редкого плода и умер, не приходя в сознание. Но самое интересное, говорят, что растение это — культовое и занесено в какие-то там анналы. Мужик хотел подправить свою — я извиняюсь, Оксаночка, — потенцию, но вместо этого и сам погиб, и, как оказалось, варварски истребил растение. Сейчас в стране ждут волнений племён, что поклоняются духу плода. Забыл, как называется этот фрукт, но у меня записано.
— Жуть. Сволочь какая, — воскликнула в испуге Оксана и с тревогой посмотрела на Брунета.
— У них там, в африках, порядка никогда не было, — подхватил тему идеолог. — Сегодня только наша партия способна защитить и флору, и фауну одновременно, системно ответить на любой вызов. Мы как раз сейчас, товарищ Маркин, разворачиваем необходимую работу в регионах…
— Кстати, о регионах, — перебил Иосиф, — в тех же новостях: где-то в регионе дом престарелых сгорел со всем содержимым и, вроде бы, утонули в бане паломники. Подключилась чрезвычайная служба. Жизнь без конца проверяет нас на прочность. Не даёт, зараза, расслабиться.
— А как вы думаете, Митрофан Дадашевич, волнения африканские могут докатиться до нас? — голосом, полным тревоги, спросила партийная любимица. Она всё ещё продолжала осмысливать первую новость; во взгляде её застыла тревога.
Брунет готов был успокоить веским доводом сердобольную секретаршу, но вмешался шеф. Уссацкий по громкой связи приглашал Маркина зайти.
— Ни пуха, ни пера, Иосиф Богданович. У Гарика Леонтьевича сегодня хорошее настроение, — напутствовала артиста всё замечавшая Оксана.
Маркин вошёл в просторный кабинет с широченной улыбкой. Зная, что доставит Уссацкому удовольствие, встал в третью позицию, вскинул правую руку и громко, вкладывая в слова максимум патетики, переиначил под собственную выгоду слабенькое, по своей поэтической силе, но весьма пикантное двустишье:
Если женщина в постели хороша и горяча,
В этом личная заслуга Гарика Леонтича.
— Вы, как всегда, в своём репертуаре, товарищ Маркин, — без лишнего смущения отреагировал партийный основатель. — К сожалению, не могу поддержать ваш фривольный настрой. Слишком важный вопрос нам предстоит обсудить. А времени катастрофически мало. Поэтому приступлю сразу к делу. Есть мнение, Иосиф, рекомендовать вас…
Договаривать Уссацкий не стал. Вместо этого он хитро прищурился и принял выжидательную позу. Прошла минута, вторая… Время утекало, а в глазах Маркина не появилось и тени любопытства. Он продолжал слащаво улыбаться и молчал.
Пауза затягивалась. Видя, что артист и не думает теряться в догадках, хозяину кабинета пришлось повторить заход. Во второй раз фраза прозвучала медленней и с нотками обиды:
— Я говорю: есть мнение рекомендовать вас. Вам, Иосиф Богданович, не интересно куда?
— Мне интересно всё, что связано с вашей партией, Гарик Леонтьевич, — ответил артист и почему-то отвёл глаза в сторону.
— Нашей, нашей с вами до мозга костей партии, дорогой мой, — поправил лидер, осклабился и стал походить на того Гарика Леонтьевича, которого маэстро десятки раз видел со сцены во время своих выступлений.
— Хотим вас видеть «лицом» нашей боевой организации, Иосиф. Правда, в силу специфики жанра, который вы представляете, трудно говорить именно о лице… — Уссацкий снова хитро прищурился, но, чтобы в очередной раз не попасть в просак, почти не делая паузы, продолжил:
— …но именно ваш феномен, безусловно, выделяет вас на фоне традиционного искусства, которое вступило в противоречие с нашей повседневной жизнью. Мы — партия, которая не боится нового и решительно поддерживает новаторство во всех его проявлениях. Идеолог и теоретик нашей партии товарищ Брунет сравнивает ваше искусство с творчеством американца Ворхала. Да-да! Не меньше! Тот отражал в своих произведениях культовые предметы. Вы пошли значительно дальше, взяли на себя смелость противостоять махровому ханжеству. Хотите вы или нет, товарищ Маркин, но вы для нас теперь со всех концов фигура знаковая.
