"О, лучше бы мне никогда не записывать сны!.. Правы великие посвящённые древности: для того, кто записывает или рассказывает свои сны, они превращаются в реальность!.."
Г. Майринк, "Ангел Западного окна".
"В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостью, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью".
Ф.М. Достоевский, "Преступление и наказание".
"Цветные сны в зеркалах
Вдыхали в грудную полость".
группа "Чужие сны", "Мир из стекла".
Вам знакомо ощущение единения с Вселенной? Когда из груди будто бы прорастает стебелек и тянется вверх, к небу, а ты превращаешься в воздушный шарик, который вот-вот оторвется от земли. Это не больно; это не ощущение полета. Это точь-в-точь будто ты превращаешься в воздушный шарик, колеблющийся над травой и готовый взлететь в любую минуту.
Вам знакомо ощущение полного одиночества? Когда ты чувствуешь себя пустой вазой, в которой даже ветер не колеблется. Внутри лишь черная пустота. Смотришь внутрь, а единственное, что меняется – вокруг черной массы появляется красный мерцающий круг, но это лишь оптическая иллюзия. А еще бывает так, что ты словно смотришь на себя со стороны. И тогда это похоже, как если бы мать, отправившая сыновей на войну, увидела бранное поле, усеянное трупами, над которым медленно кружат вороны. Она начинает кричать, кожа, кажется, готова треснуть, глаза закрыты так плотно, что из них не может вытечь ни одна слезинка, седеющие волосы будто бы застыли под порывом ветра, и все будто бы замерло вокруг, в центре лишь она – кричащая, не верящая.
Бороться с последним ощущением бесполезно: ты сдерживаешь себя, пытаешься отвлечься, а в итоге волна, которая всегда была внутри, бешено вырывается из груди и накрывается тебя, а ты давишься горькими брызгами.
От себя можно лишь бежать. Ты никогда не сможешь убежать, но главное – не прекращать. Стоит лишь на секунду остановиться, чтобы перевести дыхание, внутренняя волна разорвет тебя.
И еще вот что интересно: когда общаешься с человеком, ты все равно одинок. Но иногда ты понимаешь, что он такой же, как ты. И остается лишь шепотом произнести, как негласный девиз: «Одиноки, но не одиноки». В этот момент я представляю нас на фоне темно-синего ночного неба, в котором едва видны звезды, они как микроскопические мерцающие точки, а мы, похожие на бумажных человечков, приколоты к этому полотну. Мы чуть подрагиваем от ветра, похоже, будто хихикаем. Но мы правда – бумажные. Потому что фигуры нелепы, такие округленные и широкие, а вместо лиц замерла фотография, та, какую мы бы хотели видеть на этом месте. Точнее, как бы мы хотели, чтобы люди видели нас.
***
Я резко открыла глаза от назойливого ощущения, что по мне кто-то ползёт. Закрыла глаза, пытаясь уснуть, но как будто бы начала видеть, как это насекомое шевелит своими длинными усиками прямо перед моим лицом. Снова открыв глаза, я поёрзала ногами. Мерзкое ощущение не покидало меня, тревожный сигнал о щекотке заполонил мой мозг. Каждый раз, когда я моргала, голова насекомого, его длиннющие шевелящиеся усы, его шероховатые лапки, прилипшие к моей ноге, вспыхивали у меня перед глазами. Нельзя сказать, что я чётко видела это существо - оно будто проступало из тьмы. Я попыталась определить, на кого оно похоже, но поняла, что это лишь странный плод моего воображения: тараканье тело, муравьиная голова и усы жука. Этот образ, эти тактильные ощущения были такими реальными, что я начала ворочаться и отвлечь себя сторонними мыслями. Произошло же, как всегда бывает в таких случаях: пустота в голове, что-то вроде щелчка и опять, по кругу - мысли о том же неприятном, о чём думал пару мгновений назад.
Вдруг по моему телу разнеслось какое-то чувство и тут же, практически одновременно с этим, - озарение. Это озарение - причина, а не следствие этого разлития. Я насекомое. Ужас охватил меня, но и он напугал меня, потому что был недостаточно сильным, как будто все мои чувства обмельчали и стали подобны чувствам насекомого. Воистину это был ужас Грегора Замзы, но всё-таки, я ощущала всё острее чем он, всё длилось дольше и было упорное сопротивление осенившей меня мысли.
Показалось даже, что всё вокруг расплылось, как в мозаичной сетке глаз насекомого. Я лежала неподвижно, но казалось, что я барахтаю своими лапками, усиленно верчу неповоротливой головкой. Вроде бы я не изменилась в размерах, но чувствовалось, что я маленькая, но это казалось логичным, будто бы тельце сжалось до размеров души.
