Прошло уже около четырнадцати часов, но меня до сих пор колотит. Ночью была истерика - я говорил один длинный монолог, обо всём подряд, леденящий словесный вой.
Я творил его двенадцать часов подряд, не выдыхая, просто чтобы сердце не остановилось. Я смеялся, но это был лай. Я смотрел на ту девушку, и её страх казался мне лишь усталостью, я не помню не одного слова, что могло бы произнести само себя. Стены плывут, потому что я только что остановился.
Я посмотрел себе в глаза через зеркало - нет, она просто смотрела, что бы я хладнокровно не открыл швы своего измученного тельца в поисках оставшихся крупинок той музыки.
Я весь превратился в гланды.
Но ничего нет. Потому что много лет назад, сегодня, 14 мая, два пьяных нелюдя отняли у меня то, чего я ждал всю жизнь.
Я буду помнить этот день в мельчайших деталях: день, когда ко мне прикоснулось провидение. Взлёт и падение Норгарда заняли всего полчаса.
Я не могу заставить прикоснуться себя к мертвеннобледному Гипсону, с синим потёком гематомы чернил. Мать, которая родила то, что спасло бы нас всех, опустошена и осквернена. Она ещё дышит, но кто упрекнёт её, если она отныне замолчит навсегда?
Я не знаю, что будет дальше, впервые за долгое время: ждать ли мне, что искра вернётся, у кого вымаливать прощение и за какие грехи? Я не знаю, что рассказать после того, как случайно возникшие, отвратительные люмпены широким харком поставили точку в строительстве невесомой хрустальной башни. Теперь я сижу среди груды осколков, и то, что они ненастоящие, не мешает мне резать себя на широкие полосы.
Я не спал к тому моменту уже двое суток, и сейчас, на шестьдесят восьмом часу реальности, время пытается остановиться. Я ищу в памяти след моего дара, но вижу лишь тень. Я был преданным солдатом своей войны, я не боялся поливать кровь на сцене во имя грохота настоящего и единственного бога Тысячи Имён. Я изучал совершенство своего инструмента, я молился древним шестиструнным святым, я был смиренен в желаниях, был щедр - даром отдавал то, что стоило слишком много для человеческих денег. Я не расставался со своим оружием ни на шаг, вечный крестовый поход; оставил семью ради неё, отказался от самой её возможности. Я отравляю себя постоянно и сейчас, чтобы слышать голоса святых, которые смеются моему бессилию и иногда разрешают секвенции.
Я бы плакал, если бы не был так воспалён и обезвожен. Казалось, они ушли минуты назад, довольные. У них не было своей жизни, и они взяли мою - но не знали, что с ней делать, и неряшливо изнасиловав, они выкинут её через плечо в помойку у своего дома.
Я не буду прежним дальше. Если потребуется, я опять буду святым, я буду терпелив, я буду ждать еще двадцать шесть лет, еще пятьдесят два, сколько протяну - но теперь у меня меньше времени, потому что моё сердце точно знает день, когда я умру. Возможно, я совсем перестану есть - поиски пищи, превращение чужой мёртвой плоти в свою отвлекают мои руки от их истинного предназначения.
Я буду ждать до самого света конца миров. Если боль вытянет сегодня, потом будут месяцы пустоты и тишины – кричи, сколько влезет, всем тебя жалко, но никто не знает почему.
Сейчас я открою рот и подам давление на связки: слышу лишь сип вспученной багровой плоти. Там пульсирует багровый рубец - я пытался выцарапать последнее, свой голос.
Все эти годы я был нем, потому что не мог петь. Моя лающая речь подходит лишь для команд и ненависти. Вчера я впервые узнал, как быть нежным, я думал лишь о двух женщинах, которые были истинно добры ко мне, я нищ и мне нечего дать им, кроме благоговения и преданности. Это были первые живые звуки моего голоса, которого никто никогда не слышал и не услышит. Лишь один человек был там, в благоговении вжавшийся в старый диван.