Гарик Леонтьевич на секунду замолчал, окинул Иосифа тёплым взглядом отца нации и ласково спросил:
— Так что, батенька, решаете? Даёте согласие?
— И ваш банк можно будет рекламировать? — обрадовался Иосиф. — Я уже вижу, как всё можно провернуть. Сижу я этак в белом кожаном кресле, много света, цветов…
— Контент потом обсудим, Иосиф Богданович, — болезненно сморщился и поспешил уйти от разговора Уссацкий. Он не любил упоминания своего банка вслух.
— Нет, потряска! Я уже всё, всё придумал! — не унимался артист. — А я говорю на наезжающую камеру: «Честный банк — для хороших людей». Затем меня показывают крупным планом. Я улыбаюсь и добавляю: «Положи на счет». А? Солидно? И в моём духе. Понятно. Да?
— Так вы даёте своё принципиальное согласие?
— Почту за честь.
И Маркин всем телом потянулся через огромный рабочий стол Уссацкого, чтобы с чувством пожать партайгеноссе руку.
IV
Машина отреагировала на разблокировку дверей двумя звонкими механическими поцелуями. Перед тем, как сесть в автомобиль, Иосиф взглянул на хмурое, казавшееся совсем-совсем низким небо, и с настроением вдохнул.
— Всё-таки, хороший у нас здесь воздух! А? В раю живём, ей богу, — похвастался он перед Гротом, блаженно зажмурился и в очередной раз отпустил в свой адрес молчаливый комплимент.
Маэстро не переставал благодарить себя за то, что когда-то огородил в хвойном лесу участок земли с небольшим, подпитываемым родниками, озерцом. Грех было не прибрать к рукам этот сказочный уголок, который, как считал Иосиф, вряд ли бы долго ждал своего хозяина. В доказательство его правоты, рядом вскоре появились другие новостройки, но звание первопроходца, человека дерзкого, пренебрегшего условностями, уже навсегда было закреплено за Иосифом Маркиным.
— Подумай ещё раз, Иосиф. На кой черт тебе всё это надо? — не обращал внимания на лирический настрой друга Лёсик. — Не боишься, что в трубу полетят корпоративы? Учти, без средств можем остаться. Из чего текущие расходы будем покрывать?
Не отставала и Лизонька. Она увязалась за мужчинами; стояла возле машины в одном халатике и, как солдатка, причитала:
— Не ходил бы ты к ним. Ну что за радость переться на эту жуткую забастовку? Да и костюм этот твой… ладно бы ещё летом… Ёжик…
— Всё, помчали! Нас ждут великие дела, — прогромыхал Иосиф, поцеловал Лизоньку, наглухо застегнул пуховик и заставил Лёсика сесть за руль.
На место они прибыли, когда большая людская волна уже накрыла площадь. Возле сцены не находили себе места организаторы, среди которых достоверней других суетился Митрофан Брунет. Друзья видели, как в какой-то момент он схватился за голову, а затем с кулаками бросился на увальня, понуро смотревшего себе под ноги.
— Где списки выступающих?! Я тебя спрашиваю! Где списки? — доносилось до включенных на сцене микрофонов.
Брунет хватал «ублюдка» за грудки и изо всех сил старался вытрясти из него душу и, если повезёт, недостающие списки. Верзила стоял незыблемо, как памятник великому русскому художнику Репину.
Со стороны казалось, что жертвой является сам идеолог. Голова Митрофана Дадашевича моталась, тело ходило ходуном; и это существенно мешало правильно оценить суть происходящего.
Приблизившись к схватке, Грот принял возню за разминку двух замёрзших на студёном воздухе активистов, захлопал в ладоши и громко подбодрил Брунета:
— Держись, Митрофан! Свободное искусство за тебя!
Идеолог повернул голову, удивлённо посмотрел на продюсера и мигом отстал от верзилы, продолжавшего стоять в покаянной позе.
