Незаконченная книга одним файлом

                Предуведомление


   Уже около трех лет я занимаюсь восстановлением своей родословной. Материалов скопилось огромное количество.Эта книга, которая еще очень далека до своего завершения, попытка облачить в некоторую форму все собранные сведения о моих прямых предках.

   Здесь и полу-легендарные сказания о татарском царевиче, и сведения о находках в архивах, и воспоминания моих родственников и моих лично. Чисто историческим трудом это назвать нельзя, я затрудняюсь определить жанр произведения.

   Заголовки всех глав представляют собой год происходивших событий. Мне не хватает критиков, поэтому выношу все на ваше суждение. Буду искренне рад вашим замечаниям, поправкам.


Чтобы не потеряться в реке времени привожу полный список моих предков:

1-е поколение: Беркей (Аникей),
2-е поколение: Юрий Аникеевич,
3-е поколение: Иван Юрьевич Аничков,
4-е поколение: Григорий Иванович Красная Коса (Аничков),
5-е поколение: Иван Григорьевич Аничков,
6-е поколение: Иван Иванович (Блоха) Аничков,
7-е поколение: Федор Иванович Блохин (Потопай)
8-е поколение: Андрей Федорович Блохин
9-е поколение: Василий Андреев сын Блохин
10-е поколение: Матвей Васильевич Блохин
11-е поколение: Иван Матвеевич Блохин
12-е поколение: Матвей Иванович Блохин
13-е поколение: Василий Матвеевич Блохин
14-е поколение: Иван Васильевич  Блохин  (1693 г.р.)
15-е поколение:Иван Иванов сын Блохин (1716 г.р.)
16-е поколение: Харитон Иванов сын Блохин (1745 - 1801)
17-е поколение: Прокофий Харитонов Блохин (1778 г.р.)
18-е поколение: Петр Прокофьев Блохин (1820 г.р.)
19-е поколение: Иван Петров Блохин (1852 г.р.)
20-е поколение: Иван Иванович Блохин (1894-1976)
21-е поколение: Геннадий Иванович Блохин (1935-2009) 
22-е поколение: Леонид Геннадьевич Блохин (1965 г.р.)



                1321. Беркей



   Близился рассвет. Все также жарко полыхал костер, все также бесшумно порхали ночные птицы, вдалеке перекрикивалась ночная стража. Молодой человек сидел у костра на постеленном шерстяном ковре, задумчиво бросая в огонь дрова.

    Да, это его воля, что он отправился в этот поход. Да, это он по своему желанию покинул родные края и сидит сейчас на берегу извилистой речки в чужой местности, в которой вместо хорошо знакомых ему степей, растут леса, а в них деревья с иголками вместо листьев. Он с детства ездил на охоту с отцом, охотился на разных животных, приходилось ему убивать и львиц и барсов, но в этих лесах, говорят, другие звери и есть среди них хозяин леса, русичи его называют медведь.

    Его душа трепетала от предвкушения нового, неизведанного. Хотелось вскочить на коня и мчаться во весь опор туда, где заходит солнце! Но он никогда не забывал, не мог забыть, что он потомок Великого Джучи из рода Чингизидов, поэтому он должен двигаться во главе своего отряда, быть и командиром, и покровителем, и судьей своим воинам, несмотря на свой молодой возраст.

  Но он стал замечать, что где-то глубоко-глубоко в его душе зародилась и тоска. И сейчас, через месяц после начала похода эта тоска занимала все больше и больше места в его мыслях.

  Среди братьев он был равный, когда стрелял из лука стрелами без наконечников, катался вместе с другими мальчишками на конях без седла. Став взрослее, он заметил, что к нему относятся как к родственнику без собственного шатра. И он понял, что ему нет места среди многочисленных братьев. Хоть степь и кажется бескрайней, она уже давным-давно поделена между многочисленными родами. И даже земли на закате солнца, на которые не ступала нога монгольского коня, и завещаны Чингизом его роду, не достанутся ему, поскольку там уже есть своя власть – княжеская. И хотя князья и платят дань верховному хану Узбеку, но это дань не покоренного народа, это дань уважения к потомкам византийских императоров, которыми сейчас являются ханы.

     Именно поэтому он решил уйти из родных мест, туда, где нет вокруг бесчисленных царевичей, туда, где легче дышится, чтобы поступить на службу к князю. Да и подходящий повод представился.

   Сзади послышался шорох откидывающегося полога шатра, где- то еще дальше взбрыкнули кони.

- Что не спишь, княже? - высокий бородатый мужчина богатырского телосложения в накинутом на плечи плаще опустился на край ковра.

- Почему ты меня так называешь, Димитрий?

- Почему?- усмехнулся бородач,- ну мы ж уже не в Орде, это ты там мурза, а у христиан ни ханов, ни мурз нет, у нас только князи.

- Но, я же не князь и вообще я не русич!

- А чем вы, монголы, отличаетесь от нас? Только бороды, может, бреете да на другом языке разговариваете. Да вот, может, волосы потемнее у вас, - кивнул на выбившийся из под шапки локон мурзы Димитрий, - а князем ли, мурзой ли, надо родиться. Я вот, не знатного роду, потому никто меня князем не называет. Я просто торговец - гость по-нашему. А тебе хоть на Руси, хоть в Орде везде дорога открыта! Князь Беркей – чем хуже?

- Твоими бы устами кумыс пить!

- Мёд…,- широко улыбнулся русич.

- Что?- не понял его собеседник.

- У нас говорят «мёд пить», не пьют у нас кумыс!

- Как не пьют? А на пирах что же пьют, или как греки вино, водою разбавленное?

- Нет, вот медовуху и пьют!

- Что-то не понимаю я тебя иногда, Димитрий, вроде и говоришь по-нашему, а все непонятно! Видно, правда, другая у вас жизнь на Руси! А верно, что христиане думают, что все монголы узкоглазые и безбородые?

- Верно, верно, хорошо еще не с рогами – расхохотался богатырь, - народ горазд придумывать небылицы, когда ему что-то непонятно. Так вы своих ногайцев да кипчаков баскаками ставите, вот народ и думает, что это монголы. Хотя уж и половина баскаков теперь русичи. А что безбородые, это точно! Не бреют у нас бороды, не бреют. А вот, что император византийский за вами стоит - перешел на серьёзный тон Димитрий – подавно не знают.

 Повисла долгая пауза.

- Забыл вчера спросить тебя, уважаемый, - нарушил молчание Беркей- что это за река такая, уж больно извилиста, первый раз такую вижу!

- Да, извилиста, поэтому на ладьях по ней и не ходят - придешь туда же, откуда и вышел, никакого смысла. На лошадях быстрей. А называют ее Пьяная, будто пьяный мужик прошел, сам видишь какие излучины! Отсюда и начинаются княжеские владения. Вот там, - махнул на север Димитрий, - нижегородского князя, а туда –муромского.

    А за рекой уже розовело. Русло покрыл лёгкий туман. Первые птицы начали свою утреннюю перекличку.

    Идиллию нарушил звук лопнувшей тетивы. На мгновение карие глаза Беркея и серые Димитрия встретились. Ковер между ними прошила стрела.

-Мордвины! - процедил сквозь зубы Димитрий, увлекая за шатры мурзу. Беркей едва успел схватить саблю, лежавшую у ног. Не успел он опомниться, как уже был закрыт щитом, который схватил Димитрий у ближайшего шатра, второй щит через секунду был над головой его защитника. Из шатров стали высыпать воины. Было такое впечатление, что спали они в доспехах. Несколько стрел пробили шатер насквозь. Десятки воинов пеших и конных устремились в лес, в ту сторону, с которой начался обстрел. Через десяток минут всё было кончено.

- Ты же сказал, что здесь уже княжеские владения,- укорял мурза Димитрия.

-Верно, княжеские, - угрюмо отвечал тот, - только этим мордвинам никто не указ, им все одно ногайцы, русичи или монголы. Нет у них власти, нет ни князей, ни ханов.

-Так как же они воюют?

-Вот так и воюют, толпой. Защищают свои земли, свои охотничьи да бортные угодья. Быстро нападают, быстро уходят. Летом еще отобьешься, а если зимой под их обстрел попадешь, дело гиблое - так на лыжах быстро бегают, на коне не угонишься за ними.

- Опять непонятно ты говоришь, Димитрий!

Их разговор прервал подбежавший командир сотни, он доложил Беркею, что ранено семь воинов, у всех раны легкие, четверо противников убито.

- Пойдем, посмотрим на этих мордвинов, - кивнул торговцу мурза.

Трое из четверых убитых были разрублены кривыми монгольскими саблями, четвертого догнала стрела. Все четверо были одеты в льняные рубахи с поясом и свободные штаны. А вот от их ног Беркей долго не мог оторвать глаз. На их ногах были плетеная обувь из чего-то мягкого, да так ладно сплетенная, что нельзя было понять, как это делается.

-Так вот почему им удалось подкрасться так близко, да так бесшумно, что ни охрана, ни лошади не услышали их шагов.

-Лапти,- выдохнул возле уха мурзы Димитрий.

- Лапти? Снимите одну пару и возьмите с собой, - приказал Беркей,- полезная обувь.

После короткого принятия пищи лагерь был свернут и отряд Беркея двинулся на запад в глубину неизвестных ему лесов. В середине процессии двигались повозки с тюками. Это было взаимовыгодное предприятие – монгольские воины охраняли товар русича, за это он им показывал дорогу к князю Ивану, ко двору которого он отправлялся.

- Ты говоришь, князь небогат,- расспрашивал торговца Беркей, мерно покачиваясь в седле - зачем же ему столько шелка и ковров?

- Небогат, это правда. И город у него маленький, и удел крохотный. Но с его умом и смекалкой, не пройдет и пяти лет, он будет очень влиятельным человеком на Руси. Там где другие берут силой - он хитростью, где другие хитростью - он подкупом. У него всегда с собой мешок с деньгами, он их совсем уж бедным и нищим раздает, ему даже и прозвище придумали – Калита. Уже сейчас к нему на Москву съезжается много гостей, таких же, как я, и из Новгорода приезжают, и из Киева. У кого-то он скупает весь товар сразу, кому-то разрешает торговать самому. И сам богатеет и гости не в накладе.

- Так кто ж охраняет его город, раз там товара много?

-Дружина есть у него. Но хороших воинов всегда не хватает, поскольку задумал он расширить город. Я думаю, ты со своими воинами, будешь как нельзя кстати. Неужель ты не помнишь, как пять годов назад князь приезжал к хану Узбеку?

- Не помню. У хана постоянно кто-то из князей находится, всех не упомнишь.

- Твоя правда, частенько русские князья у хана почивают, кто за ярлыком едет, кто на другого князя жаловаться. Верховная власть! Вот братец-то Ивана - Юрий Данилович часто у ханов бывал, воевал с тверичами. Сколько крови христианской пролил! А ваши ханы, когда ссорятся промеж себя, тоже судью ищут?

- Конечно! Наших ханов судит и земли дает им для сбора дани Помазанник божий- византийский Император. Вот ему один Бог судья!

nbsp; Дорога шла вдоль лесной речки, не такой извилистой, как Пьяная. Берега, поросшие хвойными густыми лесами, были пустынны. Очень редки были селения в этих местах.

-А эта река, как зовется?

-Эта? Тёша! Вот она нас почти к самому Мурому и выведет.

  Оставшийся путь отряд прошел без приключений. В Москве, после положительных рекомендаций Димитрия, Беркей был тепло принят князем Иваном Даниловичем. Вскоре он и его отряд воинов был зачислен на княжескую службу. Оставалась одна проблема - Беркей не был христианином.

   В Орде хан Узбек стал заводить новые порядки. Сам принял мусульманство и стал усиленно пропагандировать его среди своих подчиненных. Насильно принимать ислам никого не заставлял. Вот и остался Беркей верен отцам своим и дедам. Пил кумыс, поклонялся кусту и чтил предков. Здесь же, на Руси невозможно было стать своим, не крестившись в православие.



                1326. Крещение




   Кони шли медленным шагом. Небольшой отряд разношерстных конников возвращался с удачной охоты. Одна из лошадей везла тушу убитого медведя. Впереди отряда, покачиваясь в седлах, ехали два всадника. Несмотря на разницу в возрасте, их можно было принять за хороших друзей. Но услышав их разговор, можно сделать вывод, что это не так. Один из них, коренастый широкоплечий воин средних лет поучал молодого черноволосого усача:

- Нельзя на Руси быть некрещеным. Вот кто ты сейчас? Ордынский царевич на службе московского князя, только и всего. Хоть и поставил тебя Иван Данилович над всей своей дружиной, недобро на тебя смотрят воины. А разумеешь почему? Потому что видят в тебе чужого! Для русского человека тот свой, кто веры с ним одной!


- Да я сам вижу, Протасий. И митрополит то же самое говорит. Не из-за того я тебя слушаю, что ты друг и помощник князю Великому, а потому, что заведено у нас в Орде старшим оказывать внимание!

- А к митрополиту ты, Беркей, прислушайся. Не зря его и его митрополичью кафедру в прошлом году Калита из Володимера на Москву перевез. Теперь Москва за первый город на Руси почитаться будет! Шутка ли митрополит Киевский и всея Руси в Москве сидит!

   Под ногами лошадей шуршали прошлогодние листья, нежно-зеленая травка едва-едва пробивалась сквозь них. Деревья в лесу стояли голые, то там, то здесь между них темнели могучие ели. Природа просыпалась от зимней спячки.

- А сам митрополит Петр, человек мудрый, восемь лет в Царьграде жил! Вот и удостоился чести Ивана Даниловича быть первым московским Митрополитом. Верит ему Калита, как самому себе верит! Только стар вот уже, немощен. Недавно заложил храм каменный Успения святой Богородицы, видал уж небось? На площади, у своего двора.

Беркей задумчиво кивнул.

-Никогда еще на Москве каменных церквей не было! Так вот он, говорят, близ жертвенника заложил себе гроб своими руками. Чтоб было куда его положить, когда упокоится.

  Мурза ехал все так же задумчиво, молча, удивлялся местным обычаям. За прошедшие после приезда месяцы он научился понимать русскую речь и сам говорил сносно уже, но никак не мог привыкнуть к колокольному звону по воскресеньям да суете московской.


                ***

    День крещения был назначен на Пасху. В назначенный день Беркей со своими верными воинами приехал, как условились с Великим князем, на берег Москвы-реки к месту впадения Неглиной. Московский люд уже привык и к низкорослым монгольским лошадям, и к воинам, говорящим на чужом языке. В них они видели защиту и от неугомонных тверичей и от неспокойных рязанцев. Стихли на Москве погромы, которые так часто донимали жителей. Поэтому появление на берегу ордынцев не вызвало особого интереса населения, но когда с Боровицкого холма стала спускаться процессия Великого князя с княгиней, народ стал стекаться со всех сторон. К полудню на берегу реки яблоку негде было упасть. В ясном весеннем небе растянулась стая уток. Люди, сняв шапки и задрав головы, следили за ними.



   С вершины холма послышался колокольный звон, уже не первый за сегодняшний день, процессия священников в красных одеяниях спускалась к реке. Колонну возглавлял митрополит Петр – невысокий старец с широкой, но короткой, окладистой бородой.

   Подойдя к берегу, митрополит поздравил всех собравшихся с праздником Воскресения Христова. Немного поодаль, на специально принесенных по этому случаю тронах, восседала княжеская чета: Великий князь Иван Данилович и княгиня Соломонида.                Княгиня заметно волновалась, уж больно люб был ей этот статный чернявый молодец, при появлении которого в ее городе стало заметно спокойнее. Впрочем, многие девицы московские заглядывались на него. И вот сейчас суждено было ей, Великой княгине стать крестной матерью этого молодого воина.

   Обращаясь к Беркею, преподобный Петр молвил:

-Готов ли ты, сын мой, принять обряд крещения?

-Готов, отец мой!

-Видно, ты все хорошо обдумал, Беркей- хитро прищурившись, выдохнул старец.

- Верно! Я хочу быть полезным Великому князю и моей новой родине.

-Буду рад, сын мой, если таковой тебе станет Московия.

   Митрополит, тяжело ступая, взошел на деревянный, сколоченный специально по этому случаю, помост и, воздев руки к небу, начал молитву. Ордынцы с превеликим интересом слушали зычный голос старца. Потом попросил подойти Беркея к воде и снять доспехи. Трижды, по указу Петра, окунулся воин в еще по-весеннему холодные воды Москвы-реки.

- Нарекаю тебя, сын мой, священным христианским именем Аникей, отныне, и во веки веков. Подошедшая княгиня подала митрополиту массивный золотой крест. И возложил тот крест Петр, митрополит Московский на шею новокрещенному . И сняв со своей шеи старинную панагею золотую с дорогими камнями и изображением Богородицы, молвил:

- В этой панагее, сын мой, семерых святых мощи, привез я ее из Константинополя и носил на себе двадцать лет. Чувствую, недолго мне по этой земле ходить осталось. Благословляю, тебя сын мой, пусть панагея эта останется в роду твоем, и не иссякнет род твой до скончания века! И будут в роду твоем великие люди, и принесешь ты и род, который от тебя пойдет, великую пользу для Руси – матушки!

Великий князь Иван Данилович, подойдя к своему начальнику стражи и положа свою десницу на его плечо, громогласно промолвил: «Жалую, тебе царевич, для прокорма твоего и детей твоих будущих земли подле города моего, чтоб не было нужды в твоем доме и не омрачалось чело твое заботой о хлебе насущном».

  Княгиня Соломонида передала дары многие, а Петр поднес к губам молодца ковш серебряный со святой водой, на ковше том по кругу написано: «Я, смиренный митрополит Петр киевский и всея России благословил сына своего Беркея царевича, а во святом крещении Аникея, сим ковшом». Еще не успел молодец оторваться от ковша со святой водой, как с неба сорвались крупные капли первого весеннего дождя! Розовые тучи нависли над городом, через все небо проползла змея молнии, и как удар главного московского колокола, грянул раскат грома.

  - Необычайная судьба уготовлена тебе Господом, сын мой, - прогудел митрополит, дождь это всегда добрый знак для воина!

Весь отряд Аникея, пришедший с ним из Орды, принимал святое крещение под проливным дождем. Никто из воинов и не думал об отказе. Слово их военноначальника было законом для них.



  Несмотря на неожиданно начавшийся дождь, народ и думал расходиться. Струи воды били по головам, постриженным в кружок, по цветным женским платкам, завязанным кичкой, по суконным шапкам и малахаям. А люди стояли, воздев, лица к небу. На многих из них сияла улыбка.

  Глядя на них, царевич понимал, как хочется людям изменений после долгой студеной зимы, как соскучился народ по новой спокойной жизни. И эта гроза была вестником перемен и в жизни москвичей, и в его личной жизни.

  Теперь он один из них. Теперь это его народ. И его долг защищать Великого князя и этих людей, пришедших к реке, и от набегов соседей и от поползновений его бывших сородичей.



               


                1380. После битвы




      В Москве стояли тихие солнечные дни. Окрестные леса блистали всеми красками осени. Москва-река тихо покачивала на своих волнах маленькую лодку. Изредка мимо одинокого суденышка проходили торговые ладьи. На корме, удобно устроившись с удочкой, сидел мальчишка лет одиннадцати от роду. Его длинные густые волосы были аккуратно расчесаны, собраны в конский хвост и перехвачены кожаным ремешком в трех местах. Было явно видно, что он гордится своей необычной прической.

- Опять всю рыбу своими веслами распугали!- бурчит он, провожая взглядом очередной, проходящий мимо струг.

- Гриня, ну что ты всегда недоволен!- девчушка годом младше его перебирала ворох осенних листьев, рассыпанных у ее ног на носу лодки, - это же торговые люди, они нам на Москву товар привозят.

- Да лучше бы, они Русь защищали с мечом в руках, как наши отцы делают, а не шастали по реке со своими тюками. И не называй меня больше так! Я – Григорий! В следующем году отец меня обещал к себе, в стражу взять.

- Ну не обижайся на меня, вон дед твой Юрий Аникеевич, и тот сказывал, что предка твоего, царевича Аникея и то Аничкой все звали, оттого-то и вы Аничковыми прозываетесь. А ты покажешь мне, как ты из лука стреляешь?- метнула лукавый взгляд из-под опущенных ресниц Настасья.

- Покажу!- взметнулся парнишка, отложив удочку, видно это его любимое занятие,- давай завтра после обедни в дубраве! Я с двадцати шагов, тонкую свечку стрелой сбиваю! Не веришь?!

- Верю, верю! – улыбнулась Настасья,- я видела, сколько белок ты набил зимой, что с этими трофеями делать-то будешь?

- Я мамке их отдал, чтоб шапки хорошие отцу и мне сшила. А хочешь, я на душегрейку тебе белок настреляю!?

Последние слова его перекрыл далекий гул соборного колокола. Это не было похоже на веселый перезвон, собирающий народ на вечерню. Слышалась в том звоне печаль и требовательность.

-Гринь, поплыли в город, там что-то происходит!

   Спешно смотав снасти, Григорий сел на весла. Через десяток минут быстрого сплава по течению, он были у стен крепости. Колокол не умолкал, собирая народ на соборную площадь. И чем ближе были стены кремля, тем тревожнее становилась на душе у ребят. Привязав лодку к мосткам, Гриня выскочил на песчаный берег.

- Насть, давай руку! - он скоро увлек ее вверх по склону к въездным Фроловским воротам. Народ, так же как и они, спешил к главной башне.

 

    Стало ясно, отчего так печально звонил колокол – к городу приближалось войско Великого князя Дмитрия Ивановича. Еще две недели назад гонцы принесли известия о победе войска на Куликовом поле, по их рассказам выходило, что татары бежали с поля брани, но на том поле осталось лежать много воинов русских. И теперь весь город застыл в страшном ожидании известий о судьбе своих родственников - братьев, мужей и сыновей.

  Возле самых ворот рука об руку стояли две сестры Евдокия и Мария, бывшие княжны суздальские, дочери князя суздальского и нижегородского Дмитрия Константиновича, ныне Евдокия - княгиня, жена великого князя московского Дмитрия Ивановича, Мария же - жена Микулы Васильевича Воронцова из рода Вельяминовых.

    Два месяца назад они так же, вместе провожали войско великого князя в поход на Дон. Тогда Дмитрий Иванович шествовал во главе войска, и рядом с ним находился тысяцкий Микула Васильевич – его правая рука, командующий коломенским полком. Тогда тяжело было на сердце у сестер, провожали мужей на битву ратную, против самозванца Мамая, а сейчас было еще горше.   

   Увидев в толпе мать, Настя рванулась к Марии, прижалась к ней плечом. Следом пробрался сквозь толпу Григорий.

    Воинство великого князя у Андроникова монастыря встретил Киприан, нынешний митрополит киевский и вся Руси с крестами, со всем священным собором. И теперь общая колонна входила в город. 

    Впереди, как и два месяца назад, ехал в доспехах, но с непокрытой головой Дмитрий Иванович. Народ приветствовал его возгласами, в воздух летели шапки, восторженная толпа славила воинов.

   Григорий сразу увидел в колонне отца своего Ивана Юрьевича и помахал ему. Тот, увидев сына, широко улыбнулся и натянул вожжи, осаживая коня одной рукой. Тут только разглядел Гриня, что левая рука его была перевязана тряпицей, а шит, притороченный к седлу, изрублен мечами, шишак на щите и вовсе вмят вовнутрь. Мальчишка рванулся было к отцу, но увидев его нахмуренные брови, решил отложить объятия на потом.

    Мария напряженно вглядывалась в лица въезжавших, и не видела среди них многих соратников великого князя.

   Не было среди воинов ни Михаила Андреевича брянского, ни Семена Мелика, ни владимирского воеводы Тимофея Валуевича, а самое главное она смотрела, смотрела и не находила мужа своего Микулы Васильевича. Медленно шла, вместе с Настасьей, за процессией, слезы катились из глаз ее, и, видя, что конь Дмитрия Ивановича остановился, припала к стременам:

-Князь, Великий князь, скажи мне, где муж мой любимый Микула Васильевич?

Спешившись, Дмитрий взял за плечи женщину:

- Нет теперь мужа твоего любимого, Мария. Пал он смертью на поле Куликовом за вас с дочерьми, за Русь святую. Нашел я его на поле брани убитого в окружении пятнадцати князей русских и великом множестве бояр и воевод, мертвых лежащих…

- Что ж я буду делать одна с детьми, кто ж защитит дочерей моих бедных? - рыдала в голос Мария.

    Настасья прижалась к матери всем телом, тихие слезы лились ручьем. И вспомнилось ей, как перед походом, посадил ее на колени отец и долго шептал ей на ухо слова ласковые, и как зацепилось платье ее за кольчугу отца, и как долго не могли они с ним отцепить ее - долго не могли расстаться.

  Не заметила она, как на ее русую голову опустилась тяжелая рука великого князя: «Теперь я в ответе за твоих дочерей, и за крестницу мою в ответе, не дам я ее в обиду и судьбу ее устрою!» Поцеловав Настасью в темя, Дмитрий Иванович отпустил ее и широкими тяжелыми шагами вошел в Успенский собор, поклониться великому чудотворцу русскому, митрополиту Петру, погребенному здесь в гробу, заложенному его, Петра, собственными руками, и воздать память всем ратникам сложившим головы на в этой великой битве.



1389. Княжеский наместник

   

    «Венчается раб божий Григорий Иванович сын Аничков и раба божия Анастасия Микулична дочь Воронцова…», - густой бас митрополита киевского и всея Руси плыл под сводами Архангельского собора. Паникадило полыхало множеством свечей, горел золотом новый иконостас.

     «Да, возмужал Григорий за последние годы – думал Иван Юрьевич, стоя за венчавшейся парой,- раздался в плечах, вырос, только прическа осталась неизменной, те же длинные густые волосы, перехваченные кожаными ремешками. Уж и прозвище прилепилось к нему за это – Красная Коса, прилепилось крепко, не оторвать. В дружине его любят, считают отменным воином. Из многих стычек с татарами и ногайцами выходил с честью.

