ГЛАВА ВОСЬМАЯ, ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Познакомившись с «Материалами к патографии А.С. Пушкина» д-ра Минца, читателю, вероятно, будет интересно сравнить эту раннюю и несколько амбициозную работу с патографическим очерком об А.С. Пушкине, написанным нашим современником, врачом-психиатром, кандидатом медицинских наук Шуваловым А.В., известным российским специалистом в этой области. Эта работа - более тактичная, но с медицинской точки зрения почти полностью совпадающая с выводами Минца.
Напомним, что А. В. Шувалов - автор-составитель солидного издания "Безумные грани таланта: Энциклопедия патографий" (М.: ООО "Издательство АСТ": ООО "Издательство Астрель": ОАО "Люкс", 2004), ставшего сегодня библиографической редкостью и переизданного в 2012 году.
А. В. Шувалов. Патографический очерк об А. С. Пушкине.
«НО СТРОК ПЕЧАЛЬНЫХ НЕ СМЫВАЮ»
Писать патографию Пушкина — дело мало благодарное. О нём написаны не только тысячи биографий, но и десятки патографий. Поэтому поставим целью статьи две конкретные задачи: дать клиническую оценку психопатологического портрета Пушкина и показать влияние психопатологических особенностей его личности на творчество.
Оставим в стороне обильное поле для повествования — женолюбие поэта. Многие классики русской — и не только! — литературы были большими «ходоками» и не брезговали посещением публичных домов. Никакой психиатрической подоплёки под собой сей факт не имеет, представляя интерес в основном для венеролога. Психоаналитическая гипотеза сублимации «инстинктивной» сексуальной энергии в «неинстинктивные формы поведения» — творчество — потребует отдельной статьи, хотя вполне применима к творческому механизму великого поэта.
Влияние же влюблённости на поэтическое вдохновение столь неоспоримо, что даже не требует комментариев.
Мы почему-то редко вспоминаем о том, что обязаны основными чертами личности (а не только внешности!) своим предкам. Ограничим ссылки на «богатую» в психопатологическом отношении наследственность Пушкина только его родителями. Хотя один его дед — Ганнибал — чего стоит! Пожалуй, поэт по характеру весь в него и можно согласиться, что «африканское происхождение, столь явственно запечатлённое в его внешности («а я… потомок негров безобразный»), наложило не менее глубокий отпечаток на его внутренний мир, на всё его поведение».
Отец поэта, Сергей Львович Пушкин, «непрактичный, неумелый хозяин, не умевший вести дела в собственном имении, но скупой и мелочной; внешне сентиментальный с пристрастием к громким фразам… вспыльчивый: по временам бывали припадки гнева, во время которых забывался... В сексуальном отношении - легко возбудим...». Выделим такую важную в данном контексте черту личности: «Страсть к стихописанию у Сергея Львовича была чрезвычайна: все записки его к предметам его страсти писались не иначе, как стихами; посылал ли он цветы, книгу, собаку, лампу, — посылку неминуемо сопровождали стихи». Невольно вспоминается аналогия с отцом Гоголя. Удивительнейшее совпадение!
Мать поэта была «женщиной с истерическим характером», «…не глупая, но эксцентричная, вспыльчивая, до крайности рассеянная и особенно чрезвычайно дурная хозяйка. Дом их представлял всегда какой-то хаос: в одной комнате богатые старинные мебели, в другой пустые стены, даже без стульев, многочисленная, но оборванная и пьяная дворня, ветхие рыдваны с тощими клячами, пышные дамские наряды и вечный недостаток во всём, начиная с денег и до последнего стакана». Может быть, поэтому Пушкин чуть ли не единственный в мире поэт, который не написал ни одного стихотворения, воспевавшего мать?
«И С ОТВРАЩЕНИЕМ ЧИТАЯ ЖИЗНЬ МОЮ…»
Неустойчивость психики Пушкина имела ярко выраженную цикличность смены настроения, которая выходила за пределы ритмичности настроения обыкновенных людей. С ранней юности у поэта стали проявляться различные психопатические черты. В лицейский период они выражались в повышенной раздражительности, в связи с чем Пушкин «не возбуждал общей симпатии». Своей эксцентричностью, неуместными шутками и колкостями он зачастую ставил себя в затруднительное положение, «не умея потом из него выйти».