— Вы все хотите меня сегодня угробить, — в бессилии захныкал Митрофан. — Где, где Маркин? Он знает, что ему скоро выступать?
— Привёз я ваше «лицо». При полном параде стоит около шефа, — успокоил продюсер и кивком показал в сторону стоявшей неподалёку группы людей.
Фигура Гарика Леонтьевича Уссацкого возвышалась над окружавшим его кагалом. Выглядел партайгеноссе торжественным и сосредоточенно-строгим, как капитан дальнего плаванья, позирующий для документального фильма. Подходы к лидеру реверсивной партии со всех сторон отсекали корреспонденты. Они пихались локтями, отжимали рядом стоящих, чтобы занять место поближе. Когда Уссацкий заговорил, журналисты, с той же быстротой, с какой на официальных фуршетах проворные руки тянутся к последнему бутерброду, сунули ему под нос микрофоны.
Вождь вскинул голову, поднял руку и решительным жестом указал в сторону, где, словно черничное желе, колыхалась, ждущая зажигательных речей, толпа.
— They say we want a revolution. We all want to change the world, — возвестил главный реверсист, делая вид, что не подозревает, что один-в-один повторил зачин из известной битловской песни.
— Вау! — с восторгом воскликнули сразу несколько иностранных корреспондентов, понимая, что для своей аудитории эту часть выступления можно будет давать без перевода.
Остальной текст своего послания оратор доводил до мировой общественности без заметных аналогий:
— Our movement will grow and grow. It shows that there are already several hot points, which are formed, which either needs to continue the discussion with power, or it is necessary to take razvilochnoe decision.
Уссацкий ещё несколько раз упомянул грозно прозвучавшее в его исполнении «развилочноэ дысыжен», что не могло пройти мимо ушей тех, кто сознательно следовал линии официальных СМИ. Представительница частного канала, симпатизировавшего властям, потребовала экстренных разъяснений. Ей показалось, что руководитель реверсивной партии призывает народ взяться за вилы.
— Не боитесь, что вас могут привлечь за экстремизм?
— Мы за конструктивный диалог со всеми, — парировал Уссацкий, — и требуем, чтобы с нами считались. В наших рядах миллионы.
На этих словах Гарик Леонтьевич заметил Маркина, который стоял невдалеке, в окружении радостных поклонников и размахивал желтым шарфом. Лидер плакатно улыбнулся и с воодушевлением подытожил:
— С нами цвет нации!
V
Со стороны казалось, что на украшенном шарами подиуме творится полная неразбериха. Два десятка человек путались друг у друга под ногами. Они собирались вместе то в одном углу, то в другом; выстраивались в ряд, разбивались на пары; и всё время перешептывались. Создавалось впечатление, что на сцене доигрывается спектакль, режиссёр которого сбежал задолго до генеральной репетиции, бросив на произвол судьбы наспех сколоченную труппу. Неразбериха сопровождалась аккомпанементом спонтанно производящих фон динамиков и доносившимися из них же призывами «умереть», «возродиться», «покончить».
Митрофан Брунет продолжал метаться перед сценой. В деятельном волнении, он — атеист, и, в комсомольском прошлом, разоблачитель церковных бредней — впервые в своей жизни обратился за помощью к Всевышнему и втихаря молился, чтобы революционная ситуация вывела, наконец, его партию в авангард пробуждающегося народа.
Казалось, что Господь внял мольбам Митрофана Дадашевича. Когда Уссацкий взял в руки микрофон, тот только пискнул в крепкой руке реверсиста.
— Братья! Сестрички дорогие! — пронеслось над площадью. — Каждый день мы натыкаемся на ситуации, которые вопиют. Власть перестала видеть нас, не желает слышать!
Голос Уссацкого звучал твёрдо, а первые фразы напористого и острого на язык вожака породили на площади одобрительный гул. Брунет уже начал успокаиваться насчет перспектив бескомпромиссной борьбы, как вдруг до его слуха донеслись слова, принципиально менявшие вектор избранного партией поступательного движения.
— Мы будем вынуждены принять развилочные решения, — громом среди ясного неба прозвучали из мощных динамиков грозные слова.
