От ноете, ноете всё... и то вам не так, и это не этак... И сытые, и обдетые... а машин-то сколько развелось! И всё мало вам, мало... Только и знаете, кабы побольше грошей хапнуть... Про душу человечью забываете. Чого ой не надо? Ненадкаешь мне тут... От смотри – кругом роскошь, дитятки в школу идут как куклы разряженные, у всех эти, как иво... дебилки что ли?.. Ну ладно-ладно, мобилки... Всё равно дебилки – трындите весь день ни об чём, а то, что излучение мозгу портит – не думаете... вот тота жа... мы, старики, поумираем и совсем её – мозги-то, не останется... Ой да не ворчу я... просто вспомнила, када про дебилки эти заговорила...
Эх, кабы такую да в прежние времена – хоть одну на район! Поехал, к примеру, человек далёко, а ему тэлефон в руки - на, мол, звони ежели чего. Куда нам, деревенским, звонить-то спрашваешь? Да бывает...
Чего говоришь? Та не слёзы это, так, морось одна... слёзы уже кончилися давно... Ох, сэрца моё неспокойное...
Ты Матрунку-то помнишь? Ага. Давно дело было. Прибегает как-то ни свет ни заря: чё, мол, делать? Невестка в Севастополь зовёт не дозовётся – пишет, мол, внуки бабушку скоро совсем позабудут. И они уж с мужиком решились, да заболел он некстати. То ли ревматизьма его скрутила, то ли ещё какая-ть холера, только слёг он. У него, считай, кажный год это случалося. Как грохнулся пацаном с высоченной сосны, так и занемог. И что только не делали ему: и в бочку с еловым отваром сажали, и живицей горячей обматвали, и в печку дажеть духмяную засовывали – ничего не помогало сердешному. И на этот раз – только стали собирать чумадан, ноги-то у него подломилися и рухнул на пол. Куда ж с таким ехать? И надолго это, месяца не меньш как на три.
Вот Матрунка и двинулась ко мне за советом. А я, дура безмозглая, давай её уговаривать: ехай одна, не заблудишься, кругом люди, подмогут ежели что. А она сумневается: мабудь не поеду, неохота бросать Марка (мужика еёного так звали – Марко), тревожно чё-то. И вздыхает всё. А глаза слезьми набираются. А я ей: да никуды не денется твой Марко, полежит до весны и как огурчик будет, опять за бабами гоняться почнет, будто дитё за бабочками. Эт я зазря, канешно, сказала... Она бы можеть и не поехала уже, да был такой грешок за мужиком еёным. Как услышала слова мои безразмысленные, так и осерчала: всё, говорит, поеду, как-нить сама доберусь, а за ним пущай его подружки поухаживают хоть раз. Ну и вроде как право дело – он-то бывал уже в Севастополи, а она дальше райцентра носа не совала никада. И я дурёха поддакнула: ехай, мол, хвате за мужиком свету белого не видывать. А-а... сама-то я одинокой проживала, можеть от зависти тайной и насоветовала...
Чо говоришь? Больно долго рассказваю? А у тебя что ль времени нету? Вот-вот, отакие люди тяпер пошли — на всё им часу не хватает... Шоб сесть да старую спокойно послушать-уважить, да каплю сочувствия истории жизненной по чести отдать — это времени у нас нету... а как бошку-то в дебилку или в писяк этот засунуть, Господи прости, так времени навалом... попредумвали эти чортовы ентеренеты, ага... Чего лыбишься? Не правду чоль говорю? Ай та ну вас... никакого уважения человеку... Всё! Иди в свой компек, там, кане-е-е-шно интересней... ничё не буду больш рассказвать... никада...
Смотри на неё — ишь ты! Говорит, часу нету, а сама уж сколько сидит тут, молчанку мою слушает... Ну ладно-ладно, не ворчу. Короче так короче...
Ну и короче, поехала Матрунка. Уж как её там встретили да приветили — это тебе будет не короче. Да не тёточкай мне тута! Ага, уже тёточка значить, а как уважить... Ну всё-всё, не буду больш — помирились.
Ну побыла она там недельку. А потом забеспокоилася чото. Суетится да вздыхает, из рук всё сыпется: то ложку уронит, то тарелку на пол плюхнет, а то, слухай, зеркалко на столе стояло, так она пыль стереть хотела, а оно и выскользнуло... вроде и не сильно ушиблося, бо ковёр на полу постелен, а вдрызг разлетелося... Она ещё шибко страханулась тада. Чо спрашваешь? Ну страхануласа — страху набралася, ужели не понятно? А потомушо зеркало-то к несчастью бьётся, а она и так тревожилась сильно. Да ещё на сны жаловалася — то ей вода бурная приснится, то зуб выпадает да полон рот кровищи...