   После смерти старшего сына Михаила, осталась одна надежда на него, как на продолжателя рода. Сегодня же передам ему панагею и ковш серебряный, что завещал Аничковым чудотворец великий, митрополит Петр. Хорошая семья у них будет! …И Настасья из знатного рода. Жаль, не дожил до венчания внучки своей Дмитрий Константинович – князь суздальский и нижегородский. Ох, не зря он тогда, двадцать два года тому назад, выдал замуж обеих дочерей в один день, меньшую Евдокию за князя московского, за Дмитрия Ивановича, а старшую Марию за Микулу Васильевича, царство ему небесное.

  Двойную свадьбу играли в Коломне. Да и где же было еще играть эту свадьбу? Не на пепелище же московском! Москва только отстраивалась после пожара 1365 года. Тогда подарил Дмитрий Константинович обеим дочерям своим по поясу. Сказывают, что пояс Евдокии был богаче Марьина, с золотыми цепями, осыпанными дорогими каменьями, а Василий Вельяминов, зять князя будущий, прельстясь, подменил его Марьиным. Несмотря ни на что, не поссорились княжны, вот и сейчас обе сестры стоят рука об руку».

- Готов ли ты, сын мой, взять в жены рабу божью Анастасию?

-Да!

-Готова ли ты, Анастасия взять в мужья раба божьего Григория?

- Готова, батюшка!

  «… Объявляю вас, дети мои, мужем и женой»- закончил свою речь митрополит.

  Перед молодоженами предстал великий князь московский Дмитрий Иванович, которого после знаменательного боя на Куликовом поле, зовет народ Донским. И обращаясь к Настасье, молвил: « Обещал я, матери твоей, Марии Дмитриевне всячески заботиться о тебе, как отец крестный и как свояк родителю твоему. Сегодня ты стала женой достойного человека, храброго воина и славного продолжателя дела деда своего - Юрия Аникеевича и прадеда царевича Аникея. Желая благоденствия вашей семье, жалую мужу твоему Григорию Ивановичу в вотчину земли на Белом озере, что под отцом твоим Микулой Васильевичем находились. Хочу, чтоб ты, сын мой,- князь перевел глаза на Григория – стал моим наместником на Белозерье, и не знал ты и род твой нужды на землях вотчины своей. Будьте счастливы, дети мои».

   Молодая пара вышла на прогретые солнцем ступени Архангельского собора. За последние годы сильно изменилась Москва, встали на соборной площади каменные храмы, построились монастыри, Кремль опоясали каменные стены, а на стенах тех оружие диковинное - тюфяки и, несмотря на разграбление города Тохтамышем, обрела Москва славу стольного города. Многое изменилось в жизни москвичей. Да и деньги серебряные начал чеканить Великий князь Дмитрий Донской. Власть Великого князя Московского охватывала все новые и новые области Руси.

   Григорий знал, что Великий князь передал северный край в удел своему восьмилетнему сыну Андрею: на Белоозере два города — Карголом да Каргополь, и что прежде, там было Белозерское великое княжение, да погибли на Куликовом поле все белозерские князья и большинство бояр, с тех пор считал Дмитрий Иванович Белозерье своей вотчиной.

   Григорию предстояло быть наместником в этом северном княжестве, фактически правителем огромной территории при малолетнем князе Андрее. И не мог понять тогда Григорий, награда это служение ему или наказанье.

   Через несколько месяцев, освоившись в Карголоме, Григорий Иванович понял, какая нелегкая служба досталась ему от Великого князя. По Белому озеру пролегал один из путей «из варяг в греки», который предстояло защищать от набегов новгородцев и инородных племен. По этому пути, который пролегал по реке Волге, потом по реке Шексне до Белого озера, озером до устья реки Ухтомка и по ней до озера Волоцкого, далее волоком до озера Долгое, по реке Ухтомица до реки Модлоны в озеро Воже, из него по реке Свить в озеро Паче и по реке Онеге в Белое студёное море, возникали славянские поселения, осваивались новые земли.


                1398

    Сразу после назначения Григория Ивановича наместником в Карголоме, умер Великий князь Дмитрий Иванович. По его духовному завещанию Великим князем Московским стал его старший сын Василий I Дмитриевич, Белозерьем же остался править один из младших сыновей Дмитрия Донского Андрей Дмитриевич, имеющий статус князя можайского.

    Карголом быстро рос и развивался, население города увеличивалось. Сюда съезжались торговые люди из московских, тверских, новгородских земель, из Нижнего Поволжья и Средней Азии, приходили ладьи из Троице-Сергиева монастыря, Симонова и Андронникова, Троицкого Макарьева. На Белоозере торговали и шведы, и поляки, и немцы. Карголом стал не только торговым центром, но и северным оплотом земли русской.

    По весне 1398 года люди новгородские, ушкуйники, во главе с посадником Неревского конца Тимофеем Юрьевичем, посадником от Людина конца Юрием Дмитриевичем и Василием Борисовичем по прозвищу «Синец» били челом к архиепископу своему, владыке Иоанну за благословлением: «не можем, отче, больше насилья терпеть от своего князя Великого Василия Дмитриевича, он же отнял у Великого Новгорода пригороды и волости, нашу отчину и дедину. Мы же хотим поискать для Святой Софии пригородов и волостей. Или вернем свою отчину Святой Софии или свои головы положим за господина Великого Новгорода». И дал свое благославление архиепископ.

    В середине апреля Григорий Иванович, получил сведения, что трехтысячное войско новгородцев, получив благословение святителя, возглавляемое двумя посадниками и воеводой Василием Синцом, вместо похода на Двину, направляется на Белое озеро, желая побить великокняжеские отряды. Не мешкая, Григорий явился к молодому князю.

- Княже, Андрей Дмитриевич, идет на наше Белозерье народ разбойный новгородский. Повели собрать детей и жен наших и отправить в безопасное место. А мы уж тут с мужами останемся, защищать крепость и край от разорения.

Всего лишь семнадцатый год шел князю, прожив с малолетства за широкой спиной Григория Ивановича, он привык полагаться на него во всем. Вот и сейчас Андрей надеялся на мудрость своего наместника.

- Так куда ж, Григорий Иванович, отправить их , коль неясно откуда идут новгородцы, и что им от нас надо.

- Почему же неясно! Водой они придут, уж никак не посуху. Пока Белоозеро обогнешь, всю рать в болотах утопишь. Вот и жди их на устье Ухтомки. А отправить жен и детей нужно к архимандриту Кириллу. Он старец мудрый. Уж год как пришел из Симонова монастыря в Белозерье. Коль сегодня снарядим, завтра у него будут на Сиверском озере. Места там глухие, ни один струг в озеро не пройдет.

- Кирилл… давно уж от него посланий не было. В последнем, помниться, поучал он меня, как правильно землей Белозерской править, да как с братьями отношения ладить. Да видно и братьям Василию и Юрию такие письма отправлял.

- Заботится он о земле Великокняжеской. Сам видишь, еще никто не поучал так князей, ну может митрополит только в беседе с глазу на глаз.

- Да, мудрый он старец! И отец Сергий Радонежский ему благоволит… Так что ж он из Москвы уехал?

- Видно, не нашел духовного удовольствия в своем сане, выбрал, вот уединенное место, срубил церквушку, и с двумя братьями в кельях живет там.

- Отправляй, Григорий Иванович, своих домашних к нему. Думаю, найдет отец Кирилл, где их укрыть.

    Сборы были недолгими. Посадил Григорий на повозку жену свою Анастасию Микуличну с сыновьями малолетними Василием и Иваном. Дал троих справных воинов в охрану, обняв и поцеловав на прощанье, отправил в лесную глухомань. Только видел, как смахнула слезу Анастасия, сидя на повозке и обнимая сынишек.

    Два последующих дня провел Григорий Иванович в подготовке к битве. Расставил дозорных на башнях, заставил всех воинов привести в порядок доспехи и оружие. Сам долгими часами простаивал в церкви, молясь за удачный исход дела. До самой ночи слышны были удары молотов по наковальням в кузницах, что стояли сразу же за крепостными стенами. Город готовился к обороне.

    На третий день пришла ладья из старого городка, на веслах. Вместо парусов болтались обгоревшие лохмотья. После расспросов прибывших, стало ясно, что вся рать новгородская, в полном составе, повернула на Белозерье, и хоть и состояла она, в основном из плохо вооруженных людей посадских, повоевала и пожгла старый городок на северном берегу озера. Все воины княжеские полегли в городке, а кто в живых остался – в полон взят. Лишь только им шестерым посчастливилось утечь из этого ада.

    Выслушав, беженцев, Григорий Иванович, устроил смотр воинам белозерским. И насчитал он всего триста шестьдесят пять человек. Ну, еще посадских, человек сто готовы были встать на защиту городских стен. Крепко задумался Григорий Иванович, распустил воинов по своим местам, а сам отправился к князю.

- Послушай меня, князь любезный, Андрей Дмитриевич, не справиться нам с нашим отрядом против новгородцев. Сил у них больше вдесятеро. Спалят они город и не задумаются, погубим мы воинов наших зазря. Ждет нас участь защитников старого городка.

- Что же ты решил, Григорий Иванович? Как нам поступать теперь?

- Думаю я, что нам надо откупаться от них, авось и город останется невредим, и душ православных многие сотни сбережем. А там, как Бог даст!

- Добро! Бери всю мою казну, распоряжайся, как знаешь.

В казне князя Андрея обнаружилось шестьдесят увесистых горбатых брусочков из чистого серебра - новгородских рублей. Сумма была приличной, и немного отлегло от сердца Григория Ивановича.

   На следующий день на озере появились новгородские ушкуи под парусами. Их было много, и в каждом судне было человек по тридцать вооруженных людей. Новгородцы разделились на две группы и причалили с запада и с востока от города. Обогнув городские стены с двух сторон, ратники, немало удивляясь отсутствию сопротивления, предстали перед главными городскими воротами. Навстречу им вышло несколько человек в ярко сверкавших на солнце доспехах с непокрытыми головами.

    Слово сказал Григорий Иванович: « Я – наместник Великого князя Григорий Иванович сын Аничков, а рядом со мной князь можайский Андрей Дмитриевич - сын Великого князя Дмитрия Ивановича Донского. Мы, слуги Великого князя Московского Василия Дмитриевича челом бьем вам боярам и всем воинам новгородским, и хотим предложить вам не воевать наши земли, не губить невинные христианские жизни, а принять в откуп серебра новгородскими рублями и разделить с нами стол княжеский».

   Новгородцы приняли дар князя Андрея, и, попировав день, мирно ушли на своих ушкуях, воевать другие земли.



    После Карголома новгородские войска двинулись на кубенские и галичские волости и раззорили их дочиста, повоевали Вологду, а Устюг-город сожгли. И где бы ни ступала нога этих ушкуйников, всюду были слезы и смерть. Они вернули Великому Новгороду все земли в Заволочье и Белозерье, отняв все захваченные Москвой территории. Великий князь Василий Дмитриевич вынужден был заключить с Новгородом мир «по старине».

    Молодой князь Андрей Дмитриевич был выбран главой московского посольства и вместе с Григорием Ивановичем Красной Косой был отправлен в Новгород для выполнения условий договора. Бояре новгородские оказали посольству радушный прием. Однако мир, достигнутый князем Андреем и Григорием Аничковым, не вполне удовлетворял обе стороны. Конфликты Великого князя Московского с новгородцами продолжались. Москва продолжала считать Бежецкий Верх своим, а Новгород – своим.

    Григорий Иванович возвратился в Москву на службу к Великому князю. Жил он в своем поместье Косино под Москвой. Одно из озер, которые находились вблизи села, он назвал Белым озером в память о годах, проведенных в Белозерье. Еще не раз ему приходилось отбивать атаки врагов от кремлевских стен.

   Позже он продал свое поместье князю Владимиру Андреевичу Серпуховскому.



                1489

    Камни печки были раскалены докрасна. Под низким потолком бани висел тяжелый пар. В тусклом свете оконца два разгоряченных здоровяка с самозабвением поочередно охаживали друг друга можжевеловыми вениками.

-Уф! Все Иван, больше не могу! Пошли!

Облившись с головы до ног ледяной водой, братья вывалились в предбанник.

- Слыхал, Великий князь Иван Васильевич опять новгородцев выселяет?- начал Глеб, зачерпнув из кадушки холодного кваса.

- Что ему новгородцы?- откликнулся Иван

- Как что! Крамола обнаружена с их стороны, хотели они к полякам перекинуться, сдать город под их власть.

-Оно конечно, Новгород город свободный, да не пристало русским людям с немцами якшаться, раз уж признали власть Великого князя московского. Видно хочет Иван Васильевич полностью уничтожить боярство новгородское, сломить их дух свободный. Помнишь, как пять лет назад переселил он бояр тамошных, иль как в позапрошлом году пятьдесят семей во Владимир перевел? Жутко обиделись не него новгородцы.

-Да-а, мешает князь бояр, как вон, квас в кадке перемешивает. Зато владимирцы, что в новгородскую землю переселились вольготнее жить стали, уж больно тесно у них на Клязьме – уделы маленькие, прокормиться не с чего.

- А что, у нас на Москве большие чтоль?

- Когда-то были большие - задумчиво произнес Иван.- Не забывай, Глебушка, что мы с тобой младшие. Как же отцу нашему, Ивану Григорьевичу было поступать, делить свои вотчины на нас, на пятерых? Только так – старшим побольше, нам поменьше, да дедовскую вотчину на Белом озере в придачу!

- Что с нее, с этой вотчины? Только рыбные ловли и все?

- Не скажи! Я так разумею, Глебушка, если голова на плечах, а не жбан, с любого удела можно доходы иметь и служить службу ратную государю, князю Великому верно. Небось, не прогневается на бояр своих преданных.

- Один бог ведает, что на уме у Великого князя! Пошли париться, брат, всех дум в бане не передумаешь!

     Два крепких мужских тела нырнули под низкую матицу баньки, в облака густого пара. И зазвенели стекла от хлестких ударов распаренных веников.

    Через два дня вся Москва шепталась о переселении московских бояр. Не было двора, на котором бы не говорили о том, что «всех бояр наших, соберут, на телеги посадят и в Великий Новгород вывезут, а нам новгородцев пришлют». И на то были основания: уже полдня глашатаи Великого князя читали на Ивановской площади грамоты Великого князя Ивана III о «великом переселении бояр московских».

   На двор усадьбы Ивана Ивановича Аничкова на полном скаку влетел всадник на гнедом коне. По мерно вздымающимся бокам скакуна, можно было понять, что его гнали во весь опор как минимум полчаса.

-Слыхал, Иван, указ великокняжеский? – не слезая с седла, прокричал Глеб брату - Бояре московские и дети боярские будут испомещены на земли Новгородские. Дворянам, боярам и детям боярским надлежит быть на службе Великого князя, за это им даруются земли в новгородских пятинах.

- Стой! Успокойся, Глеб! – Иван взял под уздцы уставшего коня, - проходи в дом, расскажи все толком.

    Привязав вожжи к коновязи, младший брат вошел в дом. Дом Ивана был невелик, но по убранству, было видно, что это дом не простого горожанина - дом боярина, крепкого хозяйственника. Каждая деталь дома была выполнена с любовью, каждая вещь на своем месте. Не зря полгода трудились мастера-плотники над ним.

Усадив брата за стол на широкую лавку, Иван стал расспрашивать его о подробностях.

- Так значит, говоришь, переселяют? В Новгород? Откуда тебе знать, что именно нас переселят?

- Так на площади боярские списки зачитывали, всех Аничковых переселяет Великий князь!

-Так-так… Значит моя вотчина, которую я холил и лелеял будет отдана новгородцам, а я и моя семья, да и твоя тоже, будут жить на чужбине?

- Да, Иван! Да! Не нужны мы Московии! Все земли опальных новгородцев князь записал на себя, и нам дает ее на кормление!

-Эк, как ловко повернул Иван Васильевич – раньше земли под Москвой в вотчинах были наши, наших дедов и прадедов, а теперь он нам даровал СВОЮ землю, княжескую, на кормление.

- Сдается мне, мы теперь не дворяне, а помесчики, раз нас помещают на землю не нашу.

    Боярам московским Великий князь Иван Васильевич дал на сборы два дня. Несколько тысяч человек, оставив свои дома, взяв с собой лишь домашний скарб, отправились в земли новгородские. Навстречу им двигались опальные новгородские бояре с семьями, обобранные Великим князем до нитки. Бывшие богатые дворяне, свободолюбивые новгородцы становились теперь бедными помещиками на службе Московского князя.

   

    На новом месте Ивану Ивановичу и его семье пришлось устраиваться заново. Помня прежние заслуги Аничковых, Великий князь Иван III братьям Василию, Андрею, Ивану и Глебу довольно большое поместье в Деревской пятине - сорок девять деревень с девяносто четырьмя крестьянскими дворами, рядом с городком Деман, в котором наместником царским был Федор Иванович Бельский.

    Городок Деман в то время был небольшим провинциальным населенным пунктом. На берегу Явони была построена деревянная крепость - Городище, благо лесов вокруг было достаточно, в ней стояла церковь Егория Великого. На посаде было несколько крестьянских дворов и монастырь. Игуменом в том монастыре служил священник Варлам.

  Долгими зимними вечерами Иван донимал расспросами игумена.

- Скажи мне, Варлам, что с Федором Ивановичем с Бельским случилось?

- Как что, иль ты не знаешь? После того как он из Литвы от короля Казимира прибежал, ему Великий князь Деман и Мореву со многими волостями пожаловал в вотчину. Да так резво прибежал, что не успел жену с собой взятии. Семь лет просидел тут, а теперь разразилась над ним опала, отослан в Лух, подальше с глаз долой.

- Почему городок такой маленький и крепостица то вся покосилась вон?

-Эк, боярин, привык ты на Москве к большому городу. Здесь не только города, и села маленькие, от силы пяток дворов да церквушка, а деревни по одному, по два двора. Зато их великое множество, в одной только нашей пятине девять тыщ насчитать можно. Земли пашенной здесь мало, одни леса да болота. Где найдут клочок, поселится пахарь, избу поставит. Где поле есть, там город.

-Так раньше-то большая крепость была!

- Была. И договоры с Литвой здесь подписывали! Лет двадцать назад, как разорили литовцы город и выжгли до основания, так и не отстроили потом большой крепости, только вот это Городище. Раньше новгородцы Литву остерегались, а теперь Москва нас под свое крыло взяла. Не тут уж крепости строят, а поближе к шведам. Так мало-помалу вникал в жизнь провинциальную Иван.               

    Братья Васюк, Андрейка и Глеб поселились на селище у Николы, построили себе каждый по дому с двором, Иван же поселился отдельно в деревне Сельцо. И хоть пришел он не на пустое место, заново отстроил он большой деревянный дом с просторным двором, стал с усердием заниматься восстановлением пашенных земель в своем поместье. Со своим дворовым человеком Филкой Ивашковым стал рожь сеять да скотину разводить. И здесь он проявил себя рачительным хозяином с активной жизненной позицией.

    Все братья были служилыми людьми великого князя, и как и все дворяне обязаны были нести воинскую службу в поместной коннице – по первому зову великого князя отправляться на защиту интересов русского государства. Так и жили: дворовые люди и крестьяне занимались обработкой земли, добывали хлеб насущный для себя и помещиков, а дворяне, жившие, как правило, в соседних домах несли воинскую повинность.

    Ивана Ивановича видели и в Новгороде на торгу, и с Великим князем в походах. И в Демане и во всей Деревской пятине он был виднейшим человеком. Именно за его непоседливый характер народ прозвал его Блохой.               

    Здесь было все не так, как на Москве. Людей называют прозвищами по характеру, по профессии или просто по внешним признакам. И уже стало забываться имя, данное ему при крещении. Даже в официальных грамотах именовали его Блохой или же Блохой Ивановичем Аничковым.

   Его же сыновья Федор, Григорий и Василий стали зваться Блохиными.   Они так же, как и отец владели поместьями с крестьянами, обязанными обрабатывать эту землю, в Новгородских пятинах. Владение поместьем, связанное с обладанием чином, обязывало в первую очередь к военной службе.



                1495


    В июне 7003 года от Сотворения мира объявил Великий Князь Иван Васильевич войну Швеции. Хотелось ему отвоевать для Руси выход к морю Варяжскому.

      Бояре явились на зов великого князя конны, людны и оружны - на конях в полном боевом вооружении и в сопровождении своих слуг, обученных ратному делу. Кто побогаче - в кольчугах с начищенными до блеска зерцалами - булатными досками, прикрепленными серебряными пряжками к плечам и бокам; кто победнее - в длинных суконных простеганных кафтанах с высоким воротом, таких плотных и толстых, что не хуже медных доспехов защищали от удара копьем или от стрелы, пущенной издалека.

       Блоха Иванович был стольником отряда, составленным из бояр и детей боярских Деревской пятины. В июне его отряд двинулся к Выборгу.

       Впереди отряда ехал стольник на своем вороном коне. С виду хоть и неказист низкорослый конь его, но силен и вынослив, легко и уверенно несет на себе он своего господина. Кольчатый панцирь, словно чешуя, плотно облегает сильное тело воеводы. На голове шелом с остроконечным верхом и железным забралом, для защиты шеи и щек спускается кольчужная сетка.

       В руках у Блохи длинное копье, на боку кривая сабля. За плечами колчан со стрелами и лук. Спокойно и уверенно сидит в высоком седле всадник, удобно в таком седле повернуться в любую сторону, приподняться на стременах на полном скаку во время боя. За стольником следуют другие бояре, тоже с ног до головы закованные в броню, в латах. Кто с копьями и топорами, а кто и с арбалетами. За конницей идет обоз. Каждый из воинов по своему достатку запас продовольствие. На повозках капуста, лук, хлеб, мясо, рыба, соль. Кто побогаче, припас перец, гвоздику и другие пряности.

      За обозом шагают пешие. Со стрелами и луком — лучники, с мечами, топорами и копьями — копьеносцы, то легкая и тяжелая пехота.

      Блоха был уверен в своих воинах. Его ратники умели ловко обращаться с оружием, держа в руках в одно и то же время и узду, и лук, и стрелы, и сабли, и плеть. Длинный повод с прорезью был намотан вокруг пальца левой руки конника, а плеть висела на мизинце правой. Не первый год ему приходилось выступать в походы с ними.

       Передовые отряды русского войска, одним из которых командовал Блоха Аничков, вошли на Карельский перешеек и в течение двух месяцев вели разведку, громили шведские пограничные заставы.


       В один из августовских дней в походный шатер Блохи Ивановича вошел молодой воин с кривой татарской саблей на поясе:

-Отец, гонцы докладывают: идет на подмогу к нам из Москвы «большой воевода» Даниил Щеня с его великолепными полками, из Новгорода - Яков Захарьин, а из Пскова - Василий Шуйский.

- Добре, Федор, не все одним нам стоять против шведов. Про новгородцев и псковичей мне известно, а что сказывают про войско московское? Велико ли оно?

- Говорят, и войско великое у Щени, самое главное - множество пушек и пищалей с ним.

- Это хорошо, с добрым вооружением и сам Кнут Поссе нам не страшен. Хотя и сейчас уж загнали мы его в крепость, вон из Выборга нос не показывает!

- Наши воины промеж себя разговаривают, будто колдун он, этот Кнут. Зелья в у себя в замке варит, водит дружбу с дьяволом. А пленные шведы говорят: «Когда Кнут сидел на берегу и чертил на земле корабль, этот корабль начинал плыть по морю».

- Да нет, Федор, – рассмеялся Блоха Иванович,- он воин хороший, учился в Париже военным наукам, к тому же он комендант крепости Выборг, ему сам бог велел крепость держать во что бы то ни стало. А врага нужно не бояться, а знать и уважать. Не зря же мы столько языков шведских за эти месяцы взяли, теперь можно и осадное сидение организовывать.

- И еще, отец, сказывают, что есть рядом с городом пещера необыкновенная, Смеллен называется, она дескать издает такой шум и грохот, что никто его вынести не может, поэтому ни одно войско город взять не может. А чтоб пещера эта не навредила горожанам в мирное время, в ее Кнут приказал двери поставить и задраить наглухо, да обнести ее семью заборами с крепкими воротами.

- Да давно уж разведали мы пещеру эту, ничего в ней особенного нет. И нет никаких заборов перед ней. Ступай спокойно, будем помогу ждать.

       Блоха Иванович знал, что незадолго до их прихода в крепость прибыло пятьсот наемных немецких солдат - порядочная для того времени сила, знал, что епископ города Турку послал в город сорок своих молодых воинов - дворян, проходящих рыцарскую службу под командованием Магнуса Фрилле. В Выборге собралась также значительная часть остального финского дворянства.

      8 сентября подошли основные силы московского войска и сразу же осадили город, Кнут Поссе, засевший в крепости с гарнизоном попытался сделать вылазку с небольшим отрядом за городские стены.

      Рано утром, в тумане опустили шведы мост через ров и выехали из города на конях, обернув их копыта тряпицами. Ночная стража подняла шум не сразу.

Едва успев надеть доспехи, Блоха Иванович вскочил на коня.


«Федор, Митяй, берите полусотню и быстро к лесу, – отрывисто командовал Блоха – Гриня, со мной, в обход».

      Шведский отряд огибал русский лагерь под прикрытием перелеска. Блоха видел, как полусотня Федора, мчась наперерез, лоб в лоб столкнулась с противником.   Цилиндрические шлемы шведов смешались с конусными шлемами русских. Тяжелые прямые мечи звенели, встречаясь с русскими саблями. Нападавшие пятились. Но сзади их встретил Блоха. Битва была короткой, но жаркой.

      Тогда-то он и встретился глазами со своим врагом Кнутом. Эта встреча была мимолетной. В пылу боя всадники лишь пронеслись мимо друг друга на полном скаку. Но Блоха успел заметить в прорезях забрала спокойные серые глаза шведа. С тех пор у него появилось непреодолимое желание одолеть скандинава. Нет, не убить, а переиграть, перехитрить, одним словом победить.

