-Не понял? – сигарета выпала из онемевшего в удивлении рта Корвина. – Как это сгорел?
-Так и сгорел, - просипел дородный старичок в униформе, поглаживая морщинистой рукой по оранжевой оградительной ленте. – Как стог сена в мгновение вспыхнул.
Он окинул рукой обгоревшие обломки, уродливо высящиеся за оцеплением. Вот и вся наша жизнь. Минус один шанс найти убийцу. Но почему-то я спокоен.
Антон с беспредельной досадой глядит на груду циклопических огарков. Огорчение плавит его нутро.
-Парни из жандармерии говорят, что дело в проводке, - продолжил старичок,- но я то знаю. Я сам каждую неделю лично проводил проверку электросетей. Чисты, как душа младенца.
-К чему вы это говорите? – с напором спросил я.
-Это поджог, сынок, поджог. Не иначе. Хорошо спланированный поджог. Кто там был главным то по пожарной системе? Орешников. У нас каждую воскресную ночь проводится проверка всех систем. Так вот в это воскресенье Орешников, не явился на службу. А в понедельник клуб сгорел.
-Да уж, прямо таки попахивает сговором, - зачем-то я стараюсь поддержать старика.
-Не торопись, сынок. Во вторник Орешникова нашли мертвым возле аэротаксопарка. Потравился недобрым пойлом. Все так завязано-перевязано матросским узлом. Сам не знаю, связана ли как-то смерть начальника пожарной системы здания с поджогом.
-Вы точно уверенны, что это клуб «Dolce vita»? Точно? – дребезжащим от досады голосом спросил Корвин. Похоже он на грани истерики, раз уж задает подобные вопросы.
-Издеваешься, сынок? – старик немного повысил голос.
-Музыкально академический клуб «Dolce vita», черт возьми. Это точно он?
Старик оказался мудрее и, сторонясь пылких дискуссий с холериком, подогретым отчаянием, молча протянул документ, удостоверяющий его должность. Стаж весьма приличен. Однако Антон продолжал неистово вопить в слезах:
-Ты лжешь, старый ублюдок! Это не тот клуб! Мы просто ошиблись адресом, Иеремия, пойдем искать «Dolce vita»! Да, он наверное в следующем квартале, не верь этому старперу…
Я потянул Антона за локоть, дабы утихомирить обстановку, но он продолжает закидывать старика разносортными ругательствами. Сквозь плотный поток изощренной брани Корвина, я спросил у старика:
-Скажите, пожалуйста, а есть выжившие? Нам очень нужна информация. Любая зацепка, любой намек, любая наводка.
Старик глубоко вздохнул и обратил усталый взгляд в бледное утреннее небо.
-Выжило всего два человека. Танцовщица Елизавета и кассир… забыл имя. У первой семьдесят процентов тела обожжено, второй ещё не отошел от комы. Впрочем, вы можете найти их в соответствующем отделении центральной конгломератной больнице. Но вас вряд ли туда впустят.
-Премного благодарен, - задумчиво ответил я. Антон немного остыл, но продолжает бубнить проклятья под нос.
Весь квартал мы прошли в судорожном молчании, не проронив ни слова, а за поворотом Корвин с новой силой завел свою истеричную шарманку.
-Ну надо ж так, нет, ну надо ж так! – он переживает за мое дело ещё больше, чем я.
-Бывает.
-Мы просто генетические неудачники.
-В этом что-то есть.
Антон вцепился в моё правое плечо:
-Что теперь делать будем?
-Идем в центральную конгломератную больницу, в ожоговое отделение. Может что найдем, - две минуты молчаливой ходьбы, и я продолжил,- зная, насколько обильно мы нагадили фортуне в душу, хочу сказать: будь готов ко всему. Держи себя в руках, парень.
-Мы встречались каждый вечер около восьми. Наши встречи происходили и в дождь, и во время снегопадов, и при лунном свете, и в безлунные вечера. Это повторялось год за годом, так было уже много лет назад. Но долго так продолжаться не могло. В ближайшем будущем мы решили не расставаться круглые сутки. В ближайшем будущем – в июне. И в том году мы с особым нетерпением ожидали наступления июня. Казалось, что он вообще никогда не наступит.
