Психея

Если душа родилась крылатой-
Что ей хоромы и что ей хаты!
Марина Цветаева

Анне Гессель посвящается

Часть 1

I
Вера подняла голову: голубое-голубое небо и обжигающе-белое солнце. Она протянула обе худенькие детские ладони к этому белому бесформенному пятну. На фоне солнечного света руки казались черными, и из них исходил белый свет. Как будто это не солнце светило за руками, а руки сами светились. Черные, как уголь, белым-белым светом.
Вера перевернулась на бок и стала пристально смотреть на дремлющую старшую сестру. Правая ее рука закинута за голову, голова слегка откинулась назад, подбородок поднялся, подставляя белую длинную шею лучам  солнца. Левая рука, белая, с тонкими пальцами и округленными розовыми ногтями покоилась на мерно поднимающейся и опускающейся груди. Люба была очень красивой. И Вера тоже хотела стать такой, когда вырастет, именно такой. Красивой, как Люба.
Вера вдохнула в себя теплый и влажный полуденный воздух, пахнущий дачными цветами и землей. Как же хорошо на даче, как здесь тихо, как пахнет летом и чистой, первозданной русской природой. Вера чувствовала и различала эти запахи точно так же, как люди чувствуют и различают запахи цветов, фруктов, приготовленной еды. Это был не просто запах травы, земли и сырости политого дождями леса – это была их смесь, образующая совершенно уникальный запах именно этого леса именно в это время года.  Возможно потому, что природа здесь преобладала над человеком: почти не было машин, редко кто срубал деревья и топтал траву. Здесь была природа, которая плохо знала человека. Природа не тронутая, не обеспокоенная ничем.
Вдыхая этот запах, Вера прикрыла от удовольствия глаза и даже не заметила, как проснулась и подскочила Люба. Повернувшись, девочка увидела сестру, которая подбежала к задней калитке и, широко улыбаясь, поманила ее за собой. Поднявшись с расстеленного на заднем дворе дачного дома покрывала, Вера, улыбаясь, побежала за Любой, забыв у дома свои туфли. Побежала по согретой солнцем земле, по мягкой,  перешептывающейся под ногами траве.
Прямо за забором было широкое, длинное поле, которое еще не было выкуплено под покосы. Трава  здесь была высокая, душистая, густая. Забегая в нее, Вера почувствовала, будто она забегает в море, в мягко набегающую теплую волну. Люба бежала где-то впереди, смеясь и зовя Веру по имени. Девочка побежала за ней и, догнав, обняла за пояс. Люба остановилась и стала гладить своими теплыми белыми руками маленькие ручки сестры, сцепившиеся замком у нее на талии.
– Люба! Все хорошо? – спросила Вера вдруг,  опустив руки и встав напротив сестры. Люба была высокой и, чтобы посмотреть ей в глаза, Вере приходилось поднимать голову. Люба тепло улыбнулась, сощурив серо-зеленые глаза так, что верхние и нижние длинные густые ресницы соприкоснулись и превратили ее глаза в темные блестящие щелочки. Она кивнула в знак того, что все и правда хорошо. Кивнула и, звонко засмеявшись, побежала вперед, проводя рукой по колышущемуся морю травы. Вера, не удержавшись, тоже залилась  смехом и побежала вслед за сестрой, догнала ее и обогнала.  Позади слышался шорох травы под руками и ногами Любы, впереди – косые, ложащиеся на лицо лучи полуденного солнца, согревающие кожу и обжигающие глаза.
Вера остановилась на краю глинистого оврага, через который тек ручей, отделяющий поле от  частого лиственного леса. Макушки берез синхронно покачивались под порывами ветра и тоже были похожи на морские волны. Вера раскинула руки в стороны и подошла к самому краю оврага. Глубоко вдохнув, она улыбнулась.
– Как хорошо, Люба! – прошептала девочка и, обернувшись, замерла. Любы нигде не было. Отстала, должно быть. Вера постояла у оврага еще немного, затем стала громко звать Любу. Она не откликалась. Наверное, ушла домой. Но она не могла убежать так быстро! Вера прищурилась. Ох уж эта Люба! Спряталась в высокой траве и теперь хихикает, ждет, пока Вера начнет ее искать, а затем, когда она подойдет ближе, схватит ее за ноги и рассмеется.  В этом была вся она, ее единственная и любимая сестра.
Вера побежала по траве, которая обдала ее ноги прохладой и сыростью. Она стала бегать по полю, бросаться то в одну, то в другую сторону. Ноги постепенно намокали от влажной травы, намокал подол белого летнего сарафана. Зеленое море тревожно колыхалось под порывистым, сильным ветром. Вдалеке, из-за леса на небо медленно, но целеустремленно надвигались серые тучи. Загремело. Вера испуганно подпрыгнула и замерла на месте.
– Люба, выходи! – крикнула она тревожно. – Гроза собирается, пойдем домой!
Никто не ответил ей, только трава тревожно, быстро-быстро бормотала, что-то, что нельзя было различить. Вера взглянула вниз и вздрогнула: все ее голые ноги были в красных подтеках и капельках, на подоле – красные следы брызг и росчерков от травы. Оглянувшись вокруг, Вера увидела, что на каждой травинке блестела алая роса. Ее блестящие бусинки стекали по стеблям, оставляя после себя красные следы, похожие на дорожки слез на щеках. Вера склонилась  и дотронулась до одной из капелек. Неприятная, холодная, вязкая, она  оставила на пальцах алые следы. Прикоснувшись пальцем  к языку, она поморщилась. Как ей был знаком этот вкус. В больнице она всегда  зализывала ранку на безымянном пальце, как делали это собаки и кошки, думала, так она быстрее заживет. Это был вкус крови.
Вера шла медленно и все звала, звала Любу:
– Люба… – всхлипывала Вера, – Любочка… Выходи, пойдем домой! Любочка, мне страшно!
Небо потемнело. Скрылось солнце. Вера неприятно морщилась, ступая по сырой от крови траве. Ни на минуту она не задумалась: как это возможно? Она просто видела, что это есть. И ей было страшно. По щекам текли мелкие горячие слезы, рот искривился, уголки дрожащих губ поползли вниз. Поминутно она всхлипывала, грудь содрогалась от беззвучных рыданий.
Вдруг среди травы Вера заметила просвет и что-то белое. Это была кисть руки. Вера, резко выдохнув, побежала в ту сторону и вдруг остановилась. Все тело ее словно пронзило электрическим током, ноги подогнулись, руки задрожали, лицо застыло, как маска, как глиняный слепок.
На смятой траве, раскинув руки и ноги  по сторонам, лежала Люба. Ее поза была так неестественна, что стало понятно сразу: девушка мертва. Ее лицо было белым, кожа казалась полупрозрачной, как у русалки. Искусанные в кровь губы побелели, глаза остановились и были похожи не на живые глаза, а на стеклянные протезы, которые делают для людей, лишившихся  глаз. В ее лице было что-то такое… спокойное, умиротворенное. По ногам ее стекали ручейки крови, сарафан и вся трава вокруг становились коричневато-алыми. Но ее лицо было не искажено страданием, а скорее…
Плечи Веры сотрясались. Она не могла больше держать внутри бурю. Небо гремело, оно нависало над ней, смотрело на мертвую через ее плечо. Вера сжала руки в кулаки и, нагнувшись к земле, прижала их к груди. Из груди ее вырвался крик, хриплый стон, неудержимое рыдание, всепоглощающее отчаяние.
Гремящее, стонущее, ревущее небо тоже разразилось рыданиями, детскими, крупными слезами, слезами страха, отчаяния, смывающими с поникшей травы алую росу. А Вера кричала:
– ЛЮБА! НЕТ! НЕТ! ЛЮБОЧКА!
Вдруг что-то обхватило Веру. Она вырывалась, визжала, брыкалась, но теплые, мягкие тиски лишь сильнее сжимали ее. Очнувшись, Вера поняла, что рядом с ней на постели сидит напуганная, усталая мама. Она бормотала что-то успокаивающее, тихое, ласковое, изо всех сил пыталась удержать девочку, усмирить ее, успокоить.
Погрузившись в мягкую тьму комнаты, Вера обмякла, перестала вырываться и обняла маму своими тонкими дрожащими руками. Из ее глаз уже не бежали слезы, словно их больше не осталось, но грудь ее то и дело вздрагивала от рыданий, а лицо скривилось в жалкую гримасу. Она уткнулась в мамино плечо и все вздрагивала, всхлипывала, шептала что-то.
– Мама! Это он убил! Любочку убил! Убил… – тонким прерывающимся голосом  говорила она, подняв на маму красные, заплаканные глаза. Мама не отвечала ей и только бормотала: «Все хорошо, все хорошо, все будет хорошо», покачиваясь, словно пытаясь убаюкать Веру, как грудного ребенка. Ее тихие слова словно слились в монотонную, тягучую песню, которая успокаивала, заставляла веки слипаться, усмиряла  вздрагивающие плечи. Вскоре девочка уже спала.
Выйдя в освещенный коридор, мама Веры, Надежда Викторовна, прищурилась. Взгляд ее, ослепленный электрическим светом, упал на зеркало. В его отражении она увидела глаза. Такие же, как у ее дочери в темноте комнаты: блестящие, красные, с синеватыми кругами под глазами. Казалось, что она была не молодой, здоровой и жизнерадостной женщиной, а больной старухой, не спящей ночами от своей старости.



II
Длинными, жирными алыми мазками хорошая,  пахнущая настоящей краской, ложилась на плотную бумагу гуашь. Вода в прозрачном пластиковом стаканчике давно утратила определенный цвет: здесь был когда-то белый, зеленый, черный и много красного. Кисточка поспешно опустилась  в стаканчик и завертелась, закрутилась внутри, всколыхнув воду и заставив легкий стаканчик тревожно покачиваться от волнения.
– Лариса Степановна, вы только как-нибудь… мягче… издалека… – Надежда Викторовна стояла в коридоре, прислонившись  плечом к стене. Бессонные ночи и работа в две смены истощили ее, но она не могла отказаться от своих обязанностей. Доктор Осинникова, с которой Надежда Викторовна имела давнюю историю знакомства, после долгих уговоров приехала к ней на дом, чтобы осмотреть дочь. Никогда еще Надежде Викторовне не было так страшно. Потеряв Любу, она боялась потерять и Веру тоже. Страх подтолкнул ее  к самым отчаянным шагам: она унижалась, она слезно просила, чтобы Осинникова помогла ей, предлагала взятки. И последний довод подействовал.
– Не волнуйтесь, Надежда Викторовна, – ответила Осинникова. – Я ведь уже не   студентка-практикантка и в профессии своей не первый день… Чего только не повидаешь в нашем деле. Все в порядке, я думаю, мы с Верочкой найдем общий язык.
Надежда Викторовна кивнула и указала ей на полуприкрытую деревянную дверь, которая вела в комнату Веры. Раньше у Веры не было своей комнаты, она жила вместе с Любой, но после ее смерти Надежда Викторовна спешно переехала в комнату дочерей, а Веру поместила у себя. Ей казалось, что так меньше будет неприятных воспоминаний в травмированном сознании ребенка.
Лариса Степановна тихо вошла в комнату. Здесь было душно, пахло красками и стиральным порошком. В углу, возле грубо сколоченного мольберта, на котором была растянута половина ватмана, стояла маленькая девочка. На вид ей было лет десять. Она стояла возле мольберта в пижаме, с взлохмаченными после сна волосами. Она была боса. Переминалась с одной ноги на другую и рисовала что-то. Тихо подойдя ближе, Лариса Степановна заглянула через плечо  девочки.
Она рисовала высокую зеленую траву, бледную, выгоревшую на солнце. Она рисовала  красивые, очень похожие на настоящие, но какие-то… отвратительные маки. Они были похожи на открытые рваные раны или язвы.  Среди травы, в самом углу была изображена кисть руки, высовывавшаяся из густого травяного моря. Рука была тонкая, очень похожая на настоящую, но слишком белая.
– Вера, здравствуй… – негромко, чтобы не напугать девочку своим неожиданным появлением, сказала доктор Осинникова. Но Вера даже не повернулась к ней. Она услышала, как кто-то вошел, но не могла оторваться от своей работы.
Надежда Викторовна  сидела на кухне и уже около пяти минут размешивала сахар в чае. Мерный звук ударяющейся о стенки кружки  железной ложки успокаивал ее, завораживал. Помешав чай, Надежда Викторовна встала и вылила его в раковину. Она постояла возле окна. Вышла в прихожую. Прислушалась. Осинникова  о чем-то разговаривала с Верой в комнате, и Вера, кажется, даже отвечала.
«Долго сидят…» – думала Надежда Викторовна, опрыскивая водой комнатные растения, на которые у нее не оставалось времени.  Насыщенно-зеленые листья  темнели и увядали, их кончики засыхали и становились коричневыми. Прислушиваясь к разговору Веры и доктора, Надежда не заметила, как  чересчур залила один из цветков и обратила на это внимание, только когда вода вылилась за края горшка и обрызгала  ее ноги.  Вздрогнув от неожиданности, Надежда Викторовна поглядела вниз на расползшуюся по линолеуму сероватую лужу, в которой плавали кусочки земли. Поставив на комод лейку, она побежала на кухню и вернулась с тряпкой.
Вытирая отвратную серую лужу, Надежда Викторовна услышала негромкий скрип двери и шаги. Она обернулась и, посмотрев на Осинникову снизу вверх, отложила тряпку и, спрятав за спину влажные руки, встала. Лариса Степановна со вздохом опустила глаза, постояла так немного и вновь посмотрела на Надежду.
– Случай рядовой: шок, потрясение… Тут не все просто, потому что налицо психическое расстройство, очевидно, они с сестрой были очень близки, – негромко сказала доктор Осинникова. Надежда Викторовна кивнула в ответ, в глазах ее стояли слезы. – Все подтверждается: страшные сны, эти ее ужасные рисунки… Ребенок ведь так выражает свой страх и пытается избавиться от него. Я до конца беседы не смогла уговорить ее вслух сказать, что Люба умерла…
Надежда Викторовна не выдержала и, хрипло вздохнув, закрыла влажной рукой рот. Ее губы скривились, глаза сузились: она готова была вот-вот заплакать. Но, крепко зажмурившись и вновь открыв глаза, она смогла сдержать себя и глухим голосом промолвила:
– Что делать? Что делать, Лариса Степановна? Я пойду на все… на все…
– Нужен курс интенсивной терапии, – без  промедления ответила Лариса Степановна, – дневной стационар, посещения аналитика каждую неделю.  Девочка должна постепенно прийти к новому осознанию ситуации,  пригладить все у себя внутри…
Надежда Викторовна кивала. По щекам ее текли мелкие, жгучие слезы.
– Да, конечно.  Все будет хорошо, все будет хорошо… – бормотала она, всхлипывая.