      Русские теснили противника к крепостным стенам. Шведам ничего не оставалось делать, как спасаться бегством. Затворились накрепко шведы, подняли мост, крепость ощетинилась пушками.

      Кнут оборонялся. Оборона проводилась, насколько было возможно, активно. Он предпринимал многочисленные вылазки за городские стены. Во время одной из них, совершенной в начале октября на островки, было убито около сорока русских.

      Самая крупная и дерзкая вылазка состоялась в ночь на 12 октября и была направлена на остров Ватикиви. Примерно половина гарнизона выступила на лодках. Комендант счел возможным рисковать всего лишь небольшой частью своих отборных войск. Для экспедиции на Ватикиви Поссе отделил отряд в 100 шведов под командованием Винхольта и Магнуса Фрилле и крестьянский призыв из Нюланда.

     Отряд скандинавов незамеченным достиг своей цели и высадился на берег. Внезапно ночь огласилась диким, сотнеголосым воплем - это был боевой клич поднятых по тревоге русских сторожевых отрядов. Среди финских крестьян поднялась паника; они побежали к кораблям, которые быстро переполнились и оказались неуправляемыми. Шведы держались и отражали удары русских. Русские в жестоком бою продвигались к берегу, дисциплина среди крестьянских воинов вновь дала сбой, началось бегство. Когда последний из кораблей отошел от берега, то многие из последних сил бившиеся шведы бросились в воду. Винхольт, ухватившийся за канат, сброшенный с одного из кораблей, и еще десяток свеннов спаслись. Магнус Фрилле и многие другие попали в плен, остальные погибли. Епископ потерял всех своих людей, кроме шестерых воинов. Среди крестьян потери составили около ста человек.


      Пришлось Даниилу Щене, предводителю русского войска, показать во всей красе свое воинское искусство. Он применил принципиально новые методы ведения войны. Действия русских были неожиданны для державших оборону шведов. Вместо того, чтобы насыпать возле стен земляные примёты, что было очень опасно в условиях сильного обстрела со стен крепости, Щеня приказал изготовить большое количество штурмовых лестниц. 

      Пока главные силы армии готовились к решающему штурму крепости, отряд Блохи Ивановича, опустошал окрестности, разрушая шведские опорные пункты.

      И вот наступило утро 30 ноября – день, на который был назначен решающий штурм Выборга. Никогда еще Блоха не видел столько пушек и пищалей, стреляющих одновременно. Ядра и пули свистели над головами русских, методично разрушая камень крепости. Примерно к полудню пушечным огнем были разрушены две башни крепости, а в третьей, башне Святого Андреаса, был пробит широкий проем. Шведы трудились не покладая рук, они спешно возвели насыпь позади проема, чтобы преградить дорогу внутрь крепости.

      Защитники крепости бились за город, за всю восточную часть своего государства, за честь, за женщин и детей Выборга, которые ждали окончания сражения в церквах. В конце концов, каждый сражался за свою жизнь. Сильно уменьшившиеся в числе и ослабленные десятинедельной борьбой и лишениями, воины Кнута Поссе сражались из последних сил. Казалось, все было напрасно.

      С трех сторон русские воины двинулись на штурм крепости. Через мгновенье высокая стена была уставлена штурмовыми лестницами. Маленький, совсем маленький отряд ворвался в башню и засел там.

      Отряд Блохи Ивановича с криками «Москва!» ринулся на штурм стен. Со стен сыпались стрелы и лилась кипящая смола, но воины, прикрывшись щитами, поднимались все выше и выше по штурмовым лестницам. Вот уже с десяток воинов упало с лестниц вниз. Блоха знал, что больше не придется ему, сотнику, увидеть их в ряду своего войска. Тяжело им приходилось под градом арбалетных гирь, однако им удалось втащить наверх свои лестницы и опустить их с внутренней стороны городской стены. На башне Святого Андреаса развевались три русских знамени, а рог победно призывал к последнему решающему бою.

      Понеся значительные потери, отряд сумел закрепиться на стенах и, несмотря на яростные контратаки шведов, удерживал их до самого вечера. Блоха ходил по стене, подбадривая своих воинов словами «Не такие уж страшные шведы, с нашими пушками мы возьмем эту крепость сегодня же!» Его воины, воспряв духом, уже видели конец битвы.

     Город почти пал под ударами русских. Гарнизон начал складывать оружие. Казалось, судьба Выборга была решена. Тогда то и произошло необъяснимое.

      Он не видел этого взрыва, но слышал страшный грохот. Неведомая сила оторвала его ноги от земли и сбросила со стены. Во многих походах Великого князя участвовал Блоха, но никогда не видел и не слышал, чтоб какие-то силы могли с такой легкостью разметать половину армии. Это была какое-то новое оружие шведов, которое впоследствии стали называть «выборгский гром».

      Когда он, еле выбравшись изо рва с водой, оглушенный, без сил, лежал навзничь, в зарослях кустарника, перед ним стояли спокойные серые глаза в прорезях забрала.

      Уцелевшие русские воины, спешно отступили, потрясенные невиданным зрелищем. Кто-то говорил, что Кнут открыл пещеру Свиллен, кто-то рассказывал об адском зелье, сваренном комендантом и вылитым под башню Святого Андреаса. Но как бы там ни было, потеряв от взрыва большую часть своих воинов, русские войска отступили от Выборга. К военным потерям прибавились потери, вызванные эпидемией чумы. Отряд Блохи вернулся в Новгород только 25 декабря.

      За мужество, проявленное при осаде Выборга, по указу Великого князя Ивана Васильевича, Блоха Иванович и его сыновья получили свои земельные поместья в вотчину и стали полновластными хозяевами земли, на которой жили.



                1530

     Андрей Федорович сидел на высоком берегу и задумчиво смотрел на проплывавшие льдины. Огромные глыбы, плывущие по Оке, встречались здесь с волжскими льдинами, создавая неимоверный шум, сталкивались и наползали друг на друга, сбиваясь в торосы.

     Очень любил это время года Андрей, когда земля только-только просыпаются от зимней спячки, когда ветки прибрежного ивняка покрываются мохнатыми почками, а на открытых солнцу участках земли пробиваются первые травинки.

     Он сидел, сбросив с себя надоевший за зиму толстый кафтан, подставляя обветренное лицо ласковому солнышку. За его спиной возвышались стены нижегородского кремля.

     Именно здесь, в Новгороде Нижнем, должны собраться в начале лета рати с верховьев Волги и князей московских. Сюда же должны придти посуху и родные новгородские полки.

     Вот уже вторую неделю, вместе с двумя десятками плотников и колесников, Андрей Федорович заготавливал материал и колотил щиты из толстых досок, собирая части невиданного доселе сооружения – крепости на колесах.

     Еще малолетним юнцом Андрей с удовольствием слушал рассказы своего деда Блохи Ивановича об осадах крепостей и подвигах русских воинов на полях сражений, и всегда дед с болью и горечью вспоминал о своих товарищах, погибших при штурме крепостей.

     Став взрослым, и участвуя в составе новгородских полков в княжеских походах, Андрей Федорович  стал все больше и больше задумываться о том, как защитить воинов при штурме городов, когда на головы наступающих обрушивается шквал копий и стрел, чтобы не поливали русские своей кровью чужие поля.  И вот, несколько лет назад зародилась в голове Андрея мысль защитить воинов от копий и стрел с помощью передвижных щитов. Сделать эдакий гуляй-город. Ей он поделился с новгородским боярином и наместником Великого князя Михаилом Васильевичем Горбатым-Шуйским, который, участвуя в походах, давно приметил смышленого воина из Деревской пятины. Внимательно выслушав, Андрея, боярин приказал попробовать изготовить такие щиты.

    Сейчас Андрей Федорович приводил в исполнение свою задумку. Тяжелый это был труд. Плотники заготовляли в окрестных лесах бревна, сделав топором зарубки на бревне, вставляли в них клинья и кололи бревна на части, потом топором сглаживали шероховатости получался тёс – вытесанная топором доска. Затем сколачивали из двух слоев досок щиты-городины, прикрепляли на них специально изготовленные кованые замки, чтобы можно было в условиях боя быстро прикрепить щиты друг к другу. Колесники изготавливали прочные колеса со стальными втулками и металлическими ободами для установки на них тяжелых щитов.

                ***

    Не складывались у Великого князя отношения с казанскими ханами. Вот уж сколько лет не было покоя на восточных границах разросшегося Русского государства.

    В прошлом году приходили к Великому государю послы казанские Табай князь да Дана князь от молодого хана казанского Сафа-Гирея. Бил челом хан, признавал, что неправ перед Великим князем, хотел исправиться – правду и клятву дать.  Василий  согласился, но Сафа-Гирей вскоре свою клятву нарушил и послу Великого князя Андрею Пильемову бесчестье и крамолу великую учинил.

    Князь Великий, не в силах больше терпеть клятвоотступничество хана, советовался о том с братию и боярами, и порешили они послать на Казань рать свою.

   
    Так же, как и шесть лет назад войско разделилось на две части. Первая часть – судовая рать пошла Волгой, вторая часть – конная рать - сухим путем. Наместника и боярина новгородского князя Михаила Васильевича Горбатого-Шуйского Великий князь поставил  в Большой полк товарищем к Ивану Федоровичу Бельскому. Этот полк был полностью составлен из новгородцев. Конную рать возглавил Михаил Львович Глинский.

    Андрей Федорович Блохин в этом походе участвовал в Большом полку и назначен был воеводой гуляй-города.

    Из Новгорода Великого до Нижнего Новгорода добирались посуху. В Нижнем воеводы приказали погрузить на ладьи боеприпасы и все оружие, не только свое, но и большую часть личного оружия конной рати, чтобы они шли налегке.

    Свежи еще были воспоминания шестилетней давности, когда в таком же походе  ладьи не дошли до Казани  по причине нападения на них черемис, которые запрудили Волгу на отмелях так, что ладьи не могли пройти. Ладьи от речного течения одна о другую ударяясь, утопали, а черемисы наседали отовсюду. Тогда погибло под обстрелом 25 тысяч русских. Стенобитные орудия и пушки были утоплены. А когда вода в реке спала, черемисы вытащили пушки и привезли их в Казань.

    В этот раз судовая рать была очень хорошо вооружена и была готова к любым неожиданностям. Вместе с оружием, на отдельные ладьи были погружены щиты из толстых досок - детали гуляй-города, новой придумки русичей. Андрей Федорович никого не попускал к ним во время плавания, кроме наряда – людей, которые были приписаны к гуляй-городу.

    Сафа-Гирей тоже основательно подготовился к нападению. Собрав силы великие из чувашей и черемисов, приказал острог поставить за речкой Булак, от самой Казани до озера Кабан, на нем поставить пушки, которые черемисы захватили у русских в прошлом походе. Себе на помощь хан пригласил ногайцев и астраханцев. 30 тысяч ногайцев пришли под предводительством мурзы Мамая. Из Астрахани пришел князь Яглиз со множеством людей. Количество защитников Казани достигло 100 тысяч человек.


    Узнав, что в этот раз русские все вооружение конной рати погрузили в ладьи, и что даже пищалей не осталось у  ратников, на берегу Свияги  казанцы напали на конную рать. Практически безоружные воины были побиты, но не разбиты полностью.

    В начале июля войска  Бельского и Глинского соединились и вступили в битву с объединенным казанским войском под стенами столицы. Русские одержали победу, но с ходу ворваться в город им не удалось. Началась осада, в ходе которой стороны обменивались артиллерийским огнем, казанцы совершали вылазки и вступали в ожесточенные сражения с русскими воинами; ночью наступало затишье.

     В ночь на 15 июля уснула даже стража, этим воспользовались десять русских лазутчиков, которые незаметно подложили под стены казанского посада взрывчатку из пороха, серы и смолы и подожгли ее. За несколько секунд образовался значительный пролом, в который устремились русские полки во главе с воеводой И. Ф. Овчиной-Оболенским. Началась бойня, в ходе которой было уничтожено либо захвачено в плен большинство защитников посада.

    Русские поставили гуляй-город - свою передвижную крепость на колесах и начали вести беспрерывный  обстрел из пушек. Хорошо сработала задумка Андрея. В городины летели стрелы и пули из пищалей и застревали в толстых досках. Воины, спрятавшись за стены на колесах, медленно, шаг за шагом продвигались к пролому. А когда раздался древний клич, около двухсот воинов из-за гуляй-города ринулись на штурм укреплений.



   Казалось, участь Казани была предрешена. Но хан Сафа-Гирей вместе со своей трехтысячной гвардией и с оставшимися ногайско-астраханскими союзниками, воспользовавшись неожиданно начавшейся сильной бурей, смог пробиться сквозь кольцо осады и направился к Арску. В погоню за ними ринулись русские конные полки.  Сафа-Гирею удалось спастись, добравшись до заволжских степей.

     Между тем в оставшейся без хана и союзников Казани началась паника, многие выбежали из города и спрятались в близлежащих лесах, в течение трех часов все крепостные ворота оставались открытыми. Однако между главными русскими воеводами И. Ф. Бельским и М. Л. Глинским разгорелся местнический спор: каждый хотел вступить в город первым, войска при этом бездействовали.

    Неожиданно, казалось бы, из уже поверженной Казани совершил дерзкую и стремительную вылазку 12-тысячный отряд «черемисов». В результате этого нападения марийцы,  захватили 80 городен (щитов) из гуляй-города и 7 пушек. Русские возобновили обстрел из оставшихся осадных орудий, но шанс был упущен.

   Все же задумка Андрея Федоровича имела успех. Множество жизней русских спасли щиты гуляй-города. А сам Андрей получил из рук своего покровителя саблю, богато украшенную серебром.

     В конце  июля воеводы согласились пойти на перемирие с казанским правительством.

     Тогда трое из наиболее влиятельных казанских вельмож князья Булат и Табай с уланом Апаем  выехали к воеводам и били челом о прекращении кровопролития, обещая исполнить волю великого князя. Воеводы отступили от города, взяв со всех казанцев присягу не изменять Великому князю, не брать себе царя иначе, как из его руки. Получив дань на 3 года вперед, русские воеводы повели свои полки обратно на родину.


     Взятие Казани вызвало в Москве всеобщее ликование, усиленное ещё и тем, что, вскоре, 25 августа 1530 года, супруга великого князя Василия III родила долгожданного наследника престола, наречённого Иваном, будущего Ивана Грозного.



                1556

 

     В 1556 году царь и великий князь Иван Васильевич велел воеводам детей боярских найти по спискам  нарядным и велел им прибыть в Серпухов на смотр. И воеводы царю государю сказали: изо всех мест отписали, что дети боярские прибыли. И государь сам изъявил желание осмотреть свое войско, бояр, княжат, детей боярских, и людей их всех, чтоб знал государь свое воинство, кто ему и как служит. И чтоб можно было назначить государево к ним по тому достоинству  жалование...

     В этот год в Серпухове было особенно многолюдно: собирались выставляемые и снаряжаемые различными городами пищальники, возле пушек «большого наряда» толпились пушкари, по улицам города проходили отряды дворянской поместной конницы.

   Иван Грозный приказал князю Владимиру Андреевичу, провести смотр детей боярских и людей их. И свезли к государю списки изо всех мест, и государь  сосчитал и переписал множество воинства своего. Это был первый подобный смотр войск на Руси. Многие бояре не явились в Серпухов, желая избавится от царской службы. 

    Для дворян Новгородских пятин смотр был проведен в два этапа: 12 июня Лев Андреевич Салтыков и дьяк Иван Юрьев собственно переписывали дворян, а 25 июня , по государеву и великого князя приказу, войска смотрели . На смотре дворяне и дети боярские обязаны были присутствовать на конях в полном боевом облачении.


    Солнце палило нещадно. На обширном поле построились новгородские, торопецкие, луцкие и ржевские полки. Воины, одетые в полное боевое облачение, истекали потом. За версту было слышен звон оружия. Вдоль строя, неспеша, с частыми остановками, двигалась группа людей на лошадях. Группу возглавлял московский боярин князь Дмитрий Федорович Палецкий, за ним двигались постельничий Игнатий Михайлович Воронцов, дьяк Иван Юрьев и еще несколько, одетых в штатскую одежду, человек.

    Строй новгородских дворян и детей боярских выглядел очень пестро. Здесь были и знатные дворяне, и помещики попроще, и совсем бедные дети боярские, которые прибыли по бедности своей на смотр без коней.  Среди  пестрого русского воинства выделялась группа людей, имевшая вид  небольшого, но сплоченного отряда. Впереди на меринах русской породы, восседали два всадника в доспехах и шеломах и наручах, украшенных позолотой с саблями на поясах. Сзади них выстроились двое конных в бехтерцах- кольчато-пластинчатых доспехах до колен с бармицею на шеломах и самострелами за спиной,  двое в куяках к круглыми медными досками на гуди и спине, еще два человека в тегиляях- стеганых длинных  кафтанах с высоким стоячим воротником, укрепленных железной проволокой и конским волосом изнутри и в шеломах, да два человека без доспехов с рогатинами - длинными копьями с наконечниками в виде лаврового листа. Все на конях и с оружием. Поравнявшись с этой группой, князь Дмитрий Федорович вопрошал:

- Кто таковые будете?

-Выборные помещики Деревской пятины  из Деманского погоста Андрей Федорович  да Петр Федорович Бушуй дети Блохины с людьми своими.

- И со скольки обеж все это воинство?

- Со ста. Как положено, господин, с каждых десяти обеж один воин на коне и с саадаком.

- А-а! Это вы под Казанью отличились перед государем? Вы тайник казанцев тогда взорвали?- улыбнулся князь.

- Точно так, мил человек! - зашумели воины, напугав своими радостными криками коней, которые враз заплясали под седоками.


   И вспомнилось братьям, как почти четыре года назад, стояли войска царские под Казанью уже несколько недель, да все никак не могли в город ворваться, стены казанские одолеть. Расспросил тогда государь пленных казанцев, откуда горожане воду берут, коль окружен город царскими войсками. И сказали те, что есть, мол тайный ход к реке Казанке от Муралеевых ворот. Повелел Великий князь этот тайник казанский подкапывать. Взялся за это дело немчин Розмысел, да попросил ему в помощь  людей сметливых дать. Алексей Адашев выставил людей новгородских из отряда братьев Блохиных.

    Девять дней подкоп сооружали  воины, а на десятый день подкопались под мост, куда с водою ходили. И услышав голоса татарские, и увидев, что с водою казанцы через них ходят, известили об этом государя.  Приказал Алексей Адашев Андрею Федоровичу да Петру Бушую детям Блохиным под тайник пороха одиннадцать бочек закатить, да взорвать тайник тот.       

    В воскресенье на ранней заре взорвали  тайник новгородцы вместе с людьми казанскими, что по воду ходили, стена городская от взрыва вся осела и обрушилась. Множество казанцев а городе побило камнями и бревнами, падающими от взрыва с высоты.

    После этого взрыва многие люди ратные помнили Андрея и Петра Блохиных. Сам государь отметил их тогда за их ратные подвиги.

    Вот и сейчас вспомнил этот момент осады Казани князь Дмитрий Федорович.  И вспомнили все стоявшие на поле, и принимавшие участие в том походе дух единения, который присутствовал  тогда под стенами Казани перед лицом общего врага. И не было различия между русичими и черемисами, между мордвой и татарами, которые составляли основу царского войска.

    А сейчас сам царь Иван Васильевич Грозный появился перед войсками на своем гнедом коне. Колонны воинов встретили его  одобрительными возгласами и здравицами. Государь прибыл в Серпухов осмотреть свое войско и еще принять новую крепость, из белоснежного камня, возвышавшуюся на высоком  холме неподалеку.

   Это был последний смотр русских войск перед крымской войной.



                1570

   Не успели ударить первые морозы, как в тихий, сонный городок ворвались люди в черных одеяниях.  На вороных конях восседали всадники с капюшонами на головах. К их седлам была приторочена метла и собачья голова. Размеренная жизнь Демана была нарушена лаем собак и кудахтаньем кур.

  Навстречу им из двора наместника вышел высокий мужчина.  Широкая борода, соболья шуба, под ней красная шелковая рубашка, зеленое сукно, на ногах красные чеботы-полусапожки из персидского сафьяна с загнутыми вверх носками.

    Кажется, даже предводитель отряда черных не ожидал увидеть в такой глубинке богато одетого человека. Соскочив с коня и откинув капюшон, он подошел с поклоном к боярину:

- Я - Козьма Васильев, начальник опричного отряда. Нашим государем Иваном Васильевичем приказано мне с моими людьми организовать заставу в Демане по причине чумы. Вот грамота царская!

- А я - наместник здешний, Василий Андреевич сын Блохин!- едва пробежав глазами грамоту, барин поднял глаза на опричника, - что же ты, Козьма, народ честной пугаешь? Ничего в этой грамоте про чуму не сказано.

- Господин, я человек маленький, к тому же грамоты не разумею. Исполняю приказы головы нашего Василия Зюзина. Прикажи, господин, накормить коней наших, да определи на постой.

    Сильно возмущен был наместник, появлением непрошеных гостей. Только из-за уважения к грамоте царской, к пергаменту, который сейчас держал в руках, Василий Андреевич распорядился о размещении опричного отряда в посаде.  Он помнил о прошлогодней грамоте царя, в которой было сказано, что из Деманского стану должны поставляться корм и всякие запасы опричному войску царя Ивана Васильевича, коли с Москвы пойдет на Великий Новгород. Крепко задумался Василий Андреевич  и просил позвать  волостителя к себе в дом.

   Через полчаса в трапезной за широким дубовым столом напротив друг друга сидели наместник и волоститель Демана Тимофей Григорьевич. Неторопливый разговор шел о сегодняшнем происшествии. На столе дымились чашки с душистым сбитнем из меда и шалфея, в плетеной корзиночке горкой возвышались медовые пряники.

-Ты как мыслишь, Тимофей, за что эта напасть на наши головы? Что-то неслышно было  о чуме, а теперь вот, пожалуйста. Может это хитрость, какая царская?

- Я тоже думаю хитрость. Столько лет опричники обходили нас стороной. Ладно, Новгород, там и люду много и побогаче нас с тобой бояре есть.

 -Может правда из Москвы чума грядёт?

- Да не станет царь опричников посылать. Все ж не лекари они, не знахари. Как послушаешь, что они на Москве творят, волосы под шапкой шевелятся.

- Посмотри за ними Тимофей, как бы, не начали людей посадских притеснять, иль еще каких дел не учинили. Не нравится мне эта братия. И еще, пошли завтра гонца к брату моему, рассказать про беду нашу и чтоб не знали ничего чернецы эти.

- Сделаем, Василий Андреевич.

    На следующий день с рассвета вокруг всего посада кружили опричники, из города никого не выпускали, ссылаясь на царское указание. И гонца, которого снарядил Тимофей Григорьевич, тоже задержали. Такое осадное положение продолжалось  две недели. Связи с другими городами и селами у деманцев не было. 

    Все эти дни Василий Андреевич был в неведении. Он не знал, что отряды опричников по приказу царя перебили несколько сотен семей в селе Медне под Тверью и в Торжке только за то, что они были недавно переселенными туда псковичами. В Твери и в Торжке казнены томившиеся в тюрьмах литовские пленные.

  И еще не знал он, что летом 1569 явился к царю какой-то Петр, родом волынец, и донес, что новгородцы хотят предаться польскому королю, что у них уже написана и грамота об этом и положена в Софийском соборе за образом Богоматери. Иван Васильевич отправил в Новгород вместе с волынцем доверенного человека, который действительно отыскал грамоту за образом и привез к царю. Подписи - архиепископа Пимена и других лучших горожан - оказались подлинными. Говорили, что этот Петр, бродяга, наказанный новгородцами, из желания отомстить им, сам сочинил грамоту и необыкновенно искусно подписался за архиепископа и других горожан. В Новгороде со страхом ждали кары, все знали, как страшен царь в гневе, но то, что случилось, превзошло самые мрачные ожидания.

      
                ***

   Перед Крещением прорвался сквозь оцепление опричников  Лукояшко  Терентьев, бывший дворовый человек Василия Андреевича, с известиями о зверствах, чинимых в Великом Новгороде  царем Иваном Грозным и слугами его опричными.

« Горе, господин, горе новгородцам и всем нам! Самого владыку архиепископа Пимена схватили и бросили в застенки. Всю казну его и весь двор и все кельи пограбили, а бояр его и слуг убили. А после Рождества на Городище царь устроил судилище великое. Повелел привести к себе владычных бояр, и служилых детей боярских, и гостей, и всяких городских и приказных людей, и жен, и детей их, и повелел перед собою люте мучити».

   Василий Андреевич слушал своего бывшего дворового, подперев подбородок кулаком, изредка пощипывая бороду. У него не было повода подвергать сомнению слова Лукояна. И сейчас, спустя несколько лет после отпуска в Великий Новгород,  бывший холоп видел в нем своего господина и был верен ему.

   «После пыток, людей привязывали за руки, за ноги к саням, волокли на Большой мост через Волхов и бросали в порубь. Федора Сыркова, который раньше был дьяком и надзирал за составлением Четьих миней для молодого царя, а сейчас стал гостем новгородским и разбогател, царь Иван, чтоб узнать, где он прячет свои сокровища, приказал привязать его к веревке и окунать в холодную воду Волхова.  А когда купца подняли, и царь спросил, что он видел в воде, а Сырков и говорит: «Был я в аду среди злых духов и видел место, которое приготовлено там для тебя, царь». Так его за эти слова насмерть и замучили».



     По рассказам Лукояна, вся казна новгородская перешла в руки царя. А опосля опричники по округе разъехались, в житницах хлеб всякий стоячий в скирдах и на полях не молоченый хлеб велено было огнем сжигать и скот всякий, и лошадей, и коров велено посечь было.

   Получилось, что та же судьба постигла и усадьбища боярские тех новгородских помещиков, которых обвинили в участии в заговоре. Во время этих карательных действий погибли и многие посадские люди, которых опричники убивали без пощады.