Я разговаривал тишиной, но, с первым звуком она увидела проблеск солнца после долгой смрадной ночи и удушающей кромешности белого снега. Я был готов отдать всё, что копил, всё, что было я, все молитвы и знаки альтерации, все мантры секвенций. Но лишь дитя смолкло в заходящемся предупреждающем крике белёсого заката, как два волхва вошли в мои двери.
Когда затевается убийство, никто не спрашивает приглашения войти.
Проклятые, они когда-то прикасались к святому свету, вместе со всеми радовались биту, но тёмными тенями одиночества и страха Враг завладел ими. Уродливый дух беспросветно глухо отрыгивал мёртвые шутки, гниль и бородавки их кривых пальцев тянулись к кружкам чая, предатели смеялись над моей верой и всполохами благочестия. Дитя сжалось, и я теснее прижал его к себе. Гипсон стонала, кричала мне: беги, беги, я всего лишь кусок белого и золотого, с огромной душой и струнами. Предатель склонился на коленях, взывая к аналу Повелителя на своих устах, и душа, которую я отдал этой вещи вместо венчального кольца вступила в неравный бой: гитары - священны, с её помощью невозможно причинить зло, у неё нет оружия кроме совершенства и грации форм и стальной нежности нечеловечески певучего голоса.
В чёрном капюшоне спутанных змееловких волос он прятал правый глаз в сальных локонах, и, сотворяя нечестивые знаки бородавчатыми пальцами, он приговаривал, словно вылизывал потную красную промежность: "лопни-лопни-лопни-лопни".
Жалкие и надменные в своей беспомощности, они оправдывались и обвиняли меня.. Я пытался спасти, хотя бы что-то, что осталось, игнорировал их, нервно царапал дрожащими руками по нотной бумаге, но один из них, я больше никогда не обращусь к нему по имени, сидел на коленях, завороженный собственным злодеянием, приговаривал, обращаясь к гитаре, ворожил свои неудачи: "лопни-лопни-лопни". Его гаденькая карма сработала, и струна с невероятно надрывным и хриплым звуком взрывается под моими кистями. Это не был ужас, просто невыразимая тоска и боль последнего звука уходящей песни.
Я много ударов принимал в себя - с гневом и благодарностью.
Это был первый, который я не смог презрительно разжевать и с бранью выплюнуть. Гипсан, белая страж, умерла почти мгновенно, и её секундная боль обожгла руку, из под ногтей пошла кровь.
Предатель быстро отпрыгнул назад, воздух наполнился липким запахом его страха. Он таращился и пучил глаза, как перевыебанный заяц, он ещё не понял, кого только что не стало.
Ренегат, разложивший гниющую плоть и до того лишь наблюдавший, презрительно просмеялся "лурк-лурк", и рывком выхватил то, что я пытался заслонить всем свои существом.
Диванная девушка сжала голову, пытаясь выдавить глазные яблоки боли из височных долей; она была здесь невинна, она не знала, как выковывается черное предательство в недрах горна, как точится острие. Острый рывок, и молния пронзила всех. Исчезло что-то маленькое, но самое главное.
Я ощущаю иную боль, я был закалён ею ещё до рождения. Моё сердце бьётся так редко и слабо. Я взмолился о милосердии - не для себя - для той девушки, которая тонула в тошнотворных волнах ужаса и мигрени. Она была добра с этими тварями, она была искренна, ижалившись по их душам.
Но ей подарили прощальную ухмылку удовлетворённого насильника и оставили умирать - убить меня им не под силу, и они нашли способ причинить мне беспросветность столь дикую, что я, вероятно, сам прекращу себя. Я знал причину их ненависти - и понимал их злобу. Я прошёл все пытки мира, завоёвывая у развоплощения свои конструкции лепестков и штилей, я избежал искушения, я прошёл испытания огнём и ядом.