III
Вера спустилась по неустойчивым  ступенькам и спрыгнула на землю. Водитель автобуса, пожилой, давно не бритый, однако бодрый и имеющий чувство юмора мужчина, спустил ей чемодан. С улыбкой поблагодарив водителя и попрощавшись, Вера оглянулась: вокруг был  густой лиственный лес, покачивающий зелеными ладонями на ветру. Сухая асфальтовая дорога уходила вдаль и скрывалась за поворотом. Туда, тронувшись, и направился привезший ее автобус.
Постояв еще немного на остановке, Вера попыталась зайти в «Интернет-карты», чтобы найти пункт назначения, однако на этом шоссе не было совершенно никакой связи. Тем временем серое небо наполнялось сизыми грузными тучами, деревья размахивали руками все тревожнее, словно пытаясь привлечь внимание Веры к неизбежно надвигающемуся дождю.  Отчаявшись воспользоваться техникой, Вера стала вспоминать описание дороги, которое дала ей мама перед отъездом и, худо-бедно сориентировавшись, покатила чемодан.
Серо-сизое небо нависло над  Верой, ветер шептался с лесом, словно о чем-то с ним договариваясь. Было очень тихо. Воздух напрягся, как перед сильной грозой. Вера ускорила шаг: ей не очень хотелось попасть под дождь, да и от окружающей атмосферы пустынности, безлюдности и мрачности ей становилось жутковато. Под сенью деревьев, в темноте леса загадочно шелестела трава, навстречу ей по дороге летела пыль  вперемешку с уличным сором и сухими зелеными листьями. Чтобы пыль не попадала в глаза, Вере приходилось прикрывать лицо рукой. Ее огненно-рыжие волосы разлетались от сильного ветра.
Пройдя пешком около десяти минут, Вера наконец добралась до небольшой развилки. На перекрестке  загородного шоссе и  узкой асфальтовой дороги, уходящей вглубь леса, стоял одинокий указатель: «Санаторий-профилакторий „Гармония“». Убедившись, что она на верном пути, Вера  пошла вперед, скоро скрывшись в полутьме, огороженной с обеих сторон  темным лесом дороги. Серое небо  грузно нависало над землей, вдалеке уже начинало греметь. Вера ускорила шаг, заскрипели под колесиками чемодана  придорожные мелкие камни.
Впереди забрезжил просвет: там лес заканчивался. Из-под сени деревьев Вера вышла к высоким воротам. Сквозь железные прутья видны были мощенные камнем бело-красные парковые дорожки, ровно высаженные зеленые аллеи, серые, похожие на большие коробки, корпуса. В некоторых из них на окнах были решетки, в других – открыты окна и стояли цветы на подоконниках.
Вера нерешительно стояла у ворот, держась за холодные железные прутья. Наконец, она дотронулась до кнопки звонка, примотанной к воротам синей изолентой. Буквально через минуту из сторожки ей навстречу вышел  пожилой охранник. Кратко расспросив ее о целях визита, он открыл перед Верой ворота.
– Главный корпус здесь, за поворотом, – объяснил охранник, сделав неопределенный жест рукой в сторону одной из мощеных, эталонно-ровных дорожек. Вера кивнула и, поблагодарив  старого смешного дядьку с редкими, словно  молью проеденными усами, пошла в указанную сторону. За  серой коробкой корпуса номер один выросла еще одна коробка.
Внутри все  было как будто бы старо. Все вещи выглядели так, словно  они пришли из прошлого века. Скорее всего, так оно и было. Однако было чисто. Безупречно чисто. Вере было как-то даже неудобно сойти с коврика перед дверью после того, как она около получаса шла в дорожной пыли. Она долго стояла так, переминаясь с ноги на ногу, по старой, еще с детства перенятой у кого-то привычке.
Никто не выходил из дверей и из-за поворотов коридоров, никто не спускался по лестнице. «Если я буду здесь стоять, то ничего с места не сдвинется тоже», - подумала Вера и решительно ступила на чистый, выдраенный до блеска, покрытый лаком деревянный пол больничного коридора. Чемодан с негромким дребезжащим звуком катился за ней.
Найти кабинет главного врача оказалось несложно: через три двери, по табличкам, Вера нашла верную и постучалась. Поначалу никто не отвечал. Вера  подумала, что, вероятно, доктор Мальцев на обходе или в ординаторской или еще тысяче мест этой больницы. И все же она постучалась снова, просто для того, чтобы убедиться, что за дверью некому услышать ее настойчивый стук.
– Войдите! – неожиданно услышала она чей-то голос. Значит, все-таки не расслышали… Вера приоткрыла дверь и сначала заглянула внутрь, а потом вошла. Кабинет был очень светлый, с большим окном, форточка которого была приоткрыта, впуская в помещение напряженный, наэлектризованный запах грозы.
За столом, в белом халате, из-под которого проглядывала бледно-голубая, застиранная рубашка, сидел молодой мужчина, на вид лет тридцати или даже меньше. Вера неуверенно улыбалась. По рассказам мамы, она представляла доктора Мальцева немного другим: старше, добрее… Этакий доктор Айболит, у которого Вера научится всему необходимому и проверит свои сухие институтские знания на практике. Но доктор не выглядел добрым. Он смотрел на Веру странно. Безо всякого выражения. Иногда  говорят, что люди смотрят «иронично», «высокомерно», «с интересом», «оценивающе». Доктор же просто смотрел на нее.
– Доктор Василий Егорович Жданов! – словно угадав ее сомнения, сказал мужчина. Голос его был сухим, официозным, явно не располагающим  к простой человеческой беседе. – Доктор Мальцев на обходе. А вы к нам лечиться прибыли?
Вера улыбнулась, приняв это за шутку, и ответила:
– Нет, я студентка, прибыла на практику. Вера Александровна Мирославская…
Доктор Жданов приподнял брови и удивленно изогнул рот. Его подвижное лицо моментально среагировало на слова Веры.  Сколько бы Вера ни пыталась, как учили правила этикета, смотреть на переносицу говорящего, ее взгляд все равно сталкивался с глазами. Светло-зеленые, как нефрит, с узкими черными зрачками, которые, казалось, подергивались, как картинка в старом телевизоре, расширяясь и сужаясь.
– Студентка… – повторил Жданов, смягчив тон. – Ну, тогда давайте заполню вам бумаги, Вера Александровна. Что время терять? Я все равно не занят… Общие осмотры – дело в наших местах нечастое, – доктор достал из ящика стола серо-желтоватый лист некачественной, больничной бумаги с отпечатанной на нем формой и начал заполнять ее.
Он попросил Верин паспорт и стал, тщательнейшим образом сверяя каждую букву, переписывать в бланк ее данные. Вера присела на стул у стола доктора и следила за ним. Его тщательность и аккуратность казалась ей наигранной и какой-то неестественной. Доктор неожиданно поднял голову и прищурился.
– Что вы смотрите? – спросил он вдруг, как будто в раздражении. Его рука сорвалась и сделала  кривой росчерк, испортив бумагу.  Вера удивленно моргнула и, опустив глаза, ответила:
– Вовсе я не смотрю…
– Нет, смотрите! – отрезал  доктор Жданов и нервно смял  лист длинными тонкими пальцами. Отбросив смятую бумагу на пол, он достал новую и с вызывающим хлопком закрыл ящик стола. – Бумагу только на вас перевожу! Практикантка… Когда в этот дурдом вообще распределяли на практику? Да никогда! Что вы здесь вообще делаете?
Вера съежилась. Она привыкла, что в ответ на ее вежливость и приветливость, незнакомые люди отвечают тем же, однако доктор Жданов был какой-то совершенно неприятный тип. «Или устал после работы…» - подумала Вера, пытаясь смягчиться и не думать о незнакомом человеке плохо.
– Практику прохожу… – ответила Вера терпеливо и сосредоточила все свое внимание на настенных часах, чтобы не раздражать своего взвинченного собеседника лишними взглядами. Однако боковым зрением она видела, что доктор Жданов не спешит продолжить заполнять форму, а пристально на нее смотрит. Казалось, она могла даже краем глаза видеть эти светло-зеленые цепкие глаза с острыми, черными суженными зрачками.
– Практику? В этом захолустье? Неужели вы не хотите сделать головокружительную карьеру? Тогда стоило бы поискать себе место в городе, где вас заметило бы руководство, заняться научной деятельностью, чтобы побольше работать с аналитикой и поменьше с людьми, – произнес он сухим резким голосом, словно заранее зная, что именно этого Вера не хотела и не стала бы добиваться. Она напряглась. Вспомнилось недавнее чувство: когда она стояла перед экзаменатором, ее мучило, сверлило неприятное ощущение, что ее хотят намеренно завалить, не дать ей сдать, не дать ей быть уверенной в своих силах.
– Нет. Я всего лишь хочу стать хорошим врачом, и, я думаю, работа с людьми… –  Вера хотела было объясниться, оправдаться, будто бы она перед судьей или экзаменатором, однако ее прервали:
– ВСЕГО ЛИШЬ хорошим врачом?! – переспросил Жданов удивленно. – Стать всего лишь хорошим врачом – это труд, дело жизни! Хорошим врачом нужно быть безо всяких «всего лишь»! Что вы здесь делаете? Какого черта приехали? Сидели бы у себя в городе где-нибудь в частной клинике на теплом местечке, раз вам ничего не хочется, просто получили профессию и зарабатывали бы деньги…
Вера смутилась.  Этот тип произвел на нее совершенно смешанное впечатление: с одной стороны он говорил все верно, всю правду и по существу, с другой – он просто незнакомый человек, который исколол ее своими глазами, а особенно сильно – словами. Словно у него был личный интерес в том, чтобы Вера потеряла всякую уверенность в себе.
– Какая вам вообще разница, что я здесь делаю? – осторожно спросила Вера. Она была смущена, запуталась, это вызывало легкое раздражение, однако она хотела оставаться приветливой и вежливой.
– О, ровным счетом никакой… если вас отсюда выпнут или вы убежите отсюда сами! – ответил тип, пожав плечами. – Однако если вас устроили по знакомству, а вас устроили по знакомству, я уверен, вы с такой же легкостью, как пришли сюда, можете и занять, скажем, мое место!
– Нет, нет! Я вовсе не…
– Кто ж вас знает, – неожиданно низко и тихо произнес доктор Жданов и снова уткнулся в бумагу. Повертев паспорт, он стал заново вписывать в столбцы и строчки  паспортные данные. И старательно выводил ручкой знаки, вглядывался в каждую букву и цифру, ежесекундно сверял свой лист с оригиналом. Вере стало вдруг не по себе. Как-то странно и жутко. Неужели, все врачи здесь так трясутся над свои местом, что готовы съесть живьем любого вновь появившегося? Она смотрела за тем, как ручка, зажатая длинными тонкими пальцами, скользила по тонкой, серо-желтой бумаге. Ее мысли смешивались и спутывались. Она готовилась к совсем другому приему: надеялась, что все будет чинно, формально, ей поулыбаются, узаконят все бумажные вопросы и, с наставлениями и пожеланиями удачи, отправят в работу. Ни разу еще, с тех пор как вошла в этот кабинет, Вера не почувствовала себя в своей тарелке.
– Хотите стать хорошим врачом, – не отрываясь от заполнения полей бланка, протянул доктор Жданов, – а зачем? Смысл жизни-то у вас есть?
За окном раздался очередной раскат грома. Запах грозы усилился. Жданов обернулся на открытую форточку, но не поднялся с места, чтобы закрыть ее. Минутная заминка дала Вере время сориентироваться.
– Смысл моей жизни – помочь как можно большему количеству людей, вылечить их, – ответила Вера со спокойной улыбкой. Но улыбка эта ей далась очень нелегко.
Доктор Жданов смял и бросил на пол еще один испорченный лист и пронзил Веру взглядом своих колючих глаз. Неожиданно он улыбнулся. Усмехнулся. Захохотал.
– Что же вы тогда пошли в психиатрию? Неисполнимый смысл жизни вы себе поставили, Вера Александровна… – лицо собеседника неуловимо изменилось: острые черты лица, зеленые глаза – все это перестало быть колючим, осталось колким, но не колючим. – Скажите, кого мы держим здесь?
Вера неуверенно посмотрела на него, перебирая в голове множество синонимов одного слова.
– Здесь содержатся люди, которым необходима медицинская помощь, – ответила она осторожно, следя за выражением лица доктора, которое могло бы подсказать ей: правильно она говорит или нет.  Он улыбнулся ее мягкости:
– А откровеннее?
– Здесь держат пациентов… с особого рода заболеваниями… психического характера…
– Еще откровеннее!
– Здесь держат… психов?
Последнее слово было неловко произносить. Но, кажется, откровеннее выразиться было невозможно. Вера выжидающе смотрела на него. Зачем все это вообще было нужно? Ассоциативный ряд, выход на откровенные выражения…
– Совершенно верно! – воскликнул он, хлопнув по столу обеими ладонями, – здесь мы держим психов! А что значит «пси», вы, надеюсь, знаете?
–  «Пси» значит «душа», – без сомнений, твердо, как отличница у доски, ответила Вера. За ее спиной раздался хлопок. Вера вздрогнула и обернулась: это хлопнула дверь. Наверное, она приоткрылась от сквозняка, и кто-то, проходя мимо, закрыл ее. Вера вернулась  к собеседнику и заметила, что он пристально и выжидающе смотрит на дверь. Затем, почувствовав на себе ее взгляд, он посмотрел на Веру.
– Верно… – полушепотом ответил он, – «пси» – это душа… Здесь держат душевнобольных. А душевнобольные – это те, у кого болит душа. Душевная боль не лечится, ваша жизнь бессмысленна, Вера.
Вера вздрогнула и поднялась с места. Брови ее возмущенно изогнулись, уголки губ дрогнули. «Кажется, он только этого и добивается, провоцирует меня!» – вдруг промелькнуло в голове у Веры, и она, придав лицу серьезное и спокойное выражение, опустилась на место.  Крупные капли дождя забарабанили в оконное стекло. Некоторые из них, влетая в форточку, падали на пол, перелетали на стол вместе с ворвавшимся в комнату, треплющим занавески ветром. На улице сверкало и сокрушался непонятным земным людям отчаянием гром.
– Перестаньте, – строго ответила Вера, отставив вежливость и приветливость, которая в этом тяжелом случае не работала. – Я не хочу говорить с вами об этом.
Он скривил губы в полуироничной улыбке и склонил  голову набок.
– А я по глазам вижу, что хотите! С кем же вам еще об этом говорить? Руки скрещены на груди, ноги скрещены. Своего рода двойной замок… Вам есть, что скрывать! – мужчина говорил быстро, словно его кто-то его подгонял. – Беда в семье. От вас пахнет стиральным порошком и домом, домашней кухней. Мать у вас есть, но, по всему видно, с ней вы не можете поделиться. Пожалуй, это не то, чего вы могли бы стесняться, наверняка, у вас с матерью доверительные отношения. Значит, вы не хотите причинять ей боль, бередить старые раны… У вас умер близкий родственник?
Вера открыла рот, чтобы возразить, но ее отвлек шум за дверью. Ее собеседник  стал постукивать пальцами по столешнице. В дверь ворвались три человека в белых халатах. Двое из них бросились к столу. Вера, не поспевавшая за быстротой происходящих событий, обернулась. Он вскочил из-за стола. Только сейчас Вера поняла, что на нем была за рубашка. Это была застиранная больничная пижама, поверх которой наспех был накинут белый халат. Он бросился было бежать, но санитары уже схватили его за локти и поволокли к выходу. Он отчаянно вырывался, но Вере на мгновение показалось, будто бы все это всего лишь спектакль, и на самом деле он не хочет никуда бежать.
Вера почувствовала, как на ее плечи легли чьи-то большие теплые руки. Они подняли ее с кресла и осторожно отвели в сторону. Один из санитаров, тащивших  фальшивого доктора, уже на выходе воткнул в его плечо шприц, который заставил его перестать сопротивляться, обмякнуть и позволить утащить себя.
– Ужасная ситуация, – раздался задумчивый голос. Вера обернулась: за ее спиной стоял мужчина средних лет в белом халате. Сама не осознавая, по каким признакам, Вера определила, что это доктор Мальцев. Он все еще придерживал Веру за плечи, словно удерживая от чего-то, но, встретившись с Верой взглядами, он опустил руки и ободряюще улыбнулся.
– Вы уж извините за то, что так вышло, – виновато продолжил доктор Мальцев. – У нас такого обычно не бывает… Вы присаживайтесь! – доктор указал Вере на место возле стола, а сам отошел к окну, чтобы закрыть форточку, из которой летели в кабинет крупные капли дождя и дул холодный ветер.
Вера вернулась на свое место, пытаясь осознать все произошедшее. Она  беседовала с сумасшедшим. Впервые за всю свою жизнь. Она много изучала психологию, конспектировала, готовила рефераты, но с настоящим душевнобольным встретилась впервые.
– Вы, наверное, напуганы, но что поделать, – говорил доктор мягким, спокойным голосом, присаживаясь на стул и рассматривая оставленный на столе Верин паспорт. – А! Вы Вера! Тогда вам тем более нужно привыкать.
Вера долгое время не могла ничего ответить, несмотря на шутливое приподнятое настроение доктора Мальцева, которое, как ей казалось, не разряжало обстановку, а только нагоняло еще больше жути. «Пытается выставить это как случайность, ничего не значащую ерунду… Оправдывается?» – думала Вера напряженно, но все же старалась улыбаться доктору. Весь настрой, с которым она шагнула через порог  кабинета главврача, улетучился, растратился на этого сумасшедшего, хотя нужен он был именно сейчас.
Но она была настолько потрясена, что до нее до сих пор доносились обрывки брошенных в ее сознание мыслей. «Душевная болезнь не лечится, ваша жизнь, бессмысленна, Вера… С кем же еще вам об этом говорить?.. У вас умер близкий родственник?» – крутилось у нее в голове. Душевнобольные – душевная болезнь – душа болит.  Не лечится.
«Чужая душа – потемки… – вдруг подумала Вера. – Как можно лечить душу в полной темноте? Чужая душа – потемки: никто не может просто так залезть в нее и увидеть раны, никто не может совершить операцию в темноте. Врачи, которые учатся для того, чтобы хоть где-то учиться и работают для того, чтобы хоть где-то работать и получать хоть какие-то деньги… Такие точно не могут».
В задумчивости Вера не заметила, как доктор Мальцев заполнил на нее все бумаги, позвонил в корпус для персонала, чтобы устроить ее в комнату. А он и не тревожил ее. В этом странном полутрансе Вера не только забыла все слова, что хотела сказать доктору, всю ту лесть, которую сочиняла, когда ехала в автобусе, но и забыла даже просто сказать «спасибо» и попрощаться. Проводив Веру до выхода, доктор Мальцев вышел вместе с ней на крыльцо и вложил в ее руку раскрытый зонт, попутно объясняя, как добраться до корпуса. Вера кивнула, рассеянно улыбнулась и вышла из-под козырька крыльца под проливной дождь.
За время, проведенное Верой в кабинете, гроза поутихла – перестали сверкать молнии, греметь гром. Вечернее небо было темно-серым, с грузными, похожими на набухшую от воды и залитую чернилами вату, тучами. Под ногами, по каменным дорожкам бежали ручьи прозрачной воды, на ветру покачивались стебли цветов и ветви кустов. Вера неторопливо шла, чувствуя, как намокают ее туфли и ноги.
В корпусе для персонала Веру встретила полная пожилая женщина с голубыми глазами, окруженными  росчерками морщин и короткими седыми кудряшками под белой косынкой.  Она проводила Веру темными и освещенными коридорами, лестницами и арками в самый угол третьего этажа. Женщина сказала Вере что-то ободряющее, но та не услышала. В ее голове шумело, ударялись о землю и журчали в ручьях капли дождя. Вера медленно повернула голову и посмотрела в окно, по которому дождевыми слезами струилась вода.
«Ваша жизнь бессмысленна, Вера…»