     Выслушав до конца рассказ Лукояшки, Василий Андреевич приказал, не медля, посадским людям хватать опричников, вязать их, и сажать в Пороховую башню, а самим сидеть тихо из города носа не показывать. И обошла стороной беда Деман. Царские войска отправились в Псков, чинить расправу там. Только потом, через несколько недель, Грозный царь, узнав о том, что наместник деманский опричников в башне держал, наложил опалу на Василия  Андреевича и на всех Блохиных.

   Опальные Блохины, все, до единого,  были высланы по его царскому указу в разные уезды. Правда им были розданы поместья с крестьянскими душами и оставлено право нести царскую службу за это.

     Часть Блохиных была переселена под Москву, часть в Путивль и Севск, часть в Тверской уезд, а часть во вновь построенную крепость Арзамас - на самый край русских владений.



  1587

    Уже год прошел, как Матюша сел в седло и выехал на государеву службу, на засеку. Служба оказалось непростой, особенно тяжело приходилось таким новикам, как он. Он, пятнадцатилетний молодой человек из дворянского рода Блохиных, нес службу наравне со взрослыми товарищами. И хоть родился он здесь, на арзамасской земле, он знал по рассказам отца, что их род из новгородцев, и что остались их вотчины там, в Новгородской земле, на речке Явони. А здесь им опять царь раздал земли только в поместья, за службу царскую, которую обязаны были нести Блохины, служилые люди по Отечеству, на Арзамасской засечной черте.

   Переселение не было таким тяжелым бедствием, как  поначалу полагал отец. Они не видели  тех бедствий, которые постигли их родину при нашествии литовских людей на новгородские земли.

   В Деманском погосте многие деревни были сожжены литовцами, жители были перебиты  или уведены в полон. А те деревни и села, которые остались, уже многие годы стояли пустыми после морового поветрия. Земли были не паханы, не кошены. Только ветер гулял на погостах.

  Здесь же,  в Арзамасе, земля была плодородной, крестьяне распахивали поля, отвоевывая у леса земли, которые знали раньше лишь копыта татарских коней. В Арзамас же переселенцы принесли с собой дух благочестия, который во все времена был достоянием Великого Новгорода, исконные русские обычаи, и даже новгородское наречие, всегда отличавшее новгородцев от других русичей.

   А на Арзамасской засечной черте с первых дней ее существования было напряженно.  Кочевники, татары и ногайцы не давали расслабиться. Их нападения были стремительны и быстротечны.



  Его размышления были прерваны гортанным криком. От этого резкого крика взметнулась вся стража Собакинских ворот. Пушкари  и затинщики бросились к своим пушкам. Стрельцы кинулись готовить заряды. На самом горизонте над  дорогой поднималась пыль. От реки Пьяны мчались всадники.

   Ногайцы!

     В этом месте засека пересекала сакму – старую военную дорогу, по которой  ходили в Орду князья русские, по которой проходило войско Ивана Васильевича в 1552 году на завоевание Казани. Эти ворота в засеке и были срублены, чтобы прикрывать Утишье – местность южнее Арзамаса.  Матюша Блохин был командиром засечной стражи на этих воротах.

    По обеим сторонам ворот  были устроены сплошные завалы из густого леса, деревьями, срубленными на высоте человеческого роста и поваленными в неприятельскую сторону таким образом, что срубленный ствол оставался на пне, а вершины деревьев, лежа на земле, переплетались так, что ни пеший, ни конный не пройдет.

 

   Недели не проходило, чтоб не напали на засечную стражу степняки. То скот уведут, то торговцев пограбят.  Среди защитников засеки была разношерстная публика. Иван Грозный, видя, какую пользу приносит засечная стража, повелел места, прилегающие к заповедным лесам, заселять беглыми и вольными людьми. Даже учинившие смертоубийство, но успевшие достигнуть этих мест и поступившие в засечную стражу, избавлялись от преследования законов.

 - Что ж они, дурни, на ворота прут, иль не знают что у нас тут пушки?

- Куды ж им еще лезть? Ежели они спешатся да начнут засечные завалы разбирать, мы их всех из пищалей положим с башни-то!

- Чай и вдоль засеки стража не спит, да и трудно им надолбы на конях преодолеть.

   «Поднять мост!» скомандовал Матвей, и тотчас шестеро воротников бросились крутить ворот. Тяжелый дубовый мост через ров стал медленно, со скрипом,  подниматься  на толстых цепях, образуя дополнительный заслон перед воротами.

«Заряжай!» Пушкари поспешно закатили ядра во все четыре медные пушки, стали насыпать порох для зарядов, стрельцы запыживали  шарики свинцовых пуль в бердыши.



   Первый залп пушек грянул, когда толпа степняков  неслась могучей кучкой в пятистах шагах от башни. Ядра легли в самую гущу противника. Лошади нескольких всадников споткнулись. Их наездники, перелетев через лошадиные головы, оказались на земле. Оставшиеся всадники продолжали мчаться широкой лавой. Надолбы, устроенные слева и справа дороги, подобно воронке засасывали эту массу всадников, вовлекая широкий фронт наступления конников в узкую  горловину, сходящуюся у самых ворот. Эта плотная масса всадников и лошадей представляла хорошую мишень для стреляющих.    Когда всадники были уже в двухстах шагах, раздались выстрелы ручных пищалей. Пушкари стали бить картечью.

Передние всадники увидев плотный огонь русских, уже были готовы повернуть назад, но задние ряды поджимали их все ближе и ближе ко рву. И вот уже паника охватила нападавших. Отчаянно стреляя из луков и пищалей по защитникам ворот, они пытались выбраться из западни, но узкий проход между надолбами сзади уже был плотно завален трупами лошадей и конников.

   Матюша в пылу боя не заметил, как сбросил с себя шапку и кафтан и, несмотря на холодную осеннюю погоду по его лбу струился пот. Он перебегал от пушки к пушке, командуя пушкарями и стрельцами. И его молодость не вызывала недоверия с их стороны. Все защитники ворот самоотверженно бились с ногайцами, в точности выполняя приказы своего командира. Боеприпасы были на исходе. Но и силы нападавших таяли. Они со всей поспешностью удалялись в глубину своей територрии. Сзади, с русской стороны, от Выездной Слободы уже спешила подмога.

   После часового боя, расстреляв почти весь свой свинец и потеряв убитыми двух своих товарищей, защитники ворот поняли, насколько серьезной была эта атака степняков. Больше двух сотен всадников осталось лежать у ворот. Ров был  заполнен убитыми, так что со стороны поля к воротам можно спокойно пройти.  Прибывший к воротам засечной воевода крепко обняв Матюшу, молвил: «Бывали всякие нападения на засеку, но чтоб с полутора десятками пушкарей и стрельцов, уложили такую ораву, не бывало никогда! Молодец, сынок!!!»- крепкая рука воеводы сильно сжала еще по юношески хрупкую ладонь Матвея.


                *** 

   В  просторном полевом шатре возле городской стены расположилось  походная приказная изба. Дьяк Микифор Чепчюгов, посланный царем Федором  Иоанновичем, от  его имени  раздавал поместья за службу.

    Возле белоснежного шатра толпилось около полутора десятка молодых людей, таких же новиков, как и Матвей. Кое-кто возился с привязанными неподалеку конями, кто-то вел неспешную беседу с товарищами. Большинство юношей были знакомы между собой. Были среди них и совсем юные, пятнадцатилетние подростки, были и девятнадцатилетние мужчины. Верстания новиков не было уже четыре года. Многие дети боярские ходили в новиках года по три и более.

    Откинув полог, Матюша вошел в шатер. Невысокий, богато одетый, человечек восседал на широкой короткой лавке, покрытой красным бархатом. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы увидеть всю важность работы, которую он здесь исполняет. Здесь, в Арзамасе, он был верховной властью сейчас.

- Ну, сказывай, чей будешь, сколько лет тебе от роду?- московский чиновник вальяжно раскинулся на лавке, опершись локтем на рядом стоящий дубовый стол.

- Матвей Васильев сын Блохин. От роду шестнадцать лет.

- Василия Андреевича сынок никак будешь? – удовлетворенно окинув взглядом с головы до ног молодца, спросил Микифор. - Как отец живет-поживает?

- В позапрошлом годе не стало отца моего, господин.

- А я его знал!- печально покачал головой дьяк, - бывали мы с ним в разных походах. Сколько уже на государевой службе состоишь?

- Год на засеке в осадной службе.

- Братья есть, иль ты один у отца сын?

- Есть брат, старший, Исай. В поместном владении земли имеет. А я вот в новиках год уж как хожу.

- Вижу по сказкам, молодец ты ладный, дело свое на засеке знаешь. И поручительство за тебя от самого засечного воеводы имеется. Видно не зря тебе Собакинские ворота доверяют.


   Чиновник встал, разминая затекшие ноги, прошелся по просторному шатру. Неспешно, повторяя слова по нескольку раз, стал диктовать писарю, сидящему за соседним столом.

- Пиши, «…дано в поместье по жребию Матюше Васильеву сыну Блохину в его оклад во сто четей, да в пятьдесят четей – писарь исправно выводил на пергаменте ветьеватые буквы, скрипя гусиным пером,- в Орзамасском уезде, в Тиши, в Веригине пустоши  на сто пятьдесят четвертей  в поле, пашенные земли и непашенные, сена на 60 копен…».

«Не всем молодым людям служивым назначают такие оклады,- подумал Матюша,- видно хорошо знал моего батюшку московский дьяк, коль так, спроста в сто пятьдесят четвертей оклад определил».

 - Ну что, Матюша, служи царю государю  нашему Федору Иоанновичу, так же верно, как служил  Ивану Васильевичу родитель твой,  прощаясь, напутствовал высокий гость.

    Получив землю в поместный оклад, Матвей  стал настоящим землевладельцем, помещиком.



                1608

 
   По Руси бродила смута. Отдаленный от столицы Арзамас, тогда еще город совсем небольшой и , не видел под своими стенами ни польских захватчиков, ни самозванцев, ни буйных запорожских казаков. Как отдаленные раскаты грома доносились до него страшные вести из Москвы, где одна власть сменяла другую с постоянством восходящего солнца.

   Далеки были от московских интриг арзамасцы. Терялись они от быстроты происходящих событий, не знали, кого считать настоящим царем, чьей стороны держаться. Появление в Москве Дмитрия I принято было с радостью. «Наконец-то у нас настоящий, а не выбранный царь, дай Бог ему здоровья!» - говорили в народе, не зная какие дела он творил в столице. 

    Как гром с ясного неба грянула весть, о том, что Дмитрий убит, и что это был Самозванец. Через несколько месяцев объявился еще один царь и тоже Дмитрий. Совсем запутались арзамасцы. В общем смута, она и есть смута!


    Поляки  хозяйничали под Москвой. Заполыхала земля Русская. Войска гетмана Сапеги брали город за городом,  и не было силы, способной остановить их.  Рязанский воевода Прокопий Ляпунов собрал людей, верных царю Василию Шуйскому, чтобы дать отпор польским оккупантам.

    Решили арзамасцы послать людей ратных на помощь рязанцам. За несколько дней собрали ополчение из детей боярских, пушкарей да городских казаков и отправилось войско к  Москве на подкрепление царским войскам.


   Весь день ходила Матрена, как в воду опущенная. Неспокойно было на ее душе. Еще зимой собрала она в дорогу мужу своему Матвею Васильевичу  узелок с пирогами, когда провожала его в поход.  Вместе с Матвеем в этот поход ушли его старший брат Исай Васильевич и три сына Исая - Семен, Алексей и Матвей. Все Блохины, способные носить оружие ушли в этот поход.

    Уже два месяца минуло, а весточка только одна пришла. Месяц тому назад прискакал гонец из Переяславля  Рязанского, рассказал, что все войско арзамасское дошло до рязанских земель и соединилось с войском Захария Ляпунова да князя Хованского. Что все арзамасцы живы-здоровы, а вот Прокопия Ляпунова ранило в ногу из пищали под городом Пронском, поэтому брат его, Захарий теперь предводитель ополчения рязанского. И больше не было вестей ни хороших, ни плохих.

    Уж снег стал сходить, появились первые проталины, а о Матвее не быо ни слуху, ни духу. Ныла душа Матрены, не давала покоя весь день.

    Вечером села за прялку, веретено падает из рук.

-Мам, ты чего?- услышала она встревоженный голос сына.

- Ой, сынок, не знаю! Где наш батюшка теперь. Молю Бога, чтоб не коснулось его лихо.

-Он же ляхов бьет!

-То-то и оно что ляхов…- рассеяно произнесла Матрена, мне бы спокойнее было, если б дома был, пусть на зесеке.

- Не бойся мам, он ведь нас защищает, и я буду, когда вырасту!

- Будешь, будешь…- она вдруг как-то по-другому взглянула на Ивана. Действительно подрос в последнее время, вытянулся. Стал серьезней после отъезда отца. Совсем непохож на десятилетнего мальчишку. Меньше стал играть со сверстниками, а все возится с жеребенком в отцовской конюшне. Говорит, что хочет вырастить из него боевого коня. Будет Матвею помощник.

   Не зря болела душа Матрены. В тот день объединенный отряд арзамасцев и рязанцев под предводительством  Захария Ляпунова принял бой возле Зарайска.

Поляки, и черкасы, и русские всякие воры с их полковником Александром Лисовским вышли  из города и в открытом поле наголову разбили ополченцев, многих взяли в плен. Имевший значительный численный перевес объединенный рязанско-арзамасский отряд, потерпел сокрушительное поражение – поляки лучше владели оружием и пошли на битву трезвыми. Но в чем нельзя упрекнуть арзамасцев – они бились до последнего.



    В том бою погибло одних арзамасцев триста человек. Среди них был брат Матвея Исай Васильевич Блохин. Там же был тяжело ранен один из сыновей Исая – Алексей.

   Лисовский велел всех погибших похоронить в общей могиле в Черной слободе, а над могилою той насыпать высокий курган для славы своей.

  По прошествии четырехсот лет после этой битвы арзамасцы не забыли  своих земляков. Недалеко от холма стоит церковь, построенная по указу царя Михаила Федоровича. Ежегодно в день памяти битвы в ней проходят панихиды по убиенным арзамасцам.



                1615

   
   В начале августа, после Ильина дня, когда весь Арзамас благоухал яблочным духом, а ветки яблонь ломились от плодов, когда горожане наслаждались наступившей, наконец, мирной жизнью, на Соборной площади появились казенные глашатаи – бирючи. Нацепив на палку вырезанного из жести гербового орла, бирючи громко объявляли царский приказ: «Лета  семь тысяч сто двадцать четвертого года сентября десятого дня, по государеву указу, являться всем арзамасским уездным служилым людям в город самолично, без всякого переводу, без отнекивания и ленности, не прикрываясь ни чем».

   Пришлые люди, которые были в городе по торговым или иным делам с Соборной площади перенесли содержание указа в свои места, в свои села и деревни. Нарочные гонцы от городских властей старались со своей стороны оповестить, возможно большее число уездных дворян и детей боярских о неукоснительности царского повеления.

    Мирно и спокойно проживавшие по своим сельским усадьбам служивые сословия всколыхнулось. Полагалось обязательно явиться в назначенный срок, и  явиться в исправном виде. От этого зависело все. Только исправный дворянин и сын боярский сохраняли за собой поместья и денежное жалование, которое было необходимым подспорьем в хозяйстве служивого человека; иначе ему не купить ни коня, ни сабли, ни кольчуги, ни других военных доспехов.

    Село Веригино находилось в десяти верстах от Арзамаса, поэтому весть о верстовом смотрении до него дошла мгновенно. Матвей Васильевич недолго думая, стал собираться к смотру. Тщательно и торопливо готовился он к смотрению. Не первый раз он участвовал в таких мероприятиях, и каждый раз кропотливо приготовлял ратную одежду и доспехи, чистил и приводил в порядок оружие, отбирал подходящих для похода подручных людей из крестьян и холопов.

    А вот поручителей за его исправную службу государю всегда хватало. Все в округе знали его, как «доброго дворянина» и воина. Также как и два года назад, в этом году он заручился порукой своего племянника, такого же дворового  дворянина Семена Исаевича Блохина да двух братьев Тимофея и Семена Любятинских.

    Все трое хорошо его знали, не единожды все вместе ходили в военные походы и делили все радости и горести побед и поражений.

    В назначенный день уездные служивые люди съехались  в Арзамас где все уже было готово к государеву разбору и верстанию. В крепости ,на обширном воеводском дворе, поставили стол, за который сели: в середине князь Михайло Петрович Борятинский  да Федор Семенович Пушкин, по левую руку от них дьяк Василий Семенов, по правую –арзамасский воевода.

    На воеводский двор пришли толпы зрителей из местного и окрестного населения. Столичные бояре осуществляли разбор необыкновенно торжественно.

    На столе перед московскими боярами за короткий срок выросло кучка «сказок», поданных служилыми арзамасцами. «Сказки»  говорили о каждом: где живет, какую имеет семью, велики ли у него в настоящее время поместные земли и угодья, где служил ранее, в каких сражениях участвовал, у кого находился под начальством, не был ли ранен иль в плену.

    Сообщаемые сведения сверял с записями в привезенной из Москвы «десятне» дьяк Василий.

    Арзамас считался крупным военным городом, и служилых людей в нем было предостаточно, даже более, чем в Нижнем Новгороде. Поэтому на разбор в этом году прислали не одного, а двоих заслуженных бояр Михайлу Петровича Борятинского и Федора Семеновича Пушкина. В помощь им отрядили дьяка Василия Семенова.

    Сначала все присутствующие должны были выбрать окладчиков - свидетелей из числа наиболее уважаемых граждан. После небольшой дискуссии в народе, окладчиками было выбрано двадцать человек, которые пользовались уважением горожан и слыли честными и разумными. В их число попал и Семен Исаевич Блохин.

    Выстроившись рядком, окладчики всенародно поклялись в том, что про дворян и детей боярских будут сказывать правду, кто из них в которую статью пригодится, кому от старости и увечий государевой службы выполнить немочно, им про все сказывать истинно, другу не дружить и недругу не мстить, доброго  по не дружбе не хулить, а худого по дружбе не хвалить.



    В тот год самое высокое государево жалование имел выборный дворянин Илья Булгаков сын Мертвого. Его земельный оклад составлял 850 четей, а вот денежный оклад Илье Булгаковичу выдать не удалось. Выборный дворянин Мертвой на раздачу денег не явился, ибо служил воеводой в одном из черемисских городов, а отлучаться со службы строго запрещалось. Окладчики решили оставить ему прежний оклад за хорошую государеву службу.

    Вторым в «десятне» стоял выборный дворянин Яков Семенов сын Меленин. Его земельный оклад равнялся 600 четям, а денежное содержание -32 рублям. Меленин на раздачу так же не явился. Окладчики сказали, что сей дворянин в 1611 году организовал присягу арзамасцев Псковскому вору, и от своего же вровства пропал безвестно.

    Один за другим выкрикивали служилых людей и один за другим появлялись он верхом на конях, останавливаясь перед московскими боярами.

    Вот выехал на воеводский двор Семен Исаев сын Блохин на турецком аргамаке, в тяжелых дорогих металлических доспехах, вооруженный « винтовальным карабином» и курковой с насечкою пистолью. За ним ехал слуга на крепком ухоженном жеребце, в железной кольчуге  и при сабле.

    Семен Блохин числился по «десятне» , как дворовый дворянин. В его поместьи значилось 650 четвертей земли, а денежный оклад составлял 15 рублей. Расспросили московские бояре про службу его, про походы. Окладчики сказали, что собою и службою он, Семен, добр, в службу являлся в срок и не съезжал домой до роспуску, но после московского похода 1612 года участие в военных действиях не принимал. За ним был оставлен прежний денежный оклад, а земельный был уменьшен на 50 четей.

    Семен , отъехав в угол двора , спешился, подошел к другому столу, за которым сидел местный дьяк Андрей Степанов, он выдавал денежные оклады. Поскольку Семен грамоте был не обучен, вместе с ним был его холоп и писарь Фадей Панов. Денежное содержание Семену было выдано сполна. Семен деньги взял, а вместо него Фадей руку приложил.

    Когда выкрикнули Алексея Исаева сына Блохина, на воеводский двор не выехал никто. По толпе зрителей прошел шепот. Окладчики вслух объявили, что Алексей немочен после ранений  полученных в бою под Зарайском, вот уже семь лет как раны дают о себе знать, по возможности на службе будет. Посовещавшись, окладчики решили, что за былые заслуги перед государем и от того что кровь свою проливал за Отечество, земельный оклад оставить ему в прокорм, в его поместье, в селе Березине 650 четей, а денежный оклад уменьшить до 10 рублей, так как на военное снаряжение ему тратиться не надо. Это решение разборщиков было принято всеобщим одобрением.

    За первыми потянулась вереница и других арзамасских дворовых дворян. Среди них насчитывалось немало таких, которые много лет служили саблей государю. Таковым был Матвей Васильев сын Блохин.

    Матвей со своим подручным выехали на ухоженных лошадях ногайской породы. У обоих были сабли и пистоли, и доспехи были достойные. После краткого расспроса выяснилось, что после участия в ополчении 1612 года, Матвей в числе сотни арзамасцев был послан в погоню за атаманом Заруцким и Мариной Мнишек в Астрахань, и проявил себя там самым наилучшем образом.

    Под одобрение толпы, окладчики приговорили: поскольку Матвей Васильевич представил поручителей людей уважаемых и службу нес исправно, оставить ему прежний земельный оклад в 550 четей в его поместье, и денежный оклад с городом также оставить прежним в размере 14 рублей. Матвей деньги получил сполна, а вместо него Матвей Оленин руку приложил.

 

    Разобрав до полудня всех выборных и дворовых дворян, московские бояре отправились на обед в дом воеводы. После обеда верстание продолжалось.

    Третью, самую многочисленную группу, составляли дети боярские, которым предстояло служить городовыми. Большинство из них явились к разбору на конях, в отличие от городовых других городов, которые являлись на службу пешими. Поэтому и земельные оклады арзамасцев были сравнимы с окладами дворовых.

    Когда выехал на своем коне Матвей Исаев сын Блохин, окладчики одобрительно зашумели. Молодой человек в хорошем вооружении гарцевал на рысаке кавказской породы. Бравый молодец лихо отчитался за свое участие в ополчении 1612 года. Поручились за него по службе Семен Блохин, Матвей Оленин и Федор Черемисов – люди уважаемые и знатные. А сам он поручился за Ивана Зверева сына Малахова. За это он был поверстан прежним окладом в 550 четей, получил с городом денежного содержания 13 рублей денежного жалования и сам руку приложил, поскольку грамоту знал и писать умел.

      За денежным довольствием в этом году явилось лишь 196 человек из 473, записанных в «десятне» дворян и детей боярских. Кто-то погиб в кровавой междуусобице, как это случилось с Яковым Милениным, кто-то был болен и немощен, кто-то обнищал во время смуты и не мог приобрести необходимое военное снаряжение.

    Во время смуты у многих помещиков разбежались почти все холопы. И вместо того, чтобы явиться за получением полагающегося жалования, дворянам приходилось разыскивать беглецов. Про Андрея Гаврилова сына Соловцова окладчики сказали: на службу будет,- побежали люди, поехал их сыскивать.

    По окончании разбора и верстания  московские государевы посланцы уехали, но окладчики оставались в своем звании еще целый год. Дел у них было достаточно: от них требовалось наблюдать, чтобы земля не выходила из службы.



                1653

     По весне пришла в Арзамас призывная грамота, которая призывала всех арзамасцев выбрать своих представителей из «лучших людей» и отправить их в Москву на Земский собор.

    На общем сходе стали выбирать арзамасцы выборных для посылки в Москву. Выборных избирали всем миром.


  На лобное место вышел воевода арзамасский  Аверкей Опухтин:

«Люди добрые, нам  надобно избрать  и отправить в Москву к государю нашему, на земский собор «лучших людей» из Арзамаса.  На соборе том должны  решить, принимать ли под высокую руку Московского государя Малороссию или не принимать. Выбирать можно  представителей любых сословий, дворян ли, детей боярских, или посадских, или чернецов монастырских, только чтоб они были добрые, смышленые, которым государевы и земские дела не были чужды, с которыми можно было говорить и которые б умели рассказать обиды и насильства и разорения, и чем нашему Московскому государству полниться, и как устроить Московское государство. Говорите, кто желает».

    Толпа зашумела, загудела, как осиный улей. Один, за другим стали сыпаться предложения о кандидатурах выборных. Предлагали и игумена монастыря, и земского старосту, и самого воеводу.

   Вдруг кто-то из толпы выкрикнул: «А давайте пошлем Матвея Блохина!»

Вокруг все одобрительно зашумели.

- А что, дворянин он добрый… .

-…и жизнь нашу земскую знает…

- И дед его в ополчении был с Мининым и Пожарским...

-Да еще и грамоте обучен, сможет руку приложить, если надобно будет.

   На том и порешили. Вместе с Матвеем Ивановичем Блохиным на собор был избран посадский человек Иуда Микитин сын Скрябин. После того, как весь люд определился, кто поедет в Москву, был составлен «выбор за руками»- протокол в котором расписались избиратели.

    На следующий день воевода составил отписку, в которой он извещал государя о получении царского указа о выборах  о результатах их и перечислял поименно, кто выбран, и указывал, куда он приказал им явиться в Москве для своей заявки.

   В имение Матвея прискакал посыльный из городовых казаков, привез грамоту от воеводы, о том, что он избран народом выборным на Земский собор. Матвей и не думал отказываться. Не из-за  того, что это было почетно, просто не привык он подводить людей. Хоть его поместье было и небольшое, но был у него  верный человек из крестьян, который мог приглядеть за хозяйством.   

   Начались приготовления к отъезду. Выборные  должны были, как и при всякой другой службе, снарядиться в дорогу и иметь свои «запасы», чтобы прожить в соборное время в Москве; эти «запасы» служилый должен был сам себе приготовить. Каждый день приезжали жители из города, из окрестных сел и деревень, чтобы дать свои наказы Матвею, дворяне и крестьяне. Кто просил  походотайствовать в Москве об увеличении земельных наделов, кто жаловался на помещиков местных. Никому не отказывал Матвей.

