Однажды Пупырин надрался. Глагол «надрался», как можно догадаться, имеет прямое отношение к алкоголю. И к тому его виду, что не только затуманивает мозги, разносит глаза в разные стороны и ставит печать глупости на лице, но и обзаводит друзьями. Было бы соблазнительно расширить понятие последнего члена предложения и пристроить к нему слоняющееся без дела прилагательное – «сомнительные». Однако уже то, что оно само воздерживается от настойчивых рекомендаций стать в ряд, увертывается от поспешных организационных выводов, указывает на возможность иного, альтернативного подбора слов. Друзья, соединенные водкой, бывает, замечательно дополняют друг друга и, без всяких претензий и требований, летят на помощь. Впрочем, знающие люди говорят, что всегда есть еще варианты…
Так вот, Иван надрался – и безобразно, в компании собутыльников. Или, если угодно, родственных ему душ. Повод для того был.
Такие рассказы прекрасно укладываются в ушах высокоморальных граждан, ратующих за трезвый образ жизни и в изысканных формах бутылки видящих катастрофическое будущее страны.
Самуил Яковлевич Креймерман выиграл телевизор японской фирмы «Sony». Лотерея обещала и кое-что посущественнее, например, и моторную лодку, и машину, однако так сложилось, что к несчастному счастливцу прибежала именно низкорослая удача, чуток хроменькая, с перекошенным личиком, – непривлекательная. Когда знаешь о бродящей где-то поблизости более стройной, красивой и уверенной в себе Фортуне, могущей достаться последнему в этой жизни фофану, всякое приобретение нашармака, но пожиже, инициированное случаем, сознанием уже иначе как убогим подарком не принимается. Самуил Яковлевич, узнав о выигрыше, приспустил щеки, так, что лицо его стало похоже на удушенный воздушный шарик. Скрывать факт везения он, однако, не стал. И даже похвастался вяло «японкой», пообещав устроить щедрый «обмыв».
Что и произошло.
Отмечали событие в квартире Креймерманов, откуда заблаговременно были, перед началом военно-водочных действий, эвакуированы жена и дети.
Пупырин вспоминает, что ничего такого особенного к везунчику не испытывал. Раз только, признается он, «захотелось врезать ему в морду», когда тот, подняв стакан, провозгласил первый тост: «чтобы и другим улыбнулась удача, как мне». Пояснение к этому пожеланию вызывает, откровенно говоря, недоумение: «Как Креймерману – так «Sony», а как Пупырину, так, в лучшем случае, утюг».
В какой-то момент застолье переросло в соревнование – кто без отрыва, без дополнительного глотка свежего воздуха, вольет в себя двухсотграммовый стакан и после того без запинки продекламирует «корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали». Условия выставлялись до состязаний, когда ум был не обременен вглядыванием в последствия, когда еще стены были настроены к собранию дружелюбно, а потолок не грозил опрокинуться на головы.
Иван устало, на сорок четвертой странице своих мемуаров, вспоминает, что едва дойдя до четверти пройденного пути, принялся перебирать все знакомые ему с рождения скороговорки, но той, которой он должен был отметиться, в списке не было. Она странным образом исчезла. Были Карлы с Кларами, присутствовали какие-то невнятные кукушки и бобры, даже китайцы всей многочисленной семьей привалили на ум, а вот нужной для объяснения – не нашел. Пупырин как бы нехотя – и в то же время, если всмотреться в текст, – с долей иронии заявляет, что именно ему выпал случай открыть ярмарку тщеславия, пустив стакан по кругу.
Пот залил Пупырину лоб и защекотал за ушами. Пятки по-заячьи принялись отбивать дробь. Обида, что, совершив подвиг впустую, он в герои не выйдет – и все по причине напряженных отношений не столько с родной речью, сколько с подкачавшей памятью, сдавила его сердце. «Вот выпью до конца и выпрыгну с балкона, чтобы не видеть собственного позора», – так, с тоской о красивом финале, думал он, одолев половину трудного маршрута. И прямо видится картина: как бежит со стаканом в отброшенной назад руке Пупырин к стеклянной двери, чтобы рассчитаться с жизнью. Как ловко карабкается на перила, чтобы перемахнуть вниз. Как победно смотрит он в последний момент, обернувшись, на товарищей. И пупыринский взгляд, пронзительный, призывает их то ли к нему присоединиться, то ли легким презрением награждает – за предвидимую нерешительность. Числиться в тылу, в оставшихся ведь проще, удобнее, привычнее, чем совершать громкий поступок.