Иногда нам думалось, что вся жизнь – это одно долгое ожидание. Это и на самом деле было так, ибо, когда мы встретились впервые, то ей было семь лет, а мне восемь. Уже тогда мы были влюблены друг в друга. Иногда так бывает.
Мы встречались всегда в одном месте, внизу на площади перед аптекой. Там был небольшой уголок возле освещенной неоном витрины, который мы облюбовали – прямо возле выставленной в витрине парфюмерии и тонизаторов. Эта ниша принадлежала нам одним. Как часто я там стоял, незадолго до восьми, поглядывая на звезды и всегда репетируя приветствие. Но в один жуткий вечер, после недолгой беседы все там же возле аптеки, мы поняли, что уже не можем быть вместе. Почему? Что чаще всего бывает главным препятствием в подобных случаях? Естественно, деньги. Нам следовало бы уже давно пожениться, еще в прошлом июне или раньше. Но в тот год умер мой отец. Помнишь же, да? Он был машинистом на маглев-поезде. Неправильно переведенная стрелка явилась причиной его гибели. Выплаченного пособия едва хватило на похороны, и все мои скупые сбережения ушли на доплату. Не могу сказать, что её тянуло к роскоши, просто стало понятно, что отныне я буду круглосуточно пропадать на работе, а она - томиться в утомительных ожиданиях. Меня будет сковывать усталость, и я не смогу дарить ей буйство любви. В тот вечер наши губы соприкоснулись в пустом и обиженном поцелуе, а потом она ушла в пелену дождя. Я смотрел ей в след с бессилием старого моряка, смотрящего на то, как морские пучины поглощают мачты его корабля. - Антон убрал руку со стены. Часы показывают полдень. Мы с Антоном облачены в медицинские халаты, выданные нам при входе в отделение, и стоим у входа в палату.
-Ну и что? К чему ты развел мне тут мелодраму? – недовольно спросил я.
-А к тому, что её звали Елизавета! И она – одна из немногих выживших в том злосчастном клубе! Она сейчас лежит за дверью.
-Так вот оно что. Теперь понятно, почему ты так взбаламутился, узнав о том, что клуб сгорел…
-Заткнись! Входим.
Антон медленно приоткрыл дверь. Мы вошли.
Палата подёрнута мглистым сумраком. Помутненный воздух пробуждает во мне жуткое чувство неудобства, соприкасающееся с тошнотой. Мы как будто вошли в совсем иной мир – мир полной обреченности и мерклой пустоты. Из расщелин между шторами в палату просачивается сальный свет осеннего утра, в чреве которого сонно дрейфуют пылинки. Стены излучают безысходность. Все самые понурые дары палаты тонкими нитями тянутся к кровати – своеобразному центру этого сумрачного мироздания, - где лежит наполовину укрытая и напичканная капельными иглами девушка. Антон приближается к ней, я же встал возле двери. Много ужасов навидалось мое сердце, но ни что не сравнится с тем ударом судьбы, когда вместо гладкой, нежной и возбуждающей кожи молодой женщины, ты видишь облупившиеся лоскутки розоватой плоти, горем скрепленные поверх бионического протеза.
Уцелела только левая часть её лица и половина торса, все остальное обернулось в сморщенные, рябые и безжизненные островки плоти, разбросанные поверх блестящего моря протезного титана.
-Лиза, - прошептал Антон и взял её за металлическую руку. – Как ты, Лиза? Я понимаю, что после всего случившегося…
-Не смотри на меня, Антон… - едва слышно сказала девушка. – Не смотри на меня, пожалуйста!! Не смотри!! – резко закричала она. От неожиданности Антон подался назад, задев поднос с колбами, стоявший напротив кровати. Помещение обдалось мерзким звуком разбивающегося стекла, и ноздри засверлил странноватый смрад.
-Не смотри, прошу! Ради всего святого, умоляю, не смотри на меня! – рыдает она полуэлектронным голосом.
Антон поступил разумно – он повернулся к ней спиной. У бедняги и так жизнь разбита как та случайно задетая колба, чего ещё пререкаться с ней. Теперь они обмениваются нейтральными по настроению фразами и вопросами, как будто кидая крохотные камни в загаженный пруд своего прошлого. Мой взгляд обращен к окну. Не горю желанием вмешиваться в их жалкое подобие беседы.
