Соски были на каждом углу.
На них натыкался в метро, на входе-выходе в-из него; они сыпались с яркими возгласами и крепкими подачками на головы спешащих и бредущих; соски демонстрировались в употреблении со смехом и радостью, словно это новая вера - беспощадно спасающая каждого. Соски норовили и даже грозили засыпать собой тротуары, урны, газоны, карманы, капоты машин, подвалы и крыши домов. О сосках бурлили в газетах, пересыпая их гроздями из ртов в уши, а затем вновь во рты раззявивших. О сосках трубили свободолюбивые, пытавшиеся сжарить, сдуть, сплавить резиновый шар, но вместе с тем пробуя на зубок - а вдруг какая и мне подойдёт. Соски были везде.
Может, так именно и было, а может это всего лишь двуглазое видение одного человечка, спешащего и бредущего в разные часы суток и регулярно натыкавшегося на маскарады, действующие лица которых не глаза свои масками, а рты закрывали сосками. И ладно, если бы только в одном метро - пройдёт по вагону одна, молодая, с ними в подоле буквально, порасстреляет единую массу подземной живности, расстелит слюнявый аромат, что не реален, но яственен - нет, на углу, на том углу, за который положено служебной необходимостью спешащего поворачивать, стоит он - одариватель новой верой, ярый, истинный. И как в фантастике - точно в глаза бьёт, знает, видит. Подскакивает, тычет: ну же, давай, с нами, со всеми, бери, соси! И кажется человечку, что только одного его и замечает этот посланник всеблаженства и всеспасения: сколько людей вокруг - черт растеряется, исходя жаждой утоления нужд черноты - и идут, и сидят на скамейках по всему бульвару, и пьют, и требуют ухмылками - вот мы! соску не возьмем, но по роже заездим за такое спасение наше, а потом и соску возьмем. Нет, только его, только человечкины глаза видит, только его позу и вдруг нервом скованный шаг замечает; жертва! И скачет, и становится резиновым воздухом - плотным, ни проткнуть ни вздохнуть. Бред ведь, сам человечек это понимает, не может один стать вдруг таким огромным, таким непроходимым, но стоит, даже пригибается и жмурится, и бежит почти затем, затыкая уши, но одно плохо затыкается - ручка портфеля же, нельзя по другому переложить.
Потом человечек приходит в свое тело. Здоровается, успокаивается и погружается в обыденность. Стучит клавишами, мурлычит песенки под нос, верит в себя и свой стол, свои ручки и телефон, понимает мир и учит его многому нового. И долог рабочий день в обед, но затем приходит вечер, и часы нагло врут, что пора собираться. Человечек обманут, ведь мир его вдруг перестраивается в другой, в спешащий-бредущий, и даже страшнее - в сосочный. С содроганием рука протягивается в рукав пиджака, с хрустом обнимают пальцы ручку портфеля. Несколько шагов, таких же хрустящих, хмурость, скрип двери, ветер в лицо - люди, машины, бульвар, вечер.
Его обтекают, он вечерне-бредущий. Он думает: сколько можно о сосках? Вчера о сосках; позавчера о сосках; неделю назад о сосках. Да всю жизнь о сосках только и говорят, только их и суют под нос, в самые зубы. Плохо человечку, и еще хуже, когда со смехом мимо проносится стайка хорошеньких девушек - соски, соски, соски. Отчего они их в волосы не повяжут?
Скоро тот угол. Художественный угол, необходимый и грубый - не угол же вовсе, а тротуар с углом, за ним углом газончик, на газончике даже деревья, и только глубже угол дома. Но угол - ведь поворачивать и сталкиваться с ним. Монополистом веры по субъективному пониманию человечка.
-- Соски! Бери! Соси! - и скачет весь, горит, вновь заслоняет и раздувается резиной.
Человечек останавливается, внутри - страх от торможения, от прерывания попыток к спасению. Переведен дух, загнаны омерзения в пятки - кажется, пусть кажется. И:
-- Послушайте, сколько можно? Каждое утро и каждый день - соски, соски! Я же не один здесь хожу, здесь центр, людей - море. Почему вы пристаете со своими сосками только ко мне?
Доброжелатель от новой веры замирает и внимательно смотрит на человечка. В его глазах - заинтересованность, и отнюдь не резиновая, не веровская. Он обходит человечка кругом, медленно, бредуще, а тот стоит, и страх им овладевает до мозжичка - ни шагу.
-- А так никто обычно не говорит.
-- То есть?
Круг, скрипят в руках соски.
-- Ну, так: позвольте, сколько можно?
-- Послушайте как бы...
-- Да! - соски подпрыгивают. - Не позвольте. Вы готовились? Вы подбирали слова заранее?
-- То есть?.. - пыхтит, жарится в пиджаке, ручка скользит в ладошке.