Я обняла себя руками - а это были всё ещё руки - положила ноги так, будто сижу по-турецки. Тело ощутило своё же тепло и будто бы успокоилось, обмякло, мысли тоже свернулись калачиком. Глаза закрылись, но лампочка в мозгу ещё не погасла, а потому работа ещё продолжалась, что-то снова вспыхнуло в мозгу, словно ошалелая мыслишка скакала с факелом и старалась разбудить всех, мол, пожар или ещё какое-то бедствие. А вспыхнула простая фраза: "защити меня" - естественное следствие погружения в состояние насекомого. Шальной мыслишке удалось перебудить всех остальных, пошло-поехало дознание, откуда эта мысль. Почему-то казалось, что она уже была - в определённое время, при определённых обстоятельствах.
Собственное моё же тело запульсировало, словно показывая, что руки помнят, где и когда это было. Но я сама уже догадалась.
Были молочные сумерки, точнее, молочная летняя ночь - летние ночи всегда такие, будто изрядную долю пепла развели густым молоком и плеснули на весь мир, даже немного на глаза людей попало. И оттенки самые потрясающие: не просто серый с белым, есть голубоватый, потому ночи так таинственно светятся, немножко фиолетового - для глубины. Густой смесью ночь окутывала ту комнату, синюю постель, белые стены и потолок. Я встала с постели, движимая каким-то чувством, завернувшись в одеяло, словно в кокон. Теперь, после кафкианского наваждения, я понимаю, что во всех моих тогдашних действиях было много насекомоподобного, потому что я всегда была букашечкой, но лишь недавно поняла это. Я смотрела в окно, мерцающее окно, манимая светом, как любое насекомое, будь то мотылёк или жучок. Ничего не было в моей голове, ни одной мысли, самой жалкой, даже остатка того побуждения, из-за которого я встала. Я просто смотрела на то, как постепенно молочная летняя ночь превращалась в обычную, чернильную. Хотя такое превращение занимает слишком много времени, а я смотрела всего лишь пару секунд, так что даже этого я не увидела. Пустая голова, в ней ничего не было, это не было погружением в мысли, задумчивостью или даже трансом, в который мы многие часто впадаем, чтобы отдохнуть. Просто я в коконе и свет. А потом загребающее движение сзади, он обнял меня и не отпускал, как будто я качалась на одной ноге около пропасти, а он спас меня. В моей голове по-прежнему ничего не возникло, я лишь высунула руку и положила ему на грудь, боясь сжать и причинить ему боль. Почему я так сделала? Это так же не было велением ни мысли, ни даже сердца. Так себя проявила запоздавшая мысль, пришедшая только сейчас - "защити меня".
***
- Я просто хочу прижаться к твоей груди, - сказала я, лёжа на кровати, смотря куда-то вниз, скорее, вникуда. - Неважно, что я только что ненавидела тебя. И сейчас ещё немножко. В сущности, кроме тебя, у меня никого нет. - Слеза поползла из глаза, перепрыгнула через нос и оказалась на другой половине лица, где продолжила свой путь. Миг спустя мне показалось, что я захлёбываюсь, хотя больше слёз не чувствовала. - Мне бы хотелось прижаться к твоей груди. Ты бы обнял мои плечи, а одна ладонь зависла бы в воздухе. Ты бы колебался, а потом буквально одним пальцем похлопал бы меня так, словно отстукиваешь сообщение на азбуке Морзе, словно бы говоря: "Ну-ну, успокойся". Я бы прижалась лицом к твоей груди так сильно, что было бы непонятно, то ли я хочу впечататься в тебя, то ли хочу задохнуться. Рот бы раскрылся, словно я безмолвно кричу, а слёзы бы ползли, каждую я бы ощущала как прикосновение холодного лезвия, но я бы не вздрагивала. Я бы не вздрагивала, тогда ты ничего не почувствуешь и уснёшь, теша себя ложной надеждой, что это в последний раз. Или думая, что можешь мне помочь. Одному Богу известно, что творится в твоей голове.
Почему не помочь, а защитить от самой себя?
Я провела по лицу пальцами и они словно увязли в моём лице, кожа которого стала подобна пластилину. Энергичными движениями я осушила его, провела указательными пальцами под нижними веками, повернулась лицом к стенке и приказала себя уснуть.
Я стояла перед чем-то странным. Это было что-то вроде барьера то ли из воды, то ли из жидкого стекла. Скорее, из жидкого стекла - оно более тягучее и пластичное. Но поверхность этой стены была рябой, как водопад или как поток воды, льющийся вдоль чего-то. Я видела только ту стену, которая была у меня перед глазами. И немножко дальше тоже. Но она уходила в черноту, как будто это было в театре и лишнюю часть сцены попросту не освещали. А место, где стояла я, напротив, источало мягкий голубой свет, такой прохладный и невесомый, почти невидимый. Глаз улавливал лишь отдельные лучики, которые не были серыми или чёрными. А ещё я почему-то подумала, что попала в игру, программу которой не дописали. Я в серой текстуре, впереди какая-то стена, но она явно здесь не просто так.