IV
Ничто не может сравниться с прохладой, свежестью и красотой летнего утра. Разве что только туманно-серое, поэтичное осеннее утро, или темно-синее, с голубоватым блестящим снегом и скрипучим морозом зимнее, или прозрачное, сырое, расцветающее весеннее утро.
Вот уже неделю Вера жила и работала в психбольнице с то ли выбранным наобум  и случайным, то ли намеренно-саркастичным названием «Гармония». Каждую ночь ей снилось летнее утро, каким она привыкла его видеть: солнечный свет тихо прокрадывается в комнату сквозь прикрытые шторы и дорожкой ложится на пол, дотягивается лучами до кровати и  щекочет теплом ее щеки.  Вера открывает глаза, поднимается с постели и на цыпочках, ступая босыми ногами по холодному полу, подходит к окну, чтобы раздвинуть шторы и впустить  утро в свой дом. На востоке из-за крыш поднимается пылающее бесформенное пятно. Небо до сих пор само не осознало свой цвет: оно было серо-сиреневым, или серо-синим, или  голубым. Опершись ладонями на широкий подоконник, Вера склоняется близко-близко к стеклу, которое запотевает от ее дыхания.
Но, просыпаясь, Вера каждый день с разочарованием осознавала, что ее утро дома, в ее комнате с зелеными обоями – это лишь сон. Она просыпалась в своей маленькой комнатке в больнице. Первое, что представало перед ее глазами – рельефная, желтоватая потолочная плитка, оклеенные темными и еще более потемневшими от времени обоями стены, высокое узкое окно, выходящее на лес. Сквозь стекло льется тусклый, сероватый утренний свет.
Пару раз за неделю Вере удавалось дозвониться до мамы и перекинуться с ней парой слов до того, как связь прерывалась. Мама говорила, что погода у них замечательная: тепло и светит солнце. Хотя лечебница находилась всего в часе езды от города, здесь словно были установлены свои правила, свои физические законы и погодные условия. Целый день небо меняло цвет в черно-белом диапазоне, а солнце, если и появлялось, то в виде бледного, полупрозрачного шара, который толком ни светил, ни грел.
На протяжении  недели она работала с разными пациентами. С одними удавалось быть терпеливой и по-врачебному вежливой, другие пугали ее – от них приходилось едва ли не убегать, просить других врачей заменить себя. Пугало также несоответствие того, чему их учили в университете и того, что было на самом деле. Все методики воздействия, все тренинги, внушения действовали в редких, наименее запущенных случаях, в остальных же – боль души, душевную болезнь, вечное страдание душевнобольного было не заглушить ничем.
«Неужели душевная болезнь действительно не лечится? И всем им здесь просто безразлично…» – думала Вера, наблюдая за другими врачами в ординаторской во время чаепитий или обеденного перерыва. Врачи обедали отдельно от своих пациентов, ели другую еду с другой кухни. Они почти никогда не устраивали обходов, не следили за состоянием больных, не проводили с ними тренингов, а только щедро прописывали успокоительное для тех, чья душевная боль нарушала спокойствие в больнице.
На Веру смотрели косо. Снисходительно.
И вот, отчаявшись что-либо понять, Вера пошла на крайнее средство. Она долго избегала этого, словно боялась услышать что-то более шокирующее, чем в прошлый раз, попасть под силу убеждения и просто силу, которая исходила от этого человека. Вера попросила назначить ей на прием того самого фальшивого доктора, которого она встретила в больнице. Он вызвал ее интерес, но она боялась его давления. «В конце концов, это всего лишь сумасшедший, нездоровый человек! Если держаться, сохранять спокойствие и здравый смысл, он не сможет причинить мне вреда своими нападками!» – подумала Вера, стоя перед дверями кабинета, и, решительно кивнув и улыбнувшись, толкнула скрипучую деревянную дверь и бодро шагнула через порог.
На мягкой, кожаной, некогда шикарной, сейчас же порезанной в некоторых местах бритвой и затертой, засиженной кушетке сидел он. В своей бледной, застиранной голубой пижаме, порванных старых тапочках, подтянув к себе ноги и обняв их руками. Вся эта фигура казалась какой-то острой, ломкой, ломанной: он был высок, худощав, его худое или вследствие недоедания и недосыпания исхудавшее лицо было острым. Острый подбородок, острые скулы, тонкие длинные пальцы. Мягкими были только его взлохмаченные, слегка вьющиеся светлые волосы, которые спадали на лицо, частично скрывая глаза.
– Вы пришли? – спросил он удивленно. – Меня не осматривали, наверное, уже год – кто знает, до чего могло дойти дело… У меня был острый невроз и  зачатки шизофрении, когда я прибыл сюда. Как думаете, я уже полный шизофреник или осталось совсем чуть-чуть? Хотя… о чем мы говорим, ведь мы с вами прекрасно знаем, что психиатр вы никакой.
– С чего вы взяли это? – спросила Вера, остановившись в дверях, словно не решаясь подойти ближе.
– В прошлую нашу встречу вы не смогли отличить доктора от сумасшедшего. Даже когда  я начал подавать самые верные признаки, вы не обратили внимания. Дилетантство чистой воды. Сколько ваша мать заплатила, чтобы вас сюда взяли? – он без смущения смотрел ей в глаза, и Вера вновь увидела эти колкие суженные зрачки нефритовых глаз.
«Прекратите!» – хотела возмутиться Вера, но тут же сдержала внутренний порыв, вспомнив, на что она настраивала себя возле дверей кабинета. Улыбнувшись и успокоив себя этой улыбкой, она сделала вид, что не услышала последних слов. Вытащив стул из-за дубового  письменного стола, который стоял возле окна, Вера не без труда потащила его к кушетке и села напротив пациента. Он молчал, но, очевидно, уже не ждал ответа. Он внимательно смотрел на стоявшие возле стены, среди старых дубовых книжных полок, частью заполненных книгами, выдраенных до облупившегося лака, напольные часы. Кажется, им меняли батарейку, и они совсем недавно шли, однако энергия истощилась, и теперь минутная и часовая стрелки замерли, показывая половину двенадцатого то ли утра, то ли вечера, а тонкая, острая секундная стрелка беспомощно подергивалась, не в силах двинуться с места.
Вера начала задавать стандартные вопросы о физическом состоянии  пациента, которым ее учили в университете. Любая психиатрическая патология, как правило, нарушает не только душевное, но и физическое здоровье. А сидевший перед ней человек, как ей показалось, был достаточно в себе, чтобы трезво оценить свое состояние и ответить ей. Но он молчал и упорно смотрел на часы.
– Да ладно  вам, – наконец выдал он, повернувшись и посмотрев на нее утомленным и слегка  раздраженным взглядом, – будет вам строить из себя сестру милосердия! Хватит уже этих глупых вопросов! Лучше сказку расскажите… Или, если хотите, я расскажу, я их знаю много!
Вера смутилась и беспомощно сплела пальцы в замок. Звать кого-то бессмысленно. Никто не захочет помочь ему: они послушают его бред, он всех обхамит, ему вколют снотворное и оттащат обратно в палату. На этом все.
– Вы пришли сюда меня лечить или хотите, чтобы я кое-что прояснил? Кое-что, чего вы не понимаете? – спросил он, прямо и выжидающе глядя на задумавшуюся Веру. Она вздрогнула, потому что именно в этот момент она задала себе тот же вопрос. Зачем она пришла?
– Разумеется, как и любой врач, я хочу вылечить и всячески помочь своему пациенту… – начала Вера, но встретив ироничный колкий взгляд, ожидающий вслед за этой фразой вполне закономерного «но», вздохнула. – Неужели душевная болезнь действительно не лечится? Или вас здесь просто не хотят лечить? Что происходит? Почему они смотрят на меня так… как на первоклассницу!
– Начну с конца, – он положил подбородок на колени и задумчиво закатил глаза. – На вас так смотрят, потому что всю вашу  бурную деятельность видят бессмысленной, а надежды кого-то вылечить – наивными. Ну и, конечно, они боятся, что вам на самом деле удастся кого-то вылечить, ведь они не знают, какой вы на самом деле… хммм… специалист, – произнося последнее слово, он нахмурил брови, сощурил глаза и иронично скривил губы. – Что происходит, спрашиваете вы? Я отвечу: капитализм и жажда наживы. Вы спросили: может, нас здесь просто не хотят лечить? На это я отвечу то же. Напротив, нас здесь очень любят лечить, однако вылечить нас действительно не хотят… Пока нас здесь якобы лечат, представляют родственникам отчеты о улучшениях и ухудшениях состояния, пока они создают иллюзию того, что нас можно вылечить, им капают государственные и некоторые нелегальные деньги… Уловили мою мысль о капитализме?
Он пронзил Веру ожидающим взглядом. Вера, которая ловила каждое его слово и выстраивала, собирала в голове, как мозаику, общую картину происходящего, быстро кивнула.
– Ну и последнее: душевная болезнь – болезнь хроническая. Однажды почувствовав душевную боль: боль познания или невозможности познания, боль неопределенности и сомнения, боль одиночества или постоянного окружения людьми, – приходится либо учиться жить с этой болью, либо позволять ей разрушить себя и умирать с этой болью… Пока ты борешься с ней, учишься с ней жить – все в порядке, но как только она становится сильнее тебя, ты попадаешь сюда или в другое абстрактное место с идиотским  названием.
Он резко замолчал и вновь уставился на нервически подергивающуюся секундную стрелку старых часов. Вера опустила голову и стала смотреть на носки своих туфель, пытаясь  сопоставить все услышанное с ее представлениями и ожиданиями. Острое столкнулось с тонким, мягким, хрупким и неизбежно прорезало его, образовало рваную, с необработанными краями прореху.
– Как насчет сказки? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил. – Не думаю, что вы очень хорошо разбираетесь в древнегреческих и древнеримских мифах, так что моя искаженная  версия вас устроит… Знаете, есть множество интерпретаций на тему Амура и Психеи: статуи, живопись… Если задуматься о мифе, где все видят лишь силу любви и урок зависти, то можно увидеть гораздо большее о людях. Все люди здесь, в этом мире… Так вот, о Психее… Жила-была девушка, то ли дочь царя, то ли олигарха, в общем жила она не бедно, и, помимо всего прочего, была очень красива. Так красива, что сама Венера или, если угодно, Афродита завидовала ей.  Афродита была очень рассержена и велела своему сыну Амуру (он же Эрот) проследить за Психеей и устроить так, чтобы она вышла замуж за самого недостойного человека, которого только можно сыскать и всю жизнь прожила, привязанная к нему. Так, казалось Афродите, будет справедливо…  Но она чересчур понадеялась на сына, который, наблюдая за Психеей, влюбился в нее и решил жениться на ней, однако с условием, что она никогда не сможет его увидеть. Тогда, разумеется, мать ни о чем не прознает. Все устроилось как нельзя лучше:  Амур пожаловал своей жене дворец, где она имела все удобства и могла даже приглашать в гости родственников. Но Психея захотела большего. По мифу, сестры подбили ее на этот шаг, но я не думаю, что их слово могло быть сильнее наказа мужа, а значит, в Психее уже давно таилось это желание… Желание узнать больше, увидеть Амура, увидеть бога своими глазами.  Что она и сделала… Амур был обнаружен, мать то ли выговорила ему, то ли посадила под домашний арест, в общем, Психея была разлучена с мужем, которого она полюбила еще больше, увидев, как он прекрасен. Затем Психея прошла тысячу испытаний, доказала, что она достойна быть женой бога, доказала свои чувства и, выпив чего-то бодрящего на Олимпе, стала богиней. Соотнося то, что она хотела познать и то, что познала, удивляюсь ее везению…Чувствуете, Вера, в чем человеческая суть?
– Сколько бы ни было у человека, ему всегда мало? – нерешительно спросила Вера, пытаясь уловить нить размышлений сумасшедшего. При этом она совершенно забыла остановить себя. Ведь следуя за сошедшим с ума, можно запросто сойти с ума и самой. Но сейчас  она пыталась дойти до чего-то. Легенда о Психее встала перед ее глазами, как кадры из кинофильма, заработало воображение: ревнивая Афродита, очарованный Амур…
– В общем и целом… Зависит от того, чего это коснется. У кого-то – деньги, у кого-то – любовь, у кого-то – сама жизнь: чем больше живешь, тем больше хочется жить, для кого-то – простота: хочется жить проще, понятнее для самого себя… – он откинулся на спинку кресла и схватился за голову, будто пытался удержать ее, раскалывающуюся на куски. – Но самая ужасная жажда, потребность – это жажда знать больше. Те, кто чувствуют эту жажду, могут считать себя навеки проклятыми, потому что знать всего невозможно и одной жизни никогда не хватит на то, чтобы познать все, что хочется познать… К тому же, узнать слишком много – значит подписать себе смертный приговор или броситься из окна, или порезать вены…
И вдруг она смогла. Остановить себя: «Зачем я слушаю его? Он бредит! Рассказывает греческие мифы, выводит из них непонятные, сомнительные выводы, которые практически не имеют логической связи… Он же сумасшедший,  нельзя давать ему власть над собственными мыслями!» – подумала она и, поднявшись со стула, направилась к выходу.
– Струсили, Вера Александровна? – догнал ее насмешливый, колкий голос. – Я, конечно, понял, что вы выращенная в теплице, наивная практикантка, но на такую слабость и трусость я не рассчитывал…
Вера остановилась и обернулась к нему.  Он сидел на кушетке  в прежнем положении: подтянув длинные ноги к груди, немного сгорбившись.
– Это не так… Вы больны, вам нужна помощь… – Вера покачала головой и с сочувствием посмотрела на него. Он приподнял брови и удивленно изогнул губы.
– Кто бы мог подумать! – воскликнул он резко и добавил: – Мы в лечебнице для психов,  дорогая Вера Александровна, здесь все больны и всем нужна помощь! Случайно сюда люди не попадают, а если и попадают, то вскоре чувствуют боль тоже… Это зараза, Вера Александровна и, если будете слабой и трусливой, вы заразитесь тоже. Хотя бы от меня!
Бесноватые зеленые глаза глядели на Веру, полные настоящего, неподдельного безумия. Внутри них что-то плескалось, взрывалось, бушевало. Вера нервно сглотнула, дернулась и, с трудом отвернувшись от этого жуткого лица, решительно направилась к выходу. Оставаться здесь дольше и слушать ей казалось невозможным.
«Слушать его – все равно, что есть из одной тарелки с инфекционным язвенником, все равно что спать в комнате с гриппующим, – вдруг осознала Вера. – Но все же, на свои вопросы я получила вполне логичные, связные, удовлетворительные ответы… Однако на этом все не может закончиться. Он не станет просто молчать, пока его не спросят, если спросят – он ответит, но добавит столько отсебятины и собственных невысказанных мыслей, что этого достаточно, чтобы пошатнуть любого самого убежденного и принципиального человека. С другой стороны,  это всего  лишь философия… Каждый имеет право  думать и говорить, что ему хочется. Почему он попал сюда? – вспомнив его последний взгляд, Вера вздрогнула, снова по спине пробежали торопливые мурашки. – Явно неслучайно…» – заключила она.

