Революции Бетховена (Андрей Рябоконь) / Проза.ру

      «…Пусть моё искусство служит ко благу бедняков»
            (Бетховен)

Однажды «Жизнь Бетховена», сочинённая Р.Ролланом, взволновала меня настолько, что я решился на создание собственной версии, своего понимания жизненного пути великого композитора. Поскольку биография Бетховена и его произведения известны давно и широко, и о них немало написано, вряд ли я смогу сказать или открыть что-то новое в биографическом или же чисто музыкальном плане. Цель создания данного очерка иная – пролететь вместе с Бетховеном по штормам его столь трудной жизни, вдохнуть тот воздух свободы, революций, надежд и разочарований, которым дышал он. Почувствовать горьковатый вкус той эпохи – и связь её со временем нынешним, тоже несладким.
Именно поэтому здесь будет так много цитат Бетховена (из его писем, «Разговорных тетрадей») и Ромена Роллана (советую и вам почитать на днях!).
И мы увидим, вероятно, что Бетховен сам окажется подобен урагану, шторму, буре – но, в отличие от неразумной слепой Природы, ураганом не разрушающим, а созидающим!..

Любой лидер любой страны, государства – грузин или украинец, англичанка или немка, француз или американец – приносит как пользу, так и вред. Как своей стране, так и другим. Причём знак зачастую меняется на строго противоположный: вред своей стране, своему народу оборачивается, как правило, явной пользой чужому государству – и деятельность сия сродни предательству (и в этом один из лидеров на излёте ХХ века, похоже, перещеголял всех их вместе взятых). Меру же вреда и пользы, а также «мотивы преступлений», определить крайне трудно – как бы ни пыжились разномастные «независимые» аналитики, уверяя нас в своей непредвзятости, «демократичности». Их мнение, несмотря ни на что, весьма субъективно (мягко говоря) и «заангажировано» (это в лучшем случае!), если не куплено.
Такова «карма» всех этих цезарей, вождей, президентов и премьер-министров, по сути, похожих друг на друга, как две капли воды (или как волки в стае) – сходна и «карма» их прихвостней, шакалов.

Иное дело – гении Искусства! Их предназначение – нести людям пользу, только пользу и никакого вреда! Нести свет и доброту, радость и надежду! Через бури, через шторма этой странной и труднообъяснимой жизни так называемого общества, через ураганы революционных потрясений и затхлое болотце мещанского существования.

…Закат, безусловно, привносит в наши чувства безвременье, некое грустное очарование. И недаром сказал кто-то из талантливых писателей: «Сумерки – щель между мирами».
Но мне больше по душе рассвет. Когда ночную тьму разгоняют сперва робкие серые оттенки, которые минута за минутой насыщаются всё сильнее – и вот уже проявляются яркими красками нового дня, и мир, только что мрачно чёрный, а затем скучно серый, вдруг становится жизнерадостным и многоцветным, разнообразным. Нескучный сад!

В жизни Бетховена хватало и ночной беспросветности, и тягучего сумеречного настроения. Но его волшебная музыка взрывается подчас живой росою искристого рассвета, редким праздником, непритворным счастьем, торжеством Жизни!
            Начнём с рождения героя и гения.

            Детство

Людвиг ван Бетховен, потомок фламандцев, оставивших ему в наследство яркий, горячий темперамент, рождён был 16 декабря 1770 года в убогом домике близ Кельна. Мать, которую он обожал, умерла от чахотки в 1787-м, и в письмах Бетховена вы найдёте такие строки:
«…Она была так добра ко мне… была лучшим моим другом! Я чувствовал себя счастливее всех на свете, когда мог произнести это сладкое слово – «мать» и когда она слышала его…»
Отныне меланхолия, и ранее посещавшая будущего великого композитора, вцепилась в него мёртвой хваткой – и не отпустит его уже никогда, вплоть до последних минут жизни, омрачённых предательством родного по крови, но чуждого духом человека, которого Бетховен, пожалуй, чересчур опекал, не получая никакой благодарности. Но об этом – чуть позже, не сейчас.
Увы, пьяница-отец, особым умом, мягко говоря, не отличавшийся, опорой стать не мог и не стал. Короче говоря, 17-и лет от роду Людвиг ван Бетховен вынужденно взял на себя роль главы семьи, заботясь о пропитании и воспитании двух братьев.
Бедность и даже нищета всю жизнь мрачно нависала над ним – быть может, и эта боль, глубокое понимание трагической участи миллионов, привело к убеждению (вынесенное эпиграфом к данной биографической статье), которое появилось в 1801 году и стало воистину афоризмом:
«…Пусть моё искусство служит ко благу бедняков».