    В дорогу тронулись в конце мая, захватив с собой отписку воеводы и «выбор за руками». Четвертого июня прибыли, как и предписывалось в отписке, в Посольский приказ в Москве. Оказалось, что Собор был временно прерван двадцать пятого мая, чтобы выборные могли посоветоваться между собой и со своими избирателями по этому, наиважнейшему для государства, вопросу. Выборщикам от Арзамаса предоставили все документы Собора, чтобы они могли ознакомиться и все хорошенько обдумать.

   Несколько месяцев Матвей Блохин с Иудой Скрябиным прожили в Москве, советуясь и слушая мнения выборщиков из других городов. Вопрос, обсуждаемый на Соборе, был действительно сложен. Принятие в состав Московского государства Запорожского войска, означало начало войны с Польшей. Хоть и давно просился Богдан хмельницкий со своими казаками под покровительство Москвы, да самим русичам  не больно этого хотелось. Уж больно непредсказуемо вели себя запорожцы. Многие вечера проводили арзамасские выборщики в спорах между собой.

-Вот, скажи мне Матюша, зачем сдались эти казаки Московскому государству? У нас своих казаков по разным городам хватает. И от них-то хлопот полон рот. А эти служат всем, кому ни попадя, кто больше им заплатит за того и воевать пойдут, то к турецкому султану метнуться, то польскому королю. Мало ли мы натерпелись от этих ляхов, еще их пособников прикрывать будем!

- Конечно, они не ангелы,  но земли, на которых они живут, завсегда русскими были. Сейчас вся Северская земля огнем горит от набегов степняков, да ляхов. А если примем запорожцев под свою руку, все засеки не нужны будут, потому, как границы наши на Днепре будут. И придется запорожцам, хошь, ни хошь и себя защищать и нас, разумеешь?

-Да кто, русскую землю защищать-то ринется, кроме русских? Вот увидишь, через полгода переметнуться к крымцам! У них же нет ни царя, ни веры!

-Вот насчет веры, ты хватил, Юдка! Ни одного казака не впустят в круг, пока он не примет веру православную. Так что, веры они с нами одной христианской. И такие же русские, как мы, а уж кто новгородец, арзамасец или запорожец, дело десятое.

    В спорах и размышлениях, проходили недели. И только первого октября Собор собрался на заключительное заседание.

    В этот день съехались все выборные в Грановитую палату в Кремле. Ответы на вопрос о принятии Малороссии в состав Московского государства подавались в виде сказок от групп выборных. Дьяки их скрупулезно перечитывали и считали. Все, происходящее на соборе, заносилось дьяками в соборный акт, который скрепили печатями царя, патриарха и высших чинов, а низшие чины скрепляли его крестным целованием. Кроме того, соборный акт подписали участвовавшие в Соборе, причем, вследствие большого числа безграмотных, подписывались другие или же одно лицо расписывалось за целую группу.

В решении собора  от имени царя было записано: «...Гетмана Богдана Хмельницкого и все Войско Запорожское з городами их и з землями принять под свою государскую высокую руку...».



   После собора царь  пригласил к своему столу дворян и детей боярских выборных всех городов и выборных посадских людей к своему столу. Таким парадным обедом закончилась деятельность земского собора.

    Правительство признало службу выборных достойной вознаграждения. Матвею Ивановичу Блохину было прибавлено государева жалованья, к его поместному окладу, сто четей, и денег 5 рублей. Иуда Скрябин, как посадский человек  получил целый ряд привилегий: право беспошлинного курения, освобождение от постоя и еще много всяких льгот.

   Через несколько дней в Москве было торжественно объявлено о предстоящей войне с Речью Посполитой за освобождение Украйны и Белой Руси.



                1679

   Короткий зимний день клонился к вечеру. В предзакатном небе клубы белого дыма сливались с перистыми облаками. Матвей Иванович с Василием сидели за столом в горнице своего дома. Через окно видно было, как на другом берегу пруда догорают огромные костры, величиной с небольшую крестьянскую избу. Это горели буды на майдане.


   Уж одиннадцать лет прошло после смерти всемогущего боярина Бориса Ивановича Морозова. Тогда, одиннадцать лет назад, все поташные заводы в Арзамасском уезде, принадлежащие боярину, были отписаны в дворцовое хозяйство, и отданы для работы частным лицам, всем тем, кто мог бы гнать поташ, принося доходы в царскую казну. Вот и поставили дозорщиками в уезде пять людей деловых дворянского сословия. Матвею Ивановичу Блохину досталось надзирать за поташными заводами  в Залесном стане.               
Обследовав будные майданы Морозова, Матвей Иванович, пришел к выводу, что многие майданы уже вырубили лес вокруг себя, поэтому дрова приходится возить на далекие расстояния.  Их пришлось закрыть и создавать новые в других местах. Сам он поселился в селе Покровском, уж больно ему показалось это место красивым.

    Село было небольшим. Была в нем деревянная церковь, построенная на самом высоком месте, постоялый двор. Через село проходила старая дорога - сакма, да и до Пьяны, до речки  всего три версты. В общем, в Покровском было все, чтобы спокойно работать. 

    Крестьяне помещика Бутурлина, под руководством  Матвея, запрудили речушку, и  с северной стороны села получился пруд приличных размеров. Очень  нужна вода в поташном промысле. Возле  самого пруда, чтобы далеко воду не таскать, устроили майдан. А за майданом, на пригорке начинались бескрайние леса. Очень опасно было жечь буды вблизи жилых домов – при сильном ветре огонь мог перекинуться на строения. Вот и устроили майдан за прудом, напротив села. В соседней деревне Исупове был устроен по тому же принципу, что и в Покровском. Так же перегородили плотиной безымянную речку, так же устроили майдан по другую сторону пруда от деревни.

    Помещичьи мужики с мая до октября работали на своих и помещичьих полях, а с Покрова начинали гнать поташ. И помещик, и дозорщик были людьми государевыми.

- Стар я стал, сынок, чтоб управлять поташными заводами, - кряхтел Матвей Иванович,- хочу, чтоб ты теперь вникал во все тонкости поташного промысла, на тебя надобно мне оставить государево дело.

-  Воля твоя, отец,  для меня твое слово-закон, сам знаешь. Только, что будет дальше с майданами? Где дрова брать будем?

- Да, за эти годы было много лесов вырублено. Раньше до Пьяны надо было лесом идти, а сейчас тут поля. Вон видишь уже и народ из других уездов потянулся сюда на плодородные земли. Глядишь, и мы полезное дело сделаем, сынок, очистим черноземную землю для пахарей.

- Что же будет, отец, еще через двадцать лет? Вообще лесов не останется! Ни работы на майдане, ни доходов государству! Сейчас-то вон, и воштари при деле, и колесники, и кузнецы. Я уж не говорю про будников и поливачей. Что с ними-то будет?

- Я так разумею, Василий, у каждого человека свой путь. Если голова и руки есть, он не пропадет. Кто в плотники перейдет, кто в пахари. А ты о себе лучше заботься. Думай, какое тебе дело по душе. А сейчас пока надо заниматься поташным промыслом. Наш поташ везде нужен. И в кожевенном деле, и в ткацком. Вон в Голландии его  с удовольствием покупают. И шведы в Стекольн везут для стекольного дела, а немцы - для выделки фарфора его используют. Да и мастера англицкие с руками и ногами наш поташ рвут для выделки их сукна на мануфактурах. У них же там своих лесов нет. А много ли из камыша поташа нагонишь? Да и какое там качество!

- Теперь на меня ответственность перед государем ляжет за качество поташа и за количество?

- На тебя, Василий, на тебя! И за все майданы в округе. Завтра поедем по станам, я тебе книги учетные стану показывать, чтобы учтена была каждая копейка. Дорогой ценой даются эти деньги государю. Вот научиться бы сразу серебро гнать вместо поташа, -улыбнулся Матвей Иванович, - тогда бы развеселая жизнь настала… Думаешь я просто так тебя эти три года на майдане гонял. Хоть и обижался ты на меня сильно, только ты теперь поташный промысел знаешь. Вон уже и поливальческое дело освоил.

    Да, нелегко пришлось Василию на майдане. Начинал он простым будником. Разгружал дрова с возов, те, что воштари привозят, сортировал по породам – сосна ель в одну сторону, осина дуб – в другую.

    Поташ гнали «польским маниром». Сначала пережигали древесину лиственных пород: складывали в буды- костры, размером с крестьянский дом, зажигали. Больше суток полыхал костер. После него оставалась зола. Вот тогда-то и нужна была вода. Подсобные работники носили воду ведрами из проруби на пруду, будники складывали следующую буду, теперь уже из древесины хвойных пород, а поливач, своего рода бригадир на майдане, замешивал тесто из золы и воды, и тщательно обмазывал им каждое полено. От его умения зависело качество поташа. Опять зажигали буду, ждали еще сутки и только потом, после пережога получался настоящий поташ – светло-серый порошок, который и ценился во всех странах.

    Его-то и затаривали в двадцотиведерные бочки и грузили воштарям на возы. Эти бочки везли на Волгу в Бармино и Лысково на склады. По весне набравшиеся за зиму бочки отправляли в судах по рекам  в Архангельск, а дальше – по северным морям в Англию, Германию, Голландию и Францию. Учетом этих бочек и предстояло, в том числе, Василию Матвеевичу.

    На следующий день, чуть свет, отец и сын седлали двух лошадей. Сначала решили проверить работы на покровском майдане. Проверив качество продукта, нашли его хорошим. Матвей Иванович и Василий отправились в поташную контору, которая располагалась в конце ряда буд, на достаточном удалении от них.

   Старый дозорщик поучал сына: «…Количество выхода поташа тоже надобно считать. Из двадцати саженей поленьев должно выходить пуд поташа. Ежели будет меньше, значит или клепка была плохой, гнилушки например, или поливач плохо тесто месил.

    Взвешивается поташ на рычажных весах учетчиком. Да смотри, чтоб гири не подпиливали и другого металла в них не подливали!

    В каждую бочку входит тридцать два пуда поташа. Мерить надо точно, чтобы ни один немец сомнения не имел.

    Всех работников кормить за счет завода, а жалование им назначать так: поливачу тринадцать рублев в год, кузнецу –шесть, будникам и воштарям по пять рублев, наемным и работным людям до двух рублев в год. А кто дело свое знает, да выход хороший на майдане, можно прибавить по рублю…»

    Так, медленно, но верно постигал Василий новую для себя науку государева учета. В этот и последующие дни  были объезды Исуповского и  других майданов. И везде, видя рядом с Матвеем Ивановичем молодого  дозорщика, будники с уважением оглядывали этого бравого молодца.

    В последующие годы поташные заводы под надзором Блохина выдавали продукции более, чем все остальные в округе. Предсказания Василия об исчезновении лесов вокруг Покровского стали сбываться спустя двадцать лет, когда на месте бывших дубрав образовались бескрайние поля.



                1688

   У Василия Матвеевича крестьянских дворов не было и ему приходилось заниматься хозяйством самому с помощью всего лишь одной крестьянской семьи. Это семья жила с ним в одном дворе. Таких, как он, земельных собственников без крестьянских и бобыльских дворов называли однодворцами.

   Проезжал как то по Арзамасскому уезду немец. Пришлось ему, немцу, остановиться в селе Покровском. Василий Матвеевич зазвал немца в свою избу, уж больно он был падок на разные диковины, любил слушать рассказы о дальних странах.  Немец с удовольствием согласился отведать еды русской, отогреться от мороза.

 
  Еле встав с саней, путник толкнул калитку, оглядывая усадьбу, окруженную бревенчатым тыном. Хозяин встречал гостья у крыльца. Войдя в дом Василия, немец очутился в просторных сенях, кряхтя, отряхивая снег с тулупа.

- Что, мил человек, сердит нынче батюшка-мороз? Чай ног совсем не чуешь в своих сапожках-то немецких?

     Немец, хоть и не очень знал русский язык, но разговаривал сносно. Если что-то не понимал, ему подсказывал его спутник, видимо переводчик.

-Да уж, холодно сегодня, - пробурчал путешественник.

-Проходите, гости дорогие, в избу, что ж на пороге топтаться.

    Гости вошли в теплую горницу, после долгой езды на лошадях их ноги еле передвигались.

    Внутренняя обстановка дома не блистала обилием и разнообразием мебели: в горнице стоял стол покрытый льняной скатертью, с двух сторон от него лавки, возле стен стояли скамьи-те же лавки, но со спинками, в углу находился сундук – укладка, богато украшенный ковкой. Крутая деревянная лестница уходила куда-то под потолок. Путники уже знали, что на чердаке под крышей русские устраивают девичьи светлицы, терема-помещения для детей и женщин, куда посторонним хода нет.

Небольшие оконные проемы были затянуты тонким слоем слюды. Путешественники расположились на скамьях, а Василий наказал жене своей и дочке собрать стол для гостей. Печь в теплой горнице, из-за отсутствия печной трубы, выходящей на крышу, топилась из сеней. Дым выпускался на волю через отверстие в стене.

- Скажите, гости дорогие, откуда вы следуете?

- Едем мы из города Бремена, по указу барона нашего в Персию. Есть у нас задание от нашего господина.

    Через четверть часа на столе стоял чугунок с дымящимися щами, кроме них на столе появилось много глиняных чашек с солениями: огурцами, квашеной капустой, моченой репой и яблоками.

    Дух наваристых щей щипал ноздри проголодавшихся путников. Василий Матвеевич без промедления пригласил гостей за стол. Агафья с дочкой, до сих пор сновавшие возле стола, ушли тихонько в другую горницу, следуя заведенным в доме правилам.

    К щам из свежей капусты гостям были поданы пироги с гречневой кашей. Немцы долго удивлялись этому обстоятельству.

- У нас  к каждому виду еды  положен свой пирог, - объяснял Василий, - к щам из свежей капусты – пирог с гречей, к кислым щам требуется пирог с соленой рыбой, к лапше положен пирог с мясом, к похлебке из крупы – пирог с курицей, ну а к ухе – с морковью. Иначе вкуса еды не будет.

- И все вы едите с пирогами?

- Нет, холодную окрошку или ботвинью, скажем, можно есть без пирога, с ржаным хлебом.

-А с мясом тоже хлеб положен?

-А как же, положен! Только к разному мясу разные приправы нужны, к свинине -  лук, к говядине -  чеснок и ничего больше, а к гусю – моченые яблоки.

-Ну, а рыбу вы как готовите?

-У-у, рыбу! Вот спросил немец! Рыбу можно есть и вареную, и жареную, и печеную, а если в дороге вяленую или соленую. На рыбалке, ту, что выловлена, можно есть и сырую с солью. Из  рыбы еще  можно сготовить уху, какую хочешь: красную с шафраном, черную с гвоздикой, белую с перцем, желтую с янтарным жиром стерляди, а можно и без пряностей - голую. А если хочешь можно сварганить рыбацкую  с крупой или сладкую из ершей.

    Немец внимательно слушал Василия, исправно постукивая деревянной ложкой по глиняной чашке со щами.

    Оставив ненадолго путников одних в горнице, хозяин спустился под клеть, и вернулся с кувшином. Разливая по чаркам янтарную жидкость, Василий рассказывал о том, что за приготовлением домашней медовухи наблюдает сам, а не хозяйка, - чтобы придать вареному меду хмельные свойства, в него добавляют дрожжи и хмель и оставляют неделю бродить. Готовому «ставленнику» можно придать разный вкус. Бывает мед стоялый, обарный, красный, белый, с гвоздикой, а бывает особый крепкий «княжеский» мед. Этот, например, вешний мед.

- На праздниках вы всегда такую медовуху пьете? - расспрашивал разморенный немец, отхлебнув немного из чарки и причмокивая языком.

- Не только медовуху, и брагу и зелено вино пьем. А в жару квас готовим. Сквасить воду с мукой или сухарями и солодом умеет любая хозяйка. А кто и можжевеловый квас делает.

- Я смотрю, у вас принято ходить в гости в избу.

- Что же еще делать зимой? Милое дело в гости сходить к соседу. Только и здесь есть правила. В гости ходят по заведенным отцами и дедами традициям, а не как бог на душу положит.

   Человек «вежливый» должен и в гости ходить, как делается у добрых людей. Старшие, даже по чину и званию, без торжества какого, к младшим в гости не ходят. Ходят только равные к равным,  или младшие к старшим. Хозяин должен встретить каждого гостя по достоинству: человека сановитого- у крыльца, менее значительного - в сенях, а более низшего - в комнате.

    Долго продолжались беседы немцев с Василием Матвеевичем. Повыспрашивал и он про их немецкие обычаи. Только ближе к полуночи уложил спать своих гостей хозяин.



                1700

   Новость о сумасшествии царя застала Василия Матвеевича Блохина за предпраздничными приготовлениями. Он готовился к Рождеству Христову: закупал подарки ребятишкам и жене, менял зерно своего урожая на изделия ремесленников-горшки, корзины и другие полезные в хозяйстве вещи. Часто ездил в Арзамас на базар, но все же не видел, когда прибыли из Москвы царевы посланцы с удивительным указом.


   16 декабря прибежавшие на Торговую площадь люди окружили бирючей, читавших вслух бумагу с печатью: «Великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич указал объявить всем. Ведомо ему, государю, учинилось, что не только во многих европейских странах, но и в народах славянских, как то Валахи, Молдавы, Сербы, Долматы и Болгары, года исчисляют после праздников Рождества в седьмой день спустя, то есть с генваря первого числа».

Люди, стоявшие на площади, заволновались.

- Да как же так, люди добрые? Наш государь, никак совсем умом тронулся! Исстари наши предки год начинали с сентября, а сейчас вдруг зимой!

- Как же он мог переменить солнечное течение?

« Того ради указывает великий государь впредь лета вычислять в приказах и во всяких делах и крепостях писать с нынешнего генваря с 1 числа год 1700 от Рождества Христова.

А в знак того доброго начинания в Москве и по городам на домах и воротах учинить некоторое украшение от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых.

    Да генваря ж в первый день, в знак веселья, поздравлять друг друга с новым годом и столетним веком. По улицам в ночи с первого по седьмое число генваря огни зажигать из дров, хвороста и соломы».

    Когда новость дошла до Василия Матвеевича, он крепко задумался: «Зачем государю нашему нужно это?» И не найдя вразумительного ответа, пришел к выводу, что это есть посягательство на освященный древностью порядок.

    Еще совсем недавно, как и всегда торжественно, отпраздновали очередной «от сотворения мира» 7208 год. Первое сентября считалось одним из наиболее важных дней в году. К этому дню кончались все полевые работы, уплачивались годовые оброки, дани и пошлины, завершались договоры и сделки между всякими посадскими, торговыми и сельскими людьми. С первого сентября начинался новый год - новолетье. Первое сентября, называвшееся также днем Семена-летопроводца, отмечалось торжественной религиозной церемонией – молебном во всех церквях. Пушкарям и затинщикам на стенах Арзамасской крепости поручалось, удалив из орудийных дул накопившийся сор, произвести со всякою опаскою и бережением праздничные выстрелы.

    В этом году Василий Матвеевич по древнему обычаю, проводил, приуроченный к 1 сентября обряд «сажания на коня и пострига» сына-первенца.

   Долгожданного сына родила ему жена Агафья только на тридцать четвертом году его жизни, после трех дочерей. Совсем уж было отчаялся Василий, никак не мог дождаться наследника, который бы продолжил род Блохиных.

    В этот день маленький Иван был в центре внимания. Вся семья участвовала в этой  церемонии. Выбранные из близких родственников «кум» и «кума» вывели семилетнего «крестника» на просторный двор Василия, где его уже ждал отец с объезженным конем. Легко взяв Ивана за пояс, Василий Матвеевич посадил сына в седло. Кум водил коня под уздцы по широкому двору, а Василий придерживал мальчика рукой. После нескольких кругов отец снял Ивана с коня и, взяв ножницы, выстриг на темени мальчика волосы. Этот клочок волос был передан Агафье, для того, чтобы она зашила их в ладанку, которую повесит на шею сына в день его совершеннолетия.

    И вот этот порядок нарушен новым нелепейшим указом царя.

   Кто знает, до чего дошел бы ропот народа, если бы новое петровское распоряжение не вытеснило из умов людей мысли о календаре.

    В феврале царские бирючи у воеводской избы в Арзамасе вновь объявили народу царскую волю: «… всяких чинов людям московским и городовым жителям и помещиковым крестьянам, которые живут в Москве для промыслу, кроме людей духовного чину и пашенных крестьян, - носить платье немецкое верхнее Саксонское и Французское, а исподнее, камзолы и штаны, и сапоги, и башмаки, и шапки немецкие же.  И женскому полу всех чинов, а также попадьям, дьяконицам и стрелецким женам носить платье, бостроги, и юбки, и башмаки немецкие же. А Русского платья и Черкасских (казацких) кафтанов, и тулупов, и азямов, и штанов отнюдь никому не носить, и мастеровым не делать, и в рядах не торговать».

    Это распоряжение поразило Василия Матвеевича не столько неожиданностью, сколько своей категоричностью. Конечно, русская одежда дорога и непрактична: длинные полы стесняют движения, но она выстрадана народом в условиях русской природы.

   Желая скорее популяризировать нововведение, правительство распорядилось поставить по городам,  в том числе и в Арзамасе, на перекрестках улиц деревянные манекены – подобие человеческих фигур, - одетые по указанной форме. Это произвело еще больший «соблазн». Деревянные  болванчики были приняты за «кумирских богов» (идолов), о которых люди слышали еще от дедов. Большие толпы собирались на Торговой площади и близ воеводской избы, где были выставлены «кумиры». Горячие головы высказывали предположение, что царь и бояре перешли в «басурманскую веру» и теперь всех заставят поклоняться идолам.

    Более трезвые и рассудительные, возражая против «немецкой» одежды, указывали на ее непригодность для русского климата. «Наша матушка-зима не потерпит кургузого кафтана».

   Василий Матвеевич не принадлежал ни к духовному сословию, ни к пашенным крестьянам, но изменять традициям дедов не собирается,  рассудив так, решил для себя, что исполнять глупых царских распоряжений не будет. Такое же решение приняло большинство людей, живших в окрестностях.

    Но не тут-то было! Через полгода пришла прибавка к указу: «… буде кто после сего его, великого государя, указу станут носить русское платье и с тех людей в городских воротах целовальникам брать пошлину – с пеших по 15 алтын и две деньги, а с конных по два рубля».

    Положение для арзамасцев становилось затруднительным, но и тут находились смельчаки, которые все-таки не расставались с привычной одеждой. С такими приказано было поступать круто: ставили среди улицы на колени и обрезали полы в уровень с землею. Это была казенная мера длины французских и саксонских кафтанов.

   Так и не покорился Василий Матвеевич  царскому указу, до самой смерти своей оставался он верен обычаям своих предков, даже когда уж совсем никого не осталось в русском платье вокруг.



1701

   Странности государя продолжались и в дальнейшем. После поражения русских войск под Нарвой выяснилось, что армии не хватает пушек. Царь Петр приказал снимать с церквей колокола и свозить их на пушечный двор в Москву, надеясь из их металла отлить необходимое число пушек и мортир. И потекли обозы со снятыми колоколами в сторону столицы.

    Всем было известно плохое отношение Петра к Церкви, но посягнуть на святое святых не решался еще не один государь. Даже ближайшее окружение царя осуждало его действия, а среде духовенства эти новшества вызвали сильное волнение.

    Было приказано снимать колокола в городах и монастырях. Печальная участь постигла монастыри Арзамасского уезда. В некоторых из них были сняты почти все колокола, за исключением совсем маленьких, не представлявших интереса из-за их малого веса.

   С особым рвением стал снимать  колокола  думный дьяк Андрей Виниус, который заведовал Сибирским приказом, а после Нарвы получил звание надзирателя артиллерии. Виниус предложил  Петру  даже снять медную кровлю с царских дворцов, а их покрыть «добрым луженым железом, будет красовито и прочно».

    В конце февраля 1701 года «колокольные команды» добрались и до сел Арзамасского уезда. Покровцы, услышав, что в округе снимают колокола с колоколен, поспешили собраться на сход. Общая  опасность сплотила людей. К церкви пришли все от мала, до велика.  Народ боялся за свой знаменитый Большой колокол. Вспоминали, с каким огромным трудом удалось поднять его на колокольню. Всех больше радел за колокол князь Гагарин. На колоколе красовалось его имя – это была гордость княжеского рода.  Двадцать лет назад его стараниями был привезен этот красавец из Троице-Сергиевой лавры, двадцать лет селяне собирались по его звону на службу.

    Колокол был своим. Он был членом всего сельского сообщества, начиная от помещика и дозорщика майдана, кончая безлошадным крестьянином. Его голос был слышен за двадцать верст. Набатным звоном он извещал о пожарах, и тогда, где бы не находился крестьянин, он спешил в село. Его благовест разносился на всю округу во время церковных праздников, и тогда каждый знал, что нужно собираться на торжественную службу. Зимой, во время метели, колокольным звоном указывали дорогу заблудившимся в ненастье путникам. Его звон знал каждый. Его голос нельзя было спутать со звонами других колоколов. Путники были уверены, что двигаясь в непогоду на его звон, приедут именно в село Покровское. 

    В общем, колокол – это часть жизни людей. Не зря же со времен Ивана III повелось, что к колоколам относились, как к живым существам. Когда колокол испугал коня Ивана Грозного и тот велел отрубить колоколу уши. По приказу Шуйского колоколу, который сообщил о смерти царевича Дмитрия, как человеку, вырвали ухо и язык и сослали в Сибирь.  После подавления мятежа в Витебске  первым делом высекли колокол, который известил о поднятии восстания, потом ему вырвали язык, а затем разбили. Да и когда Иван III покорил Новгород, он велел снять вечевой колокол и отвезти его в Москву как знак покорения Новгорода.