V
На улице было жарко. Даже душно. В воздухе  стоял запах травы и цветов. Небо над  лечебницей темно-серое, сизое. Вновь собиралась гроза… Но не было ни далеких раскатов грома, ни вспышек молний. Просто стояла ужасная духота, иногда дул прохладный ветер, но он был большой редкостью в этот день. Казалось, будто лечебницу перенесли в сердцевину земли или в ад.
Вера сидела в ординаторской одна, открыв все окна и дверь, и, сняв с себя белый докторский халат, собрав волосы в пучок, чтобы жара не так мучила ее, заполняла карточки осмотренных ею за  последние дни пациентов. Даты последних осмотров после разговора с ним ее уже не  удивляли. Карточки не были очень пухлыми: они заполнялись только рецептами на лекарства и в большинстве случаев лекарства это были одни и те же для всех – успокоительное, снотворное…
«Разумеется, - думала Вера грустно, – это все упрощает…»
Больше всего ее тяготило разочарование, которое она теперь чувствовала по отношению к доктору Мальцеву. Он показался ей хорошим человеком и специалистом. Он хорошо относился к ней, всегда находил минутку, чтобы уделить внимание и помочь, прояснить какие-то вопросы, предоставлял ей кабинет, если требуется, и даже устроил ей прием с ним, хотя до последнего отговаривал, чтобы она не встречалась с этим пациентом, заботился о ее состоянии и здоровье. Вера вздохнула. Тот прием до сих пор не давал ей покоя. Она стала наблюдать за странным пациентом, но на повторный прием не могла решиться. «Ничего ведь особенного он не говорит, - думала Вера, – ничего особенно логичного и убедительного, чтобы заставить переживать или бояться. Однако он заставляет это делать. Вопрос только в том, как он делает это. В этом и заключается его причина нахождения здесь. Он в какой-то степени… ненормален…»
Поднявшись из-за стола, она прогулялась по ординаторской, обмахивая себя своим истрепанным рабочим блокнотом, где она делала пометки, которые теперь переносила в карточки. Остановившись возле  лакированного,  истертого тряпками и щетками комода, Вера налила себе воды из графина и залпом выпила целый стакан. По телу прошла приятная прохлада и на мгновение Вера перестала чувствовать себя такой утомленной, как минуту назад за столом. Взбодрившись, она вернулась за стол. Еще немного помахала  блокнотом, вытерла салфеткой  влажное блестящее лицо и обнаженные руки, вздохнула. Нужно было возвращаться к бумагам.
Прошло уже около двух недель с тех пор, как она  впервые ступила на территорию лечебницы «Гармония». Чем дальше, тем чаще она стала звонить маме. Хотелось домой. Потому что здесь было неуютно, неприятно, холодно даже в такую адскую жару. Солнце не радовало глаз, не видно было голубого неба. Только серость и потемневшая от полумрака зелень. Хотелось выбраться из этого огороженного, живущего по своим законам мира. Пожить немного, хоть два денька по-домашнему, спокойно, уютно, тепло; просыпаться в своей комнате, чувствовать запах яичницы, которую мама жарит на завтрак, запах дома, родной кухни, да даже просто города. Побыть рядом с единственной родной душой, встретиться с друзьями. Побыть немного просто человеком, не бояться дать слабину.
Но для того, чтобы уехать на выходные, нужно доработать эту неделю. На прошлые выходные Вера, как большая энтузиастка, осталась в лечебнице и работала, но сейчас ее силы уже были на пределе, и едва ли их хватило бы на эти дни. «Нужно поехать домой…» – подумала Вера и вдруг почувствовала, как по ее спине идет холодок. Затем резкие, словно прикосновения чьих-то холодных  тонких пальцев, в нее стали прилетать тяжелые капли дождя. Небо, так долго мучившееся в агониях, наконец разразилось дождем. Сильным ливнем, который омывал уже буквально плавящуюся землю.
Вера подошла к окну и вдохнула свежий прохладный  воздух. Запах трав заглушил запах дождя, шум которого ласкал слух после давящей тишины и томительной жары. Вера  накинула на плечи халат и, отложив работу с карточками, подхватила блокнот и направилась в столовую. Подходило время ужина. Вера хотела увидеть всех. Всех их вместе, общающихся между собой, находящихся в одном помещении, в непосредственном контакте друг с другом.
В основном, все душевнобольные, словно вымуштрованные кем-то, тихо сидели за своими столами, склонившись над тарелками и торопливо ели, словно боялись, что у них кто-то отберет.
Вера стояла возле стены из мутных стеклянных блоков зеленоватого цвета. Такого цвета бывают рюмки и бутылки дешевого вина. Она прислонилась в стене так, чтобы видеть всех, но самой при этом оставаться невидимой, и наблюдала за пациентами, которые в панике, быстро-быстро ели жидкую, противно-белую, явно сваренную на воде манную кашу. В тишине столовой слышался только стук ложек и шум кухни. Вера видела, как у многих трясутся руки, но они все равно едят торопливо, забрызгивая свое лицо и одежду кашей. Все молчат, не смотрят ни по сторонам, ни друг на друга. Но вдруг, среди сгорбившихся спин и склоненных голов Вера увидела одного пациента, который, выпрямив спину и, подперев голову рукой, скучающе мешал кашу, поднимал ложку и, неприязненно скривившись, смотрел, как клейстерообразная каша  течет по ложке и падает в тарелку. Вера узнала его. Это был тот самый.
Он стал двигать ложкой тарелку, словно не зная, чем себя развлечь, хотя по синякам под глазами и обострившимся чертам лица, было заметно, что он недоедает и недосыпает. «Как тут не сойти с ума? – подумала Вера. – Или наоборот: все это из-за сумасшествия?»
Он скучающе вздохнул и, наморщив нос, резко толкнул тарелку ложкой к краю стола. Раздался звон осколков, который словно ультразвук разрезал монотонный шум столовой. Все обернулись, но тут же снова затравленно уткнулись в тарелку. К раздаточной стали подходить с пустыми тарелками, чтобы сдать их в мойку или попросить добавку, но очередь внезапно разорвалась. Из кухни раздался чей-то оклик. Вера повернула голову и увидела, что между расступившимися пациентами идет полная, с красным круглым лицом пожилая женщина. Она шла быстро, но шаги ее были тяжелы, и при каждом шаге ее полное тело колыхалось, ходил складками белый халат и зеленый забрызганный фартук. Ее светло-русые брови были сдвинуты, образовывая на лбу две глубокие складки, уголки губ резко опущены вниз. Увидев это выражение лица, Вера вздрогнула.
Повариха с криком, поливая его грязью и непечатными ругательствами, подошла к столу. Он поначалу не обратил на нее никакого внимания, но женщина не собиралась отступать:
– Горбатишься тут на них! – орала она срывающимся голом. – Света белого не видишь! А они еще выделываются! Смотри на меня, дармоед! Слушай, когда с тобой разговаривают! Сволочь неблагодарная! Дрянь! Чтоб ты сдох на этом  самом месте! – чем больше она говорила, тем больше ей хотелось говорить. Он неторопливо повернул голову и посмотрел на повариху усталым, скучающим взглядом.
– Думаете, я заслужил смерть более, чем вы, Ольга Петровна? – спросил он негромко, но отчетливо. Достаточно отчетливо, чтобы слышно было даже Вере, стоявшей в дверях. К тому моменту все уже перестали заниматься кашей и наблюдали за развернувшейся в столовой сценой.
Разъяренная, усталая, нервная, вспыльчивая женщина ничего не поняла, с криком бросилась на него и столкнула со стула. Затем она, расставив ноги, склонилась и, вцепившись в белокурые волосы, стала яростно тыкать его лицом в расползшуюся по полу кашу и осколки керамической чашки. Вера, вскрикнув, подбежала к ним. В глазах у нее все покачивалось от шока и волнения. Никогда еще ей не приходилось попадать в такую конфликтную ситуацию.
– Что вы делаете?! – вскрикнула она, остановившись напротив Ольги Петровны, которая продолжала уже не просто тыкать, а бить его лицом об пол. Услышав напуганный отчаянный крик девушки, Ольга Петровна словно очнулась. Ее пальцы расслабились, и он упал на пол в расползающуюся лужу каши, в которой виднелись алые прожилки крови.
– Что вы делаете? – повторила Вера, хватая его за локти и помогая встать на ноги. – Он же нездоров! Понимаете? Он больной человек, как вы можете так? Как вы можете не понимать этого?! Где сердце у вас?
– Сердце… – прохрипел он, придерживаясь за стену и низко склонив голову, так низко, что под свисающими волосами не было видно его лица: только подбородок, по которому стекало гадкое белое варево и кровь. – Сердце у этой женщины на месте, только на плечах ли голова…
– Что ты мелешь, псих?! – крикнула Ольга Петровна, топнув ногой, словно отгоняя лающую собаку, словно пытаясь напугать его силой. Однако он только скривил губы и хмыкнул.
– Я псих? – дрожащим голосом прошептал он и, усмехнувшись, продолжил, повысив голос. – Я дрянь, да? А вы кто такая, Ольга Петровна? Посмотрите на себя! Каждый день вы в одной и той же одежде, прикрываете халатом обноски! Я бы мог предположить, что вам просто жаль одежды для такой работы, но это не так… В город вы выезжаете редко, точнее, раз в месяц, на вас всегда одно и то же платье. Это ваше единственное выходное платье… У вас нет денег? Сомнительно! Вы получаете пенсию, плюс заработная плата здесь, где вы пашете без выходных. Я думаю, этого должно хватать для достойной жизни! Однако вы всегда куда-то деваете эти чертовы деньги! Будь у вас большая семья, все было бы объяснимо, но тогда вы жили бы дома, а не здесь. Значит, есть взрослый ребенок, который уже живет самостоятельно. Ему вы и отдаете деньги, но неблагодарное чадо в ответ на вашу заботу ограничивается тем, что присылает раз в год открытку на Новый год… Только на Новый год, значит, скорее всего, он не помнит, когда ваш день рождения. Во всяком случае, как я могу наблюдать, этот день, пятнадцатое мая, вы всегда проводите на работе и никаких поздравлений, открыток и подарков не получаете. Я бы мог, конечно, предположить, что на эти деньги вы лечите больного мужа или он пропивает их… Но вы, к сожалению, вдова! Я узнал это из паспортных данных и отсутствия кольца, если вам интересно… Но вам неинтересно! Так кто вы, Ольга Петровна? Что же за жизнь у вас такая? Скотская… весь смысл в раскладывании каши по тарелкам…
Он долгое время смотрел в глаза поварихи, которая с каждым словом как будто сжималась и становилась меньше. Губы ее подрагивали, глаза наполнялись слезами и, наконец, она зарыдала. Зарыдала в голос, подтверждая все вышесказанное, ставя  жирную утвердительную печать. Она упала на колени, ее полные, круглые, широкие плечи сотрясались от рыданий.
– Господи… – слышались отрывки связной речи между всхлипами и воем, которые пронзал до костей, – за что…
Никогда прежде Вера не задумывалась о том, как мог бы звучать крик души. Но теперь она безо всяких пояснений и сомнений поняла: этот вой, эти рыдания издает не сама старая повариха Ольга Петровна, а ее измученная душа, истощенная, отдающая все и не получающая ничего. Закусив дрожащую губу, Вера потянула его прочь из столовой, буквально потащила волоком, но он не сопротивлялся и шел за ней.
– Что же вы не позвали санитаров, Вера Александровна? – спросил он с иронией. – Не боитесь вы, хрупкая девушка, не справиться с буйным психом?
– С вами я справлюсь, не сомневайтесь, – ответила Вера резко и, толкнув дверь кабинета, решительно ворвалась внутрь. Оставив его на кушетке, она подошла к шкафу и стала бегать глазами по полупустым полкам. С трудом, но все же удалось найти перекись водорода и большой клок желтоватой ваты.
Она торопливо подошла к нему и, убрав с его лица вьющиеся светлые волосы, стала вытирать кровь и кашу носовым платком. На скулах были видны глубокие порезы, оставленные осколками чашки. Из носа и разбитой губы ручейками текла алая, блестящая кровь, которая уже стекла к подбородку и забрызгала ворот рубашки. Вера осторожно потрогала нос. К ее удивлению, он оказался цел. «После таких ударов…» – подумала она, и от воспоминания о том, с каким остервенением  повариха била его об пол, по спине пробежали липкими лапками мурашки. Кое-как омыв его лицо, Вера открыла флакон  с перекисью – в комнате сразу почувствовался ее резкий запах. Намочив кусочек ваты, она стала обрабатывать раны на его лице. Все это время он не проронил ни слова, взгляд его был мутным, и даже когда Вера случайно заглядывала ему в глаза, она уже не чувствовала той колкости: его глаза смотрели словно сквозь нее.
– Что, думаете, я плохой? – вдруг сказал он, зрачки его сузились, взгляд сфокусировался. – Плохо сделал, что сказал правду? Ведь правда – это хорошо! Это правильно! Что, не так?
– Все так… – ответила Вера со вздохом. – Но иногда правда – это слишком жестоко…
Он усмехнулся. Вера вздрогнула от неожиданности и отдернула руку с ваткой, но, успокоившись, продолжила обрабатывать царапины.
– А вы думаете, что все должно быть мило и прекрасно? – продолжил он негромким, усталым, с хрипотцой голосом. – Жизнь вообще жестока, если вы, Верочка, не заметили… Хотя именно вы, наверное, заметили лучше всего. Конечно! Мир безо лжи невозможен, каждому в жизни приходится лгать. Да только некоторые злоупотребляют этим правом и рискуют завраться. Весь наш жалкий мир скоро заврется, запутается настолько, что случайно выдаст собственную ложь. И это будет пик, апогей, кульминация… и это же будет конец.
Вера слушала. Слушала так, что уже около минуты протирала  перекисью одну и ту же рану. «Если будешь слушать его – сойдешь с ума!» – одернула она себя и, сделав спокойное, серьезное лицо, отошла на шаг.
– Да, конечно, – терпеливым, мягким голосом откликнулась она, выкидыва вату в урну.
– Не разговаривайте со мной как с больным хоть сейчас… – дрожащим шепотом произнес он, – не притворяйтесь, будто я несу ничего не значащий для вас невразумительный бред… Вас это трогает. Вы прекрасно понимаете, о чем я, даже слишком хорошо. Однако, Вера, вы такая Вера… Вы все понимаете, но боитесь признаться в этом себе, чтобы крыша карточного домика изо лжи, в котором вы живете, не обрушилась на вашу голову. Я прав?
Вера молчала.