И вдруг к стеклу резко прильнул силуэт, как будто бы стукнулся о него, словно зовя о помощи. Руки были подняты вверх и изломаны в сгибе так, словно это были крылья. Потом они опустились и человек встал непринуждённо, как будто так и должно быть. Стекло словно было стало тоньше, хотя видимых изменений не произошло, и я поняла, что эта одна из моих подруг, которую я так часто видела в качестве фигурки на небосклоне одиночества. Этот голубоватый свет лился из её глаз, теперь он подсвечивал стекло, освещал её и моё лицо, но он был всё такой же мягкий и пористый.
- Ты тоже с ними согласна? - спросила она и многозначительно посмотрела на меня исподлобья.
- С кем?
- С рухнувшими с дуба людьми. Которые считают, что мне пора лечить нервы. Бесят. - Она откинула голову назад и искривила губы, а потом снова посмотрела на меня.
Я слабо покачала головой, подбирая слова для ответа.
- У нас есть что-то общее. И иногда я тоже думаю, что мне надо лечиться, только не нервы, а душу. Потому что иногда я думаю, что я душевнобольная. Однако никто не посылал меня к врачу. И тебе не надо никуда идти. Потому что тогда я потеряю человека, благодаря которому я знала, что есть люди, которые чувствуют то же, что я. Они просто чувствуют и потому понимают, больше ничего. От этого было легче. Вот вылечат тебя, а я буду думать, что больше нет таких людей. Наверное, поэтому я сама только думаю о лечении, но ничего не делаю. Меня это устраивает. И мне хочется, чтобы моих близких тоже устраивало. По крайней мере, тех близких, которым я готова открыть эту свою сторону. Хочется, чтобы меня полюбили такой, какая я есть. Потому и не хочу ничего не менять. Надеюсь.
Она положила руку на стену, и она медленно повторяла ее очертания, словно пластилин. Потом она убрала руку, а стена, ещё медленнее, чем обычно, разгладила этот след. И пока я смотрела на это, я поняла, что постепенно всё исчезло и я проснулась.
Я смотрела в потолок и мне до сих пор виделся отпечаток руки, голубоватый свет и мягкие очертания ярких волос, которые просвечивали пятнами сквозь это стекло.
***
Нет ничего естественнее, чем смотреть перед сном в потолок. Он как бы полотно для мыслей, которые так рьяно окутывают тебя перед сном. Тени неподвижно лежат на белой глади, которая ночью становится жемчужно серой. Всё это серое окутывает тебя, словно одеяло, обступает со всех сторон, нависает за спиной. Сквозь кожу, по каждой поре, мягкой поступью, тени пробираются внутрь, заполняют эту пустоту, витают, словно клуб дыма, посвистывают, как сквозняк. От этого ощущения хочется или рыдать, или бежать, бежать как можно дальше, задыхаясь, изгоняя тем самым этих призраков изнутри. Но сейчас, когда я лежу, мне некуда бежать, я словно в коробке, ничто не может меня спасти.
Мой Оле-Лукойе покинул меня, но когда он вернётся, я обязательно расскажу ему про это, и он молчаливо поймёт.
Я будто бы забилась в угол.
...Мой нос и рот начали издавать какие-то забавные звуки, похожие на хрюканье. Насколько уродливо и смешно я выглядела со стороны. Правая рука была измазана чем-то чёрным, оставшимся после того, как я протёрла глаза. Я оглянулась, надеясь увидеть за спиной Смерть. Но никого не было. Смешные звуки продолжали вырываться из моего рта и я думала, то ли смерти никакой и впомине не предвидится, то ли эти повторяющиеся, будто бы предсмертные, муки свидетельствуют о том, что Смерть моя верная подруга, к которой я однажды уйду в гости.
Requiem aeternam dona eis, Domine,
Et lux perpetua luceat eis.
Воспоминание вспыхло и погасло, а горесть осталась. Смерть, наверное, и есть одна из этих теней, может быть, она даже их предводительница, этакий ворон, который кружит-кружит где-то вдалеке, а потом медленно приземляется и клюёт тебя вместе с своими собратьями.
Может, поэтому я хочу выбить ворона на своём теле, обрамить его ярко-красными розами, чтобы было видно издалека, что один из них - здесь, что я его приручила, или, по крайней мере, не боюсь его, что я не побеждена им?..
***
Ярко-красные огнетушители. Два ярко-красных огнетушителя. Они лежат неподвижно, но тем не менее, мне кажется, что вокруг них появляется лёгкий ореол, как будто они выцветают; нет, скорее, будто их краска вылезает из своих границ, будто её слишком много, вот-вот она брызнет мне на лицо.
Не могу понять, то ли это тепло красного цвета, то ли просто слёзы прыснули вверх, словно кто-то нажал на слезные железы, и они вот-вот появятся в уголках глаз, но пока я чувствую их только носовыми пазухами и горлом.