Пылкость фантазии позволяла ему с опасной быстротой переходить грань между действительностью и фантазией, граница между которыми почти не ощущалась поэтом. «Однажды в поэтическом экстазе, смешавшем в его сознании мир реальный и мир воображаемый, семнадцатилетний Пушкин разразился страстным любовным посланием к Екатерине Андреевне Карамзиной». Последовало неприятное объяснение с великим историком, мужем Екатерины Андреевны.
В Лицее Пушкин «решительно ничему не учился», но уже тогда блистал своим поэтическим талантом. Педагогов пугал его злой язык и едкие эпиграммы, поэтому на его «эпикурейскую жизнь» они смотрели сквозь пальцы. «Вспыльчивый до бешенства, вечно рассеянный, вечно погружённый в поэтические свои мечтания, с необузданными африканскими страстями, избалованный с детства похвалою и льстецами, Пушкин ни на школьной скамье, ни после, в свете, не имел ничего любезного и привлекательного в своём обращении». У него господствовали только две стихии: «удовлетворение плотским страстям и поэзия».
Вся психопатологическая структура его личности, «настроенная» именно на такой образ жизни, и определила судьбу поэта.
После окончании Лицея, в Петербургский период (1819–1820 гг.) размах гипоманиакального возбуждения прогрессивно нарастал. Биографы склонны именно с этой чрезмерной эмоциональной возбудимостью связывать «разнузданный разгул, разврат, цинический и извращённый сексуализм, агрессивное поведение». Но за гипоманией закономерно последовал шестимесячный депрессивный приступ 1820 г., во время которого отмечалась творческая бесплодность. Новый приступ возбуждения развивается во время пребывания его в Кишинёве. Так что уже в эти года прослеживалась чёткая зависимость продуктивности творчества от психического состояния поэта.
Приобретая всё большую известность, Пушкин постепенно оказывался в положении кинозвезды, ни один поступок которой не оставался без внимания окружающих. «Сведения о каждом его шаге сообщались во все концы России», — вспоминает князь П. А. Вяземский, а его популярности много содействовали экстравагантные выходки. «В самой наружности его, — примечали современники, — было много особенного: он то отпускал кудри до плеч, то держал в беспорядке свою курчавую голову; носил бакенбарды большие и всклокоченные; одевался небрежно; ходил скоро, повёртывал тросточкой или хлыстиком, насвистывая или напевая песню. В своё время многие подражали ему, и эти люди назывались a la Пушкин...».
Поэт был склонен и к явно шокирующим поступкам. Однажды явился на бал в прозрачных панталонах и без нижнего белья. Не менее любопытен и тот факт, что Гоголь писал своего Хлестакова с Пушкина.
Поведение Пушкина в 1820–1823 гг. ещё больше приближается к патологическому: поэт «подвержен частым вспышкам неудержимого гнева, которые находили на него по поводу ничтожнейших случаев жизни, но особенно при малейшем подозрении, что на пути к осуществлению какой-либо, более или менее рискованной затеи встречается посторонний, мешающий человек… Столкновения с людьми умножаются...
История дуэлей Пушкина - история его жизни. Именно в дуэлях отражается его характер. Храбрость нередко граничит с легкомыслием, значительную роль в судьбе играет случайность. Решимость, обостренное чувство собственного достоинства, юношеская запальчивость, жажда военных подвигов и острых ощущений – основные личностные качества поэта, которые и приводят его к многочисленным дуэлям.
Подозрительность его растёт; он видит преступления против себя, против своих неотъемлемых прав в каждом сопротивлении, даже в обороне от его нападок и оскорбительных притязаний. В такие минуты он уже не выбирает слов, не взвешивает поступков, не думает о последствиях».
Заметим, что «подозрительность» и «вспышки неудержимого гнева» появились у Пушкина задолго до развития роковой семейной драмы!
Например, командировку «для получения сведений от тамошних властей о местах, поражённых саранчою» в мае 1824 г. Пушкин счёл для себя оскорбительной. Не будем забывать, что поэт находился в Одессе не в качестве туриста, а «по делам службы».
«Реакция на поездку была совершенно неадекватной… Дело было, конечно, не в саранче, а в том, что Пушкин просто физически не мог выносить мужчину рядом с понравившейся ему женщиной. Никакие соображения справедливости, супружеских уз и т. п. при этом значения не имели. Он шёл напролом и искал ссоры». И всё из-за того, что он был влюблён в жену генерал-губернатора М. С. Воронцова, выдающегося полководца, которого на века несправедливо заклеймил эпиграммой:
«Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что станет полным наконец».