VI
Сегодня Вера проснулась от лучей солнца. Это было так странно, неожиданно, но приятно после стольких дней отчуждения, серого неба,  гроз и дождей, снова увидеть солнце. Весь вчерашний день Вера провела так, как ей давно хотелось: она приехала рано, чтобы посвятить дому и друзьям весь этот короткий выходной день. Дома ее ждал горячий ужин, запах кухни, стирального порошка и тепла. Оставив сумки, Вера бросилась за еду. Она соскучилась по настоящей, домашней еде, которую готовит мама. Старается, потому что готовит она для нее одной.
Затем она позвонила лучшей подруге, Насте Турченко, с которой они провели весь день, гуляя и фотографируясь. Когда они шли вдоль набережной, под плеск грязной речной воды, Вера не выдержала и пожаловалась Насте на лечебницу. На то, что там страшно, темно и никто не хочет ни лечить, ни быть вылеченным.
– Это нормально, – ответила Настя, обняв Веру за плечи. – Все нормально… Тебе ведь нужно всего лишь доработать там до конца лета и получить характеристику для универа. Не думай ни о чем! Если там какие-то странные правила, подчинись им, и сама увидишь, насколько все станет проще. Не нужен им твой энтузиазм, понимаешь? Да и тебе самой он тоже не очень-то нужен… Так что лучше забудь! И расслабься… Воспринимай это как отдых, раз уж там совсем не нужно работать.
Как Вера ни пыталась прислушаться к словам Насти, вспоминая их весь вечер, так она и не смогла согласиться, принять их, вложить их в свою голову и последовать вроде бы дельному совету подруги. Одно только тронуло ее: «Не нужен им твой энтузиазм, понимаешь? Да и тебе самой он не очень-то нужен…»
«И мне самой не нужен? – думала Вера, прикрыв глаза. – Ведь немного она права… Лезу я из кожи, стараюсь быть хорошей, умной отличницей, но ведь все это только ради того, чтобы мама была мною довольна, чтобы все было так, как она бы мечтала: я бы стала хорошим специалистом, имела бы достаток… Вышла бы замуж, родила ей внуков. Чтобы она отдала нашей семье эту квартиру, а сама купила бы дачу и уехала туда жить. Там высаживала бы цветы и ждала бы нас каждую неделю на выходные. Поила бы чаем с пирогом… Пирогом с клубникой, которая выросла в саду», – Вера отчетливо видела это и помнила, потому что мама делилась с ней этим. Делилась множество раз своими теплыми, воздушными, добрыми мечтами, в которых все у них хорошо, жизнь наладилась, Вера встала на ноги, а она, Надежда Викторовна, получила давно желанный покой.
Вера поднялась на кровати и, быстро одевшись, посмотрела на часы: рано. Еще очень и очень рано, мама наверняка спит. Сегодня она обещала накормить дочь вкусным завтраком и проводить до автовокзала, но Вера не хотела будить ее. Сама она проспала немногим более трех часов, но чувствовала странное стремление продолжить начатое. Вчера вечером, решив не быть нахлебницей, Вера стала убираться у себя в комнате.
Намочив в ванной салфетку, Вера прошлась ею по книжным полкам, стирая белеющий на лакированном дереве слой пыли. Маме, работающей на двух работах, было совсем некогда убираться даже в жилых комнатах, не говоря уже о временно запертой, пустующей комнате Веры. Протерев салфеткой шкафы, Вера заглянула в угол между шкафом и стеной и хмуро стала выуживать оттуда завалявшийся еще бог знает с каких времен хлам. Рулоны белой чертежной бумаги, обоев… Все это Вера решительно отбрасывала назад, планируя выбросить, но тут ее рука наткнулась на что-то твердое, гладко отшлифованное. Она ухватилась за деревянный край и вытащила из-за шкафа самодельный, сколоченный ее отцом мольберт.  Он был сделан в те времена, которые Вера уже с трудом помнила: тогда еще был папа, дед… была Люба.
Вера не могла ни понять, ни осознать почему, но ее потянуло рисовать. Мама уже уснула, а она рисовала: нанесла на растянутый ватман карандашом примерные контуры, в остальном же положилась на кисть; достала старые, приятно пахнущие краски, стала мочить их водой, размягчать, чтобы лучше ложились на бумагу. К четырем часам утра перед ней была почти готовая картина. Но Вера не выдержала и упала на постель.
Сегодня же утром, осторожно ступая босыми ногами и забрызганному красками полу, Вера вновь приблизилась к рисунку.  Нужно было наложить кое-где тени и блики и тогда все было бы закончено. Не расчесываясь, не умываясь, Вера взялась за кисть.
Надежда Викторовна, вставшая чуть позже, привела себя в порядок и пошла готовить завтрак для дочери. Не хотелось будить ее рано. «Она много работает, – думала Надежда Викторовна, – пусть еще немного отдохнет». Но, услышав за дверью комнаты Веры едва различимый шум, шорох, Надежда Викторовна решительно направилась туда. В сердце ее что-то шевельнулось в предчувствии недоброго.
С легким скрипом отворилась дверь. Вера обернулась и удивленно посмотрела на мать. Та дрожащими руками схватилась за голову и закричала, глядя куда-то мимо нее. Вера повернулась и поняла, куда она смотрит. И что она видит. На белом поле бумаги было изображено красивое белое женское лицо: прямой, тонкий, благородный нос, тонкие алые губы, зеленые глаза. Волосы ее были огненно-рыжими и взметнулись в воздух, словно от сильного ветра. Среди рыжих прядей вились зеленые стебли и расцветали прекрасные красные маки с угольно-черными сердцевинами.
– Доченька… – прошептала Надежда Викторовна, прислонившись к дверному косяку, чтобы не упасть, – Вера…Что же ты делаешь? Неужели… Неужели опять?
Вера уронила кисть и баночку с гуашью, которая расплескалась, обрызгав линолеум и босые ноги Веры алыми каплями. Кончики пальцев ее похолодели и стали подрагивать; Вера физически почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица. Не узнать было невозможно, даже спустя столько лет. Удивительно, как она не поняла этого раньше, как ни разу не дрогнула ее рука, выводившая эти тонкие, изящные черты.
На картине, словно живая, но пугающе мертвая была изображена покойная Любовь Мирославская.