     И вот сейчас народ не хотел отдавать свой Большой колокол на растерзание. Отец Иоанн предложил колокол спрятать в пруду до лучших времен, « когда у царей наших российских проснется совесть». Эта идея понравилась всем. И сход приговорил схоронить колокол от рук окаянных.

    Руководил  работами Василий Матвеевич Блохин, как человек, имеющий огромный опыт руководства людьми. Через несколько дней при большом скоплении народа, начали снимать колокол. Василий Матвеевич сам поднялся на колокольню, чтобы проверить, как завязаны  веревки на колокольных ушах. Около сотни мужиков взялись за веревки. Часть людей оттягивала колокол в сторону, а часть медленно спускала колокол. Глядя, как Большой колокол ползет вниз вдоль стены колокольни, народ осенял себя и его крестным знаменем, надеясь на счастливое спасение любимца. Медленно, в течение двух часов, со всеми предосторожностями опускали колокол. К самой стене колокольни подогнали прочные сани, запряженные восьмеркой лошадей. Их, специально для такого дела, выделил князь Гагарин.  Медную махину уложили на соломенную подстилку, и, с должным бережением, процессия двинулась в путь, Хоть дорога до пруда была недолгой, шли с молитвами и церковным песнопением. На берегу пруда, из которого недавно будники черпали воду, ими был сделан съезд прямо в воду и прорублена возле берега аккуратная прорубь. Сани подогнали задом к проруби и заставили лошадей пятиться . Медленно сани с колоколом стали погружаться в воду. Песнопения не смолкали  даже, когда сани полностью ушли под воду, и темные воды пруда скрыли колокол. На следующий день мороз сковал полынью, надежно укрыв всеобщего любимца от глаз императорских солдат.

    Через неделю «колокольная команда», прибывшая в Покровское, немало удивившись отсутствию больших колоколов на церковной колокольне, удалилась восвояси ни с чем. Ни один из сельских жителей, словом не обмолвился о спрятанном колоколе. Радостно было и на душе Василия Матвеевича, за спасенную реликвию.

                ***   

 Государственный Пушечный двор не справлялся со срочным заказом — не хватало мощностей и мастеров, стали привлекать колокольных мастеров, вот тогда-то и появились пушки с датой «1701 год», с отлитым российским гербом и клеймом мастера «Лил колокольный мастер Иван Моторин». Всего для походов Петра против шведов Иван Моторин отлил на своем заводе 113 пушек (шести- и трехдюймового калибра).

    Всего в Москву было свезено  колоколов на девяносто тысяч пудов, а за весь 1701 год израсходовали всего восемь тысяч пудов, оставшиеся колокола остались невостребованными

    С колокольной медью были свои проблемы. Для того чтобы звучал колокол, каждый мастер вносил в сплав свои добавки в зависимости от размеров колокола, толщины его стенок, и никто не знал процентное соотношение металлов, а определить его, сделать точный химический анализ тогда еще не умели. Колокольная медь для военных целей — изготовления пушек — оказалась слишком мягкой, и от нее вскоре отказались.

    Долгие годы после окончания сражений русские города вынуждены были обходиться без излюбленных народом воскресных и праздничных звонов. Даже в глухих деревнях священникам не удавалось спасти звонкие колокола. Вся Россия погрузилась в тишину.           Несколько лет жили без своего Большого колокола и покровцы.

 

   Только через два с половиной года, осенью 1703 года, по первому морозцу, покровские жители вытащили свой Большой колокол из-под воды и водрузили его на прежнее место. Для этого местным крестьянам пришлось спустить всю воду из пруда. Целую неделю очищали колокол от ила. Праздник Покрова Пресвятой Богородицы, когда Большой колокол своим басом известил о победе над разрушителями старины, стал самым запомнившимся  праздником в селе.



                1719

      Второй час продолжалось это светопреставление. День стал как ночь. Над городом зверствовал ураган. Соломенные крыши буря разметала до самого основания, в воздухе то и дело проносились обломки досок и покореженные куски железа, сорванного с церковных кровель. Столетние дубы падали под ударами стихии. Ветер поднимал даже домашнюю скотину, и было видно, как овцы и козы кувыркались в воздухе. Град, величиной с куриное яйцо, довершил дело, побив все сады и посевы.

 
  Иван Васильевич сидел  в  доме своего друга, куда они еле успели забежать, спасаясь от бури, благо дом стоял совсем рядом с Базарной площадью. А сейчас они с удивлением и ужасом наблюдали из окон за всем, что происходило, моля Бога, чтоб не сорвало крышу с этого дома.

    «Черт меня дернул поехать именно сегодня в Арзамас на рынок. Насмотрелся на нововведения городские: сборщики торговых налогов задолго до городских ворот останавливали крестьянские подводы с товаром. Хорошо у Ивана водились деньги, а иные не имели возможности заплатить за налог на торговлю на базаре сейчас, клялись, что внесут пошлину на обратном пути. Прибыльщики выдавали квитанцию, оставляя в залог крестьянскую шапку, следующий сборщик брал опояску, последний лихоимец у городской заставы снимал с мужичка нательный крест. Так и торговал крестьянин на базаре полураздетый и простоволосый.

    Совсем сживают со свету мужика эти поборы царские. Напридумывал их царь Петр Алексеевич великое множество. Платят крестьяне за все подряд и за печную трубу, и за баню домашнюю, и за хомут кожаный, и за дубовую телегу, и за дубовые колеса и ободья. Это не считая основных податей подворной и лошадной. Выжимает  деньги царь наш распрекрасный ото всюду. Как теперь мужику до города добираться, коль у каждого речного моста, у каждой переправы предстоит платеж. 

 С другой стороны, как же пропустить базарный день, сегодня как-никак Троица – праздник большой и почитаемый. Только вот нет праздников у Господа, наслал этот смерч страшный на наши головы!» - думал Иван, ожидая скорого прекращения стихии.

    И вправду, всего лишь через полчаса на небе уже светило солнце, и напуганные арзамасцы повыскакивали на улицы, подсчитывая нанесенный ущерб. Вышли из своего укрытия и Иван с Михайлой. Их взору предстала ужасающая картина: ствол рухнувшей березы в обхват толщиной, упал точно на михайлов  скотный двор, живность частью была придавлена обломками крыши, а частью разбежалась. На соседей церкви не осталось ни одного листа железа на кровле, на луковицах остались одни каркасы, кресты были скручены штопором. Повсюду,  сколько хватало глаз, стояли голые стволы деревьев с редкими ветками.

    По улице неслись мальчишки, истошно вопя: « Змей Горыныч прилетел! Змей Горыныч!» Ни Михайла, ни Иван поначалу не обратили на мальчишек особого внимания, удрученные причиненным бедствием, и только увидев, что толпы горожан движутся в одну сторону, поняли что за крепостной стеной произошло что-то совсем уж из ряда вон выходящее.


    После небывалого смерча неподалеку от крепости было обнаружено странное существо, которое не походило ни на одно известное людям животное. Толпа зевак обступила его, держась, однако на изрядном расстоянии. От существа исходил весьма ощутимый запах горелого мяса.

     Пробившись сквозь толпу, друзья увидели  лежавшего на мощеной дороге огромного, длиной примерно семи с половиной метров, мертвого монстра с опаленным трехметровым хвостом и кожистыми, как у летучей мыши, крыльями.

    Находка вызвала в народе переполох.  Первое, что могло прийти на ум людям богобоязненным, - сказки и былины про страшного и кровожадного Змея Горыныча, и в связи с этим поползли слухи о «последних временах». Народ крестился, предсказывая конец света.

    Иван, повернувшись лицом к испуганным землякам, напомнил: «А помните ли вы Указ Государя нашего  Петра Алексеевича о кунсткамере? В нем говорится : «если попадется кому какая диковина, монструз или урод, камень небесный и прочее, немедленно отправлять в Кунсткамеру, что в Санкт-Петербурге, поскольку сие не от дьявола, а от хитрости природной». Народ зашумел, нашлись смельчаки, изъявившие желание отвезти змея в столицу.

    Пыл остудил земский комиссар Василий Штыков, который тут же распорядился вызвать из гарнизона солдат, а невиданную тварь тщательно измерить и описать. Солдаты, сняв треуголки  и камзолы, с содроганием и ужасом подступились к змию поганому. Прибежавший писарь, раскрыв раскладной стол и примостившись подальше от страшного зверя, непрерывно косясь на него, записывал слова офицера, руководившего измерениями: “В длину сей монструз, от пасти до конца хвоста спалённого, в десять аршин и пять вершков, и зубья в пасти той яко у щуки, но более того и кривые, а спереди ещё более в два вершка, а крылья яко у нетопыря  кожаные, и одно крыло от хребта змиева длиной аж в девять аршин и десять вершков, а хвост зело длинен аж в четыре аршина и пять вершков, а лапы голые с когтями яко у орла и более, и лапы на крыльях четырехперстные с когтями ж, а глаза блёклы, но весьма свирепы”.  Составленный отчет подписал лично Василий Штыков.


    Комиссар велел послать за чучельником, чтоб можно было доставить змея в Санкт-Петербург. Но подошедший растрепанный мастер констатировал, что чудище  в плохом состоянии, и даже хороший мастер не сможет  сделать из него чучело.

   После недолгих колебаний, было решено закатать это существо в бочку с крепким двойным вином и в таком виде отправить в столицу.  По приказу все того же комиссара была найдена стоведерная бочка. Змея бросили в нее, залив вином, и хорошенько засмолили.

   Две недели стояла бочка с ценным грузом, дожидаясь попутного обоза в Петербург, и будучи погружена на подходящую телегу, благополучно отбыла  на берега Невы. Но до Кунсткамеры груз не доехал.

    Одному Богу известно, что случилось со змеем в дальней дороге. Поговаривают, что небрезгливые русские мужички, проведав, что находится в бочке, опустошили ее содержимое по дороге к  Санкт-Петербургу,  выпив вино, а змея пустив на закуску.

 Но что бы ни произошло, природа "арзамасского монструза" осталась неразгаданной.




                1774

 

    Над Пьяной стелился туман, затихал гомон дневных птиц, на еще светлом, розовеющем слегка на западе небе, появлялись первые звезды. На другом берегу медленно текущей реки, в густой кроне старой ветлы начинал свою неугомонную песню соловей.

    Ребятишки с удовольствием купали коней, которых доверили им взрослые. После прошедшего жаркого дня, после работы в поле, кони, неторопясь, с достоинством пили прохладную речную воду, видимо тоже наслаждаясь тихим летнем вечером.


  Харитон, разводил костер из веток, которые ему натаскали мальчишки, заодно отбирая из них пригодные для шалаша, искоса поглядывая за сорванцами. Он и сам сегодня наработался до ломоты в спине, сейчас отдыхал, глядя на плескавшихся в речке ребят. Двое мальчишек затеяли шуточный бой - загнав коней по брюхо в воду, они сидели на них без сёдел и сражались друг с другом палками. Все это происходило так тихо, что казалось, все эти мальчишки, лошади и сам Харитон - есть один единый живой организм, который родился, рос и развивался в соответствии замыслами Творца.

    Костер неспешно разгорался, сырые дрова не хотели гореть, шипели и потрескивали.

-Дядя Харитон, - сзади, на спине повис самый маленький из ребятишек, - смотри!

На другом берегу Пьяны, в поле поднимались клубы пыли, в которых только пристально присмотревшись, можно было увидеть мужичонку с всклокоченой бородой, нетерпеливо погоняющего уставшую лошадь к речному броду.  Поручив приглядывать за костром одному из мальчишек, Харитон быстрым шагом пошел к броду, наперерез позднему страннику. Еще до того, как копыта лошади коснулись прозрачных вод реки, Харитон узнал в ездоке Прошку Симонова - такого же, как он сам, крестьянина  из соседней деревни Бутурлиной. Он так же, как и Харитон, работал в поте лица своего, только числился за другим помещиком - Михаилом Андрияновичем  Стремоуховым. Своего же помещика Харитон уважал и относился к нему, как к  отцу родному. Лев Александрович Колычев происходил из тех бояр Колычевых, из которых вышел святитель Филипп, митрополит  Московский и всея Руси. А уважал его Харитон за характер, за то, что будучи раненым и лишенным обеих ног, Лев Александрович не начал пить горькую, как другие состоятельные несчастные люди, а руководил поместьем, хоть для этого ему приходилось все время ездить в одноколке.

- Что так гонишь, Прокофий? Смотри как лошаденку свою загнал, того гляди она у тебя всю Пьяну выпьет!

-Беда, Харитон! Беда! – наспех умывшись, затараторил Прошка, -я же из Курмыша, там такое творится! Православные совсем с ума посходили.

-Как же ты в Курмыш- то попал?- уже догадываясь в чем дело, расспрашивал не на шутку встревоженный Харитон.

Уже почти год пожар крестьянского бунта то затухал, то вспыхивал с новой силой на новых территориях. Харитон знал, что Пугачева поддерживали не только крестьяне, но и священники. И вот искры этого пламени долетели с берегов Волги и до его родного села Покровского. Вторую неделю народ гудел и обсуждал приближение повстанческих отрядов Пугачева.

- Да на ярмарку, я ездил, у свояка своего ночевал два дни. Такого насмотрелся!

- Горит Курмыш что ли? Не томи, говори, что к чему.

- Горит! Еще как горит! Объявился там сам Пугачев! Переправился он вплавь через Суру со своим отрядом и давай людей прельщать. От своего имени, кабы императора Петра III, волю вольную жалует, а помещикам смерть лютую. А народ совсем обезумел – господ своих связывает и к нему тащит. А он никого не милует, поставил рели и вешает всех подряд, всех на кого мужики укажут. Ладно народ, батюшки местные к нему с хлебом-

солью подходят! Он и их милует! Народу согнал на базарную площадь видимо-невидимо. Читал Манифест. На воеводских складах отобрал все оружие и порох, а соль велел раздать крестьянам и пиво казенное тоже.

- Так где же воевода был со своими солдатами?

-Да воевода-то с товарищем своим Алфимовым, сбежал еще, когда узнал, что Пугачев за Сурой. В городе осталось только десятка два офицеров из инвалидной команды. Их злодей не тронул, только заставил ему присягнуть, а вот  унтер-офицера одного повесил и еще троих дворян. А Юрлова, за смелость его, ради того, что прямо в глаза изменнику плюнул, приказал даже повешенного ногайками сечь! Крестьяне насилу жену его спасли, спрятали ее с малыми детьми по домам.

    Харитон был не на шутку взволнован.

-Эй, Антошка, бери коня, скачи в село, предупреди барина, чтоб опасался Пугачев в Курмыше уже.

Подросток, лет тринадцать, вскочил на коня без седла. Через мгновенье его уж след простыл. Напоив свою лошаденку, Прокофий Симонов удалился в направлении своей деревни.

   

    Всю ночь Харитон не сомкнул глаз. « Вот я помещичий крестьянин, - рассуждал он, - свободный ли я человек? Пожалуй, свободный. Хочу в поле пойду, хочу на ярмарку поеду. Есть у меня свой дом, две лошади, две коровы, и самое главное – земля в поле. Я собственник на своей земле? Конечно, да. У меня все есть, чтобы прокормить себя и семью. Записан за барином. А как же иначе?  Государству нашему нужно подати собирать, чтобы дела государственные делать, воинов содержать. А кто их собирать будет? Пожалуй, петербургских чиновников на всех не хватит, да и не знают они всех деревенских дел. А барин знает! Вот он подати и собирает. А я крестьянин, своим трудом его, барина поддерживаю, чтоб мог в случае опасности государства это защитить. Вон он на государевой службе то ног лишился. И от нее не убежишь, служить всем дворянам приходится. Вот барин-то, пожалуй, несвободный человек. Есть у него обязанность жизнью своей за  нас крестьян отвечать. Значит он тоже государев человек, крепостной, наподобие тех петербургских чиновников. Конечно, и крестьян в рекруты берут, да ведь не одни офицеры армии нужны, и солдаты тоже. Но еще ни один двор через это рекрутство не разорился. Единственного сына в доме никогда в рекруты не отдадут, только если  три или четыре сына у отца, чтоб было кому отца с матерью в старости кормить».

    Рассуждая так, Харитон приходил к выводу о мудрости и продуманности созданного Российского государства. «А Пугачев кто? Самозванец и дезертир. Ему доверили государство защищать, а он народ баламутит, подначивая его против своих господ. А народ к нему прет из-за лени своей. Может, есть такие господа, которые крестьян своих мучают, только надо дураком быть, чтобы свою корову, которая тебе молоко дает,  морить голодом».

    Лишь под утро прилег Харитон у костра. Стреноженные кони стоя дремали, изредка фыркая, отгоняя хвостами назойливых мух. В шалаше вповалку спали ребятишки. А за Пьяной небо розовело. Наступал новый день, полный забот и тревог.


    На следующий день в селе было неспокойно.

     Помещик Лев Александрович, накануне  предупрежденный  Харитоном Блохиным, собрав необходимое имущество и забрав свою жену Анну Петровну, спешно покинул Покровское. В неизвестном направлении скрылся и другой помещик Михаил Андреянович Стремоухов. Барские имения остались без хозяев, лишь на попечении управляющих. Это еще больше подогрело крестьян.

     Мужики, вместо того чтобы ехать в поле  жать рожь, бросили крестьянский труд  и собрались на стихийный сход возле церкви. Ходили слухи, что пугачевцы где-то близко и вот-вот будут здесь. Прервав богослужение, на ступени крыльца церкви вышел отец Иоанн.

- Христиане, братья и сестры! Как вы можете губить порядок, устроенный вашими дедами и прадедами?

- Тебя, мы, батюшка, не тронем, ты из нашенских! А вот баре, погляди, как живут!- летело в ответ из толпы.

- И земля у них, и хлеб у них всегда есть!

- …а мы пустые щи хлебаем!

-Это ты, Лукьян, про свою бедность говоришь?- послышался низкий голос, он резко выделялся из общего многоголосья, - ты, который всю зиму, с Покрова на печке лежишь? Да если бы ты хоть лапти плел или, скажем, колеса тележные делал, за зиму столько бы пятаков заработал, давно бы уж лошадь себе купил, а не просил бы соседей свою полосу в долг вспахивать.

- А-а-а, Харитон! Тебе хорошо со своими коровами, да с лошадями, а нам как прожитии?

- И грех нам на нашего барина жаловаться, продолжал голос, -все мы на оброке у него – отдал и забыл.

- И-и-и,-  еще пуще стал завывать Лукьян,- да тебя тоже надо, как барского пособника в расход пустить! Будет нам рассказывать тут, что все баре хорошие! Скока они нашей кровушки повыпили? И отец твой Иван, бывалочи на былую барыню спину гнул, а ты все с ними заодно!

- Гнул, тока старая барыня на свои деньги вот этот храм построила, в котором мы с тобой со своими бабами венчались и детей наших крестили…

- Вот точно барский пособник! В расход его!- неслось со всех сторон.

- Вяжи его, говоруна!

- К Пугачу его! На суд царский!

-… и управителей барских тоже!

- Опомнитесь, люди добрые…,- своим зычным голосом вещал отец Иоанн.

Но толпу было уже не унять. Даже слов священника, было недостаточно, чтобы сдержать разъяренную людскую массу. Трое здоровенных мужиков накинулись на Харитона сзади. Нашлись и веревки, чтобы руки связать.

    Разъяренная толпа, перейдя плотину, остановилась у ворот помещичьей усадьбы. Управляющий колычевским имением Петр Андреев, закрыв наглухо ворота барской усадьбы, приготовился к обороне. Из толпы кричали: «Эй, Петрушка, давай открывай ворота! Хватит барином прикидываться!» Через несколько мгновений добры молодцы перелезли через ограду и открыли ворота. Людское море двинулось к барскому дому и затопило его, сметая все на своем пути, круша и дорогую голландскую мебель, и итальянский фарфор.

    Через три четверти часа Петр Андреев был связан и вместе с Харитоном и управляющим стремоуховским имением трясся по пыльной дороге в Курмыш, в телеге, запряженной вороной кобылой.

    Та же толпа выбрала себе атамана из числа крестьян-бедняков. Моисей Плаксин показался им наиболее подходящим.

     К исходу дня в село вступил отряд пугачевцев. Их атаман был не чета покровскому- восседал на пегой лошади с шашкой на поясе. План посещения у повстанцев был отработан до деталей. Зачитав возле церкви послание Самодержца всероссийского, императора Петра, атаман начал разбор. Поскольку помещиков в селе не оказалось, а их «пособники» уже отправлены в Курмыш, вольные люди довольствовались приготовленным для них угощением. Батюшку, несмотря на сомнения некоторых сельчан, народ не выдал , сказав, что он свой и никаких бед простому люду не чинил.



    На следующий день телеги с «барскими пособниками» прибыли в Курмыш. Сразу же , по приезду покровские мужики узнали, что сам Пугачев, не пробыв и дня, начудесив с крепостной актрисой, уехал в Алатырь. А здесь оставил двух своих полковников.

    Со всех окрестных сел, местные мужики везли в Курмыш людей: кто канцеляриста, кто драгунского офицера, а кто и барина своего. А соседи, ломакинские  крестьяне привезли на расправу к «царю» помещика своего Бобоедова Петра Михайловича, вместе со всем его семейством.

    Покровские возмутители спокойствия предстали перед полковниками со связанными за спиной руками. Полковники эти не очень-то походили на казаков.

- Ну, сказывайте, люди добрые, пошто  вы этих молодцев веревками связали!

- Как пошто, господин полковник, эти вот двое – управляющие в барских имениях, а энтот вот, Харитон, уж больно за бар все печется! Будто сам барин!

- И много бед причинили вам эти люди?

Мужики стали чесать затылки, сдвинув шапки набекрень.

- Эти-то нет, токо язык у него острый больно, - промолвил один из них, косясь на Харитона.

- Вот скажи мне, мил человек,- обращаясь к Харитону, произнес один из полковников, то у которого руки были в мозолях и такие грубые, что ими хоть кирпичи обожженные из печи вытаскивай, - кто таков будешь и чьих кровей?

- Харитон я, Иванов сын Блохин. Отец мой плотником у помещицы Марии Исаевны был. Уж больно она его любила, даже земли немного отрезала. А дед и прадед будниками  на будном майдане были, поташ гнали. А сам я землю пашу, да тоже срубы рублю, кому баньку, а кому и хоромы.

- Ну и что же вы, головы садовые, - обращаясь к покровским мужикам, вскипел полковник, - своих же мужиков на суд к Императору волочете? Они такие же, как вы. А эти хоть и управляющие, но тоже не барских кровей. Режьте веревки, да и к домам своим возвращайтесь, к женкам, да деткам. Будто нет у вас больше забот, как друг друга вязать!

- Принесите им пива казенного, что чувашам наливали,- крикнул другой полковник, - пущай молодцы выпьют за освобождение свое.

    Ковш с пивом пошел по рукам. Перед закатом солнца веселье было в полном разгаре. Вместе с подвыпившими покровскими мужиками веселились и их недавние пленники. Тут же, в соседнем доме, праздновали неведомо какой праздник и полковники. В пьяном угаре разгорелся промеж них спор, что делать с семейством Бобоедова, барина из большого Ломакина. Один из полковников считал, что надо вздернуть их, всем семейством, и женку, и  детишек барских, потому что баре, другой доказывал, что надо, мол, еще разобраться, много ли горя они своим крестьянам натворили. Наверное, долго бы продолжался их спор, если бы тот полковник с мозолистыми руками, не предложил: «А, давай-ка так сделаем, притащим сюда мальца, пущай барин перед нами попляшет! Коли понравится – отпустим, коли нет - вздернем завтра поутру всю семейку.

     Привели мальчонку, лет шести, испуганно хлопавшего глазами. А полковник, незаметно подмигнув мальцу, говорит: « А, ну-ка, спляши-ка нам, постреленок, хотим посмотреть, баре тоже вприсядку плясать могут? К всеобщему удивлению, парнишка пошел в пляс, сначала несмело, потом все смелее и смелее, потом так разошелся, что щеки его стали пунцовыми, в цвет его же рубахи. Полковники и весь народ хохотал до упаду. Велено отпустить Бобоедовых с миром, поскольку Васенька их пляской полковников уважил. Веселье затихло поздно ночью.

    А рано утром по пустынным улицам уездного городка, стучали копыта лошадей отряда капитана Дурнова. Все завертелось, как в страшном сне: солдаты выволакивали из домов полусонных повстанцев и рубили их без пощады.

    Покровские мужики, еще вчера бывшие непримиримыми врагами, все вместе спешно запрягали лошадей под частые выстрелы ружей и гортанные команды офицеров Императрицы. Они уже выезжали из города, когда рядом с дорогой они увидели отрубленную бородатую голову, дымящуюся  свежей кровью. По искореженному лицу  Харитон узнал полковника, того самого, с мозолистыми руками. «Никакой он не полковник, - подумалось ему, - он, скорее каменщик или печник, и говорил-то по-нашему, по-мужицки. Нет, не полковник он, не барин».

    Харитон ехал на тряской телеге по проселочной дороге и думал: « Вот ни батюшка, ни он сам, ни увещевания других сельчан не примирили разные классы покровских крестьян. А вот пугачевцам это удалось! Надолго ли?» Да, честно говоря, очень рад был Харитон, что все так обернулось. Об одном только жалел он, что не пришлось ему увидеть Пугачева. Но встретиться с главарем повстанцев ему все-таки довелось.


                ***

    Поздней осенью того же года, по Симбирскому тракту в направлении Москвы двигалась странная процессия. Впереди верхом на лошадях ехал небольшой отряд вооруженных солдат при двух пушках, за ними неспешно катила телега, с поставленной на нее клеткой, огромного размера. В клетке той находился ни кто-нибудь, а скованный цепями по рукам и ногам, главный царский изменник Емельян Пугачев.

    Сам Александр Васильевич Суворов взялся сопровождать знаменитого бунтаря, тем самым показав свою лояльность императрице, но, не доехав до Алатыря, возвратился к делам своим ратным.