И вот я стою понедля створа Лестницы в небеса, после моего нечеловечески долгого тысячелетнего путешествия через ничего ко всему. Они величественно открываются, и в моих руках Дитя. Все ждали его. Я слышал восторженную чекань тысяч литавров, и первый луч света, который касаясь моей кровоточащей отчаянием плоти, рассекал прободённые мышцы.
Я расставался с телом. Белый страж, твоя смерть спасёт бесценное дитя.
И вот ударом ножа с клинком из шести слов Норгард повержен, ослеплённый дракон, потерявший детёныша.
Я слеп. Я произношу древние проклятья Слов Несметной Злобы. Этим я когда-то убил своего отца, и сейчас, всё что между мной и севером прекращено в подступившем сумраке. Серый рассеянный свет вечера, это на самом деле дым того пожарища. Я развоплотил украденные ими со свалки пододеяльники мёрзлого мяса, и перед тем, как соскользнуть в преисподнии гнева, на миг они явили истинные лики, ужаснувшиеся мёртвому младенцу, который таял в отблесках гнева моего пламени. Они не видели, как рождённый моей женой непорочно Спаситель исчез, истончился, и пыль свеяло в грязь. Они никогда не узнают всепрощающего голоса того, кто уже никого не спасёт. Они знали, что это была последняя надежда для всех.
Но надежда не существует в визгах зависти и отупляющем созерцании подлинной адского плесени, с чавканьем пожирающей черноту плоти вокруг дыры вырванного сердца.
Я бросаю тело вперёд и обратно, беснуюсь, плавлю презрением дорогие и желанные предметы. Мой раскрытый кулак отвращения бьёт отважной спутнице в лицо. Я раз за разом высекаю слёзы из её лица, я готов изломать любое существо человечьего племени. ВРАГ! ВРАГ ЗДЕСЬ! Внезапно я наполняюсь спокойствием, словно погружаюсь в горячую красную воду - я не помню ничего об этом, этому было позволено происходить, я слишком стар, чтобы хранить шрам древнего ужаса в себе. Драконий язык бел и мелет яростью по алым губам, плоть и нежные ткани моего старого рта распускаются изнутри бутонами алых трещин, губы порастают багровыми шипами. Я пытаюсь сказать первое слово новой эры, но слышу лишь шипение, так звучит моя ненависть.
Но девушка не уходит, она не знает ещё. Я пытаюсь её предупредить, но лишь сип "бгхекиии! бхекии!!" вьёт пепел по моему огромному столу. Моя древняя пасть не предназначена для милосердия к моим жертвам.
Я вижу вчетверо. Проснулась моя вторая голова, и на языке её цепи и печати. Девушка доверчиво дотрагивается до чешуйчатой лапы, передав дымящуюся ритуальную плошку с тлеющими трупами крошечных очень милых животных, которые убиты просто за бессмысленность их пушистого существования.
Древнее колдовство стряхнуло договоры с цепями, и моя вторая голова, я не мог видеть её мысли, но я слышал каждое слово - так заплетаются главные опорные узлы древней прелестной сети.
Мой гнев стыл. Моя велеречивая пасть, вторая, которая никогда не ведала боли и потому не была мне подвластна - она плела сеть из бичей и боли, лески и лести, мёда и смрада, создавала прекрасные невозможные петли тени и материи, душила и стушёвывала, удавливала во сне этих отвратительных голых бесхвостых обезьян, их бледная кожа смешно лопалась, перепиливаемая ячейками сети.
И древнее пламя, настолько ветхое, что практически не давало света, плавило и плавило их белёсые души в маленький комок, и дикости перекидывали его с дивана на пол и потом под кровать. В той комнате ничего не поменялось за две тысячи двести семь лет со дня убийства, после которого все забыли о времени.
Выпившая всю ясность дня волшба, так и не смогла скрыть слова, которые снова поднимали ил вчерашнего бездонного дна: "у меня только одно желание - пусть эта песня появится вновь, как будто бы не было этих двенадцати часов. Даже если это будет единственное, что исполнится в моей жизни".