Едва десятая минута испарилась в безызвестность, как вдруг я уловил на себе взгляд искусственного глаза. При помощи Антона Елизавета смогла немного приподняться. Теперь она, полусидя, окатывает палату мертвым взором искусственного глаза молочного цвета. Уцелевшая часть лица скрыта под слоями перевязочной ткани.
-Иеремия, - окликнул Антон. – Ты не мог бы оставить нас наедине?
Я недовольно приподнялся с кушетки.
-Как скажите, - прохрипел я. Выходя из палаты, я отправил Антону мимический посыл, как напоминание. Друг, я, конечно, понимаю, что иногда так и хочется окунуться с головой в минувшие дни, но не забывай с какой цель нашего визита в эту обитель безысходности.
Он раздраженно кивнул.
Да не забыл, не забыл я. Можешь уже свалить отсюда?
После тягостной атмосферы палаты, плохо освещённый больничный коридор кажется раем. Мне на встречу шагает миловидная медсестричка со светло карими глазами.
-Девушка, скажите, пожалуйста, где у вас тут можно перекурить? – я задержал её за локоть.
-Ох, - она немного обескуражена, но улыбку не послабляет. – У нас есть специальные помещения с фильтрами воздуха. Это в конце коридора. Я как раз то же на перекур. Заморили меня эти перевязки.
На вопрос, можно ли составить ей компанию, медсестричка выказала согласие. Мы отправились в курительное помещение. Она оказалась настоящим сангвиником, говорила о своих проблемах с завидной улыбкой и уверенностью в их скорейшем решении. Я же просто машинально поддакивал, иногда прося подробностей. Женщины любят, когда их слушают и ими интересуются. Скурив за раз по две сигареты, мы распрощались с тягостной уверенностью, что больше никогда не увидимся.
Миновало без малого полчаса. Я все стоял у палаты и ждал новостей от Антона. Я из числа тех, кто презирает ожидания и неопределенность, я мог бы ворваться в палату и затеребить Антона за ворот. Но жизнь и сигареты притупили чувство ярости, сделав меня равнодушным ко всем невзгодам и радостям.
И вот, наконец-то, из-за двери заслышались приближающиеся шаги. Я отошёл от стены.
-Заходи, - как-то неопределённо сказал Антон. Вид у него не из лучших. Вывод: он или нечего не добился, или даже не притронулся к моему вопросу.
Увидев меня полуживая девушка определенно взбодрилась – механический диодный глаз завертелся в титановой глазнице, а протезированная рука бледно-молочного цвета, судя по всему ещё до конца не прижившаяся, неуклюже заскользила по одеялу. Я встал у койки задвинув шляпу на нос, чтобы хоть наполовину скрыть свой сердобольный взор. Кожа на уцелевшей части её лица имеет на редкость здоровый цвет. Пожалуй, это будет единственным приятным пробелом в сплошной тени её трагического образа. Своеобразная перекладина, за которую придётся держаться, только бы не кануть в омут непроницаемого отвращения и жалости. Но я не ручаюсь за её выдержку.
-Здравствуйте, - робко просипел я.
-Привет, - отозвался полуэлектронный женский голос. – Вы Иеремия? Мне Антон рассказал вас и о вашем расследовании. Пожалуйся, не обращайте внимания на мой... фасон. Так-то мне многие говорили, что я привлекательно. Но это было тогда… ещё до этого… - она с трудом указала подбородком на своё тело.
-Я как бы и не сомневался на этот счет. Мой друг Антон не влюбляется в некрасивых.
Что-то похожее на улыбку промелькнуло на мертвенной физиономии Елизаветы. Специальные заклепки, скрепляющие её собственную кожу с протезным титаном, вертикально расчертили лоб девушки на две почти ровные половины. В ответ на любую эмоцию живая кожа на левой половине лба заметно растягивается, и вокруг каждой заклепки образуются побелевшие круги.
Корвин приблизился к нам после того, как заслышал своё имя.
-Кстати, вы знакомы, - добавил он. Мы с Елизаветой открыли по нему залп из вопросительных взглядов, которые так и не долетели до него. Слишком густой и спертый воздух в палате.
-Разве?