    После Алатыря путь шел по горам. Колеса  вязли в жирном черноземе грунтовых дорог, и нередко солдатам приходилось слезать с коней и выталкивать из чавкающей грязи телегу с клеткой. В день проходили не более тридцати верст.

    На почтовой станции в селе Покровском конвой остановился, чтобы немного отдохнуть и сменить лошадей. Вездесущие мальчишки разнесли весть о необычной процессии по всему селу. На станцию с разных концов села стали стекаться люди, чтобы посмотреть на бунтовщика. Пришел и Харитон Блохин взгянуть  на Пугача, через которого чуть смерть на реле не принял.

    Емельян сидел в клетке на низеньком табурете, отвернувшись от людей, обхватив голову руками. Запястья его были прикованы к цепям, а цепи к клетке таким образом, что он мог встать в полный рост. Такими же цепями были прикованы и ноги.

    Мальчишки, окружив клетку, кричали: «Пугач! Пугач!» На них он не обращал никакого внимания. Взрослые, встав поодаль, молча, рассматривали невольника. Атаман был суров. Его темные глаза под нахмуренными бровями буквально сверлили каждого подошедшего.

- Не смотрите на меня так, люди добрые. Не желал зла я вам и детишкам вашим, а хотел я дать волю вольную народу нашему - страдальцу,- он подошел вплотную к прутьям клетки  и сжал их руками так, что побелели костяшки пальцев, - да, видно не судьба еще народу православному свободным быть!

- А нужна ли воля-то народу? - вышел вперед Харитон, - ты спроси его Емельян Иваныч! Сможет ли распорядиться этой волей-то мужик русский? Пожечь усадьбы-то барские можно, только как землю пахать – так у барина лошадь брать, как недород – к барину хлеба просить!

- Эх-х, мил человек! Кабы мужик волю получил, уж он бы знал, что с нею сделать!

- Нет, Емельян Иваныч, здесь не Яик и не Дон- степи вольные, где кони сами себе пищу добывают, здесь мужик от земли своей кормится и каждый колосок с поля собирает, а иногда грянет мороз-батюшка, глядишь, а колосков-то на прокорм и не хватает! Иль скотина падет и останутся дети малые без молока и каши. Куда ж бежать крестьянину, как не к барину своему? У него-то всегда для нищего и голодного полпуда муки найдется.

- По себе судишь, парень!

Вдруг в толпе послышалось шевеление - два здоровенных молодца прокладывали дорогу барыне, раздвигая гущу мужиков и баб – это Анна Петровна Колычева изволила увидеть «народного царя».

- Ааа, изверг!- начала она еще издалека, - скольких душ загубил, сколько детей сиротами оставил?!

Ничего не ответил Пугачев, только спиной к ней повернулся. Проклятья сыпались в его адрес. Видно не выдержала душа «народного освободителя», повернулся он к ней, зыркнул своими черными глазищами на барыню, только цепи громыхнули. Анна Петровна, схватившись за сердце, повалилась навзничь. Хорошо рядом были добры молодцы из ее дворовых, подхватили на руки, унесли в бричку.

    Загудел народ, зашипел, как чугунок в печи. Кто-то кричал вдогонку помещице: «Так ей и надо! Не будет к христианам в душу лезть!», кто-то потихоньку крестился.

    Между тем, лошади были поменяны, солдаты накормлены и процессия тронулась в путь по направлению к Паново-Осанову. Старухи, провожавшие клетку, осеняли ее крестным знаменем.

    В январе следующего года при большом стечении народа состоялась казнь Пугачева в Москве на Лобном месте. Но не прошло бесследно это восстание, стали задумываться помещики о судьбе крестьян. Да и сами крестьяне были уже не те, крепко засела у них в головах мысль о свободе.




                1915

    Для Ивана война началась в тот момент, когда парень на пегой лошади промчался галопом по улицам села. За спиной у него развевался и хлестал на ветру красный флаг. И на скаку он сообщал каждому новость: «Война! Война!» Через два дня  пришла телеграмма, в ней говорилось о призыве всех мужчин в возрасте от 18 до 43 лет.

   Началась Первая империалистическая война. Иван, как и многие другие его сверстники, получил повестку на призыв в армию.

   Крестьянин шел на призыв потому, что привык вообще исполнять все, что от него требует власть,  он терпел, но пассивно нес свой крест, пока не подошли великие испытания. Едва ли не единственной внутренней мотивацией крестьянского участия в войне – но мотивацией неофициальной, исключительно на уровне бытового сознания – были слухи о том, что после окончания войны солдаты-победители получат землю.

     Чуть больше года назад Иван женился. Сейчас он, вместе с женой Евдокией и  с только что родившимся сыном Михаилом, ютился в доме своего отца. Конечно, до двадцати одного года парни старались  не жениться.   Старшие братья со своими семьями давно  отделились от отца. У них были отдельные хозяйства.  Родители Ивана были люди пожилые, и они посоветовали: «Ты женись, сынок, приводи нам работницу. Хозяйство большое. Заберут тебя в солдаты, будет нам кому за скотиной смотреть». И некоторые уходили и женатые.  Служили по четыре года.  В песнях, в частушках пели:

Ты не плачь, сестра родная,

Не грусти родная мать.

Отслужу четыре года,

И приду домой опять.


Перед отправкой собрали родственников, собрали угощение, весь вечер гуляли, плакали, сплошной плач был. Причитали мать и жена. Гуляли не только в доме Блохиных. В большинстве дворов призывники были неженатые. Парни ходили по деревне, обходя каждый двор. И в каждом дворе выходили хозяева, выносили яиц, кто по одному, а кто и пяток. Те, кто побогаче, и деньги давали. Всю ночь за окнами играла гармошка и слышались частушки:


Стели, мать, постелюшку

Последнюю неделюшку.

А на той неделюшке

Постелим мы шинелюшки.

 

Я вошёл в приёмну тёмну,

А в приёмной никого.

На стене висит шинелюшка

Товарища мого.

 

 

Ты не стой, моя милая,

У приёмного окна.

Всё равно меня забреют,

Ты останешься одна.

 

 

Проводила мила в армию,

Закрыла ворота.

Чёрну кофточку одела

И стоит, как сирота.

 

Тише, тише, паровая,

Тише хлопайте, ремни.

Надоело служить в армии,

Бегите скорей, дни.

 

Скоро, скоро поезд грянет

За сергачским за леском.

Скоро милая заплачет

Своим нежным голоском.

 

     На следующий собрали с десяток подвод, украсили дуги лошадей лентами, шарфами, платками. Неженатые призывники ломали ветки (она называлась «ёлочка») и дарили их невестам, они украшали  «ёлочку» лентами, бантами, приносили в дом, из которого парень уходил в армию. «Ёлочку» крепили на угол дома, чтоб было видно. Висела она до возвращения  парня из армии. На память девушки обязательно дарили носовые платочки, если парень курил – кисеты, иногда фотографии на память

    Поутру, помолясь на иконы, и присев на дорожку, Иван в окружении родственников вышел из дома. Брат Павел подогнал украшенную подводу к самым воротам. Родители на станцию не поехали, поехала одна Евдокия и братья Ивана. Всю дорогу от дома до станции Сергач, парни пели под гармошку. Веселье продолжалось до самого отправления поезда.

 

    Молодого Ивана, вместе с другими новобранцами, посадили в военный эшелон и отправили в действующую армию..

 

    Военный эшелон движется по степям. Железная дорога проложена по бескрайним полям, Ее охраняют пластуны из кубанской бригады. Они братски приветливо машут  эшелону своими папахами, новобранцы отвечают им тем же. На некоторых постах, к  удивлению Ивана, видны их жены - прибыли ненаглядные подруженьки, чтобы перед войной повидаться с мужьями и, может быть, распроститься навеки....

    Новобранцы, свесив ноги, сидят группами в дверях, рассматривают незнакомые места, весело шутят и поют без умолка песни, словно идут не на войну, а домой, в родимую сторонку.

На частых остановках по вагонам проходятся офицеры. _

- Куды нас везут, Ваше благородие? - вопрошают новобранцы.

- На Кавказ, – следуют сухие ответы. Офицеры строги и собраны. В отличие от новобранцев, они представляют то, с чем могут столкнуться пассажиры поезда.

 Вот вдоль железной дороги потянулись бесконечной чередой домики, если их так можно назвать, из необтесанного булыжника. Вместо крыш - глиняный настил по хворосту и соломе.

    Ивану, молодому человеку из сельской глубинки было в диковинку практически все -  и разные говоры таких же, как он, новобранцев,  и  колоритное местное население, и хлеб лепешками, а не так как он привык, караваями.

   Вскоре эшелон прибыл на конечную станцию – город Владикавказ. Здесь предстояло новобранцам прожить несколько дней в казармах, чтобы получить воинское обмундирование.

     Их поселили в  плохо натопленные бараки, и сразу же отвели в баню. Баня для русского человека всегда была праздником, поэтому у крестьянских парней было приподнятое настроение.

 В тот же день выдали форму: серые шинели, брюки из черного сукна, гимнастерку пока без  погон,  две пары сапог, папаху баранью и фуражку с кожаным козырьком без кокард да белья нательного три пары. Солдаты из бедных семей обрадовались такому изобилию, они и дома так не одевались!  Благо все солдаты были из сел, учить наматывать портянки, нужды не было. В столовой давали по три фунта хлеба на человека, по фунту мяса, по полфунта крупы, сахар, масло, овощи всякие, в общем, жить можно. Да еще в лавке можно чего хочешь купить.

  Новобранцев разделили на группы и назначили каждому место будущей службы. Далее Ивану предстояло, проехать на подводах по Военно-грузинской дороге, поскольку конечным пунктом назначения ему был назначен Тифлис.

    В один из ясных дней длинная вереница подвод с солдатскими вещмешками и провизией двинулась в горы. Шагая в колонне, Иван не мог оторвать глаз от великолепного зрелища: величавый Кавказ вздымался грозной стеной перед ним. Горы, одна выше другой, залитые солнцем, ослепительно блистали снежно-белыми вершинами. Впереди возвышалась Столовая гора со своей плоской вершиной, отливая золотистым светом. А справа – великолепный Казбек, не знающий здесь себе соперников.

   Ущелье постепенно сужается, краски становятся мрачнее. Но растительности много, краски разнообразны, видна жизнь в горах. Река Терек уже близко подходит к дороге, шумит сильнее, но разбиваясь кое-где на рукава, образует веселые островки. На переезде к Ларсу, в паре верст от селения Балта, обоз ехал в полутоннеле из известковых пород. Камни нависли над самой дорогой, дали обильные трещины. Многие солдаты невольно начали молить Бога пронести их благополучно под этим ужасным навесом.



   По сторонам изредка видны старинные укрепления, охваченные каменными стенами, снабженные башнями с заделанными уже узкими бойницами. Сопровождавшие обоз старые солдаты рассказали, что раньше такие укрепления несли службу по защите этого тракта от разбойников-горцев, сейчас они служат казармами для казаков. Уже нет улыбок на лицах солдат, смолкли шутки. В этих местах новобранцам стало понятно, что они идут не на веселье, и впереди их ждут  суровые солдатские будни.

   Когда обоз вступил в Дарьяльское ущелье, почти всем новобранцам стало не по себе. Горные громады, почти отвесно ниспадающие с необычайной высоты, теснили ущелье со всех сторон. В этом узком, извилистом коридоре человек чувствует себя немощным, бессильным созданием, точно давит на него что-то. Это была бы гигантская могила, полная совершенного безмолвия, если бы не клокочущий в полумраке Терек, не оглашал своим ревом теснины. Он яростно прыгает со скалы на скалу, мечется, бурлит, стонет, пенится, рокочет, стремясь с неистовой силою вырваться из своего тесного ложа. И только ступив на Чёртов мост, солдаты облегченно вздохнули.

   При подъезде к Казбеку, на привале, солдат обступили местные мальчишки, предлагавшие купить у них куски горного хрусталя и еще какие-то камни. Вокруг громоздились сакли из необтесанных камней, с плоскими крышами, поставленные так, что крыша нижней сакли служит двором для верхней. Весь аул представлял настоящий лабиринт с многими узенькими улочками. Невдалеке белел своей вершиной Казбек. До сих пор дорога поднималась вверх, и вот, наконец,  Крестовый перевал – самое высокое место этой дороги. На нем стоит каменный крест.

 

   Фельдфебель, сопровождавший новобранцев, рассказал, что древнее предание гласит: « Кто с молитвой приходит к этому кресту, тот избавлен от смерти при завалах».

   Уставшие солдаты, подойдя к одному из источников, наполняют фляги водой. Попробовав ее, не устают удивляться, вода кислая на вкус и содержит много газа. 

- Да это же «Сельтерская»! – восклицает один из новобранцев, - такую у нас на Невском за деньги продают, а здесь, глянь, сама с гор течет, никому не надо!

   Еще многое рассказывали об этом перевале пока народ оправлялся и приводил себя в порядок. Говорили, что на том самом месте, где стоит сейчас крест, было расположено большое селение, в котором апостол Андрей Первозванный проповедовал Евангелие осетинам. А один офицер даже продекламировал Пушкина, видать поклонник его:

«Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины;

Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне» 

 

Дальнейшая дорога шла по Млетскому спуску вниз. В Тифлис обоз прибыл через неделю, после выхода из Владикавказа.

   В первый день пребывания в городе новобранцы были размещены в кирпичных казармах. Каждому выдали постельные принадлежности: матрас набитый соломой, одеяло шерстяное, наволочек три штуки, простыней тоже три. В который раз удивились новобранцы такому изобилию. Было видно, что начальство о солдатах здесь заботится. 

   В тот же вечер вновь испеченные солдаты были построены на плацу. Перед ними выступил  командир Первого стрелкового Кавказского полка полковник Евреинов: «Вы попали на службу в прославленный 1-й стрелковый Кавказский генерал-фельдмаршала Великого князя Михаила Николаевича полк. Именно поэтому на ваших погонах, которые вам вскоре выдадут, будет красоваться вензель нашего шефа Великого князя в виде буквы «М».

   Этот полк сформирован в 1837 году. С тех пор он  участвовал в подавлении Кавказского мятежа, принимал участие в Крымской войне. Наш полк покрыл себя неувядаемой славой в прошедшей Русско-турецкой войне. И сейчас, в этой Великой войне гордо несет свое Георгиевское знамя, охраняя спокойствие своего Отечества.

   Солдаты! Я надеюсь на вас! Надеюсь, что вы с честью пронесете высокое звание полка, завоеванное вашими отцами и дедами!»

 

    Сразу же, с первых дней службы начались занятия по уставам начальствующих лиц всех рангов, включая царя, царицу и наследников и  обучение строевым приемам с оружием. С раннего утра и до вечера на плацу слышались команды: «На плечо!», «К ноге!», «Штыки примкнуть!» Хождение строем давалось нелегко, за то, что солдаты сбивались с ноги, старший гонял до упаду. Учили песням солдатским при движении строем.

 

      После четырех месяцев обучения Иван стал полноправным солдатом.

   Тем временем военные события на Кавказском фронте стали набирать обороты.




                1916

      
   Новый 1916 год Иван встретил в наступлении.  За день до праздника первый стрелковый Кавказский полк был  выдвинут на турецкую территорию, поближе к театру боевых действий.

   В конце декабря пришел приказ по войскам сняться с занимаемых позиций и атаковать турецкие войска в направлении Эрзерума.

   В этих горных районах Турции в январе стояли морозы под минус 25 градусов. В таких погодных условиях русские войска готовили операцию по штурму крепости Эрзерум.

   План генерала Юденича был таков: атаковать десятью колоннами по всему фронту, атаковать непрерывно, наращивая натиск. Главный удар приходился по северному правому флангу, русские ударные отряды обойдя самые мощные форты, с запада хребта Деве-Бойну, выходили во фланг и тыл турецкой армии.


 Малиновые погоны с вензелем были перевернуты тыльной стороной. Все солдаты в окопах теперь имели погоны темно-зеленого защитного цвета.

   Еще осенью, до наступления холодов всем солдатам, кроме папах, выдали суконные башлыки и теплую обувь. В блиндажах было заготовлено достаточное количество дров для походных печек. Сейчас же, при наступлении сильных морозов в горах перед ожидающимся наступлением русским командованием были предприняты дополнительные меры к снабжению войск теплой одеждой.

   Ивану, как и всем другим бойцам, выдали теплые портянки и пару валенок, которые полагалось надевать на ночлегах, снимая кожаные сапоги; короткий, до колен полушубок, не стеснявший движений; стеганые на вате шаровары, папаху с  отворачивающимся назатыльником; теплые варежки. Шинель при передвижении скатывалась в скатку, в нее же закатывались и валенки.

   Колонна Первого стрелкового полка растянулась на добрые две версты по узкой горной тропе. 

  Днем солнце светило ослепительно ярко. Отражаясь от белоснежного, только что выпавшего ночью снега, солнечные лучи не давали открыть глаз. Иван достал из вещмешка  защитные очки-консервы на резиновой подкладке. Оглянувшись на своих товарищей, он понял, что уже многие воспользовались ими.

    Когда очки выдавали перед походом, бойцы шутили: «Очки-консервы! Видно командование сухарей не запасло, будем на привалах очки грызть!».

«Не, не грызть, - слышалось с другой стороны, - будем похлёбку из них варить, так, пожалуй, резина-то помягче будет!» Но сейчас бойцам было не до смеха.

   Откуда-то сверху полоснула пулеметная очередь.

  «Турки!», «Ложись!» Перед колонной взметнулся фонтанчик из снега. Двое солдат, как покошенные рухнули наземь. Колонна быстро распалась. Каждый солдат  занял оборону, кто за выступом скалы, кто за валуном, а кто и просто закопавшись в снег. И тут же посыпались частые выстрелы русских трехлинеек, перемежаемые выстрелами офицерских пистолетов. В ответ турки поливали полк свинцом двух пулеметов и поражали ружейными выстрелами.

   Перестрелка продолжалась около получаса. Иван израсходовал почти половину патронов из своего подсумка. Каждый из солдат прицельным огнем старался поразить противника, прижавшего к земле русские роты. После одного из своих выстрелов Иван понял, что наконец-то один из пулеметов замолчал. Но оставшаяся огневая точка вела огонь с удвоенной энергией. Патронов турки не жалели.

  Трое солдат из второй роты во главе с фельдфебелем изъявили желание пробраться горной тропой к пулемету и подавить его. Их план  был сразу же одобрен подполковником.

   -Давайте, голубчики, помогите своей роте! Не дайте остаться лежать в бусурманской земле! – напутствовал солдат усатый поручик, прилаживая к поясам смельчаков ручные гранаты.

   Второй пулемет замолчал еще через  полчаса. Турецкие стрелки были рассеяны и спасались бегством. Полк потерял убитыми трех бойцов. Еще несколько человек были ранены. И те и другие тотчас же были отправлены с санитарной командой вниз по расчищенной дороге к обозам. А полк продолжал своё восхождение к намеченной цели.

    На горных тропах снег заметал дорогу по грудь. Большую часть дня солдаты были заняты непрерывной расчисткой этих троп.  Работали по два часа без перекуров. И когда на исходе второго часа бойцы команды уже падали от усталости, офицеры отводили своих солдат к месту привала, а новая команда со свежими силами начинала пробивать тоннель в снегу.  Так, спускаясь со скалистых кряжей в ущелья, занесенные глубоким снегом, и вновь поднимаясь по крутым скатам в течение двух недель продвигался полк  к своей предписанной цели – крепости Эрзерум.

   Для турок наступление русских в самое неудобное время года, тщательно подготовленное, при скрытно произведенных перегруппировках войск, было полной неожиданностью.

   Наступление проходило в заснеженных горах при сильном ветре и морозе. Но, несмотря на тяжелые природно-климатические условия, русские прорвали турецкий фронт и 8 января вышли на подступы к Эрзеруму.   

   Штурм этой сильно укрепленной турецкой крепости в условиях жестокой стужи и снежных заносов, при отсутствии осадной артиллерии, был сопряжен с большим риском, Но Юденич все же решил продолжить операцию, взяв на себя всю ответственность за ее проведение.

    Вечером 29 января начался беспримерный штурм эрзерумских позиций. После пяти дней ожесточенных боев русские ворвались в Эрзерум, а затем начали преследование турецких войск.

   Тяжело было привыкать к армейскому быту на войне. Окопная жизнь - она везде одинакова.  Жили в блиндажах, вырытых в каменистой почве и накрытыми двумя накатами бревен. Устраивали солдатский быт кто как мог. Поскольку Иван никогда не курил, положенный ему табак он обменивал на консервы и другие продукты. Через несколько месяцев такой  жизни он привык и к ней, и стало ему, что и смерть совсем не страшная штука, да и полковой батюшка всегда настраивал солдат на то, что умереть за Отечество - святое дело.

 

       Газеты, которые в отличие от писем, доставлялись с завидной регулярностью, приносили удивительные известия. В одной из газет была написана статья о Яше Бочкарёвой, сибирской женщине-солдате, которая служит в русской армии с 1915 года бок о бок со своим мужем. Когда его убили, она продолжила сражаться. Она была дважды ранена и трижды награждена за отвагу. Когда она узнала, что солдаты в массовом порядке дезертируют из армии, она отправилась в Москву и Петербург, чтобы начать набор в женский батальон. Сообщается, что она сказала: «Если мужчины отказываются сражаться за свою страну, тогда мы покажем им, что могут сделать женщины!» Итак, эта женщина-воин, Яша Бочкарёва, начала свою кампанию. Сообщалось, что она прошла с исключительным успехом. Молодые женщины, некоторые из них принадлежали к аристократическим фамилиям, объединились вокруг неё. Им выдали ружья и форму, и они решительно перешли к военной подготовке и маршировке. Такие заметки еще более подогревали патриотические чувства солдат.

  Незаметно, в боях и наступлениях прошла эта морозная зима.

   Все бы было ничего, только сердце сжималась у Ивана, когда он вспоминал о своей молодой жене Евдокии да о своем сынишке Мише, которому было-то всего год с небольшим. В свободное время писал им письма. Один раз положил цветочек в конверт для своей Евдокии. « Пусть порадуется, у нас в это время еще снега на полях».

 

 В первых числах марта из Петрограда возвратился царский наместник на Кавказе великий князь Николай Николаевич-младший. Он передал генералу Юденичу глубокую благодарность императора Николая II, а также его пожелание дополнить достигнутый успех не менее успешным ударом на порт Трапезунд. Пожелание государя было мнением его Ставки.

    В апреле полк Ивана в составе первого  Кавказского корпуса, пройдя около десяти тяжелейших верст по горным тропам, вышел к передовым укреплениям города. Трапезунд был занят  без штурма, утром 5 апреля на подступах к нему русские войска встречала делегация во главе с американским консулом, греческим митрополитом, муллой и местными чиновниками. На позолоченном блюде они несли ключи от города.

                *** 

   Политическая обстановка внутри Российской Империи  осложнялась с каждым месяцем, в Кавказскую армию приходили пока только отголоски той политической борьбы, которая шла в России. Правительство императора Николая неумолимо теряло контроль над государством.               

   Незадолго до его демобилизации Иван успел поучаствовать в еще одном боевом походе, который также не обошелся без боевых стычек с турецкими войсками. Идя навстречу просьбам союзников, русские войска в начале 1917 года перешли в наступление на Багдадском направлении. Операция протекала успешно. Первый стрелковый Кавказский полк вышел к границе Месопотамии.

   Бог миловал, Иван за два года службы остался цел и невредим. Домой Иван вернулся перед самой Февральской революцией в семнадцатом году.  Его встретила Евдокия с подросшим сынишкой Мишей, который сразу признал отца, как только получил пакет с конфетами.

   Именно Февральская революция остановила победное движение Кавказской армии: началось революционное брожение, из-за общего падения дисциплины в стране резко ухудшилось снабжение войск, появились дезертиры.

    Армия деградировала, дезертирство постепенно стало массовым. Генерал Юденич, отказавшись возобновить наступление в виду полного разложения армии, был Временным правительством уволен в отставку.



                1937

 

 Уже несколько лет подряд Иван Иванович со старшим сыном Михаилом ездили на заработки в Балахну.

    В этом году они приехали на торфоразработки в конце мая. Староста одной из артелей карьерщиков знал отца и сына Блохиных как хороших работников, поэтому взял и к себе в артель без лишних разговоров. За месяц до этого сюда прибыли бригады женщин из дальних сел и деревень, которые подготовили фронт работ для мужских артелей.  За ярко-красные фартуки и платки их звали "брусникой".  На массивах, где предполагается добыча торфа, они сначала "полировали" местность -  вырубали березовую поросль, срывали кочки, засыпали ямки, ровняли поверхность земли. Потом приходили артели карьерщиков.

 


Наиболее продуктивным способом добычи торфа был гидравлический.  Торфяной карьер сначала размывали, направляя в него из пожарных брандспойтов сильные струи воды. Размытый торф превращался в жидкую грязь, которую всасывал "торфос" и нагнетал по трубам на ровное поле, окруженное канавкой или валом. Разлитая тонким слоем жижа сохла на солнце. После чего торфяницы специальными "цапками" -  небольшими мотыгами в виде лопаточки, посаженной под углом на рукоятку,  ворошили разлитую на полях для просушки гидромассу, разделяя подсыхающий торф на кирпичи. Коричневая пыль покрывала их с ног до головы. Нередко за такой вид называли их в обиходе "торфушками"...

   При всей его кажущейся простоте процесс добычи торфа требовал все время тяжелейшего труда десятков тысяч людей. Иван Иванович с Михаилом работали карьерщиками. Они одетые в гидрокостюмы, стоя по пояс в воде, часами не вылезали из  воды, отгребая от приемных устройств торфососов пни, корни, комья  земли.

Женщины переворачивали разложенные на "полированной" местности подсыхающий торф, потом складывали его сначала в малые, в двадцать пять кирпичей, потом в большие в пятьдесят кирпичей клети. Затем укладывали торф в  штабеля.