Начался истинный год Дракона, и последний из них, Северянин, равнодушно молотил остриём языка по всему, что видел - значительное и невесомое, нежное и злое, личное и своё: всё должно умереть в этом мире, перед его горестной вечнозелёностью взгляда. Никто не смеет издавать звук, излучать мысль после того как погибло Дитя. Нет причины находиться живым в безысходном.
Но, спустя часы, боль проходит, и наступило лето.
Моё лицо стало вытянутым овалом обнажённого. Нет будущего. Нет сейчас. Всё, что я заслужил - полчаса рядом с колыбелью Дыхания Вселенной. Счастливый, я слышал рокот пульсирующего бита, отвернувшись от приоткрытой во внешние миры дверью
В моих руках лист с именами, но я смотрю только в бездну чашки. Я гляжу с вызовом в око смолы, и я знаю, что те два беса, содрогаясь от потливого суеверия, не могут отвести глазёнки от моего зелёного ока, которое не выражает ничего, кроме прошедшего времени.
Бездонная мерзость перекатывалась смоляными вялыми языками и парила кофейным дымом. Я приблизил своё лицо к поверхности. Чашка чуть слышно застонала, и все её обитатели вжались в дно. Они знали, что едва я сделаю несколько глубоких глотков, как моё древнее бессмертное огромное сердце обретёт покой. Они в безопасности на самом дне этой гнили, но лучше им научиться её же и дышать, потому что я могу долго наслаждаться, испаряя взглядом по каплям их маленькую отравленную вселенную.
Я галлюцинирую стол, предметы нестабильны. Ты смотришь на ткань моего повествования и внезапно видишь это: засыпанный пеплом стол, похоронный вой динамиков, клавиатура вязнет в густеющем стоне опрокинутой чашки.
Ты смотришь сквозь слова, и ищешь фотографии: вот он я, огромный, в стылой комнате, мои глаза сухи, я разучился наслаждаться нектаром горя, задолго до твоего рождения, когда живьём пожирал мать, оставляя сестёр на верную погибель.
Беззвучие, и я слышу, как обнажённых глазах лопаются тонкие прозрачные красные нити. Я засовываю в себя древний, кошмарно дорогой песок, в который я превратил тело той, которая единственная слышала мою самую главную Песнь. Я ем его, он скрипит на зубах, отказывается проваливаться в поникшее брюхо, скрипя, проталкивается сквозь вспоротые и заброшенные ноздри. Нельзя допускать погружения обдолбанного мозга в тьму сна, иначе он выблёвывая куски произошедшей реальности, наутро не поверит, что Песнь вообще была.
Ты смотришь на меня, и видишь лишь как усталый, схрустнувший ярую горечь на остатках зубов, полупрозрачный человек дремлет над синей чашкой с обледеневшим кофе.
Я слушаю вечный песчаный эфир, депривация сна и содранная кожа над бровью принимают акустические сигналы: жалейки, рожки, электродеревянные соло, радио времени проникновения чёрной музыки. Знакомые машины становятся полуавтоматическими консолями по разжёвыванию привычных шумов в ритмичные пепельницы и окурки. Я слышу голоса древних, стоны ушедших недавно. И хоры, бессчётные хоры, каждый, кто насильственно удерживал сознание в своём теле дольше суток, знает, о чём я: неведомые проклятые поют осанну всякому, кто может их слышать и тем наполнить их существование смыслом.
Это была тяжёлая ночь, и сейчас я сочувствую солнцу, которое пытается расплавить мою броню - ты выбрал не тот день, и не того парня, приятель. Я зеваю, и он видит конец миров, и нежность моих клыков на предплечье.
