По тропе шли трое. Мужчина в возрасте, коренастый, крепкий, с выдубленным ветрами и дождями лицом и узловатыми руками труженика. С ним двое его сыновей. Тот, что постарше, высокий и стройный, каштановые кудри, улыбчивое лицо. Живые и веселые глаза его не могли успокоиться, желая все рассмотреть, запомнить. Им все-все было интересно и важно. Шел он чуть впереди, то и дело нагибался, разглядывая что-то в высокой траве, убегал вбок, заметив интересное. Бывало, отставал, надолго увлекшись чем-то, очень значительным в этот самый момент.
Иногда отец даже сомневался в его нормальности. Вернее, в нормальности его умственного развития. Порой ему казалось, да и супруге его тоже, что их старшенький, как бы это, помягче, немного задержался в детстве, что ли. Хотя это было и не плохо, полагали они. По их разумению, основанному на их же личном опыте, (на чьем же еще?) излишняя взрослость, самостоятельность и независимость до добра не доводят.
Зато старший был домовит. Лучшего помощника матери и не представить. В руках у него все начинало жить и существовать. Сломанные вещи, как сами собой, чинились, одежда и обувь забывали, что значит, изнашиваться и рваться. В огороде все колосилось, росло, наливалось соками, плодоносило и само укладывалось в корзины. А уж, когда ему, вдруг, вздумывалось приготовить что-либо на обед, сняв с матери часть забот, стряпня его приводила в неизменный восторг домашних. Что же, дано человеку и нравится ему. Имеет ли смысл препятствовать?
Где-то поодаль, сзади, двигался младший. То-есть, отец точно знал, что младший идет следом. Просто не видел его. Тот по своему обыкновению шел не по тропе, а сбоку от нее, бесшумно скользя между кустами и деревьями, не потревожив малой веточки, не сбив пыль с травинки.
Полная противоположность старшему брату, был он невысок ростом, тонок в кости, смугл и черноволос (в кого бы?..) Днями пропадавший то на охоте, то на рыбалке, то на пастбищах с овцами, он, нелюдимый дичок, тем не менее, удивительно гармонично вписывался в нехитрое построение маленького мирка отдельно взятой семьи. Словоохотливость и общительность старшего брата он уравновешивал сдержанностью и не многословием, нелюдимостью, отстраненной замкнутостью.
Но его стараниями и способностями в семье всегда на столе было мясо и рыба, сыр и молоко. В их не простое время весьма и весьма не лишние компоненты нормального питания. Следовательно, и жизни в целом. Так уж получилось, что склонности и предпочтения старших сыновей выявились довольно рано, не вызвав разногласий и дрязг, кому что делать. И все этим были довольны. Подрастали и младшие, но они еще и не задумываются над такими сложными вопросами, как выбор жизненного пути, играют, шалят, помогают и учатся понемногу, всему по чуть-чуть. Придет и их время.
Они возвращались с дальней заимки. Отнесли туда несколько новых ульев с молодыми роями. Проверили затон, там их дожидалось несколько сдуру заплывших в узкое жерло черноикряных рыбин. Младший быстро выпотрошил их, слил икру в прочный рыбий пузырь, и теперь она тяжелой ртутной каплей перекатывалась в заплечном мешке отца. Рыбьи туши ошкурили и повесили вялиться на высокой ветке сосны, до следующего прихода.
Отец волновался. Все ближе и ближе подходили они к большому желтому камню, виднеющемуся в высокой траве. Приметный камень. Таких в округе больше не встречалось. По обыкновению, всегда делали привал именно здесь, когда шли этой дорогой, отдыхали, перекусывали, дремали даже. Только не отец. Всякий раз он еще загодя начинал нервничать, и, подходя все ближе к камню, уже и места себе не находил. Пока не прикоснется к нему ладонями. Пока не проговорят его губы беззвучно: - Здравствуй… . Тогда он придет в себя, успокоится. Сможет внятно мыслить и связывать мысли воедино.
Вот и сейчас, он шел, легко неся немалую тяжесть своего большого тела, тяжелого мешка за плечами. Его просто несло вперед понимание, осознание, радость встречи с ней… . Пусть и не с нею самой, с памятью ее, о ней, с памятью о них. Часто уже бессвязными воспоминаниями о днях, наполненных ею. О молодости, о любви и свободе. Он ждал таких минут долгими днями, месяцами даже. Нельзя было взять, и явиться сюда просто так. Никто не знал, что это не простой камень, возле которого принято останавливаться отдохнуть.