Откуда, говоришь, знаю? Так невестка еёная апосля всё докладвала. Они ж следом и приехали... Ну счас узнаешь зачем... не забегай вперёд тётки-то. Это, милая моя, дело быстро делается, а сказ — он тягуучий, слово за слово цепляет да в минутки впрягает. Мне-то спешить некуда, хе...
По словам невесткиным — шибко тада Матрунка забеспокоилась и домой засобиралась. Это ещё до зеркалка было. Апосля осколков, чумадан взяла, хустку на голову повязала и стоит в колидоре, к отбытию готовая. Уж как её отговаривали-уговаривали — всё зазря. Теребит край хустки и талдычит, мол, вызывай сына со службы, нехай Мишка меня на станцию отвезёт да на поезд посадит. Ну он так и сделал: властью офицерской билет купил в отдельной кассе, на поезд мамашку посадил да и поехала она навстречь долюшке своей окаянной...
О-хо-хох... Жызь-жызь, что ж ты с нами делаешь? Да не плачу я... это так, соринка залетела...
Ну приехала, значить, Матрунка в Мозырь. Время к вечеру двигается и автобус на райцентр уже ушел. Пришлося ей там же на автостанции и заночевать. И вот сидит она, бедная, на этой деревянной кресле и тоской изводится. Ей бы вздремануть, так сон не идет, потрындеть бы с кем, шоб время шибчее пролетело, так тревога рот на замке держит. И понять она не может — в чем же дело? И сутишиться сил нет...
От тут бы ей эту дебилку-то и подсунуть! Позвонил бы человек да и узнал всё заране! Что муж еёный разъединственный недалёчко в больнице помирает. Сколь дома ни грели ни парили, а от боли уж памороки началися. Ну спасу нет — до чего тёмный народ тада был. Его давно уже надо бы в город повезть, так они в райбольнице всё талдычили: ревматизьма да радекулит, грейте, мол. Ну и догрелися... А уж кода сознание терять начал, так и засуетились, срочно доставку организовали в ранемацию.
И вот ты подумай — сидит моя Матрунка на станции холодной мается, а об том не подозревает, что мужик её родимый поблизку-то смерти в муках да в одиноте дожидается... Почему это не в одиноте? Ну и что, что сёстры да врачи? Они ж чужие, хоть и крепко трудятся, чтоб спасти. А свой человек, родимый да любимый — он же душой спасает... Ага, а ты иди-иди, утекай от тёточки, в компек свой залазь... в нём душа-то жалезная — по башке не погладит, када печаль очи застелет... Да не каркаю я - никаво ж ещё не миновала...
Так чего я говорю-то? От ей бы, Матрунке-то, на ту минуту взять да и достать бы тэлефон из кармана... да кабы узнала она — на карачках бы до больницы доползла, только б рядышком посидеть да за руку подержать Марка своего разлюбезного. Хоть бы нагляделася напоследок... Он ведь редкой души человек был. Хоть и баб любил. А розумный — его почитай весь раён знал. Однако про него надо отдельную историю сказывать...
Да-а, жалко мужика — сгорел в расцвете лет. Сорок три ему всего было. А уж как бабы по деревне выли... А Матрунка от горя счернела вся. Это ж, слухай, этакая падлючья досада — приехала домой, а там весть страхотная дожидается. Не евши не пивши ночь не дремавши, разворачивайся, милка, да назад ехай — трупняк холодный забирать... О-хо-хо... жызь-жызь, за что ж ты с нами так делаешь?..
Та не плачу я... Ну ладно, плачу-плачу... есть с чего: кабы не уговорила тада Матрунку ехать, можеть и не помёр бы Марко, выцарапался б и на тот случай... Ой, голова моя непутёвая... Вечно утворю чо-нить. Мне б в своём горе разобраться, а я всю жизнечку в чужое нос сую. От и заплачешь тут... ещё как завоешь... Да и жызь без слёз – всё равно, что карамелька без сахара. Слёзы эт самое горе из организма-то и вымывают. Поплачешь – и на душе легче становится, и в очах яснее. В меру, говоришь? А кто ж эту меру отмеряет? Плачь и думай, что это ещё не мера…