«КОГДА Б Я БЫЛ БЕЗУМЕЦ…»
С годами у Пушкина учащающиеся приступы депрессии начинают терять свою эмоциональную насыщенность, принимая «характер шизоидной скуки и замкнутости».
В 1827 г. он старается избегать людей, неохотно появляется в обществе.
В это время он пишет в одном из писем: «…мой нрав - неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый, - вот что внушает мне тягостное раздумие.» (Пушкин - В. П. Зубкову, 1 дек. 1826 г., из Пскова (фр.-рус) и называет свою судьбу «судьбою до такой степени печальною», а характер - до такой же степени несчастным», … «но я разумнее, чем кажусь с виду...»,- заканчивает он мысль.
Женитьба не улучшила психического состояния поэта. В 1835 г. он становится ещё более подозрительным и язвительным. «Вскоре все стали замечать, что Пушкин сделался каким-то ненормальным».
«Цели нет передо мною.
Пусто сердце, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучной жизни шум».
Сестра поэта отмечала, что резкие переходы от приступов радости и веселья «к припадкам подавляющей грусти происходили у Пушкина внезапно, как бы без промежутков» и без адекватных причин. «Он мог разражаться и гомерическим хохотом, и горькими слезами, когда ему вздумается, по ходу своего воображения, стоило ему только углубиться в посещавшие его мысли... Нервы Пушкина ходили всегда, как на каких-то шарнирах, и если бы пуля Дантеса не прервала нити его жизни, то он немногим бы пережил сорокалетний возраст».
Учитывая, с какой безрассудностью Пушкин вызывал в это время на дуэли своих друзей, он легко мог погибнуть раньше. Но друзья, в отличие от Дантеса, щадили получившего всероссийскую славу поэта.
Семейная драма поэта отразилась на его неустойчивой психике самым неблагоприятным образом.
Ревность, как известно, имела у Пушкина наследственную природу. «Беспричинная ревность уже в ту пору свила себе гнездо в сердце мужа и выразилась в строгом запрете принимать кого-либо из мужчин в его отсутствие или когда он удалялся в свой кабинет. Для самых степенных друзей не допускалось исключений».
Писатель граф В. А. Соллогуб вспоминал, что Пушкин в припадке ревности угрожая кинжалом, допрашивал Наталью Николаевну, верна ли она ему? А это уже, прибегая к спортивной терминологии, поступок на грани фола. Дальше начинается только психоз.
Психиатры уверенно утверждают наличие у поэта бреда ревности, то-есть, психотического нарушения мышления. Профессор О. Г. Виленский пишет: «В течение последнего года своей жизни, ещё до истории с Дантесом, Пушкин дважды вызывал на дуэль знакомых, обвиняя их в неуважении к своей жене… Получается, что поэт остро ревновал жену ко всем окружающим и всячески искал повода для дуэли… Пушкин, по крайней мере, в последний год своей жизни, был одержим бредом ревности».
Следует, однако, признать, что когда Пушкин услышал признание своей Натали о любви к Дантесу, то для «бреда» появились уже вполне разумные основания.
Другие авторы, не отрицая бреда ревности, предполагают у поэта наличие инфантильности, о которой свидетельствуют его вспыльчивость, нежелание сдерживаться и постоянное стремление быть для всех непререкаемым и единственным авторитетом.
Поведение Пушкина перед последней в его жизни дуэлью было практически самоубийством. Сложившееся положение его отнюдь к этому не обязывало, он сам выбрал такую развязку, и вёл себя, как «психопат-инфантил», потому что был наделён излишне большим воображением. В те времена обращать внимание на анонимки считалось более позорным делом, чем оказаться предметом осмеяния в подобной писанине.
Современники, встречавшиеся с Пушкиным в феврале 1836 г., описывали его настроение как «отвратительное», неадекватность поведения приобрела гипертрофированные формы. Он был мрачным, злым и раздражительным, легко поддавался гневу по поводу воображаемых нападок на своё имя, преувеличивал реальные обиды. «Долги, утомительные переговоры с цензорами, грязные атаки газетных писак, буря, вызванная «Лукуллом» — даже всего этого недостаточно, чтобы объяснить это неконтролируемое желание поэта свести счёты с целым светом».
При последнем свидании с братом в июне 1836 г. сестра поэта отмечала, что он «с трудом уже выносил последовательную беседу, не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол; письма же распечатывал с волнением, не выносил ни крика детей, ни музыки». Она была поражена также его худобою и желтизною лица.
