Я не знаю как кормить кур
Крестьяне испокон веков считались на Руси, уж если не дурачками, то, по крайней мере, людьми самого низшего сорта. Как ни странно, но подобное отношение продолжилось и после Октябрьской Революции, когда, несмотря на «Рабочие и Колхозницы», «Свинарки и Пастухи», подчеркивалась сознательность именно рабочего класса, а крестьянство… крестьянство опять опускалось ниже плинтуса.
С детства я слышал от моей матери и ее окружения страшные ругательства: «деревенщина» и «колхозник», по сравнению с которыми, в ее устах, «подлец» и «сволочь» звучали как похвала. Ее отношение к крестьянству точнее всего выражалось бы словом «отморозок», но она тогда его не знала. Насмешки, презрение, неуважение и откровенная злоба – вот что вызывал земледелец у горожан.
Странно! Но объяснимо.
Только в старости я стал понимать, почему Россия так не уважает своих кормильцев – ведь ясно, что основы цивилизации зиждутся здесь – на крестьянском поле. В мире только одна твердая валюта - пища. Случись какой-нибудь сбой – война, эпидемия, катастрофа – привычный мир перевернется – остановятся автомобили, отключатся телефоны, забудутся все нормы и правила, а голодные люди, потерявши свой «цивилизационный лоск» будут рвать друг другу глотки за кусок хлеба1. Как не крутись, но без пашни и выгона, пока еще, прогресс не возможен. Хотя, может быть, изобретут когда-нибудь синтетическую еду и откажутся от крестьянского труда. Но это все на уровне – может быть. А пока – растения и мясо убитых животных держат на себе равновесие нашего гигантского многоликого мира.
Поездив по совершенно нетуристическим местам Франции и, особенно, Германии, я понял, что в Европе крестьянин – тот же барон – землевладелец, ставящий себя, если не выше горожанина-ремесленника, то уж, по крайней мере, вровень. В России крестьяне на протяжении почти десяти веков были рабами, бесправными и неграмотными, чья жизнь ненамного отличалась от жизни животных. Которые несмотря на манифест 1861 года, в своем большинстве, так и не стали землевладельцами. А тот, кто смог стать, все равно – владел землей не наследственно, не нажив на ней многими поколениями, ни привычек, ни традиций.
Октябрьский переворот только ухудшил ситуацию, ведь Советская власть ставила своей важнейшей целью – искоренение любой собственности, поэтому она так жестоко расправилась с крестьянами-кулаками, которые пытались стать потомственными землевладельцами. А чтобы у остальных даже и мысли такой не возникало, низвела крестьян вновь на позиции рабов – отобрав у них паспорта, лишив их свободы передвижения, да и вообще – каких-либо прав и свобод. Красные, памятуя о том, что разделяя – властвуешь, всячески принижали крестьян, перед горожанами, выставляя их, в невыгодном свете – и необразованными, и некультурными, и неспособными к какой-либо иной деятельности. В общем – несли ту чушь, которую моя мать вкладывала в понятие: «деревенщина», превознося рабочий класс, как самый передовой отряд общества..
И впрямь – если в крестьянские традиции всегда входило владение землей и инструментами, то в рабочих традициях такого не было. У рабочего нет ничего – только руки и ноги – больше ему ничего не нужно – остальное ему дадут хозяева. Он, как собака – бегает за миской. Сейчас это хорошо видно на примере трудовых мигрантов, гастарбайтеров, лимитчиков…
Дело дошло до того, что сами крестьяне, вместо того, чтобы диктовать правительству свои условия, которому от них никуда не деться, поскольку «голодный рабочий – не рабочий», наоборот, стали стесняться своего положения, своего сословия и всеми правдами и неправдами рвались стать пролетариями.
Ирина так же не была исключением из правила. Уехав из Турков учиться в институт, она считала себя городской, не имеющей ничего общего со своими деревенскими корнями. На все мои нахальные подколки, типа: «колхозница» и «доярка», она категорически заявляла, что совершенно незнакома и неспособна к крестьянскому труду. «Я даже не знаю как кормить кур» – неднократно повторяла она мне. Я, естественно, не верил, да вот только случая не представлялось…
Теплое летнее утро… в окно бьет солнечный свет, к которому я уже попривык, поскольку наши окна выходят на юго-восток и солнце глядит в них из-за Хопра с самого утра. Но сегодня я проснулся почему-то раньше обычного – не глядя на часы, я ощущаю это каким-то «шестым» чувством. Да и вообще – сегодня что-то не так? Что-то здесь сегодня по-другому!
Ирины нет в доме, но это и не удивительно – туалет ведь на улице. Нет-нет, что-то еще, что-то другое меня беспокоит, что-то новое, незнакомое, чего раньше еще не было.
Присаживаюсь на кровати и пытаюсь окончательно проснуться…
Через некоторое время мне это удается – предметы принимают привычную форму, я начинаю ощущать запахи, проникающие через открытое окно, начинаю различать звуки с улицы – машина что ли едет… вот писк-свист – видимо стрижи пролетели над домом… на дворе квохчат куры …
Куры! Ну, конечно, куры! Куры-то квохчат, но к их квохтанию примешивается еще какой-то совершенно новый, незнакомый мне, звук!
Осторожно встаю, выхожу на террасу и распахиваю дверь…
Моему взору предстает Ирина, в окружении куриного племени, держащая на левом локте корзинку, из которой она правой рукой веером рассыпает зернышки вокруг себя с традиционным: «цип-цип-цип». Вот он – совершенно новый – незнакомый для меня звук!
Обманщица! Как все женщины!
– А кто-то уверял, что не умеет кормить кур! – громко говорю я.
Она вздрагивает от неожиданности, но привычка, привычка выработанная многими поколениями далеких предков, не дает ей выронить корзинку и рассыпать драгоценное зерно.
Она смотрит на меня, улыбаясь, и говорит: «А я и взаправду не умела, да вот – решила попробовать – в кино видела – оказывается очень просто – у меня получилось».
Мы оба смеемся. Потом она поднимается по лесенке на которой я стою, только на две ступеньки повыше, чтобы не вставать на цыпочки, и целует меня, при этом бережно и осторожно держа корзинку.
Голодные куры окружают крыльцо с грозным клохотанием, понимая, что теперь их кормить будут совсем не скоро.
А я безмерно счастлив, что меня целует такая прекрасная женщина, как Ирина, которая умеет даже кормить кур….