Из алой кляксы огнетушителей выползает ниточка, осторожно вьётся, словно боится, что сейчас что-то произойдёт. Она кажется такой тонкой, нежной, в этом есть что-то пронзительное, немного душераздирающее. Всё, что так или иначе похоже на эту ниточку, я почему-то ассоциирую с собой. Я буду тонкой нитью, на твоём запястье.
И тут на моих глазах ниточка падает, будто кто-то резко отшвырнул её. Не снимай меня, не позволяй упасть мне. Она чернеет, съёживается. Неужто её кто-то топчет? Я не могу этого вынести, но не могу ничего сделать. В сердце иголкой боль, не очень сильная, но ноющая, изматывающая.
Кажется, Оле-Лукойе покинул меня, оставив мне на память свой чёрный зонт.
***
С тех пор я не вижу ничего, кроме черноты. Это даже не темнота, а именно чёрная густая обволакивающая дымка. Сквозь неё проступают яркие краски, пятна, та жизнь, что никогда не была знакома мне, но я хотя бы иногда чувствовала себя её частью. Дым не выедает глаза - нет слёз; он наполняет лёгкие той тяжестью, которая едва ощутима, но ты сразу понимаешь, что она там есть... Это неуловимое ощущение ничего... Счастья нет... Горя нет... Есть только чёрный дым, заполняющий тебя изнутри и вытравливающий всё то, что делало тебя живым.
Я снова лежу. Я знаю, что ночь. Сетчаткой глаз я чувствую зеленоватый мерцающий свет луны. Я лежу на боку, ведь так удобнее и привычнее, хотя, по существу, мне нет никакой разницы, как я лежу. Я могла бы подумать о том, как приятна на ощупь наволочка и простыня, как мягко и тепло одеяло, как красив свет луны, лакунами проникающий сквозь шторы. Я могла бы в свете луны посмотреть на икону и подивиться спокойствию и мудрости, которую излучает Богочеловек, глядя на меня. Я могла бы вспомнить, что хорошего случилось со мной за день и улыбнуться; могла бы вспомнить то плохое, что случилось за мою жизнь, поплакать и уснуть, сильнее укутавшись в одеяло. Но я ничего этого не делаю, потому что мне всё равно. Чёрный дым - мой верный спутник.
Я скажу - внезапно - хотя мне не было до этого никакого дела - часть пространства передо мной уплотнилась, стала непроницаемой, почернев. Оно начало походить на силуэт человека, как будто кто-то лежал на диване, а я смотрела на него с другого конца комнаты и он казался мне просто чёрным человеком.
Наконец, он приобрёл черты лица, а вот всё остальное казалось по-прежнему чёрным, хотя кто знает, может, на нём была чёрная одежда. Скорее всего, так и было. Это был юноша, он выглядел так, как выглядел бы любой юноша в моих грёзах, то есть по шаблону: тёмные, в лёгком беспорядке, слегка вьющиеся, волосы, правильные черты лица, в которых просвечивало что-то необычное, тонкие, но не в нитку, губы, с которых готовы были сорваться слова, которые я всю жизнь хотела услышать. Разве что глаза были не тёмными, к которым я привыкла, а серые, пронизывающие серые, в которых свет луны заронил каплю болотного цвета; неужели это отголосок памяти о моём Оле-Лукойе, ведь у него были светлые глаза?
Я хотела спросить: "Кто ты?", но поняла, что он не сможет ответить, потому что я сама не знаю, кто он.
Его кожа была такой бледной и сияющей, он был похож на ангела, воплощающего моё одиночество, потерянность и безразличие. Его присутствие успокаивало меня, я сразу почувствовала к нему сильную привязанность и если бы я могла любить, я бы сказала, что люблю его.
- Ты будешь со мной? Ты не оставишь меня? - спросила я.
- Не оставлю.
Я повернулась на другой бок, спиной к нему, и он крепко обхватил меня рукой.
- Ты же знаешь, я сделаю всё что тебе нужно. Я буду тем, кто тебе нужен. Я буду любить тебя, но мне не нужна твою ответная любовь, мне достаточно знать, что ты нуждаешься во мне.
Я почувствовала тёплое прикосновение к своей шее. В моих глазах задрожало что-то, горло пронзила струя воздуха, которая почти полностью рассеяла дым в лёгких. Я всегда знала, что буду одна, но также я всегда знала, что всегда буду нуждаться в ком-то. А этот сероглазый лунный ангел в чёрном - тот, кто всегда будет со мной, тот, кто всегда будет мне нужен.
***
- Что ты здесь делаешь? - в ужасе спросила я.
Вместо моего ангела передо мной лежал Оле-Лукойе, но он сильно изменился. В его глазах не было теплоты, теперь это были просто голубые льдинки, которые словно никогда и не таяли.
- Ты всё ещё думаешь обо мне, вот я и здесь. - Сказал он это с такой театральной интонацией, что ему только не хватало цилиндра, непременного атрибута Оле-Лукойе.