От удивления Брунет раскрыл рот и растерянно оглянулся по сторонам. Он точно знал, и мог зуб дать — да что там зуб! — голову отдать на отсечение, что слов таких в тексте не было. Три дня Митрофан лично вылизывал выступление, шлифовал каждую фразу. Бесконечно согласовывались подходы, концепция, тональность митинговой речи. О принятии именно «развилочных» решений условились до поры до времени не заикаться. Эффектная заготовка должна была стать неприятной неожиданностью для власти, секретным оружием оппозиционеров против бездарно правящей властной верхушки. И вот теперь вся конспирация в одну секунду пошла псу под хвост. Налицо были оппортунизм и предательство.
Идеологический стержень партии хрустнул: у Брунета что-то окончательно надломилось внутри. Он вмиг ощутил себя брошенкой, у которой перспектива обещанной свадьбы вдребезги разбилась о нежелательную беременность.
Как частенько и происходит с несостоявшимися невестами, у Митрофана вначале родилась мысль уйти в религию, но, никогда не спавший внутри него, стойкий и изворотливый политик предостерёг от опрометчивого шага, призвал не сдаваться и продолжить борьбу в рядах партии державников-почвенников Геннадия Погорельца.
Смертельно оскорблённый идеолог сорвал с шеи желтый шарфик, единственное, что его теперь связывало с прежними товарищами, бросил яркую тряпицу на сырой асфальт и двинулся в толпу: навстречу новым соратникам.
Завидев Митрофана, люди радостно возбуждались. Те, кто был посмелей, спрашивали у него про ОМОН, якобы переброшенный для усиления с плато Устюрт; кое-кто интересовался датой окончательного разгрома мира насилья, биржевыми ценами на энергоресурсы и ещё чем-то: животрепещущим, важным, не требующим отлагательства. Не на всё теперь у Брунета находились ответы.
Несправедливый и болезненный удар достался дипломированному политологу и от сумасшедшего Семёна, неожиданно вынырнувшего из плотных шеренг. Дурачок держал в руках подобранный где-то желтый аксессуар, размахивал им и, явно имея в виду верхушку реверсивной партии, выкрикивал:
— Пойитические пыаститутки… Давой азвивочные ишения!
Брунет съёжился и скрыл лицо за высоко поднятым воротником старомодного кашемирового пальто. В надежде полностью раствориться в среде рядовых членов общества, он прошёл ещё немного, когда за спиной услышал зычный и давно знакомый голос Погорельца:
— Что, Митрофан, конспирируешься? В народ-то вышел охотку потешить или заданий такой получил?
— А-а, Геннадий! Господь мне тебя послал, — обрадовался Брунет, не заметив, что за последние полчаса уже в третий раз всуе поминает Творца. — Тебя, тебя ищу, дорогой мой. На тебя уповаю. Есть важные вопросы. Обсудить надо.
— Что за спешка? Потом обговорим. Эвоно! Ты посмотри-ка, ваш чудик нарисовался.
Митрофан Дадашевич повернулся в сторону, куда пальцем показал Погорелец, и увидел на сцене выходившего к микрофонам Маркина. Тот на ходу выкрикивал что-то неразборчивое и скидывал с себя пуховик. Под зимним утеплителем скрывалось обнаженное тело артиста с накинутыми на плечи широченными, как у цирковых клоунов, подтяжками. Помочи держали непомерно большие брюки, у которых на месте традиционной ширинки неожиданно начал надуваться продолговатый, похожий на кабачок, воздушный шар.
— Прикольно, — послышалось рядом.
— Не прикольно, а круто! — горячо возразил другой юный голос. — Жжет, чувак, конкретно! Я тебе говорил про него. Ну, помнишь? Иосиф Маркин! Его реверсисты сейчас всюду пихают. Ты чего! Считается живой легендой, нашим Энди Уорхолом.
— А Ворхыл кто такой? — прозвучал простодушный вопрос.
— Деревня. Ты ещё скажи, что и про «Пусси раэт» ничего не слышал. Энди Уорхол это…
— Такой же засранец, как и ты, — заорал Брунет.