Однако в каждом из нас есть регулятор, что-то наподобие переключателя, который мы, в соответствие с действительностью, настраиваем так или иначе, как нам удобнее. «Выпрыгну позже, никуда от меня подвиг не убежит», – решил Иван, когда с усилием, но честно, ни разу не передохнув, одолел емкость.
Тут, надо сказать, Пупырин в заметках делает паузу. Сравнивает для чего-то свои действия с размашистой жизнью России, упоминает бездорожье и голубое небо над васильковым полем. Пишет о зазвеневших в голове его бубенчиках, запевшем хоре цыган и заплясавших просторах. О песне, лившейся раздольно, – не имевшей ни начала ни конца, – без названия.
Балкон как-то задвинулся в сознании на задний план, соревнование отошло прочь. Скороговорочный забег, так и не развернувшись, на старте умер. Корабли, не подчинившиеся набрякшим языкам, уплыли прочь; и с какой целью они стояли на креймерманском рейде, никто не понял. Отмечали печальное событие опять-таки стаканным перезвоном.
Пупырин осторожничает, прячется вновь за паузой. Пишет некстати, что «питие на Руси есть веселье», не раскрывая смысла сказанного. Из чего можно сделать вывод: домой его внесли, как куль, и сгрузили на глазах обомлевшей жены, считавшей до сих пор, что ее Пупырин пьет только по праздникам, да и то – из наперстка. А вот на тебе, жена, прочитывается между строчек, сюрприз!
Есть разные вопросы. Одни, снабженные трезвым и простым взглядом на жизнь, даруют человеку уверенность в себе. Другие, напротив, коварны и вся их суть – вывернуть наизнанку душу ответчика. Третьи, призванные установить истину, от которых не отвертишься, прямы, как рельс, и остры, точно кинжал. «Где дети, паразит?» Так прокричала, – комментирует Пупырин происшествие, – целиком, включая домашние тапочки, влезшая в его пробуждающееся ухо, супруга. Крик по силе превосходил рев взлетающего самолета.
Оказывается, с раскаянием признается запоздало Пупырин, в тот момент быстро приходя в себя, он узнал, во-первых, что у него есть потомки, во-вторых, что он их где-то то ли потерял, то ли, не забрав, оставил. Ужас приподнял Ивана с лежака. Как ни лавировал он, лавировал, да не вылавировал: не было у Пупырина четкого объяснения, куда запропастилось подрастающее поколение, как он распорядился семейным прибытком. Одно он тогда понимал: точно – виноват во всем Креймерман со своим проклятым выигранным телевизором. Напоил, бубенцы в голове навесил, под стул сбросил, детей его утерял, жену в обморок опрокинул.
Иван не пишет, где нашлись отпрыски и когда, но, судя по двум заключительным фразам, очаровательным и романтичным, поэтичным и бередящим душевный нерв, «ночь склонила свое лицо над засыпающими улицами» и «даже одноногий Герасим по такому случаю надел припрятанную до лучших времен запасную конечность и побежал», весь город принимал участие в поисках пропавшей детворы. Пупырин не заключает: «обошлось». Похоже, он к этому слову, после выяснения отношений с женой, испытывал неприязнь. Иван довольно неожиданно выводит: «если бы мужчины могли беременеть, чему противится природа, отпала бы необходимость в праздновании 8-го марта и Дня защитника Отечества, снизилось бы потребление алкоголя и улучшилась бы демографическая ситуация». Что заставляет предположить. Пропажа детей и потому пережитый смертельный страх вряд ли сделали Пупырина абсолютным трезвенником. Зато и подарили ему уникальную возможность стать настоящим патриотом.
В одной из следующих помет, не имеющих отношения к данной записи, он, после заурядного приобретения – увы, не выигрыша, – телевизора «Рубин», с гордостью восклицает, как хороша отечественная упаковка, прикрывающая убожество зарубежного товара, прячущегося под милой сердцу родной маркой, как она прочна и эстетично изготовлена. «Щупая картон, – с горячностью убеждает нас Пупырин, – понимаешь, как он, должный таким и быть: плотным, крепким, устойчивым к транспортировочным потрясениям, по-настоящему картонист». И после того с горечью добавляет – о нем же: «Умеют, когда хотят».