Кроме заботы о младших братьях, Бетховену пришлось взять на себя унизительные хлопоты о назначении пенсии отцу, пристрастившемуся к бутылке; поскольку тот пропил бы всё, пенсию выдавали на руки сыну.
Из-за пагубной отцовской привычки семейного тепла в доме, по сути, никогда и не было. Детство Бетховена омрачалось и заботами о хлебе насущном – поневоле. Отец безжалостно эксплуатировал ранние музыкальные способности четырёхлетнего сына, извлекая выгоду лично для себя, и запирал ребёнка за клавесином, заставляя играть до изнеможения (вскоре получая деньги за выступления малолетнего вундеркинда).
Да, подобная родительская жестокость порой встречается в этом несовершенном мире…
Удивительно иное: как в таких почти тюремных условиях ребёнок смог сохранить любовь к музыке и гармонии? Другой на его месте, пожалуй, возненавидел бы все музыкальные инструменты скопом!
Но вряд ли странным является то, что именно Бетховену принадлежат строки, появившиеся значительно позже:
«…Растите детей ваших в добродетели: только она одна и может дать счастье, а совсем не деньги. Говорю это по личному опыту».

Пожалуй, лишь одна семья после смерти матери понимала и поддерживала Бетховена. Это Брёнинги – Элеонору (милую «Лорхен», как называл её Людвиг), которая на два года была младше, Бетховен учил музыке, а Лорхен взамен привила ему искреннюю любовь к настоящей поэзии. Вскоре Элеонора вышла замуж за доктора Вегелера, который стал одним из немногих друзей Бетховена. В письмах Бетховена к Элеоноре и Вегелеру (как и в их письмах композитору) отражается эта искренняя дружба, сохранившаяся в их сердцах до старости.
Дружба эта, вероятно, хоть отчасти заменила Бетховену то семейное тепло, которого так не хватало ему в детстве и юности…
Возможно, теперь становятся понятнее, почему появилось и следующее высказывание Бетховена:
«…Я не знаю иных признаков превосходства, кроме доброты».

            Революция

По Европе начала стремительно распространяться революция. В той или иной степени захватила она миллионы европейцев – увлекла она и Бетховена!
Будучи зачислен в списки студентов Боннского университета (в котором подхватили революционные идеи), с 14 мая 1789 года он с интересом слушает лекции знаменитого Е. Шнейдера. Когда разнеслось известие о взятии Бастилии, Шнейдер прямо с кафедры прочёл пламенные стихи, вызвав шквал, бурю эмоций у студентов!.. Ещё раз вспомним: в числе студентов был и наш Бетховен.
Кстати, на следующий год Шнейдер выпустил сборник революционных стихов, среди подписчиков которого значились Бетховен и семейство Брёнинг.
Спустя годы (а именно в марте 1927-го) писатель Ромен Роллан вспомнит о том периоде в «Жизни Бетховена»:
«…В то время миллионы людей во Франции, целое поколение мечтателей, тоскующих об идеальном мире, мучительно жаждали какого-то освободительного слова. Они обрели его в музыке Бетховена…»