-Да, Иеремия. Правда, не так близко, но все же виделись, - Корвин присел на стул возле капельного аппарата. – Вспомнишь?
Я ещё раз посмотрел на жалкое подобие человека лежащего передо мной. Образ загружается в сознание, но память безмолвствует. Где? Как? Ясно, что танцовщица, а значит, пересекались в одном из баров, где я подрабатывал по ночам своими кривыми импровизациями. Я выстроил перед собой все посещённые мной места в каскадном порядке. Тщательно осматриваю каждый кадр, примеряю на него образ Елизаветы. Но нет. Ничего. В чем же причина? Запамятовал какой-нибудь пресловутый ресторан, где работал всего пару вечеров? Слишком плохо дорисовал образ полноценной девушки? Не знаю. Можно было бы сориентироваться по имени, но у меня слишком плохая память на имена.
-Нет, - стеснился я и виновато взглянул на Елизавету. Хотя, за что винить то себя? Девица и сама меня не помнит.
-А ты, Елизавета?
На вопрос Антона девушка бессильно покачала головой.
-Эх вы, - Корвин с решительность поднялся на ноги. – Ну что ж вы такие все беспамятные? Или вы слишком занятые и видите каждый день по тысячи новых и новых людей? Ну-ка, товарищи, дружно взяли в руки гиперболические лопаты и на счет «три» начинайте копать землю своей памяти. Один, два, три! Вот вы копаете-копаете-копаете. Докопались до событий двух или трехлетней давности. Помните? Начинающий писатель Антон Корвин сдает свои работы в окружной литературный журнал. Бедняга и не подозревал, какие чванливые критиканши обитают в кулуарах издательского дома. Через две недели выходит номер журнала с его работами. А ещё через одну выходит очередной выпуск, а в нем, в разделе «критика», просто зубодробительный пасквиль. Одна паршивая критиканша разнесла его работы в пух и прах, от чего бедолага впал в полугодовую депрессию. Жутко, да? И вот однажды, отправляясь за новой бутылкой спиртного, разбитый и потерянный писатель видит на информативном столбе новость «жуткое убийство потрясло обнинский округ. Сегодня утром в переулке, недалеко от окружной больницы, был найден изуродованный и расчлененный труп Светланы… какой-то там… главы журнального издательства и ведущего критика калужского конгломерата. Эксперты связывают убийство с профессиональной деятельностью Светланы». Новость нехило взбодрила убитого горем писателя и он, присвистывая, побежал к гастроному. Там же его и повязали жандармы. А что дальше? Камера предварительного заключения. Три долгих месяца на сборы информации по делу. Ну а потом что? А потом суд, дорогие мои. Долгий суд в несколько этапов. Все это время молодой писатель жил в камере с мыслью, что его непременно казнят, он даже написал парочку философских эссе на темы жизни и смерти. Но их пришлось сжечь, ведь Антон получил оправдательный приговор. Все верно. Добряк Антон непричастен к убийству. Он и мухи не тронет. Куда уж там исполосовать и расчленить критиканшу. Если ты помнишь, Иеремия, в мою честь была устроена вечеринка. Там был и ты, и я, и Виталий, и Аллин и Анка-барменша, помнишь?
-Ещё бы, - с ностальгией заверил я. – У меня до сих пор над кроватью висит фотография с того вечера.
-Да, были времена. Ну так вот, помнишь номер с тремя танцовщицами вокруг рояля?
-Припоминаю, - неуверенно ответил я и тут же ощутил, как недостающий паззл воспоминания встал на своё место. Мне следовало бы улыбнуться, в знак достигнутой цели, но я сжал железное изголовье кровати так, что побелели костяшки пальцев. Главное: не свалиться от шока. Рассудок медленно и мучительно плавится от тягостных мыслей. В очередной раз убеждаюсь, насколько чудовищная штука наша жизнь. Я помню Елизавету стройной грациозной и эффектной барышней с кошачьей подводкой глаз, большими бусами на шее и ушастым ободочком. Видимо макияж намекал на её мастерство и дополнял амплуа, ибо двигалась она с изящностью кошки ловко ступающей по краю крыши в ночи при свете полной луны. И где же теперь та миленькая кошечка? Вместо неё я вижу получеловека, пронзённого осознанием, что отныне его жизнь бесповоротно катится в преисподнюю одиночества. Господи…
-Что, Ордовский, никак не вспомнил?