- Ты мне больше не нужен! - само его присутствие причиняло мне боль. Я попыталась отвернуться, но что-то неведомое не дало мне сделать это, я так и осталась лежать вполоборота, словно меня пронзило копьём. Нет, скорее, пришпилило булавкой, как бабочку.
Он положил руку на моё плечо, и меня словно током ударило. Я выгнулась в струнку, но ничего не сказала.
- Ты ведь думаешь, что я был всем для тебя, единственным, а если и я покинул тебя, то больше никого и не будет?
Это было так, кому, как не ему, знать мои мысли.
- Но я не покину тебя. Потому что ты любишь меня.
- Я не люблю тебя. По крайней мере, не люблю так сильно, как любила. - Я смогла развернуться к нему. - Но есть порог самоуважения, гордости, если хочешь, который даже я продолжаю держать.
Он усмехнулся при слове гордость, словно впервые слышал его по отношению ко мне.
- Знаешь, я хочу, чтобы ты полюбил так же сильно, как я. Ты говорил, что любишь, но эта была ложь. Полюби хотя бы на сотую долю так же сильно, как я. Я не желаю тебе несчастной любви, нет, пусть она будет взаимной. Но я хочу, чтобы ты познал ту боль, которая неизменно преследую такую любовь, тот страх потери, те сомнения, ту готовность простить что угодно, лишь бы человек был рядом. Я бы и тебя простила, Оле, если бы точно знала, что не будет больше такой боли. А так - без тебя уже чуточку лучше. А с тобой снова был бы страх, что всё это повторится. Прости... - Слёзы заливали моё лицо, я снова почувствовала ту боль, которую не чувствовала уже давно, мне было так плохо. Я глубоко жалела, что позволила Оле-Лукойе лежать здесь.
Он лежал, будто бы шокированный, но мне кажется, это было одно из тех несильных озарений, после которых он порывался изменить всё, но всё оставалось по-прежнему.
- Я не хочу по-прежнему. Я хочу, чтобы ты ушёл. Я буду любить лишь потому, что хорошего было так же много, как и плохого.
Я снова схватилась за край подушки и сжалась в болезненных судорогах, не в силах даже позвать моего ангела, поэтому он не пришёл и не облегчил мои муки.
***
А сон, он бесконечен?
Лежать рядом с ним – словно покачиваться на волнах. Тепло, обволакивающее тебя, отреш;нность от мира, ни к чему не обязывающее молчание. Можно взять его за руку и заглянуть в эти понимающие, с зеленцой, глаза, не боясь, что он причинит тебе боль, увидеть сво; отражение и не испугаться. Его губы так чётко очерчены. Нет ничего изящнее его верхней губы. Лук Купидона. Так бы назвали это в старину. Нежный цвет, как у плёнки, которая скрывает зёрна граната. Нежный, розоватый, а за ним - пылающий, сочный, глубокий цвет. Сладкий поцелуй, которым не насытишься, как зёрнышком граната. Сердце, гоняющее кровь. В глубине чувства всегда глубокие цвета.
Но почему-то ощущение тревоги не покидает меня. Оно смутное, колеблется на дне души, словно водоросль в мутных водах озера. Я смотрю в окно, и белые лучи солнца ослепляют меня, они кажутся ещ; ярче, чем на самом деле. Солнце-паук. Такие же белые, кипенно-белые, стены мерцают, словно отражая лучи солнца. Я не могу сказать, что они давят на меня, но мне кажется, что я не смогу выбраться. Меня будто накрывает лавина: белый холодным обжигающим потоком, не могу дышать. El fondo un campo de nieve. Тает. Вода в лёгкие. Талая серая вода. Зажмуриваюсь сильнее, выдыхаю, ослеплена солнцем. Откуда выбраться? Отсюда, из этой комнаты? Непонятная загадка поразила мой мозг. Невозможность ответа – я теряю силы.
На стенах расцветают белые розы. Горе. Возмездие. Нежные лепестки, упругие, как сливочное масло, легко тающие.
Я утыкаюсь в плечо моему Ангелу, мне будто бы легче. Он ничего не спрашивает, он вс; чувствует, понимает, он ещ; большая часть меня, чем Оле-Лукойе.
Мне ничего не надо,
лишь боль с собой унесу,
как мальчик из сказки забытой,
покинутый в темном лесу.
Мой Ангел не всесилен, но он сильнее меня. Он не спас;т меня от тягостного чувства, которое возникло у меня в этой комнате, но он может защитить меня. Я могу посвятить все порывы ему и тем самым забыть о себе, о своих ощущениях. Галлюцинации искажают зрение мне, и даже слово "любовь" потеряло смысл. Он никогда не осудит меня за это.