Вера ехала в лечебницу не в настроении. Ей с трудом удалось убедить плачущую маму в том, что все в порядке и больше такого не повторится. Та, кажется, так до конца и не поверила, но все же приготовила завтрак и проводила Веру на вокзал. Все это в полном молчании. Вера чувствовала себя ужасно, будто она в чем-то была виновата и постоянно думала: как такое могло произойти, как, после стольких лет, могло произойти такое…
«Я ведь не могу быть сумасшедшей?» – подумала Вера с улыбкой, но тут же испугалась этой мысли, которая до этого казалась смешной. Чем  больше она отдалялась от дома и приближалась к проклятой лечебнице, тем страшнее ей становилось, и тем навязчивее были мысли о безумии.
В небе над лечебницей собрались привычные грязные тучи, готовые в любую минуту расплескать дождем. Вера выскочила из автобуса и, подхватив дорожную сумку, быстрым шагом направилась по уже знакомой дороге. Ее постоянно хлестали по лицу, трогали за руки и плечи ветви деревьев, выныривающие из темноты леса. Раздраженная, Вера отошла на середину дороги и, попав ногой в яму на асфальтированной дороге, едва не сломала каблук. Вера остановилась и, потерев больно потянутую щиколотку, прихрамывая, пошла дальше. Она боялась остановиться: навязчивые, едкие, саркастические мысли, посаженные кем-то в ее голове, подгоняли ее.
Вера вернулась как раз ко времени полуденной прогулки перед обедом. В это время пациентов выпускали прогуляться по парку, но при этом они были под чутким надзором пастухов-санитаров, которые имели наготове шприц и в любой момент могли прекратить прогулку.  Вера шла по мощеной дорожке к корпусу для персонала, не оглядываясь по сторонам, хотя обычно она не упускала случая понаблюдать за пациентами. Сейчас ей было все равно. Она хотела скорее добежать до своей комнаты, бросить все, а затем оказаться за письменным столом в ординаторской, выполнять монотонную бумажную работу, которая позволила бы ей не думать, прекратить этот бесконечный поток цепляющихся одна за другую мыслей.
Неожиданно она почувствовала, что до ее руки дотронулось что-то прохладное. Резко остановившись, Вера подняла голову и увидела, что рядом с ней на парковой дорожке стоял он. Он смотрел на нее в упор и держался за ручки ее сумки.
– Разрешите вам помочь, Вера Александровна? – спросил он, настойчивее вцепляясь в дорожную сумку. Вера махнула  встрепенувшимся санитарам в знак того, что ей ничто не угрожает и отпустила сумку, решив, что с ним лучше не спорить. «Известно, куда это может завести», – подумала Вера с опаской.
– Вы чем-то расстроены? – сочувствующим голосом продолжил он, поравнявшись с Верой, которая торопливо шла к корпусу, хотя каждый шаг доставлял ей боль в потянутой щиколотке. Вздохнув, она замедлила шаг.
– Вовсе нет, – ответила Вера. – С чего вы взяли?
– У вас необыкновенно грустное лицо. С чего бы это? Разве только вас не понимают друзья, вы поссорились с любимым или обидели свою мать… – задумчиво протянул он, пытаясь идти с ней в ногу, но на каждый его шаг приходилось два, а то и три Вериных шага.
– Глупости! Я замечательно провела эти выходные. С семьей и друзьями! – резко ответила Вера, тревожно покосившись на него.
– Хотите меня опровергнуть, убедить меня в том, что я неправ… Значит, я прав! К тому же, вы раскрыли все карты: проблемы с семьей и друзьями. С друзьями из-за семьи или с семей из-за друзей? Ну нет, вы так разделили эти понятия, что, скорее всего, с каждым по отдельности…
Вера промолчала, решив не реагировать на эту реплику. «Если я промолчу, мне же будет лучше. Он всего лишь угадывает, тут не может быть ничего особенного. Если я промолчу, он не сможет больше ничего придумать, – подумала Вера и продолжила решительно идти вперед. – Но почему?» – подумала она и, скривив губы, обернулась.
– Нет у меня никаких проблем! – резким, не терпящим возражений, тоном сказала она. – С чего вы вообще это взяли?
Он повел плечами и склонил голову набок, с прищуром глядя ей в глаза. Вера, почувствовав на себе колкий взгляд, рефлекторно сделала шаг назад, но заставила себя остановиться. «Я его не боюсь», – убеждала она себя. Он взял сумку в другую руку и стал задумчиво вращать и встряхивать свободную кисть, разминая уставшую руку.
– А может, – ответил он наконец, понизив голос, – потому, что у вас все на лице написано?
Вера тут же попыталась сделать каменное лицо но, поняв, что теперь это бессмысленно расслабилась. «Неужели все так?» – подумала она и нахмурилась, рассердившись не то на него, не то на себя.  Но, успокоив себя в своей привычной манере, она расслабила лицо и даже улыбнулась.
– Все пытаетесь притворяться вечно счастливой? – усмехнулся он. – Тогда почему от вас пахнет краской? Вы рисовали… Покажете свои шедевры? Я уверен, там есть на что посмотреть! – он сделал широкий шаг вперед и, прищурившись, втянул носом воздух. – Краски дорогие, дилетант или первоклассник такие себе не купит… но старые, засохшие. Вы не рисовали годами, поэтому они в таком состоянии. Запах еще не выветрился, даже в автобусе. Значит, рисовали вы недавно. Ранним утром… или, может, ночью? Рисовать по ночам – это немного ненормально, не правда ли?
– Замолчите… – прошептала Вера. Ей стало страшно. Страшно, что он вот так просто мог бы сейчас ее убедить в ее ненормальности. «Нет уж, со мной все в порядке,» –  Вера покачала головой. Она схватила сумку за ручки и резко потянула на себя, пытаясь отобрать, но не смогла. Вера удивилась: сколько силы, оказывается, может быть в таком на вид больном и истощенном человеке. Дождавшись, пока Вера ослабит хватку, чтобы потянуть с новой силой, он отпустил ремни, и сумка упала на парковую дорожку.
– Что же заставило вас делать это? – выдержав паузу, продолжил он. – Неужели, человек, у которого нет проблем, который абсолютно счастлив, стал бы спустя столько лет рисовать что-то посреди ночи? А может, это и есть причина ваших проблем? Кто знает…
– Замолчите! – Вера повысила голос, почти закричала. Руки непроизвольно сжались и разжались. Он подошел еще на шаг и положил ей руки на плечи.
– Понимаете, что происходит? Вы отходите от стандартного понимания мира, и открывается что-то новое, не так ли? Хотите знать больше? Оглянитесь по сторонам! Мы в аду, Вера…
– Хватит! – Вера отпрянула и решительно оттолкнула его руки. С облегчением она заметила, что от пятого корпуса к ним бегут санитары, встревоженные ее криком.
– Оставьте меня, – добавила она, – у меня все хорошо. И не нужно! Не нужно лезть… Вы ведь знаете, что вы неправы!
Он обернулся и, заметив бегущих санитаров, усмехнулся. Он не шевельнулся: ни сделал ни шагу в сторону, чтобы убежать от них и избежать дежурного укола успокоительного в плечо. Он стоял на дорожке и смиренно ждал.
– Ваши размахивания руками и отрицания… слабые попытки меня переубедить, – сказал он негромко, обернувшись к Вере, – говорят лишь об одном: я действительно прав. Люди  еще не раз удивят вас, Вера. Причем здоровые даже больше, чем больные. Я не призываю вас запомнить мои слова: вы их сами припомните однажды.
Едва он успел договорить, как сзади его подхватили чьи-то руки в белых рукавах, схватили за плечи, вкололи маленький зеленый шприц, утащили, уволокли. Вера долго смотрела, как его уводят. Не было ни единой попытки сопротивляться, вырываться. Его просто тащили, как тащат мертвое тело, неспособное двигаться.
Дождавшись, пока санитары скроются за углом, Вера подняла с дорожки  сумку и неторопливо, то и дело прихрамывая, пошла к корпусу. «Все не так, – думала она,  изо всех сил стараясь убеждать себя, – все совсем, совсем не так…»