-Да помню я, помню.
-Ну а ты, Елизавета? – Антон потеребил палец на её бионической стопе. Она стеснительно замешкалась и несколько раз обвела меня изучающими взглядами.
-Что-то проглядывается в памяти… что-то… не могу сказать точно… ты кажется играл на рояле в тот вечер?
-Все будет хорошо, кошечка, - всхлипнул я. Наши воспоминания сомкнулись воедино и на мгновение она показалась мне столь бесконечно родной и близкой, что я готов был пожертвовать всем, только бы вернуть ей отнятое судьбой обаяние. Но бессилие вынуждает меня лишь со скорбью взирать на этот реликт старых добрых времен, которых, больше никогда не повторить.
-Кошечка… - кожа на левой половине лица растягивается, девушка мечтательно улыбается. – Давно меня так никто не называл… и больше не назовёт…
-Почему ты так решила? - отрезал я.
-Посмотри на меня, друг… я уже не человек…
-Вздор, Елизавета. В калужском конгломерате запрещены операции на основе клонированного наращивания кожи. Но, вроде как, в Воронежском сейчас практикуются…
-У меня нет столько денег… да и я уже свыклась. Мне сказали, что я смогу ходить, как все люди. А если постараюсь, то и в силах возродить карьеру. Но… кому нужна танцовщица-получеловек?
Я не могу возродить ей. Ведь она права. Со времен второй мировой, миновало более чем полтора века. Сто шестьдесят семь лет уравнивания и глобализации не принесли плодов. Человек, по своей природе, всегда будет искоса поглядывать на тех, кто отличается от него.
-Прости, что загрузила тебя, Иеремия… - она коснулась живыми пальцами моего запястья. Жизнь не лишила её нежности. – Ты ищешь какого-то высокого и худощавого пианиста?
-Именно так, кошечка.
-Я кажется помню… да… был у нас один такой. Высокий, сухопарый с такими длиннющими пальцами. Играл так что у всех челюсть отпадала, швырял сложнейшие аккорды. И ему это давалось легко… да, примерно так же легко, как для нас посыпать корм птицам.
-Как его звали, Елизавета? Ты можешь вспомнить? – ласково спросил я. Девушка морально опешила и полуживое лицо запестрелось стыдом и смущением. Понятно, стало быть многого от девицы ждать не следует.
-Я… я не помню его имени, - промямлила та.
Мы перекинулись с Антоном разочарованными взглядами. Я склонился над Елизаветой и нежно провел пальцами по её плечу. Когда жизнь вгоняет человека в непроглядные топи кошмара, он добреет, считая, что именно так можно взрастить поблизости спасительную ветвь, а потом и выбраться из трясин. Но когда добро не доходит до цели, болота ужаса густеют, и человека охватывает невиданное смятение. Я глажу девушку по плечу. Пусть она знает: её добро достигло цели при любом раскладе.
-Прости, пожалуйста, Иеремия…
-Так, тихо-тихо-тихо. Не страшно. Успокойся, все хорошо,- заверил я. – Что насчёт внешности? Можешь дать какие-то наводки?
-Если я кое-что скажу, вы меня не убьёте? – в голосе зазвучали интонации близкие к шутке.
-Говори, - улыбчиво подыграл я. – А мы уж подумаем, убивать тебя или не убивать.
-Он был симпатичным. Хоть и внешность определенно не славянская. Светло карие глаза. Волосы у него тоже темные были, слегка длинноватые, и он постоянно зачёсывал их назад. Кстати, я запомнила запах его одеколона, может…
-Нет, это не поможет, Елизавета, - раздосадовался я.
-Что-то в этом есть, - вмешался Антон. Он встал по другую сторону койки. – Неславянская внешность, наверное, подразумевает и неславянское имя, а? Что ты думаешь на этот счет, Иеремия?
-Знаешь, мне бы не хотелось тебя разочаровывать, но ни ты, ни я, ни барышня на койке не может похвастать славянским именем. Ладно, пропустим. А как он одевался, Елизавета? Ну были ли в его прикидке какие-то броские элементы? Может покрой костюма был какой-то особенный? Или воротник выделялся пошивом? А? Вспомнишь?