Неподвижные колебания - я создаю рассказ о том, как пережил это, какие горячечные, рисованные красной темперой скетчи раскладывал передо мной услужливый мозг, но теперь я не помню даже приблизительно, как выглядело то, что ушло. Я не представляю, как я мог на мгновение впустить её из памяти, поддавшись гневу. Я писал этот рассказ сразу, без остановок, без правок, не думая о сюжете и персонажах - я хочу кричать, но я стал огромным пучком стиснутых, пережёванных ненавистью гланд. Предметы оживают на грани видимости, между тьмой слепой зоны и точкой сборки, я не могу собрать все элементы визуальной разметки, потому вижу всё происходящие передо мной одинаково плавно. Мягкость сглаживает углы и выщербины, за которые может зацепиться сознание.
Все эти галлюцинации, присутствие стимуляторов, и вопрос - что всё это даёт мне?
Я размышляю. Несколько часов назад я на какое-то время поверил в твою иллюзию - я так давно этого ждал, что на мгновения моя воля выпорхнула и все увидели след этого фантома в воздухе. От череды непрекращающихся страданий, сломавших клетку меченой мышцы, родилась паника и истерика безверия, стегавшая меня и ту несчастную девочку огромным потоком слов и ответным молчанием. Но потом я увидел в подступающей воде бегущие в рассыпную циркулярные складки трусливой плёнки поверхности - вчера мы достаточно бросили в эту лужу торов и топоров войны.
Это была всего лишь ночь. Все шрамы заживут, стоишь лишь найти одеяло, которое я потерял в комнате, полной идей.
Я не знаю, сколько раз повторяется эта битва. Возможно каждую ночь, после которой я не помню снов, есть лишь огромное ощущение чёрного завывшего внутри провала. После того, как я случайно нахожу бутылочку припрятанного Сиропа Безмолвия, настойка для того чтобы забыть всё, я вновь становлюсь стремительнее и моё лицо острее, но - увы - я забываю и то, где я её видел в последний раз, и существует ли она вообще. Так что, несколько дней проволокут маятное и суетливое движение моих неуверенных рук, которые повторяют классический трюк огромных медвежьих лап моего отца - "Побег от реальности". В зале есть бутылка виски?
Ежедневно - сотни и тысячи обречённых попыток создать тебя заново. Я умирать в каждой из них, брошенных, но однажды, я пойму, как из сотен ажурных конструкций, с нанизанными бусинами сверкающих табулатур, начнёт выглядывать знакомая озорная улыбка, добавив спонтанность и перкуссию смеха, и твой шаффл шага вприпрыжку.
Я прикую себя цепями к любой доступной женщине с рабочей мензурой 24.75” и двумя хамбакерами, я буду вонзать в смысл этой войны без краёв, я буду думать о милосердии, медитировать о щедрости случайно пришедших к огню.
И в один день, я вижу, вижу это прямо сейчас, я возьму тебя, малышка, посажу на плечо, а ты будешь, дёргая за уши, управлять папой, в другую руку я возьму кейс, которому в моей маленькой уютной вымышленной семье суждено быть домом.
И мы все - ты, я, твоя мама, с её вечным набором отверток, запасными струнами и тюнером на все случаи жизни - не торопясь никуда, но и оглядываясь в бесконечность оставленных позади проигранных битв, пойдём вперёд, перешучиваясь и напевая под нос. Мы не знаем куда идём, нет смысла строить планы, если дорога сама тащит обессиленных зимой рыжих скитальцев.
Я вижу этот день, так же чётко, как не замечаю того, в котором я застрял сейчас. Я продираюсь в сумерках сурово поджавших губы гардин, сквозь враждебные петли одежды на спинках стульев. Очень холодно, и я боюсь произнести это вслух: нормально ли, когда из раздираемого воем виолончели потолка на меня сыплются хлопья навязчивого снега? Эти лепестки опевают холодом всё, что не успело сгореть горечью ночью. Я не могу вспомнить что-нибудь, из того что я написал выше в жёлтых прямоугольниках, оттого не знаю, где я сейчас. Я закрываю глаза. Улыбаюсь. Слизываю снежинку со своего носа. Всё будет хорошо.