С 1798 года Бетховен дружески общается и с французами из посольства, и с генералом Бернадоттом (в окружении генерала был хороший скрипач Рудольф Крейцер, которому Бетховен посвятил вскоре свою знаменитую сонату – помните, ту самую, Крейцерову?), с другими французами. Республиканские убеждения композитора благодаря дружбе с французами лишь укрепляются в будущем, иллюзий по поводу разномастных монархий он уже не испытывает.
За два года до этого Бетховен записал в своей книжечке, подобии дневника: «Смелее! Невзирая на все слабости телесные, мой гений восторжествует… Двадцать пять лет!.. Мне, как человеку должно подняться во весь рост».
Недоверчивый, настороженный взгляд этого гордого молодого человека, честолюбивого, с явно заносчивыми и провинциальными манерами – лишь маска, под которой хранится (для друзей!) искренняя доброта!
Но в это же время беда уже постучалась в его дверь. Разрушительная работа болезни резко усилилась между 1796 и 1800 годами. Во-первых, развивалась глухота, которая сопровождалась изводящим, непрерывным шумом в ушах, особенно по ночам. Кроме этого, мучили острые боли в желудке. Глухота не была полной; композитор низкие тона различал гораздо лучше, чем высокие. По рассказам очевидцев, Бетховен в последние годы жизни пользовался деревянной палочкой, край которой он укладывал в корпус фортепиано, а другой удерживал в зубах – так он лучше слышал извлекаемые из музыкального инструмента звуки. Так он делал, когда сочинял. Кстати, в Бетховенском музее (в Бонне) сохранились акустические аппараты, сделанные для композитора механиком Мельцелем.
В 1801 году, будучи уже не в силах скрывать это от друзей, он пишет им (и письма эти напоминают крик отчаяния):
«…Выздоровею ли я? Конечно, я надеюсь, но надежда слаба: такие заболевания редко поддаются лечению. Какая грустная у меня жизнь – избегать всего, что любишь, что тебе дорого, особенно здесь, в этой мелочной, себялюбивой среде.
И всё же революция, которая пришла в Австрию, Вену, по-прежнему захватывает его – быть может, именно революция не даёт Бетховену окончательно упасть духом, более того – революция окрыляет Бетховена!
Из воспоминаний фон Зейфрида: «Он охотно высказывался в тесном кругу друзей о политических событиях и судил о них с редкой проницательностью, ясно и верно».
Шиндлер (друг Бетховена) вспоминал об этом периоде так:
«…Ему были дОроги республиканские принципы… Он являлся сторонником неограниченной свободы… Он хотел, чтобы все принимали участие в управлении государством. Хотел для Франции всеобщего голосования и надеялся, что Бонапарт введёт его и тем самым заложит основы для счастья всего человечества».
Символы, главные свидетели его мечты о героической Революции – аллегро и финал Второй симфонии, затем «Героическая симфония – Бонапарт» и вскоре сочинённый финал симфонии до-минор (1805 – 1808 годы).

Увы, похоже, никакая революция не обходится без предательства, без приспособленцев и подхалимов, кучи лицемерных хамелеонов, быстро научившихся произносить «правильные» слова. Когда Бетховен узнал о короновании Бонапарта, он, без преувеличения, пришёл в бешенство! Первоначально ведь Героическая симфония имела заглавие «Бонапарт».
«Так, значит, он просто заурядный человек!» – в гневе закричал Бетховен, и в клочья разорвал страницу посвящения. Сию же минуту появились быстрые, мстительные и трогательные одновременно строки нового заголовка: «Героическая симфония… в знак воспоминания об одном великом человеке» ().

С течением времени презрение композитора к Наполеону чуть ослабло, но разочарование в идеале, сотворённом его мыслями, полностью не исчезло уже никогда.

   Зрелость. Бунтарский дух.