-Нет… все обычно, все типично.
Начался передоз разочарования. Взгляд поник в гурьбу вопросов, ответы на которые я никогда не получу. Из глубин души рокочет эхо отчаяния. Я придвинул стул к койке и с обременяющим бессилием рухнул на него, упершись подбородком в солнечное сплетение. Такое не остаётся без внимания. Меняемся ролями, теперь я обглоданный жизнью страдалец.
-Прости меня, пожалуйста, Иеремия, - полуэлектронный голос неестественно отображает всхлипы. – Я не знала, Иеремия. Не знала что это так понадобится. У меня никогда не было причин хвастаться памятью, потому что она была дырявой всегда. Прости, Иеремия…
-Ты не виновата, - тягостно выдавил я. – Действительно, кто же знал, что все так обернется. Что ж будем думать, будем искать.
-А может знакомые какие-то у него там были? Ведь на светских сборищах приходить одному считается дурным тоном, так ведь? – засуетился Антон. – Может с другом приходил каким-то? Ну или с леди?
На наше с Антоном удивление, Елизавета резко выпрямилась. Это выглядело так, как если бы прорывала телом пелену смятения, нависшую на её пути. В ответ я приподнял голову и столкнулся с ней взглядом.
-Был с ним один. Импрессарио. Как величать, тоже не помню. Да и он, вроде бы, не представлялся. Но внешне он выделялся. Да. Мерзкий, жеманный весь такой. Невысокого роста да с горбинкой на носу. А ещё у него макушка сверкала… терпеть не могу плешивых мужчин. Как назло я была его фавориткой по платным партнёрским танцам. И он изо дня в день приходил туда только чтобы покружить меня, пока его подопечный играл на рояле. Господи, как вспомню… он имел какую-то, как вы говорите, отличительную особенность. На последнем предложении, мы с Антоном приблизились к ней вплотную. Теперь над девушкой парит купол из заострённых взглядов.
-И что же это за особенность? – первым нарушил тишину я.
-У него на правой руке, на запястье была татуировка. Странный круг из плетеной веревки. Он говорил, что рисунок как-то связан с его фамилией, - Елизавета расслабленно отлегла на подушку. – Это все что я могу вам рассказать. Простите, ребят, если этого было мало.
-Значит невысокий, полысевший, кривоносый и татуировка на запястье. Всё записал, Антон? - уголком рта проговорил я. За него ответило судорожное шуршание карандаша.
Пора идти. Пусть и в наше расположение попал всего один веский факт, но я по гроб жизни буду обязан Елизавете. Я не ангел, но если дело с загадочным пианистом провернется в ожидаемом свете, то непременно отдам часть вырученных средств этой обезображенной жизнью даме. Если мы не научимся исправлять ошибки и неведение всевышнего, то что же сделает нас людьми? Тем не менее, гильотина настраивается, срок истекает. Ад, пожалуй, единственное место, где деньги бессильны.
-Мы очень благодарны тебе, Елизавета, - добродушно улыбнулся я. – Но мы вынуждены идти. Антон?
Они скрестили на мне негодующие взгляды. Протест? Всё понятно, никаких вопросов. Предметы и люди из прошлого захлопывают на шее кандалы благодатной ностальгии, и ты уже не в силах вырваться из плена воспоминаний. Антон хочет остаться. Пусть остается, но только на пару вечеров. Чёртов идиот. Так и знал, что увильнет при первой же возможности. Пусть только попробует не явиться завтра на встречу.
-Хорошо. Нет проблем, - заявил я с расчётом, что все уже поняли друг друга на уровне мыслей.
-Ордовский, ты уж не обессудь.
-Да всё я понял. Дай-ка мне блокнот, Антон.
-Вот, держи. Куда сам собрался то?
-К Филиппу Реброву, в метро. Куда ещё? – не сдерживая обиды съязвил я.
-Ну иди, оставайся с ночёвкой. Я буду там завтра. И не дуйся так, дитё. Сам бы поступил так же.
-Счастливо оставаться, друзья.
Натянутая улыбка – всё что я мог отдать им. Мерзкая в неестественности своей превосходящая бионические эмоции Елизаветы.
Я вышел из палаты.