Ему стало нестерпимо обидно за своё же неосторожное сравнение, которое когда-то вырвалось у него по пьянке, и разгуливало теперь само по себе без указания на первоисточник.
— Да если вы хотите знать, то этот Маркин ваш любимый — совсем не Маркин. Нейзильбер его настоящая фамилия, — соврал идеолог, — Нейзильбер!
Митрофан захохотал отрывисто и зло, словно из последних сил нёс он эту тайну, а теперь, освободившись от неё, чувствовал не облегчение, а ещё большую тяжесть, но уже по причине того, что не сделал признания раньше.
Поклёп на кумира оскорбил юношу, заставил атаковать:
— Вы фашист и клеветник. Маркин глубок и символичен. Он, реально, наш Энди Уорхол, — дрожащим от возмущения голосом прокричал мальчишка. — Его поймёт только тот, кто сам не кривит душой. А вы, вы — злобный карлик, лузер…
На этих словах Брунет с кулаками бросился на мальца, но Погорелец быстрым движением схватил идеолога за пальто и притянул к себе.
— Ну что ты на ребёнка прыгаешь, заполошный? Они же — дети, — попробовал пристыдить почвенник тяжело дышавшего в его объятиях Митрофана. — Горяч ты, Дадашевич, ей богу. Аки ялдан у необъезженного коня. Ты, лучше, посмотри, что там ваш чудило вытворяет.
На сцене Маркин продолжал куражиться, и ни в какую не хотел уступать место следующему оппозиционеру.
— Эге-ге-гей! — кричал он в толпу. — Нас не заморозить! Нас не сломить! Мы голые, мы свободные! Подлая власть только делает вид, что мы ей интересны. Что она может видеть этими зенками? — прокричал разгоряченный артист, развернулся спиной к толпе и резко нагнулся: через прорехи в брюках на людей взглянули две круглые ягодицы с нарисованными на них глазами.
Общество заволновалось, нарастал гул и неодобрительный свист. Но артист ничего не хотел замечать. Он явно затягивал выступление: перебарщивал с импровизацией, выписывал такие коленца, которых Митрофан не видывал от него даже на закрытых концертах. На пойманном кураже солист дважды в прыжке вскинул в сторону ноги, что было явно лишним и простительным разве что для конкурса на каком-нибудь Евровидении.
Перед третьим прыжком Иосиф большими пальцами оттянул эластичные шлейки подтяжек в надежде при приземлении щёлкнуть ими по обнажённому торсу. Однако уже на взлёте он случайно задел ногой ближайшую треногу из-за чего намеченный полёт пошёл по неправильной траектории. Падающая стойка повалила следующую, та ещё одну, рассыпая по деревянному настилу гирлянды из микрофонов. Площадь огласилась громовыми хрипами и треском.
На позорный провал ставленника партии Митрофан никак не рассчитывал. Он хотел, чтобы Иосиф в революционном порыве вскинул руки, бросил вверх блестящие конфетти и произнёс основополагающий тезис реверсистов: «На службе у народа». Только такое могло запомниться людям навсегда.
— Символичная, ударная концовка, — уверял идеолог товарищей и исполнителя трюка накануне митинга, — прозрачный и недвусмысленный сигнал к широким политическим выступлениям.
Шикарная задумка не состоялась. Маркин, этот самовлюблённый петух, сделал всё по-своему, довершив собственным провалом скоропалительное перерождение Брунета в злейшего врага реверсивной партии.
Среди возникшего переполоха в разных концах площади поочерёдно раздались глухие, похожие на выстрелы, хлопки. Последним бухнул жёлтый шарик, чудесным образом надувшийся между ног артиста в самом начале выступления. Звук лопнувшего «кабачка», усиленный разбросанными по полу микрофонами, оказался самым громким. Но и о нём сразу забыли, как только со сцены послышались истошные крики.
— Врача! Врача! Убили! — кричали сразу несколько голосов.
За мгновение до катастрофы Брунет видел, как тело артиста странно изогнулось и рухнуло на подмостки.
«Убили!» эхом пронеслось над площадью.
«Есть, есть Бог на свете», — засело в голове у Митрофана, пораженного происходящим.