Годы брали своё, но примирения с подлой действительностью, глубокой порочностью и продажностью богачей и чиновников, «благородных» вельмож и прочей дрянью – к счастью, не происходило.
Показателен такой случай, отражённый в письме Бетховена Беттине фон Арним (Ноль, «Письма Бетховена»):
«…Короли, принцы могут заводить себе наставников, учёных и тайных советников, могут осыпать их почестями и орденами, но они не могут создавать великих людей, таких людей, чей дух поднимался бы выше этого великосветского навоза… И когда два человека сходятся вместе, двое таких, как я и Гёте, пусть все эти господа чувствуют наше величие. Вчера мы, возвращаясь с прогулки, повстречали всю императорскую фамилию. Мы увидали их ещё издали, Гёте… стал на краю дороги. Как я ни увещевал его, что ни говорил, я не мог заставить его сделать ни шага. Тогда я надвинул шляпу на самые брови, застегнул сюртук и, заложив руки за спину, стремительно двинулся в самую гущу сановной толпы. Принцы и придворные стали шпалерами, герцог Рудольф снял передо мною шляпу, императрица поклонилась мне первая. Великие мира сего знают меня. Я имел удовольствие наблюдать, как вся эта процессия продефилировала мимо Гёте. Он стоял на краю дороги, низко склонившись, со шляпой в руке. И задал же я ему головомойку потом, ничего не спустил...»
Между прочим, великий Гёте, похоже, не смог простить этого эпизода Бетховену. После «царственного инцидента» Гёте говорил Цельтеру: «…Бетховен, к несчастью, существо совершенно необузданное; разумеется, он прав, говоря, что мир омерзителен, но так ведь не сделаешь мир более приятным ни для себя, ни для других. Однако его надо извинить и пожалеть: он глухой».
Кажется, на самом деле Гёте не извинил его (а за что? – спросим мы), и не пожалел; вышеприведенная «филиппика», возможно, сквозит лицемерием. По крайней мере, как свидетельствует в своей книге «Жизнь Бетховена» Ромен Роллан, «…В дальнейшем Гёте ни в чём не проявил неприязни к Бетховену, но и НИЧЕГО для него не сделал: полное молчание о творениях Бетховена, ни одного упоминания его имени. Втайне Гёте восхищался музыкой Бетховена и одновременно страшился – она приводила его в смятение; Гёте боялся, что под её влиянием утратит то душевное равновесие, которого он добился ценой стольких усилий и которое, вопреки ходячему мнению, было ему отнюдь не свойственно. Он не признавался в этом другим, да, быть может, и себе самому».
Вот так порой у многих людей (осторожных и умеющих приспосабливаться к любым «демократическим лидерам» или монархам, тиранчикам областного или районного масштаба) стремление остаться в спокойном болотце, затянутом вонючей тиною, перевешивает понимание необходимости перемен, очистки отравленного, затхлого «водоёма»…
…У многих – но не у Бетховена!
В одном коротком очерке невозможно охватить всё величие такой личности, как Бетховен. Поэтому завершаю тем, с чего начал – почитайте сочинения Ромена Роллана, друзья!.. И «Письма Бетховена», разумеется.
И слушайте волшебную музыку великого Гения!..

            ***

            Слова Бетховена

Что касается меня как художника, никто не может сказать, что я когда-либо придавал значение тому, что обо мне писали.

Что же до этих лейпцигских скотов, пусть себе болтают сколько угодно. Их болтовня никому не поможет стать бессмертным, равно как и не отнимет бессмертия у тех, кому оно уготовано Аполлоном.

Я разделяю мнение Вольтера, «что несколько мушиных укусов не могут задержать пылкий бег ретивого коня».

…Я столько раз проклинал своё существование и творца. Плутарх научил меня покоряться судьбе. Но я не желаю сдаваться и не сдамся… хотя бывают минуты, когда я чувствую себя самым несчастным из всех творений божьих!

…Мой недуг всюду стоял передо мною, словно призрак, я избегал людей и, наверно, всем казался человеконенавистником, а ведь это так непохоже на меня...

…Когда говорят тихо, я еле слышу – слышу звуки, но не слова. Но когда кричат, это для меня совершенно невыносимо…
…Я живу только среди своих нот; едва закончу одно сочинение, как уже начинаю другое.

К несчастью, завистливый демон, под коим я разумею моё скверное здоровье, стоит у меня поперёк дороги.

И если теперь в нашей стране хоть чего-нибудь можно добиться, моё искусство должно и будет служить облегчению участи бедняков.

…Моё несчастье для меня тем мучительнее, что я из-за него остаюсь непризнанным…

У меня нет привычки поправлять мои сочинения (уже законченные). Я этого никогда не делал, ибо глубоко убеждён, что всякое частичное исправление искажает общий характер произведения.

Почему я пишу? То, что у меня на сердце, должно найти себе выход. Вот поэтому-то я и пишу.

Искусство объединяет всех, но сколь же более тесно объединяет оно подлинных художников!..

            ***