-- Как должен сказать человек внезапно: да пошел ты! да отвали! пип-пип-пип, наконец! Но - послушайте!
-- Вы что несете?
-- Готовились! Каждый день мимо, с трусцой, с головой вниз, а тут - надоело, мол! Сколько можно!
А кругонаматывающий худой и высокий, с вытянутой сухой физиономией, расчерченной долгими вертикалями морщин. Сутулится, чтоб быть одним ростом с человечком, и соски в руках, в сумках у газона - три текущих резиной мешка. Ходит, и неслышно скрипит, будто ждет секунды и - на! её, родимую!
-- У вас же ни одной еще не было, так?
-- Н-ну и что с того?
-- Ка-а-ак! - он обрадовался, он понимает. - Неужели еще вопрос - ну и что? Что с того? Без соски, шагаешь, живешь! Ка-а-ак!
И в лицо, тыча в губы, сухой ветвистой рукой - на! её!
-- Ты же не понимаешь! Как можно этого не понимать? Как это можно не принимать?
-- Не хочу! - и что-то глубокое, что есть у каждого труса, приподнимает в жалкой защите руки человечка, но слабо, но жалко, даруя почувствовавшему силу власти над душенкой большие силы власти.
-- Хочешь! Все хотят, но не верят, не признают! Вот она - она, слышишь?
Соска скользит быстрым поцелуем по щеке и убегает - невольная рука человечка самовластно отбрыкивает ветвь нападающего.
-- Как вы... Как вы смеете! - пыхтит человечек, злится - рука сделал свое дело, чуть проткнула резину, и воздух со свистом и неприличными звуками вырывается; кажется, пусть кажется. - Я сейчас.. Да я сейчас полицию позову!
Страх, искривление дарителя, спина в вопросе и трепете, но миг - антракт век - и спина выгнута, а кадык в прыжках, и смех рвет перепонки человечка:
-- Правильно! Полицию! Ха-ха! Сюда её! Как еще же! Ха-ха!
И ведь появляются - в центре их много, просто спят, что ли. Двое, в черном. Погоны - размером со всю их мешковатую фигуру. Фигуры - их же двое.
-- Нарушаем? - ленивое, обычное, с коротким унылым махом к кепке - даже недомахом. Надоело к ней, можно и не долетать.
-- Товарищи, господа! - мямлит человечек, судорожно понимая двоякость будущего. И это тоже не вина его - кто научен воспринимать погоны на своей стороне? - Это какой-то сумасшедший! Напал, тычет сосками своими, нападает!
-- Разберемся, - вяло вываливается изо рта жующего одного.
-- Документы. Ваши. - также вяло вываливает второй, не жующий, но обращаясь не к сумасшедшему худому, а кчеловечку.
-- Мои?.. Ах, да. Да-да! - всплеск подолов пиджака, нервоз пальцев, щелчок замка портфеля. - В-вот.
Углубились в изучение. Оба. А худой ходит вокруг, и вдруг цепляет своей свободной от сосок веткой человечка и, пригнувшись, с треском в тонком стволе:
-- Слушай, я сам против сосок! Слышишь? Все это ересь и гадость. Гавно, если хочешь. Не верь никому, не верь этим соскам. Но как же жить-то ты будешь? Они же везде и всюду - куда ни глянь: соски, соски, соски! Сосут все - от милюзги до бабушек-дедушек! Не дури, соси с нами, просто соси и не получай удовольствия. Не думай о сосках, что они для твоего....
-- Что же это, гражданин, нарушаем?
Тихо, без грома, без киношного гнева вопрошает один жующий. Второй не жующий глядит в сторону на спешащие женские ноги.
-- Й.. Й-а? - щебечет человечек, и чувствует: двоякость будущего поворачивается ощутимо.
-- Вы. Вам соску, а вы кричать. У нас свобода, у нас даже новую веру выдумать.
И ведь это он шутит - шутканул, про веру. Не про соски, не про худоко сухого прыгуна, не про человечка, а про настоящее, про всех окружающее.
-- Вам же не нож в пузо тычат, а соску жалкую. - продолжает жующий один. А руки в карманы. И жевание как-то развязней. И посланец новой веры уже за спиной - глазами зыркает, и не понятно: то ли он за слова, то ли он перед слова. Или понятно - на скромный, запуганный взгляд человечка.
-- Да я.. Я же... Я... - трясется; йакает; губа нижняя в нервах. И падает мирок, и рушится даже ненависть и омерзение просачивается сквозь пятки. Кричит на весь бульвар: - Да я жесосу! Сосу! Видите, видите?!
И к мешкам у газончика, оттуда сыплется, растекается резиновая радость. Хапнул, с асфальта прям, в рот, и со смаком, чтоб все поняли - он сосет.
-- Я сосу! Видите? Видите?!
-- Видим, - развеселились оба, жуящий и не жуящий.
А поставщик новой веры кинулся к мимо спешащему.