Это ее могила. И он приходит сюда не отдыхать, но плакать. Не явно, не напоказ. Без слез и стонов. И что или кто мог запретить ему это? Ему, свободному человеку, который уже никому ничего не должен, и которому никто уже, ни чем не обязан.
Пусть, может быть, и не лежат здесь ее косточки. Ибо никто не знает, где она, куда ушла, жива ли сейчас? Помнит ли его, своего первого мужа? Жалеет ли о нем, плачет ли, как он? Да и была ли она?.. Это все так не важно…
Этот камень лишь видимая часть той могилы, в которой он сам похоронил память о ней. Как символ его печали, тоски по безвозвратно ушедшим дням, когда они были юны, глупы и счастливы так недолго.
Как всегда, старший сын улегся в тени разлапистой ели и тут же уснул. Счастливый человек! Может спать когда и где угодно, не тяготясь ничем, не чувствуя за собой тяжести страшной ошибки, случившейся беды.
Младший так и не появился в поле зрения, лишь невдалеке качнулась ветка не по ветру. Там он. И хорошо. Сейчас отцу никто не нужен был рядом. Лишь она.
- Здравствуй, любимая. Вот, я и снова здесь. Как ты тут без меня? – он присел на неровность камня, образующую удобную для сидения вогнутость. Нагретый солнцем камень, тем не менее, тут же потянул в себя тепло человеческого тела с животной ненасытностью.
- Пей, пей, не жалей. Меня много, а тебя вообще нет. Тебе нужнее, - усмехнулся мужчина, - А у нас вот, снова прибавление ожидается. Моя-то все рожает и рожает. Вот ведь, не надоест же ей, - он помолчал, собираясь сказать важное, - Твои ведь могли бы быть все, наши с тобой. Думала ты об этом когда-нибудь? Э! Да что я спрашиваю?
Отец тяжело поднялся. Бросил за спину мешок. Огляделся по сторонам, березки чуть подросли рядом, шумят весело, болтают друг с дружкой о всяком своем.
- Ты прости меня, ненадолго я в этот раз. Уже и пойдем мы. Я время выберу – сам приду, один. Поговорим с тобой…, не могу я сейчас, вот здесь, - он ткнул себя кулаком в грудь, - мозжит что-то, тянет. Все как о тебе думаю, так и нет мне покоя. Эх. Лилька моя ты, Лилька, Лилит…
Адам постоял еще, нагнулся, сорвал синий цветок, бросил его на желтый могильный камень. Кивнул коротко и пошел к спящему старшему сыну.
- Каин, Каин, где брат твой?
Парень моментально проснулся, приподнялся на локте и уставился на отца странным взглядом, в котором плескалась непонятная темная бездна, искрились мириады незаданных вопросов. Это длилось лишь мгновение, и снова перед Адамом был его любимый старший сын. Он проворно вскочил и послушно огляделся по сторонам.
- Сейчас я его позову, бать, - Каин побежал к чаще, - Авель, где ты? Иди, отец кличет, пойдем уже домой. Авель! Авель!
Внезапный порыв ветра всколыхнул кроны деревьев, дрожью пробежал по траве. Адам, вдруг, явственно, почувствовал на себе тяжелый, внимательный взгляд, от которого по всему телу побежали мурашки, и волосы на голове зашевелились. Он обернулся, посмотрел в синее с редкими облаками небо.
- Ты ли, Господи? Здравствуй, Отец, - Адам с тоской и надеждой вглядывался в облака, деревья, траву, виднеющийся в ней большой желтый камень. Ничего не разверзлось, ничто не пророкотало в ответ: - Здравствуй, Адам, здравствуй, сын мой…
Трое шли дальше. Двое легко и свободно, с удовольствием преодолевая расстояние, неся тяжесть поклажи. Один же ступал тяжело, размашисто. И думал он сейчас… да никто не знает о чем думал Адам в этот, один из своих долгих дней, в пустом, новом и суровом мире. Который еще нужно обживать, заселять, полнить заботами, радостью, проблемами… Главное – надеждой. Что ждало его впереди? Что ждало старших его сыновей? А младших сыновей и дочерей? А вечно беременную, и всегда грустную Еву, жену его? Кто знает. Кто знает…