***
Это была действительно хрустальная осень, по ощущениям всё было прозрачным, как хрусталь, покрытый позолотой. Небо голубело невыносимо, сияя в агонии перед тем, как оно надолго покроется серой завесой. Листья монетками дзинь усеяли траву, а те, что не успели упасть дзиньбимдзбимбиммм, переливались на стоящем неподалёку дереве. Издалека они были похоже на маленьких птичек чивичивичивидзинь, которые то и дело вертели головами чивичив. Мне даже казалось, что я слышу их пение, похожее на звон колокольчиков. чивичиви тирлитирлти титити тоньк тоньтонь бимбимбиммм тиньтинь. Тепло ещё чувствовалось, но уже ускользало. Тонкие лучики солнца, пронизывающие пространство, дарили тепло, если касались тела, но как только связь нарушалась, становилось прохладно. Мне не нравилось это пронизывающее ощущение, оно будто покрывало коростой хрррр то счастливое умиротворение, которое царило у меня в душе, поэтому я подбежала к дереву, чтобы любоваться им снизу вверх. тиньтоньтиньтонь. Листочки всё так же поблёскивали бочками, а ощущение хрустальности расплылось по воздуху. тиньтиньтинь. Я глубоко вздохнула, ощущая прозрачный, слегка терпковатый, аромат осени.
Золлллото ллллистьеффффф шшшшшшшум хрхрхр синьсиньсиньннннь небесааааа аааааххххх простоооооор дыыхххххаааааания
Как-то неуверенно мне подумалось: "Счастье".
- Куда ты убежала? - спросил меня кто-то.
Бомммммм.
Я с удивлением обернулась и увидела его синие глаза.
Я раскрыла рот. Я начала задыхаться, слегка пятясь назад. Я резко обернулась и упала, а земля подо мной разбилась дз тссс пшшшт дзбомммм хрррр на тысячи хрустальных осколков, посвёркивавших золотом тиньтонь......
Мне казалось, они напевали: "Выдуманное счастье...выдуманное счастье..."
***
Пятно крови медленнее и медленнее растекалось по простыне, но несмотря на свой малый размер, оно выглядело впечатляюще. Пятно темнело в гуще синих сумерек, слегка мерцая фиолетовым отсветом. Я смотрела только на него, в самый его центр, и кровать ширилась для меня бесконечным пространством. Я истерически засмеялась, откинув голову назад, с удивлением заметила, что он ещё здесь, но не прекратила смеяться.
Потом я посмотрела ему на переносицу, потому что не хотела смотреть в глаза, но хотела, чтобы он подумал, что я смотрю туда. Даже с такого расстояния на его бледной коже я заметила маленькую золотистую веснушку прямо там, куда я смотрела. Она была еле различима в сгущавшейся темноте.
Как я вообще оказалась здесь?
Мне вдруг пришло в голову, что я всегда была здесь, всегда лежала на этой кровати. Хорошо, допустим. Но он здесь откуда? Даже если бы он пришёл, он не мог этого сделать. Просто в какой-то момент он оказался здесь. Ещё вспомнилось, что я сразу прильнула к нему, а он не сопротивлялся, но и отдачи с его стороны не было. Я это почувствовала и встала от него на расстоянии вытянутой руки в буквальном смысле: вытянула руки, касаясь кончиками пальцев его груди, внимательно смотря на его лицо. Как обычно, в его выражении была какая-то недоступная мне глубина. Недоступность. Да, именно. Точнее, непостижимость.
Режущая горечь и озарение пришли одновременно. Я наклонила голову вбок и спросила, скорее утверждая:
- Ты никогда не любил меня?
Он невозмутимо молчал.
Я бросилась на него, обхватила его шею руками, а ногами - поясницу, и повисла на нём, стискивая изо всех сил, шепча на ухо:
- А я так тебя любила. Ты мне сердце разбил. Понимаешь? Вдребезги.
Я со стоном заплакала и уткнулась ему в шею. Я так хотела, чтобы он что-нибудь почувствовал, но я знала, что ему всё равно. Или он чувствует, но это та самая глубина, которую мне не постичь никогда? В любом случае, если бы всё было правильно, я бы смогла её узнать. Он был бы для меня так же открыт, как моя грудная клетка, которая распахнулась в тот самый момент, когда я уронила первую слезинку на его шею.
Я заглянула ему в лицо и попросила:
- Полюби меня. Полюби меня формально. Ты же уйдёшь утром?
Он поцеловал меня, а я даже не закрыла глаза. Слёзы снова текли из моих глаз. Мне было так холодно, но я лишь сильнее обхватила его шею.
- Это было ужасно. Мне было больно. кровь крик ребёнок тёмно-красный утробы острый нож темнота. И холодно. - говорила я, глядя в потолок.
По моему плечу скользнул его взгляд.
- Побудь со мной ещё немного. Я не хочу одна умирать.
Я продолжала смотреть в потолок, но мне показалось, что в его взгляде сверкнуло неверие и усмешка. Ледяной нож. Резко ванная яркий свет блеснуло металл хватаю рука левая прожилки синеет режу боль зажмуриваюсь темнеет боль уходит поток воды руку алая вода течёт. Намокнув, я вышла из ванной и встала посреди комнаты, тряся левой рукой, с которой капали вода и кровь. Холодболь. Пару мгновений спустя я посмотрела на свою руку так, словно то, что произошло в ванной, улетучилось из моей памяти.