И на этом неблагоприятнейшем психологическом фоне в ноябре Пушкин узнал сразу три новости, которые потрясли и унизили его до глубины души. Во-первых, Наталья Николаевна призналась, что никогда «не изменяла ему телом» но впервые в жизни влюбилась по-настоящему — в Дантеса (каково это было слышать мужу?!). Во-вторых, он узнал, что её сестра Екатерина беременна и тоже от Дантеса! «В-третьих, ему стало ясно, что в течение нескольких месяцев родные люди, жившие в одном с ним доме, …держали поэта за дурака, игнорируя сам факт его существования». Он оказался одураченным теми, кого сам полагал недалёкими людьми! Существенную роль во всей этой истории сыграло то, что Пушкин так и не пожелал вырваться из-под башмака вздорной красавицы-супруги, всячески оправдывая её и прислушиваясь к каждой исходящей от неё лжи. (?!- спорное мнение)
Можно предположить, что анонимные письма, которым нередко приписывают роковую роль в гибели Пушкина, явились лишь побудительным мотивом. Не будь их, — всё равно раньше или позже настал момент, когда Пушкин вышел бы из роли созерцателя любовной интриги своей жены и Дантеса.
В сущности, зная страстный и нетерпеливый характер Пушкина, надо удивляться лишь тому, что он так долго выдерживал роль созерцателя.
Однополчанин Дантеса князь А. В. Трубецкой вспоминал: «Надо признаться, при всём уважении к высокому таланту Пушкина, это был характер невыносимый. Он всё как будто боялся, что его мало уважают, недостаточно почёта оказывают; мы, конечно, боготворили его музу, а он считал, что мы мало перед ним преклоняемся».
Максимилиан Волошин почти столетие спустя написал:
«Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского — на эшафот».
Позволим себе сделать одну поправку: не столько иррациональный рок, сколько вполне банальная психопатология, нашедшая, кстати, отражение во многих произведениях Пушкина.
Вот только несколько примеров.
В поэме «Полтава» дочь Кочубея Мария сходит с ума после того, как её любовник Мазепа казнит Кочубея. Главный персонаж «Медного всадника» заболевает после гибели любимой; его расстройство проявляется в галлюцинациях, бредовых переживаниях и яркой вспышке психоза при обращении героя к памятнику Петра Первого. Клинику сумасшествия Германа в «Пиковой даме» Пушкин кратко описывает так: «Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: «Тройка, семёрка, туз! Тройка, семёрка, туз!»» В драме «Русалка» сходит с ума мельник.
Возникновение психических расстройств у героев Пушкина происходит по одной схеме: тяжелейший стресс вызывает последующее развёртывание психоза.
«ИГРЫ ГУБИТЕЛЬНАЯ СТРАСТЬ…»
К болезненным чертам личности Пушкина следует добавить и такую форму нарушения влечений, как игроманию. Поэт был «известен как азартный игрок в карты, что было отмечено в деле тайной полиции».
Все планы и сам поэтический гений часто отступали перед непреодолимой страстью: за картами Пушкин забывал всё на свете. Он был в долгах как в шелках в первую очередь из-за карт и кутежей. Расплачиваться пришлось государственной казне: император Николай I покрыл карточные долги поэта после его смерти, что произошло впервые и, кажется, больше не повторялось в истории России. Иногда свои проигрыши Пушкин оплачивал стихотворениями, а как-то — пятой главой своего «Евгения Онегина». Ставка была принята, так как рукопись эта представляла собою тоже деньги и очень большие (поэту платили по 25 руб. ассигнациями за строку).
Закладывал он столовое и чайное серебро, драгоценности жены. Играл честно и потому неудачно. В среднем на четыре игры у него приходилось три проигрыша. В 1823 г., играя против карточного профессионала, проиграл 24 800 рублей.
Только с женитьбой поведение поэта изменилась: с 1830 г. Пушкин уже крайне редко брал в руки карты.
Поэт признавался, подтверждая воспоминания современников:
«Страсть к банку! Ни любовь свободы,
Ни Феб, ни дружба, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры».
Тема карт едва ли не красной нитью проходит по многочисленным страницам переписки как самого Пушкина, так его друзей и приятелей. «Страсть к игре есть самая сильная из страстей, — писал Пушкин Вяземскому как человек, переживший и, в конце концов, избавившийся от игровой зависимости.
«»»»»» 01.09.2013
ПРОДОЛЖЕНИЕ ВО ВТОРОЙ ЧАСТИ 8 ГЛАВЫ:
http://www.proza.ru/2013/09/01/1959