VII
Вера, оттолкнувшись изо всех сил, нырнула в работу. Были мгновения, когда ей казалось, что вся та работа, которую она делает, она придумывает себе сама и на самом деле  в этом никто не нуждается. О том же говорили ей и косые взгляды, и доходившие иногда шепотки. Он катастрофически не понимала это место, этих людей.
«Почему здесь всегда так? Всегда одинаково, никто ничего не хочет, никто ни в чем не нуждается. Никто не хочет стать лучше, чем вчера», – думала Вера, склонившись над темной старой больничной бумагой. Рядом на ее столе лежали  найденные  в дальних шкафах регистратуры справки советского образца. «Кому тут могут пригодиться справки? – Вера с тоской посмотрела на стопку желтой бумаги. –  Здесь даже простейших медицинских осмотров нет. И самое глупое то, что я могу лишь… смириться».
От огромного количества переворошенных папок, от бумажной пыли, было как-то неприятно, хотелось выпить воды и помыть руки, а лучше – принять душ, смыть с себя всю эту старинную грязь, этот прах прошедших лет. Вера поднялась из-за стола и подошла к раковине, из крана которой вечно, по капельке в минуту, текла вода.  Поначалу, когда Вера только пришла работать сюда, ее это жутко раздражало. Она пыталась закрутить кран, но он продолжал капать. Позже она привыкла и даже шутила, что по этому крану можно сверять часы или использовать его, как секундомер.
Грузные, унылые тучи за окном угнетали. Вера ополоснула руки в холодной воде и подошла к окну, чтобы закрыть форточку. К вечеру, как это часто бывало, собиралась гроза. Тучи становились фиолетовыми, черными, плыли по небу медленно, словно призраки. Вдали раздавались, похожие на грохот взрывов или пушечных залпов, раскаты грома. Сверкало где-то справа, Вера не могла понять, где. С другой стороны корпуса.
Заглядевшись на небо, она испуганно вздрогнула, услышав хлопок закрывающейся двери. Обернувшись, она увидела доктора Мальцева, лицо и фигуру которого на мгновение осветила вспышка молнии.
– Что ж вы сидите тут в темноте, Вера? – вздохнул он и включил настольную лампу, хотя она дала мало света. Вера пожала плечами.
– Чаю?
Вера с улыбой кивнула. Не раз ей приходилось вот так запросто пить по вечерам чай с главврачом. Она относилась к доктору с большим доверием, потому что он единственный из всех проявлял к ней участие, заботился. Иногда это было похоже на отеческую заботу, которой Вере не хватало на протяжении долгих лет.  Никому в лечебнице она так искренне не улыбалась и не радовалась, как доктору Мальцеву.
Забурлил, затрясся на подставке чайник и щелкнул, прорезав напряженный перед грозой, застоявшийся воздух ординаторской.  Доктор Мальцев открыл форточку и сел за письменный стол. Вера налила кипяток в кружки, где лежали пакетики с жалким чайным мусором, чайной пылью внутри. Она села напротив и стала поднимать и опускать пакетик, держа его за ниточку: коричнево-золотистое нечто заполняло кипяток, окрашивало его в приятный, но какой-то   мутноватый  осенний цвет. Но и это было подарком. Подкрашенная вода, которая даже не пахнет чаем. Вера скучала по маминому чаю из пузатого красного чайничка в белый горошек.
– Вера, вы так много работаете, стараетесь…Мне вас даже жалко, – заметил доктор Мальцев, теребя ниточку от пакетика в руках, дергая за нее, от чего кипяток в его кружке тоже постепенно окрашивался в темно-бардовый цвет.  Вера пожала плечами и улыбнулась.
– Нужно ведь что-то делать, – ответила она. – Я на практике, значит должна практиковаться. Хоть я и не успела толком поработать с людьми, думаю, пока что разобраться с документацией и системой. А уже в следующем году…
– Знаете, Вера, пребывая в должности практиканта, должной оценки своей деятельности вы не получите, – задумчиво протянул доктор Мальцев, прихлебнув чаю из кружки и с булькающим звуком проглотив его. Вера кивнула, в знак того, что она слушает. За этими словами явно что-то стояло, только Вера пока не вполне понимала, к чему все идет. Но внутри вдруг возникло какое-то странное, тревожное, неприятное чувство, будто бы что-то должно пойти не так. Но Вера постаралась подавить в себе это чувство и устремила все внимание на доктора Мальцева.
– Ну что это за место – практикант? Я думаю, для вашего уровня есть должности более значительные… – продолжил доктор Мальцев, то и дело покашливая и почесывая шею. – Я вижу в вас большой потенциал и, наверное, мог бы предложить вам повышение.
Вера удивленно округлила глаза: повышение для практикантки?! «Не может такого быть! – подумала Вера, чуть ли не дрожа от изумления. – Это было бы невероятной удачей… но…» Снова закралось это  чувство. Вера стала пить чай, чтобы закрыть лицо и запить чаем нарастающую тревогу. «Бесплатный сыр только в мышеловке, –  промелькнуло в голове, но она тут же стала переубеждать себя: – Нет же! Доктор Мальцев не стал бы предлагать ничего дурного…»
– Вы, Вера, девушка неглупая, – не дожидаясь ее ответа, снова заговорил доктор, – а девушки красивые и неглупые – это, вы понимаете, большая редкость. Я думаю, вы очень привлекательный специалист и поэтому готов дать вам повышение! Все зависит от того, на что вы готовы пойти ради этого… – доктор кашлянул, поскреб шею  и, как бы невзначай, опустил теплую, влажную от волнения ладонь на колено Веры. – Я думаю, мне стоит узнать вас ближе, чтобы оценить ваши профессиональные навыки.
Вера словно онемела. Человек, который казался ей до этого таким живым и настоящим, стал вдруг будто пластилиновый. Эта его мягкая, гадкая рука, которую Вера не могла тут же скинуть, его короткие пальцы, почесывающие блестящую шею – все это стало ей таким противным. «И мир перевернулся…» – промелькнула в оглушенном сознании одинокая ироничная мысль.
Вера шевелила губами, как рыба, выброшенная на берег, но не могла вымолвить ни слова. Наконец, собравшись, она посмотрела доктору прямо в глаза и спросила:
– Вы намекаете на то, что повышаете меня до должности любовницы? – ее голос был хрипловатым, сдавленным, будто она задыхалась. Вера прокашлялась и решительно сбросила руку доктора со своего колена. Ей хотелось помыть руки с мылом, отсесть от него. Такого разочарования она не чувствовала уже давно.
– Ну раз уж ты заговорила об этом, – доктор вздохнул и, откинувшись на спинку стула, сделал большой глоток чая, – то да, разве не очевидно? Я не намекаю, я прямым текстом предлагаю именно это. Ты же не глупая, сама понимаешь… Так устроен мир. Ты должна приспособиться к нему! Думаю, ты могла бы многое выигрывать, используя свою красоту и влияние, извлекать  выгоду. Ну что ты, красна девица, что ли? Могу с уверенностью сказать, что не я первый и не я последний работодатель, который может обратиться к тебе с подобным. Так что… Нужно когда-то преодолеть себя и пойти на это.
Вера вздохнула и отодвинула от себя чай. Беседа за чаем не задалась с самого начала. Ее практика тоже, очевидно, не задалась.
– А если я откажусь? – спросила она ровным, равнодушным голосом. Доктор Мальцев пожал плечами.
– Ну все прекрасно, дело твое… Можешь быть свободна, как ветер. Только практику, конечно, жаль, но ты не закончила, а следовательно и характеристики тебе в университет никакой не будет… Ну как? Есть о чем подумать?
В стекло барабанил, бился яростный дождь. Сверкало, и в свете молний лицо Веры казалось мертвым: бледное, глаза равнодушные, неподвижные, уголки губ опущены вниз.
– Простите, мне, кажется, пора, – Вера поднялась со стула и прошла мимо доктора, словно его там не было: не повернув головы, даже не покосившись на него. Она вышла и прикрыла за собой дверь.
– Ну и дура… – буркнул доктор Мальцев, допивая свой остывающий чай.
Вера шла по коридору быстрыми, уверенными шагами. В ее голове не возникло ни единого сомнения насчет ответа, который она должна была дать. «Нужно собрать все вещи и лечь пораньше, а завтра на самом первом автобусе домой,» – думала она, шагая вдоль стен из мутных стеклянных блоков. За ними таились черные тени: от шкафов, столов и тумбочек. Как только затих в коридоре шум шагов Веры, хлопнула входная дверь корпуса, одна из теней шевельнулась. Она была длинная и тонкая, какой бывает тень от фонаря или столба, но стоит приглядеться и становится понятно, что это человек. Тень отделилась от стены и тихо пробралась вдоль трех дверей, к нужной – двери ординаторской.
Доктор Мальцев, откинувшись на спинку кресла, допивал чай, глядя в окно,  по которому  ручьями текла вода, поблескивающая в тени молний. Вспышка. Доктору послышалось, что позади хлопнула дверь. Он обернулся, в надежде, что глупенькая практикантка вернулась, поняв все свои выгоды, но у дверей не было никого. Вспышка. Доктор повернулся обратно и вздрогнул. Дрогнула в его руках кружка с чаем.
Напротив, на месте Веры, сидел он. Доктор Мальцев хотел бы увидеть кого угодно, только не его. Он пришел сюда год назад. И, исходя из определенных обстоятельств, доктору Мальцеву приходилось содержать его здесь до сих пор. В палате, куда его заселили, тогда жило трое. Тихие, странные ребята с разными вариациями шизофрении. Уже через неделю медсестра на утреннем обходе обнаружила их  спящими в коридоре, потому что находиться с ним рядом было невозможно – жаловались они, истерически дрожа губами. Вскоре из-за него в истерике уволилась техничка – молодая девушка с красноватыми от аллергии глазами. Доктор всегда придерживался принципа «на больных не обижаются», был терпелив к сумасшедшим, даже к самым буйным, но этот… Он был  первым и единственным пациентом, на которого доктор Мальцев повысил голос. Он предсказал доктору, что тот потеряет работу, и это было последней каплей. С тех пор доктор Мальцев старался с ним не пересекаться и на все редкие неприятности, которые случались, смотрел сквозь пальцы. Как бы ни был ненормален этот пациент, он не мог от него отказаться.
– Давно я не пил чай… даже такой жалкий, – хмыкнул он, взяв в руки Верину кружку с недопитым холодным чаем. – Вы разрешите?
Доктор Мальцев сглотнул, пытаясь привести мысли в порядок. Нельзя сказать лишнего – иначе это черт знает чем может обернуться.
– Что же вы санитаров не позовете? – он задумчиво поставил кружку на стол и стал толкать ее пальцем то вперед, то вправо, потягивать назад за ручку. Доктор хмуро наблюдал за этими манипуляциями. – Даже не спросите: что это пациент делает в главном корпусе, да еще и так поздно вечером. Теряете хватку, доктор!
Доктор Мальцев усмехнулся и покачал головой.
– Тебе лучше уйти отсюда самому, – сказал он, скрестив руки на груди, – иначе я действительно вызову санитаров… Тебе и самому надоело это, правда?
Он скривил губы и сильным щелчком подтолкнул кружку к краю стола. Доктор непроизвольно подался вперед, чтобы подхватить ее, но она остановилась на самом краю, на углу стола. Он посмотрел на доктора так надменно и презрительно, что уже за это захотелось на него закричать, но доктор Мальцев, сжав зубы, промолчал.
– Угрозы… – обронил он презрительно. – Вы, доктор Мальцев, совсем не изменились с нашей последней беседы. Так же легко, как раньше у вас едва знакомый человек становится «ты»… Все так же вам по жизни чего-то не хватает. Это ведь нормально, когда человек хочет большего, чем имеет. Люди по сути таковы. Но что для вас, доктор, большее? Вы имеете доходное место, но вам все мало денег. Вы имеете жену и дочь, но вам, кажется и этого мало.
– Что ты мелешь?! – резко рявкнул доктор, словно пес. Даже подался вперед и округлил глаза точно так, как это сделал бы бульдог.
– Что? Хотите сделать вид, что не знаете, о чем  речь? – он приподнял бровь и возмущенно качнул головой, скривив губы. – Вы доктор, как я вижу, продолжаете интересоваться молоденькими студентками... Что, случай в две тысячи четвертом году удалось замять?
Доктор вцепился в подлокотник стула, костяшки его пальцев побелели от напряжения. Только не это. Как он может знать о том случае? Именно то, что доктор не хотел бы афишировать. Он хотел бы, чтобы об этом не знал никто, тем более этот опасный параноик.
– Ваша семья до сих пор не в курсе, разумеется, – продолжил он, явно наслаждаясь произведенным эффектом, глядя на то, как доктор становится все более и более взвинченным и нервным. – Почему, интересно, вы так просто отпустили Веру? Вы не принудили ее, не применили силу. Я думаю, вам не впервой, раз в две тысячи четвертом дело едва не дошло до суда! Может, потому что и ее вы тоже боитесь? Как меня, например?
Доктор Мальцев вскочил. Руки его непроизвольно сжались в кулаки.
– Что ты себе позволяешь?! – закричал он, не в силах сдерживаться. – Ты больной! Молчи! Думаешь, почему я до сих пор терплю тебя здесь?!
Он смерил разъяренного доктора скептическим взглядом и задумчиво провел пальцем по ручке кружки, щелкнув ее так, что чай внутри задрожал мелкой рябью. Затем он поморщился и поднял глаза на доктора, который грозно возвышался над ним, сжав руки в пластилиновые кулачки.
– О, не подумайте, будто я питаю на этот счет какие-то иллюзии… – протянул он. – Разумеется, вы терпите меня потому, что вам за это хорошо платят, и вы удавитесь, но не сможете пожертвовать такими деньгами. Но вам наживаться недолго осталось… Помните, я ведь вам говорил однажды: вы потеряете эту работу. Не люблю напоминать кому-то свои слова, но вы, очевидно, невнимательно слушали тогда.
Пластилиновое блестящее лицо доктора Мальцева краснело от ярости. Казалось, он вот-вот готов удавить его собственными руками и забыть о деньгах, но что-то удерживало его от этого шага.
– Жалкий вы человек, доктор Мальцев. У вас ведь есть все: работа, дом семья…Что ж вы такая дрянь тогда? Недолюбили в детстве? Чем ухлестывать за девочками, которым вы в отцы годитесь, лучше бы за своей дочерью следили: а то кто знает, куда ее может занести… с вашими-то генами…
– ЗАТКНИСЬ!
Он коротко взмахнул пальцем. На какую-то долю секунды зависнув на самом краю, кружка с чаем  камнем упала вниз. По полу расползлась глянцем поблескивающая лужа чая. С глухим звоном разлетелась осколками кружка.
– Извините, но я продолжу…


На следующий день рано утром, выселившись из корпуса, сдав постельное белье, в приподнятом расположении духа, Вера Александровна Мирославская покинула лечебницу «Гармония». Бесшумно, легко, как будто не жила здесь около месяца.
Через две недели так же тихо и, по возможности, незаметно оставил пост главврача и  уехал доктор Мальцев. Больше в этой больнице его никто никогда не видел.