- Я не умру. Это так... - пробормотала я.
дим больно. дим больно. димбо. димбооо. димбооооо. дииииимбооооо. олеееебоооо.
Я забралась на кровать, подсела прямо к нему, взяла его руку и сделала так, чтобы он обхватил моё левое запястье.
- Это ты сделал. Возьми. Зачем я это сказала? - я засмеялась и упала на спину, а кровь текла, медленнее и медленнее, образуя пятно на простыне.
Потом я снова обняла его.
- Ты хотел, чтобы я сама тебя обнимала. Ты только не уходи. Мне холодно. холодбольлёдрежет. Мне так холодно. как нож. Я положила голову ему на плечо, и мне даже показалось, что он меня укачивает. Так я и уснула.
***
Небольшая комната. Окутана темнотой. От окна растекается серебристое пятно луны, отливающее синевой чернил. Стол. Его очертания можно угадать лишь по выступающим очертаниями прямоугольника крышки. Кто-то. Спиной. Что-то пишет? Да. Тёмно-синие строчки высвечивает луна. Почерк убористый, не совсем мелкий. Видно, что то, что пишет, волнует его. Небезразлично.
Закончил писать. Бережно укладывает листок в ящик стола, в стопку других. Достаёт из ящика шкатулочку. Деревянную, резную, тёплого коричневого цвета, покрытую лаком, с маленькой медной скважиной, чуть-чуть покрытой ржавчиной, с таким же медным, слегка ржавым колечком на крышке. Разговаривает с ней. Любовно смотрим в скважину, будто в человеческие глаза. Умиротворённо прячет шкатулку в ящик и ложится спать.
Просыпается. Полдень. Завтракает. Выходит на прогулку. Гуляет чрезвычайно долго. До поздней ночи. Ходит. Заходит в парки и скверы. Сидит на скамейках. Покупает перекусить. Любуется небом. Слушает птиц и разговоры людей. Знает многих. Его не знает никто. Переживает, радуется за них. Видит жизни. Дорисовывает детали в своём воображении.
Приходит домой, когда все жители спят. Садится за стол в комнате, окутанной темнотой. Любовно записывает фрагменты, которые сегодня увидел. Придумывает оставшуюся часть истории. Беседует со шкатулкой. Мирно улыбается. Спокойно засыпает.
Проходит много дней. Страшная вонь. Соседи звонят в полицию. Взламывают дверь. Лежит. Полуистелвший. Рядом - шкатулка, красиво переливается в столпе солнечного света, резьба поражает своей красотой, колечко на крышке посверкивает, скважинка темнеет, тая в себе глубину. Любуются.
Я проснулась. Стрррррах-ах-ах-ах.
***
Впервые я осознала, что не сплю. Я вскочила. Кажется, я так и уснула - поджав коленки под грудь и уткнувшись лицом в одеяло. Его здесь не было. Я оглядела кровать. Пятна тоже не было. Кррррррррак бдмммм. Рассыпало(а)сь.
Выбегаю на улицу бегу что есть силы хочу подавить крик режущий гру ах боль останавливаюсь иду ноги столпы странно сверху ноют приятно немного внутри тепло разгорающаяся печка снаружи прохладно закон термодинамики не простудиться бы хотя кому люди много что делать.
Прохладно сегодня хорошо надел пальто надо бы перекусить бутерброды вкусно что за привычка стоять посреди дороги и всё-таки надо что-то сделать решиться первый шаг они любят.
Опаздываю кажется в любом случае успел выпить чашку о мой автобус ай идиотка быстрей потом ждать.
Пиджачок совсем износился надо купить новый а сейчас что хотела купи ах да нужно к молочнику потом успеть к врачу столько дел ах простите направо.
Ребята догоняй кто быстрее до остановки ха-ха-ха.
Стою обходят толкают плачу не видят неви невидимка НЕВИДИМКА вещий шкатулочка комод отделы французское мыло цвета наваррского пламени с дымом испания песочно-жёлтый пыль ярко-красный кровь чёрный коррида не могу смотреть не могу быть не хочу быть любовь узнаю по боли снова игла хочу спать.
***
Стою посередине зеркальной комнаты, так искрится, несмотря на то, что источника света нет, искорки прыгают из одного зеркала в другое, словно играют в чехарду. Зеркала покрывают стену сплошь, без стыков, похоже на застывший жемчужно-серый шёлк. Пола не чувствую - так странно. Потолок вроде есть, но его поглотила темнота. Есть ощущение, что эта тьма и есть потолок, но она не нависает тяжёлым массивом, даже видно, как на границе с зеркалом слегка сереет и недвижно клубится.