  На болотах вставали рано. Работали с пяти до девяти утра, затем до часа перерыв и с часу дня до пяти вечера снова работа. Во время перерыва обедали и спали в бараках, в тени бараков, а то и в кустах на мягкой траве. Старосты приводили с собой опытных рабочих, которые обучали молодых ремеслу добычи торфа. С их приходом оживали болота. Около каждой машины, сменяясь через четыре часа, работали две артели. Каждая состояла из двадцати восьми человек. Работали мужские артели сдельно, норма ежедневной выработки - тысяча кирпичей торфа на человека. Некоторые артели, собранные из опытных рабочих, вырабатывали в день по сорок и даже по пятьдесят тысяч кирпичей. С механизацией добычи торфа дела обстояли не совсем благополучно.

   В августе на болотах заканчивались работы мужских артелей. Перед отъездом предприятия премировали артели, выработавшие торфа свыше нормы, промтоварами и деньгами. В день отъезда сезонники с мешками, сундучками грузились в вагончики узкоколейки и под музыку духового оркестра ехали до железнодорожной станции. Женские же артели оставались на торфоразработках до конца сентября, "прибирали" болото и докладывали штабеля.

 

   Вернувшись  осенью домой, Иван Иванович с Михаилом узнали о страшной трагедии произошедшей в селе. Двоюродный брат Ивана, тоже Александр Иванович  был арестован за организацию церковного богослужения в церкви Покрова. Вместе с ним были арестованы еще  девять человек, четверо из них - священники местных церквей.



  Селяне не понимали, почему эти безобидные люди, которые всего то и делали, что безобидно молились в церкви, вдруг стали государственными преступниками, да еще и членами «церковно-кулацкой группы».

    Да, Александр Иванович всегда был странным. И в детстве, когда веселым детским играм и забавам предпочитал разговоры с батюшкой и чтение псалтыря, и в молодые годы, когда после смерти родителей отказался от их земельного надела и пошел странствовать по деревням, он выделялся из жителей села. Но государственным преступником точно не был.



   Впрочем, все покровцы были тесно связаны с церковью. Да вот и Михаил  прошлой весной не отказал батюшке, когда тот обратился к нему с просьбой проложить в церкви электропроводку. После окончания работ священник предложил электрику деньги, го Михаил попросил лишь разрешить ему позвонить в колокола на Пасху.

   Так и жило село своей собственной жизнью, переживая всем миром все радости и горести, выпавшие на долю народа. Оно было частью огромной страны.  Страны, в которой  главной движущей силой постепенно становилась Партия.

 

  В декабре в село пришло известие, что все десять человек, обвиненные в «церковно-кулацком заговоре» против Советской власти, расстреляны в Горьком.




                1940

 
Третий час Иван лежал в снегу, третий час  финские пулеметы не давали голов поднять бойцам лыжного батальона. Они били с трех сторон. Вопреки расчетам начальства, молниеносная атака на финские позиции захлебнулась, не успев начаться. Вся рота лежала неровной цепью, зарывшись в сугробы, посреди огромного поля. И спереди, и сзади было по двести метров открытого, хорошо простреливаемого пространства. Здесь не было случайных людей, не было безрассудной молодежи, которая могла встать под пулями и бросится на вражеский ДОТ, своим телом закрывая амбразуры. Здесь люди были обстрелянные, понюхавшие пороха гражданской войны. Почти каждого ждала дома семья.


   Лыжный батальон формировался в Горьком. Потом были двухнедельные сборы в Ленинградской области. На них учили ходить на лыжах: попеременному ходу, движению без палок, спуском и подъёмам, передвижению пригнувшись, передвижению на одном колене или в положении сидя, быстрому сниманию и надеванию лыж, переползанию, изготовке к стрельбе с лыж. Все эти премудрости стрелка-лыжника дались Ивану легко. Ему и раньше приходилось ходить на лыжах. В зимнем лесу без них и дров не нарубишь.

    Тридцатиградусный мороз щипал за щеки и нос, но Иван уже привык к нему. Маскировочные штаны и куртка из белой плащевки, надетые поверх ватника и ватных же штанов, хорошо маскировали, сливаясь со снегом. «Ничего, ничего,- думал Иван, растирая  лицо тыльной стороной двухпалой рукавицы,-  нам бы только продержаться до того, как наша артиллерия развернет свои сорокопяточки  по направлению к этой деревне. Главное не зачерпнуть снега стволом винтовки». Она, родная, не раз уже спасала на этой войне. Еще с германской  Иван относился к оружию с любовью, как к женщине. За три месяца боев с финнами  Иван понял, что это противник опытный и умный. Его нельзя взять нахрапом, его можно только переиграть.

     В ноябре казалось, что Восьмая армия буквально за две недели разгромит финнов и соединится с седьмой в районе Выборга. Да не тут-то было! Углубились только километров на восемьдесят на финскую территорию и тут же напоролись на укрепрайоны - линию Маннергейма, названную так по имени финского фельдмаршала, происходившего из старинного шведского рода. А там неведомые минные поля, железобетонные и бронированные казематы, проволочные заграждения, да не в 1-2 раза, а в 20-30! А на подступах к господствующим высотам и того больше. Так, у высоты 65,5 наша разведка насчитала сорок семь рядов колючки! А междурядья минированы, причем проволока закреплена не на деревянных столбах, которые ночью лазутчики подпилили бы и свалили, а на металлических, и танком их не больно-то сшибешь, потому как, перед ними  многие ряды из рельсов, загодя вбитых в мерзлый каменистый грунт, а где и заботонированных, да плюс к тому междурядья густо усыпаны валунами и противотанковыми минами. На валун, невидимый под глубоким снегом, танк напарывается, как медведь на рогатку, а о встрече с миной и говорить нечего. Негде танкам развернуться, абсолютно негде, бессмысленны они в тайге.  А если и есть где ровное поле, танкам доступное, так оно все равно недоступное, потому как перепоясано сетью противотанковых рвов и надолбов и густо утыкано минами.

   Уж наслушался Иван про финнов за прошедшие месяцы. Перед новым годом долго не могли вычислить кукушку - снайпера. Отстреливал он потихоньку наших офицеров. Методично, одного за другим, прямо в расположении своего батальона. Видимо, рядовые красноармейцы не представляли для него интереса. Под его пулями полегли и замкомандира второй роты, и начальник штаба батальона. Неделю не давал спокойно жить белофинн, до тех пор, пока не прибыл из штаба армии наш снайпер.



     Дальше шла игра между ними. Когда через несколько дней  одиночные выстрелы утихли, на одном из деревьев обнаружили сухощавого парня с пулевым отверстием во лбу, с широко открытыми серыми глазами. На правой ноге его была цепь, прикованная к стволу дерева.

    Так же, как и  четыреста лет назад наши воины противостояли северным народам. Так же, как и тогда, в двухстах километрах отсюда, русские штурмовали Выборг.

   Лыжные батальоны не функционировали как отдельные боевые подразделения, а были приданы стрелковым полкам. В составе этих подразделений они использовались в качестве разведывательных дозоров, фронтовой разведки, а также ударной силы, при штурме укреплённых районов обороны противника.

    Наконец раздались первые орудийные залпы. Снаряды ложились кучно, в три места.

Видимо наши корректировщики засекли огневые точки. Десять минут все громыхало. Иван  машинально читал про себя «Отче наш», вызубренный им еще в школе, и прикидывал, как ему сподручнее будет, скрываясь за бугорками, кратчайшим путем достичь ближних домов деревеньки. И когда в наступившей тишине он услышал команду ротного «Вперед!», Иван , бросив палки, рукавицы, на ходу перезаряжая винтовку, припадая на одно колено для выстрела, пригнувшись, бросился к деревушке. Все происходило только под аккомпанемент винтовочных выстрелов с обеих сторон. Не было никаких громогласных криков «Ура!», никаких развернутых знамен, только ты и он - умный, хитрый и думающий противник.




    Иван почти добежал до первого дома, когда недалеко, справа от него сверкнули вспышки - опять заговорил пулемет. Приложив неимоверное усилие, Иван ринулся вперед. Ближайший дом был совсем рядом, когда острая боль пронзила правую руку, брызнула кровь, в глазах потемнело… 

   Последние метры до деревянного сруба он преодолел ползком. Он видел пылающий огонек пулемета в прорези ДОТа, хотел было передернуть затвор, но руки не слушалась - средний палец правой руки висел на одном сухожилии -   пуля раздробила кость. Через мгновение замолк пулемет, видимо кто-то из наших угомонил его гранатой. Еще с десяток минут продолжалась перестрелка. «Деревня наша,- пронеслось в мозгу,- Наша!!!»

   Сидя на снегу, привалившись спиной к срубу, Иван как мог, одной рукой бинтовал себе кисть, разрывая бинты зубами. От наступившей тишины и от потери крови звенело в ушах. Несмотря на дерективу командования, запрещавшую выносить с поля боя  раненых кому бы то ни было, кроме военфельдшеров и старших военфельдшеров, отдышавшиеся от атаки бойцы, помогали медикам. Кого несли на носилках, кого волоком , положив на лыжи.

- Блохин! Иван! Жив! – к Ивану бежал, его лучший друг, односельчанин  Кузьма Баландин,- А я уж тебя совсем было потерял!

- Жив, жив, - сухими губами прошептал Иван.

- Что у тебя тут? Рука! А-а, это, браток, ерунда! Давай, подымайся. Пойдем домой, - закинув здоровую руку Ивана себе на плечо, Кузьма увлек его к себе в землянку.

    Осмотрев рану, военврач третьего ранга, сказал: «Ну что, боец, не сохраним, наверное, мы тебе палец. Но ты не отчаивайся, палец – это не голова, еще девять есть. Самое главное обморожений нет, рана чистая. Давай на операцию».

                ***

     Вокруг землянок горели костры. Несмотря еще на более крепкие морозы, красноармейцы пировали на свежем воздухе. Вчера стало известно о подписании капитуляции Финляндией. Значит – конец войне, значит скоро домой!  Бойцы, не жалея, распаковывали свои северные «ворошиловские» пайки, рассчитанные на пять суток. А на сутки бойцу полагалось: 200 г бекона, 150 г сливочного масла, 150 г сахара, галеты и ржаные сухари, а также 100 г водки для растирки обмороженных конечностей. Водка, конечно, шла по своему прямому назначению, а вот ржаных сухарей, незамерзающих при любом морозе, не было, вместо них старшина выдал по буханке черного хлеба, промерзшего настолько, что его не брал ни нож, ни топор, ни пила. Оставалось единственное средство — бросить буханку в костер. Верхняя корка сгорала, под ней оставался оттаявший слой, его обгладывали, и операция повторялась.

    Иван отказался от перевозки в тыловой госпиталь, и рука, словно поняв его настроение, стала заживать, кость срастаться. Все его мысли были уже далеко отсюда, там, где его семья, где ждет его хозяйство и жена с детьми. Где-то вдалеке играла гармошка, и нестройный хор солдатских голосов старательно выводил песню, ставшую гимном лыжного батальона,  на мотив  другой известной песни «Раскинулось море широко»:

 

Раскинулись ели широко,

В снегу, как в халатах стоят,

Засел на опушке глубо-око

В снегу белофинский отряд.

 

Вот рвутся гранаты, вот рвётся шрапнель,

Всё ближе и ближе пехота,

И вот офицер, распахнувши шинель,

Ползёт на карачках из дота.

 

    В карельском лесу смеркалось, видя это веселье, ни один из офицеров не упрекал солдат в нарушении дисциплины, после этой военной зимы, все и офицеры, и сержанты, и рядовые поняли насколько важно иметь  понимание между руководством и подчиненными и быть связанными общей целью. А одинокий голос еще пел:

 

А сам Маннергейм, этот финский подлец,

Два дня уж сидит без обеда.

Предчувствует  маршал свой близкий конец

И помощи просит у шведа.

 

Сидеть ему с войском своим ни к чему,

Зря точит заржавленный ножик.

Конец его ясен - ведь нынче ему

Никто всё равно не поможет.

 

    По условиям заключенного мирного договора, кусочек карельской земли между Ладогой и Финским заливом, политый кровью Ивана Блохина и тысяч других советских воинов, остался за Советским Союзом.




                1942

 
  В голубом майском небе натужно ревели моторы, стрекотали пулеметные очереди – прямо над Дзержинском шел смертный бой. В смертельной схватке сошлись два истребителя. Черный самолет с черно-белыми крестами на крыльях уворачивался от маленького юркого самолетика с красными звездами. Немец явно ощущал себя не в своей тарелке, да и как же ему быть уверенным в себе, если летел он над чужой территорией, прикрывая бомбардировщики, которые летели бомбить чужие города и чужой народ. А наш летчик был дома, видимо, это придавало ему силы. Выполняя невероятные «мертвые петли» и «бочки»,он  уходил от пуль противника, заходил ему в хвост и с упоением нажимал на гашетку.

   Дзержинцы были свидетелями ежедневных авиационных налетов на Горьковский автозавод. Каждый вечер на закате солнца, в одно и то же время, хоть часы сверяй, над городом пролетали с десяток тяжелых немецких бомбардировщика в сопровождении нескольких истребителей. Ориентиром им служила голубая ленточка Оки. Очень редко, не выдержав обстрела наших зениток, немцы сбрасывали бомбы, не долетев до цели, тогда смертоносные фугасы падали на Дзержинск и близлежащие поселки. Специально город  не бомбили. В народе ходили слухи, будто бы владельцы крупных химических концернов Германии уговорили Гитлера не бомбить Дзержинск, надеясь в скором времени воспользоваться его заводами.  Большинство горожан скрипели зубами от ярости, видя в большинстве случаев безнаказанность фашистов. И вот сейчас на их глазах, наконец-то немцы получали по заслугам.

    Наш самолет, немного неуклюжий «ишачок» И-16,  вконец измотал фашистского стервятника и тот допустил  роковую ошибку – подставил свой бок советскому истребителю и поплатился за это. Пулеметная очередь полоснула по хвосту с крестом, отрезав его.


    Люди, наблюдавшие этот бой на земле, ликовали. Они видели, как падает этот черный хвост с ненавистными крестами. Этот осколок самолета упал прямо посреди городского рынка, по счастью  не задев никого из жителей, а сам самолет, испустив черную струю дыма, рухнул в городской парк.

   Наш летчик не мог не видеть, как на земле сотни людей кидали вверх шапки, молодые женщины махали ему платками, а пожилые  утирали слезы, крестясь украдкой.

   Покачав на прощанье крыльями, самолет взмыл к облакам и пошел на свой аэродром, за Оку,  в сторону Богородска.

    Этот бой, как и сотни жителей Дзержинска, наблюдали, сидя на заборе, два закадычных друга – Генка и Юрка. Они были одногодками, хоть Генка и приходился своему другу дядей. Увидев, как падает  немецкий самолет, они, не сговариваясь, пулей слетели со своих мест, перелезли через забор городского сада, открытого всего лишь год назад, и рванули напрямик, через сосновый лес, к месту взрыва.

    Друзья прибежали одними из первых. В воронке дымясь, лежали осколки  вражеского самолета, сейчас он был похож больше на летающего змея с обломанными крыльями и опаленным хвостом. Вокруг, в радиусе нескольких десятков метров трава была усыпана мелкими деталями, среди них Юрка нашел планшет с какими-то непонятными бумагами, а Генка – губную гармошку и быстро спрятал ее в карман штанов. 

    Через несколько минут воронка уже была оцеплена милиционерами. Один из офицеров, увидев у мальчишек немецкий планшет, стал расспрашивать, где они его взяли, а убедившись, что ребятишки не врут, забрал его, сказав, что в нем должны быть ценные документы. Вдоволь налюбовавшись на тлеющие обломки, друзья неспешно побрели к дому.

   На поселке, их встретили ребята постарше.

- Эй, Блохины, вы знаете, что немецкий самолет сбили?

- Да мы-то знаем, - запальчиво прокричал Юрка, - а вы тут сидите ничего не видите!

- Мы тут за нашего летчика болеем, а вы, салаги, по болотам лягушек пугаете. Пацаны, стоявшие за его спиной, весело заржали.

- Да если хотите знать, - кричал Юрка, - мы у немецкого самолета были!

- Ну, ты, малек, даешь! Куда ты лезешь?- начал самый высокий, толкая Юрку в плечо, -  Иди вон домой, кашу ешь, тебя мамка уже обыскалась.

- Не трогай его!- стал заступаться за друга Генка, мы там планшет немецкий нашли, а милиционеры отобрали…

- Не свисти, Генка! И твоя мамка тебя искала.

Тут Юрка с кулаками набросился на длинного: «Че, не веришь, фашист…!» Началась потасовка. Два семилетних пацана дубасили здорового шестиклассника. Другие мальчишки стояли вокруг и смеялись. Со всех сторон неслись возгласы.

- Давай, давай, Блохины, поддай ему….

- Накостыляй им, Васька, чтоб не врали больше…

Драка  была в самом разгаре, когда из генкиного кармана выпала губная гармошка. Генка совсем забыл про нее после всего увиденного, после настоятельных расспросов милиционера. Стоявший рядом мальчишка схватил гармошку: «Стой, Васька, смотри!» Драка мгновенно прекратилась. Все столпились, рассматривая диковинную вещицу. Один из пацанов, выглядывая из-за спины товарища, медленно по слогам прочитал: «М. Хохнер Маде ин Германи».

- Че, теперь верите, вороны?- прокричал Генка, утирая кровь из разбитого носа. Юрка прилаживал назад оторванный воротник своей модной вельветовой куртки.

Толпа мальчишек ошеломленно смотрела на друзей. Генка, чувствуя себя победителем, протиснулся сквозь толпу, смело выдернул из рук мальчишек гармонику. Двое друзей, обняв друг друга за плечи,  с гордо поднятыми головами, шли домой.


                ***


   В конце лета генкиного отца Ивана Ивановича Блохина призвали в армию. Евдокия теперь жила в доме с Генкой и дочерью Анной. Старший сын Михаил, юркин отец, имевший бронь от Балахнинских электросетей, жил с семьей в засыпухе, напротив проходной Чернореченского химзавода. На этом же заводе работала телефонисткой Анна.

     В Дзержинске было голодно. Продуктов не хватало. Еще с зимы ввели продуктовые карточки. Нужно было стоять в очереди два часа, чтобы получить по ним хлеб, крупу, сахар. Горожане были вынуждены ездить в соседние села, выменивая ценные вещи на картошку, крупу, овес — рады были всему.  Евдокия решилась на отчаянный шаг. Собрав всех детей: своего сына Гену и двух внуков Юру и трехлетнего Валеру, она отправилась в свое село. Благо дом в Покрове стоял целехонек. Она знала это от односельчан, часто приезжавших в город.

    Михаил с женой и Анна остались в Дзержинске – действовал указ товарища Сталина о недопустимости оставления рабочих мест на заводах в военное время.

    Ехали на подводах. С собой взяли только необходимые вещи. Есть было нечего. Евдокия кормила детей размоченными сухарями. В один из дней Генка нашел в придорожной пыли свеклу. Евдокия очень обрадовалась такому подарку и долго благодарила сына. Вечером у них был ужин из свекольной похлебки с крупой.

    А в Покрове все было по-старому, люди сажали картошку на огородах, сеяли хлеб, и , как в старину выменивали свои продукты на соседское молоко, масло – процветал натуральный обмен. Только пусто стало в селе – почти все мужское население забрали на фронт, в селе остались женщины, старики да дети. Даже единственный грузовик в колхозе забрали на фронт.

    Расколотив окна своего дома на Будаихе, Евдокия поселилась там с Генкой. Внуков, Юру и Валеру поселили в доме Атопшевых – родственников жены Михаила. Жить в селе было гораздо сытнее. Жизнь  шла размеренно и тихо. Собравшись у сельсовета, сельчане слушали по радио сводки Совинформбюро о положении дел  на фронте. Это были главные новости. Из местных новостей были похоронки, которые приходили то в один, то в другой дом.

    Говорили, что над соседнем селом Ломакино, родом из которого был генерал Власов, кружил самолет и разбрасывал листовки, на которых  была фотография Власова, где он стоит рядом с маршалом Жуковым, и текст, в котором говорилось о его награждении Орденом Ленина. Поговаривали, что самолет Власов специально прислал. Эти листовки жители Ломакино берегли как зеницу ока. Несколько таких листовок попало и в Покров. Но, после объявления генерала предателем,  их пришлось уничтожить...



    От Ивана Ивановича приходили письма. Из них Евдокия узнала, что он служит в войсках НКВД в далекой Бурят-Монголии, и отлегло от сердца Евдокии – все-таки не на фронте. Здесь же, в Покрове, Генка пошел в школу. Несмотря на войну, жизнь продолжалась.




                1949

     Генка с Юркой сидели в сенях генкиного дома, начищая до блеска пуговицы на новеньких, черных, только что выданных шинелях. На черных фуражках с зеленым кантом блестели значки - перекрещенные молоток и гаечный ключ. На лежавших рядом кожаных ремнях красовались крупные буквы «РУ».

  Казалось бы, совсем недавно они вдвоем ходили по трамвайным путям в школу с портфелями, а теперь они учащиеся ремесленного училища – взрослые люди.

    Из избы долетали вкусные запахи – мать пекла пироги.

- Что-то есть так хочется,- пожаловался Юрка,- аж в животе урчит.

- Подожди, - Генка, приоткрыв дверь, засунул голову в дом.

Улучив момент, когда Евдокия  отошла от стола, на котором раскладывала пироги, друзья осторожно, на цыпочках подкрались к столу. Повернувшись, Евдокия увидела разбойников: «Ах вы, окаянные! Не можете, что ли  до обеда подождать?» Генке досталось скрученным полотенцем по спине, но было уже поздно – по паре горячих румяных пирожков было уже в руках у друзей.

   

   Во дворе ребятам попался навстречу генкин отец. Остановив друзей, он внимательно осмотрел форму в их руках. К форме у Ивана Ивановича отношение было особое. Каких только форменных головных уборов не носил он за годы службы на своей, так рано поседевшей голове: и фуражку с козырьком, и папаху, и буденовку, и пилотку, и шапку-ушанку. Да и сейчас он носил форму стрелка ВОХР, на голове его красовалась черная фуражка с околышем цвета зрелой травы с двумя перекрещенными винтовками вместо кокарды.

    Больше десятка лет он служил в армии. В сорок шестом демобилизовался. Приехав в Дзержинск, в свой поселок ГОГРЭС, он обнаружил в своем доме Анну с годовалым ребенком на руках. Только покачал головой Иван Иванович, но внука принял. Сын Михаил с женой Татьяной по-прежнему жили в своей засыпухе.

    Занятия в ремесёлке только начались, когда Юра заболел. Пришлось Геннадию ходить в училище одному. Все интересно было там, только омрачало одно - рядом не было друга.

    А Юре становилось все хуже. Все силы его молодого организма уходили на борьбу с тифом. Его увезли в госпиталь. Гена бегал к нему с передачками. Медсестры передачки брали, но к больному не пускали. И вот в один из сентябрьских дней, придя и ремесёлки, гена застал у себя дома заплаканную Татьяну и угрюмого старшего брата. Гена понял все- его друга больше нет.

    Юрия хоронили в закрытом гробу. Для прощания с умершим в крышке гроба было вставлено небольшое застекленное оконце. Гена не находил себе места. Забившись в чулан, он выл как белуга, кусая кулаки от бессилия, боясь показать свои слезы.

     Следующие два дня после похорон он в ремесёлку не ходил. Утром, взяв папку с тетрадями, брел на Черную речку и весь день задумчиво сидел на ее берегу и вспоминал, вспоминал, вспоминал. В его голове не укладывалось, что больше нет друга рядом.

    «Как же так? - думал Гена, - ну ладно бы на войне! Да и с войны возвращаются люди. Как же так?  Сейчас! После победы!»  И вспоминал, вспоминал, вспоминал…

   Вспоминал, как еще в Покрове они вместе лазали на крышу церковной колокольни, как он, сорвавшись с нее и зацепившись за крюк на карнизе, провисел на нем с полчаса и как Юрка, рискуя сорваться сам, снимал его; как катались они с Юркой на плоту по Пьяне, и как перевернулся плот, ударив Юрку по голове, и как нырял он за Юркой в омут, и как вытаскивал его на берег, как помогали другие деревенские мальчишки откачивать его друга. И откачали! А мамка так ничего и не узнала.

 И вот теперь он сидит здесь, на берегу, а Юрки больше нет! НЕТ! Почему  такая несправедливость?!»

                ***               

     Профессия электрика давалась Гене легко. Все эти схемы подключения - «звезды», «треугольники» ему были в радость. Училище не давало общего образования -  только профессиональное, поэтому вместо математики и литературы была практика на Чернореченском химическом заводе. Это было самое интересное для Гены. Здесь было много всякого электрооборудования: станки, насосы, сварочные аппараты. Иногда ремесленникам доверяли подключать  их. Здесь он чувствовал себя самостоятельным человеком.


    Часто по выходным  училище устраивало походы в театр. Шумной толпой высыпали ремесленники из трамвая на центральную площадь. Важно, засунув руки в карманы, подходили они к продавщицам газированной воды и покупали у них ситро. А потом, купив у другой продавщицы эскимо или пломбир, собирались всей группой и медленно двигались в Парк культуры к новому, открытому в прошлом году, драмтеатру. Здесь, рассевшись в удобные кресла, они чувствовали себя аристократами.

    Еще ходили, конечно, в кино. В единственном кинотеатре «Ударник» крутили, в основном, старые немые фильмы, но были и трофейные.  Каждым  фильм предварял текст такого содержания: «Этот фильм взят в качестве трофея после разгрома Советской Армией немецко-фашистских войск под Берлином в 1945 году».

    Смотрели приключенческие картины "Индийская гробница" или "Охотники за каучуком". А "Багдадского вора"  трудно не запомнить. Трофейные фильмы были для мальчишек открытием совершенно нового мира. Несколько раз смотрел Гена фильм «Гибель «Титаника», а фильм «Тарзан» стал его любимым. «Тарзана» было много серий и все были очень зажигательные.