Кажется, я не отражаюсь в зеркалах, ещё одна странность. Но там всё равно что-то есть. Подхожу к первому. Насекомое лежит в постели, дрыгая задними ножками, словно пытаясь ощупать себя. Потом успокаивается, расслабляется, будто засыпает. Потом картинка исчезает, растворившись в молочно-фиолетовой кляксе.
Другое зеркало. Что-то, похожее на пластилиновый комок, расправляется, передо мной голубоватое мерцание. Две девушки, разделённые прозрачной стеной, разговаривают. До боли знакомая картина.
Ещё. Я сижу, сжавшись в комок, плачу навзрыд, задыхаясь, вытирая с лица обильно текущую солёную влагу. Сзади какая-то чёрная фигура. Мурашки по коже. Себя помню, фигуру не могла видеть. Ощущение такое, будто звучит реквием.
Красная ниточка, сияя изнутри, сплетается в бутон розы. Роза вытягивается, расцветает, заостряет свои шипики, трепещет зелёными листочками, которые словно покрыты маленькими колючками, но они безвредны. Прилетает ворон, садится прямо на шипы. Ему не больно.
Два человека лежат на постели, девушка и юноша, юноша обнимает девушку она спит спокойно но чувствуется что перед этим сильно тревожилась парень уверенно и с любовью обнимает её охраняет покой опять юноша и девушка но это уже другой девушка напугана плачет это я я помню было так больно будто ты бабочка а тебя пришпилили на панно и под стекло без воздуха и любуются поток белого света очертания проступают комната стены вроде большая но простора нет гнетущее ощущение солнце светит ярко снова девушка и тот юноша из предыдущего зеркала которого она не боится кажется эта девушка я но не уверена не помню этого будто я долго бежала вдох-выдох будто падаю с сини небес чувствую эту синь спиной падаю в золотистые листа хрустальный тинь-тинь земля вдребезги на меня смотри синь глаз это я но не я простыня ползущее пятно крови ширится и ширится заполняет собой всё это уже не пятно это темнота сумерек густо-фиолетовые принимают очертания людей я и он обнимаю безразличие гниющий человек никто не видит заметьте прозрейте докричаться бы уже поздно слепые глухие болтуны.
Пщщщщ. Стекло лопнуло, осколки взорвались, превратившись в мелкую пыль, окутывая меня. Я дышала искрящейся массой, чувствовала, как тяжелеют лёгкие. Рак. Не может быть. В моей голове будто распустился красный цветок с огромными лепестками, мак. Будто в пустыне. Ни я, ни ты уже не можем их сорвать. Глаза. Рот. Запах. Тоска. Не на своём месте. Вдыхаю глубже. Уношусь в какие-то дали. Я должна что-то видеть, но не вижу. Я должна что-то слышать, но не слышу. Все мои чувства теперь уже недоступны мне. Я могу лишь довольствоваться остатками мыслей. Nothing really matters. Хочется излить остатки слёз и никогда больше не плакать. Так было однажды, с папой, когда он обнял меня, просто так, ничего особенного, но стал роднее, чем когда-либо прежде, не хотелось больше быть ни с кем.
Я ничего не помню из детства. Я не хочу туда возвращаться. Это просто сплошной поток ощущений, среди которых всполохами самые яркие, болезненные. Глупые переживания, но серьёзный багаж в опыте. Мир смотрит на тебя свысока. Это проносишь через всю жизнь. Положиться можно только на себя. Чужеродность. Постепенно отупление чувств. Быстро утихающий фейерверк эмоций, который с каждым разом сложнее разжечь. Я венецианский стеклодув. Из жаркого маленького комочка выдуваю шар проблем, обжигающий мою грудь. С такой же лёгкостью разбиваю его. В память лишь осколки. Калёным железом по сердцу любовь. Наивность. Новый дом, пять лет - день рождения, стол на улице, семейный круг, сумерки. Поход к фотографу. Красивая кукла - темноволосая, локоны, карие глаза, белое кружевное платьице и пантолончики, руки и ноги пластмассовые, тело - мягкая подушечка. Много кукол, разных, у всех имена. Посудка, которую теряла каждый год. Неопределённость, о которой не думаешь. Пылающий на щеках стыд. Щекочущая совесть. Плевок на руке, который до сих противно чувствовать. Удар по спине и слёзы в пустоту. Мысли наедине с собой. Мечтательность. Розовые обои с медвежатами - выбрала не я, но нравились. Большой деревянный стол с огромными ящиками. Дневник. Сокровенность письма. Попытка сочинительства в разных областях. Урок риторики. Читаю заметку о восходе солнца. Поездки в машине терпеть не могла (укачивало) и до сих пор отношусь неприязненно. Переезд. Тоска. Замкнутость. Потеряла родное место, не успев обрести его. Много перемен. Наедине с собой отныне. В себе.
Детство - это огонь, разный. Огонь тлеющий и вечный. Вечно напоминающий о себе.
Но теперь я вернусь к Отцу.