Часть 2

I
Бежевая от песка и грязи снежная каша на дорогах, по ней плетутся сонные машины, которым лень даже сигналить. Беспомощно мигает разноцветными глазами светофор. Из-под каши поперек дороги пробиваются утоптанные миллионами ног до серости белые полоски пешеходного перехода. С молочного неба вниз падают, кружась, редкие снежинки.
Вера улыбнулась и, освободив свои руки из его рук, быстрым шагом пошла прочь, стремясь как можно скорее скрыться за углом. И ни слова, потому что слова могут только испортить все ощущение того, что все по-настоящему. Слова только раздражают, доказывая свою бессмысленность. Стоит кому-нибудь из них что-то сказать, как становится совершенно очевидно, что  все это зря и все это фальшивка.
Звук хлюпающей под ногами слякоти, звон капели и неповторимые звуки дуновения ветра завораживали Веру. Ей казалось, что она может вот так идти и идти, не останавливаясь.
Не хотелось возвращаться в дом и вообще где-то задерживаться, потому что тогда она начинала неизбежно думать…
О том, что она связалась неизвестно с кем. Это не была любовь, просто ей казалось, что ей пора уже начать с кем-то встречаться, иначе потом будет поздно. Игорь ей нравился немного, и она старалась вырастить из этого семечка любовь  или хотя бы влюбленность. Но ничего не клеилось, никуда не двигалось.
«Столько вдруг всего навалилось», – думала она.
Из-за того, что она не прошла летнюю практику и не получила характеристику, в университете возникли проблемы. Приходилось заглаживать свою вину: Вера постоянно делала какие-то доклады, выступала на научных конференциях, делала рефераты. Из-за этого работу над курсовой  пришлось перенести на второе полугодие. Хотя полгода – срок очень и очень небольшой для такого объема работы.
Заболела бабушка. Семидесятилетнюю старушку затаскали по больницам. Зная, что маме совсем некогда, Вера сама вызвалась ее сопровождать. Иногда приходилось выстаивать получасовые и часовые очереди, но Вера только улыбалась, развлекала бабушку разговорами, ведь она была у нее одна.
Да и, кроме нее, говорить было особенно не с кем.
Ее подруга, Настя Турченко была увлечена теперь совсем другим: она влюбилась. По-настоящему. Вера не знала, завидовать ей или нет, но старалась поддерживать ее, пока могла. Виделись они теперь очень редко: может, удавалось пару раз за день встретиться в коридоре или переходе, перекинуться парой слов.
«А так подруги-то у меня больше и нет», – подумала Вера и поджала губы.
И мама. Это невозможно было передать, Вера сама не понимала, как это возможно. Мама от нее что-то скрывала. Это было, возможно, обманчивое ощущение, но Веру оно очень беспокоило, и она придумала тысячу тайн, которые могли быть у ее матери от нее. Но вероятнее всего было то, что у нее кто-то появился. «Возможно, она думает, что я не пойму ее. Что буду осуждать, что у нее теперь появился кто-то вместо папы… Но я ведь уже не ребенок и не четырнадцатилетняя школьница, чтобы осуждать ее! Я все понимаю, она не может быть всегда одна. Я была бы рада за нее! Если бы она только поняла это», – думала Вера устало, глядя на то, какой сияющей Надежда Викторовна стала в последнее время. Она все порывалась завести об этом разговор, заходила издалека, но как только наступало время перейти к основной теме, язык немел, и слова застревали в горле. Начинали возникать сомнения. «А может, это вовсе не так? Может, я придумала все? Может, это будет звучать, как обвинение? Не хочу ее обвинять», – беспрерывным протоком сквозь сознание текли мысли, которые вымывали все заранее приготовленные слова и уносили их прочь. Вместо того, чтобы сказать о том, что беспокоило ее, Вера вновь просто улыбалась. И тем самым сама теряла искренность перед матерью.
Все как-то вдруг навалилось.
Когда Вера шла из университета домой или из дома в университет, она могла думать об этом спокойно, раскладывать все по полочкам, расставлять по своим местам. Иногда, гуляя так, она проходила мимо дома и, заворачивая за углы, пробегая через дворы и переулки, оказывалась  в совершенно незнакомых местах или в знакомых, но очень отдаленных. Тогда, пытаясь найти дорогу назад, она запутывалась еще больше и возвращалась домой на полчаса или час позже обычного.
Вот и сейчас, задумавшись, Вера поняла, что пропустила свой поворот и оказалась на площади возле медучилища. Растерянно оглянувшись, Вера остановилась. Если сейчас просто развернуться и пойти в другую сторону, люди подумают, что она немного не в себе. Но другого выбора ей не представлялось, потому что, если продолжить  идти в эту сторону, придется сделать большой крюк, а сегодня на это совсем не было времени.
Повернувшись на каблуках, Вера уже готова была пойти вперед, но ей вдруг показалось, что ее кто-то окликнул:
– Вера Александровна!
Вера обернулась, ожидая увидеть по близости кого-то знакомого, но, скользнув глазами по прохожим и сидящим на площадных лавочках людям, Вера никого не узнала. Подумав, что окликнули не ее, Вера пошла дальше, но вскоре вновь услышала оклик. Обернувшись, она осмотрелась внимательнее: все прохожие спешили по своим делам, на одной лавочке сидит парочка влюбленных с одной бутылкой пива на двоих, напротив – пожилой мужчина с газетой, а рядом с ним – женщина, ребенок которой с ошалелыми от восторга глазами, гоняет голубей вокруг фонтана. Но вот, на одной из лавочек сидит черный человек: в черном пальто, брюках и ботинках. Только волосы его были светлыми. Сидел один, на скамейке было свободно, но никто с ним рядом почему-то не садился. Вера со смесью ужаса и удивления узнала его.  Это был тот самый, из лечебницы.
Засомневавшись на мгновение, Вера все же подошла к нему.
– Здравствуйте, Вера Александровна! – он поднял голову и прищурился на яркий солнечный свет. – Какая неожиданная встреча, правда?
– Действительно – Вера кивнула и улыбнулась. Для нее эта встреча определенно была неожиданной. Если бы он не позвал ее, она бы его и не узнала, прошла мимо. Он выглядел немного по-другому, не так, как в стенах больницы, но Вера не могла понять, в чем дело: все те же синяки под глазами, тяжелые веки, вечно искривленные губы, подвижное лицо. Разве что теперь, вне стен больницы, она больше не могла считать его сумасшедшим, больным, пациентом. Теперь он вроде бы… был просто человеком.
– Как у вас дела? – спросил он деловито. – Все настолько плохо, что, узнав меня, вы не смогли притвориться, что не узнали, и уйти?
Вера вздрогнула от его резкости. «Не может он этого знать», – подумала она и решила все отрицать.
– Нет, все в порядке, не понимаю, откуда вы это взяли? – она пожала плечами и снова улыбнулась. Вдруг постоянная не сползающая с лица улыбка показалась ей слишком глупой и неестественной, тогда Вера расслабила лицо, и уголки ее губ сами собой опустились вниз.
– Может, потому, что у вас все на лице написано? – он приподнял брови и наигранно пожал плечами. Вера посмотрела в сторону, чтобы скрыть от него свое лицо, затем, вздохнув, развернулась и пошла прочь.
– Не ожидал такой трусости… – негромко промолвил он, но достаточно громко, чтобы Вера могла его услышать. Она остановилась. Нахмурилась. Неприятно было слушать. «Наверное, он все еще болен, я должна быть терпеливее…» – подумала она, тяжело вздохнув. Она услышала шаги и, обернувшись, увидела, что он подошел к ней и остановился рядом.
– Я вижу, вы очень торопитесь, – заметил он. – Я провожу вас, если позволите.
Вера улыбнулась и кивнула, хотя на самом деле ей не хотелось, чтобы на протяжении всего пути рядом с ней шел бы этот человек. И говорил. Самое страшное, что в нем было – это его слова, но Вере казалось, что сейчас она уже перестала его бояться. Он больше не был сумасшедшим. Официально. «Как они могли выписать его?» – думала Вера.
– Вам, наверное, интересно, как я оказался здесь? – угадывая ее мысли, спросил он после долгого молчания.
– Да, – кивнула Вера. – Как вы выписались из больницы?
– С такой же легкостью, как и попал туда… – ответил он, пожав плечами. – Если вы жаждете подробностей, то вот они: лежал, стало скучно – выписался. Это не очень сложно, если учесть, что весь персонал вместе с моими соседями были всеми руками за то, чтобы избавиться от меня как можно скорее.
Вера шла и, глядя в сторону, слушала его. Он говорил спокойно, ровно. Вера пыталась уцепиться за это, за его голос, за любую мелочь, чтобы найти повод не ненавидеть его. «Если бы он был моим соседом, я бы тоже была рада», – подумала она и улыбнулась.
– Что вы смеетесь? – поинтересовался он, подозрительно прищурившись. Вера промолчала, понимая, что он прекрасно знает, о чем она подумала, иначе не задавал бы этот вопрос.
Они долго шли молча. Вера была рада, что он не начинал заговаривать. Почему она так боялась этого, так это потому, что чувствовала, что у него есть сила. Есть сила для того, чтобы перебороть ее, переубедить ее, сломать ее ценности, перевернуть ее мир с ног на голову. Для этого достаточно заставить ее перестать сопротивляться, пытаться думать по-своему. Для этого у него тоже есть сила.
Осталось совсем немного до дома, они прошли мимо автобусной остановки. Вокруг всюду стояли люди. Каждый был занят чем-то своим, думал о чем-то своем. Казалось, что если приглядеться, то можно было бы увидеть пузыри – границы их мира, которые сталкиваются между собой, но не соединяются.
За остановкой, попинывая камни и бубня себе что-то под нос, стоял маленький смуглый мальчишка. В куртке не по размеру, надетой набекрень, грязной шапке с длинными висячими завязками. Почувствовав, что на него кто-то смотрит, он перевел свой взгляд и посмотрел прямо в глаза Веры. Она увидела его детское, гладкое лицо… с синяком под глазом и струящимся вдоль лица сигаретным дымом. Взяв сигарету в руки, мальчишка сплюнул и снова закурил.
– Жаль вам его? – неожиданно раздался за спиной его голос. Вера почти забыла о нем, глядя на этого мальчика. Но он о ней не забыл.
– Разумеется, – кивнула Вера и продолжила неторопливо идти в сторону дома. Ноги словно сами несли ее как можно дальше от остановки и от этого странного, неестественного зрелища. – Это все плохие родители, которым, скорее всего, не до него. Он попал под дурное влияние…
– Конечно, – протянул он, – давайте придумаем ему трагическую историю жизни! А просто так не жалко? Идите же, обнимите его, заберите к себе домой… Молчите? Значит, вы так не поступите! А значит, никому из нас по-настоящему никого не жалко. По-настоящему жаль нам только людей, с нами связанных. А все те, кто с нами не связаны, на самом деле, имеют для нас очень и очень небольшое значение. Вот, скажем, был бы у вас младший брат… Взял этот мальчишка, да и подрался с ним… и сломал ему что-нибудь! Стали бы вы тогда его жалеть? Разумеется, нет! Вы бы жалели своего брата, а этого мальчишку ненавидели бы, потому что ваш брат – ваша родная кровь, он находится в вашем мире, а мальчик этот – чужой. Хотя он так и остался бы плохо одетым ребенком из неблагополучной семьи, с родителями-алкоголиками, которые нередко побивают его… Но вам уже не будет его жаль! Никому никого не жаль. Это всего лишь слова, пустая показуха для того, чтобы доказать, какие мы все хорошие. Так, да? Разумеется… В ответ на мой вопрос вам стоило бы сказать «нет» или «не знаю»: только тогда вы были бы абсолютно искренни.
Вере хотелось сказать что-то о цинизме, о безнравственности, отругать его, как учитель ругает наглого ученика, который думает, что, если у него богатые родители, он может позволить себе все, что угодно. Но она с ужасом понимала, что молчит. И полностью осознает, подтверждает его правоту.
«А с чем тут спорить? – думала она беспомощно. – Если спорить с ним, то уж возвращаться и брать этого беспризорника домой, а ведь это невозможно. Каждый действительно думает только о себе и своем гнезде. Каждый находится в своем большом пузыре и на свой воздушный шар лишний балласт не берет. Люди давно перестали все быть братьями и сестрами. Даже друзьями мы быть перестали… Настоящими. Так, чтобы посреди ночи и в любое время принестись и помочь, поддержать, утешить. О таком теперь приходится только читать в книжках».
Задумавшись, Вера не заметила, как они оказались во дворе ее дома. В голове все кружилось, переставлялось с места на место кривыми паззлами, неровными кусочками лоскутного одеяла.
– Кажется, мы на месте… – донесся его голос приглушенно, словно из-под подушки или из-за стекла. – Теперь я могу быть уверен, что до дома вы добрались благополучно. До свидания, Вера Александровна.
Он развернулся и уже собрался уйти, но Вера ухватила его за локоть, вцепилась в рукав пальто сильно, словно боялась упасть. Он обернулся и очень серьезным, непроницаемым взглядом посмотрел на нее. Впервые Вера видела, чтобы эти глаза были такими ясными и серьезными: без занавесок иронии. Она хотела еще что-то спросить, но заставила себя передумать.
– До свидания, – сказала она и, отпустив его руку, пошла  к подъезду. Устало  запищал домофон, хлопнула входная дверь подъезда. Вверх по лестнице, по убегающим из-под ног ступеням, к покачивающемуся прямоугольнику двери. Хотелось умыть лицо холодной водой, смыть с себя это наваждение, вымыть из головы все сомнения и поселившиеся там призраки.
Вера отрыла дверь своим ключом, чтобы не беспокоить маму, если она уже вернулась. Открылась дверь в освещенную прихожую. Вера остановилась на пороге. Возле вешалки стояла мама, подавая обувную ложечку кому-то.  Кому-то в  черной куртке и с улыбкой, поблескивающей золотом вставных зубов.



II
Раннее утро. За окном на подмерзшей, покрытой инеем ветке раскачивается, чирикая первые весенние песни, шальная желтогрудая синица. Качнувшись еще раз, она, словно выпущенная из катапульты, улетела в серо-белую даль февральского неба.
Осторожно, не включая свет, она прошла на цыпочках по холодному линолеуму. Достала из-за шкафа мольберт, дрожащими руками выгребла краски и кисти. Красок было много: каждый раз приходилось покупать новый набор из-за того, что красная и черная быстро кончались. Случайно задела рукой стаканчик с водой, заранее налитой с вечера. Вздрогнула: холодная, прозрачная, беззвучная, вода растеклась по полу, лизнув пальцы босых ног. Вера схватила тряпку и стала поспешно вытирать воду с пола.
«Придется идти», – подумала она, поднимая неустойчивый пластиковый стаканчик, внутри которого поблескивали холодные росинки. Ей не хотелось выходить и комнаты. В последнее время пропало ощущение дома: после университета хотелось сразу зайти в свою комнату и закрыться там, перед ним – хотелось открыть дверь и сразу  оказаться на улице, не проходя через чужую теперь территорию. Чужой она была не столько из-за того, что Вера не могла понять свою мать, а из-за того, что мать не захотела заранее быть понятой.
Уже около двух недель у них дома жил этот человек. Мама познакомила их, официально заявила, что теперь Дмитрий Карлович будет жить у них, но до этого… ни слова. «Не мог ведь он появиться вот так вдруг и переехать к нам жить? Они знакомы уже давно, уже давно она от меня скрывает. А ведь раньше всегда все мне рассказывала, да и я от нее ничего не скрывала. Неужели прошло то время, когда мы были подругами?» – с тоской думала Вера, сидя под дверью и слушая их разговоры. Она не слышала слов, но различала голоса и интонации: мама словно летала. Давно она не была такой. Потому что теперь она любима и любит. Наверное, этого ей не хватало. Дмитрий Карлович был прост. Пытался завести с Верой дружеские отношения, но только Вере самой было от этого немного жутко. Ей было жутко теперь от всего.
Ей вновь снились кошмары. Буйство красок, непередаваемое словами. Даже кистью Вера не могла описать всего, что она видела во сне. Помнила лишь, что там было одно до боли знакомое, милое лицо. Это было лицо ее сестры, Любы. Любочки…
Вера закрыла лицо влажными руками и вдохнула. Каждый раз во сне она словно переживала маленькую смерть. Взрыв, оставляющий в душе пустынный кратер, с вырванными окровавленными струнами. И глубокие эти овраги в душе болели, ныли, кровоточили. Сама не зная почему, Вера всегда, находясь в толпе, искала кого-то. Кого-то, кто бы мог все объяснить, который, если попросить его, мог бы помочь разобраться. Но, ловя себя на этих мыслях, Вера тут же ругала себя. Он высказывает ужасные, безнравственные, противные человеку мысли. Его философия не приведет к прояснению, а лишь к беспросветной темноте. «Но это все же лучше, чем топтаться на месте», – думала она грустно.
Осторожно ступая, чтобы не задеть скрипучих половиц, Вера подошла к двери и приоткрыла ее: в кухне тихо. Кажется, никого. Держа в руках пластиковый стаканчик, она на цыпочках, придерживая дверь, вышла из комнаты и… вздрогнула. За столом сидел Дмитрий Карлович. На столе возле него испускали пар кружка с горячим чаем и дым старая, железная пепельница. Вера точно не знала, сколько этой пепельнице лет: она осталась от дедушки и все лежала где-то на шкафах и антресолях. Папа не курил, но мама почему-то не хотела ее выбрасывать. Наверное, с этим предметом была связана память.
– Рано ты, – заметил Дмитрий Карлович. – Все еще спят, а ты уже рисовать бросилась. Художница, а?
Вера спрятала стаканчик за спину и сжала губы. Ей, как ребенку, хотелось обижаться на этого человека, на то, что он отобрал у нее маму. Но она не могла. Никогда еще мама не была так счастлива. И, пожалуй, неважно, кто этот человек, если он может сделать ее счастливой.
«Я должна говорить с ним. Должна понять, что он может однажды стать членом семьи. Пусть он никогда не сможет заменить папу, пусть он и самой мне не нравится, я должна быть вежливой. Ради мамы…» – подумала Вера.
– Нет, – ответила она, – я студент-психиатр. Зачем мне вдруг рисовать?
– Не знаю, – Дмитрий Карлович пожал плечами. – Почему, интересно, тогда у тебя из комнаты всегда несет растворителем? Может, потому, что ты все-таки рисуешь? Покажешь нам с Надей что-нибудь?
– Нет, – ответила Вера решительно, но, почувствовав, что это было слишком резко, добавила. – Ничего там нет особенного, просто… детские рисунки!
Дмитрий Карлович пожал плечами и с шумом отпил из кружки немного чаю. Вера поморщилась: она ненавидела этот звук. Дед всегда пил чай и ел суп очень шумно и Вера с Любой его ругали за это. Но дед невозмутимо продолжал пить чай или хлебать суп, заявляя, что «так вкуснее». Затем он улыбнулся своей улыбкой с позолотой и предложил Вере сесть. Вера кивнула и села напротив него за стол.
– Чай будешь? – спросил он, глядя в окно и допивая свой горячий чай.
– Нет, спасибо, – ответила Вера вежливо, – что-то не хочется…
Он хмыкнул и достал из нагрудного кармана рубашки пачку сигарет. Достав из пачки одну, он протянул ее Вере, но та покачала головой:
– Я не курю.
Дмитрий Карлович вздохнул и закурил сам, обдавая комнату гадким запахом сигаретного дыма. Вера, как бы ей ни хотелось признать Дмитрия Карловича членом семьи, непроизвольно сравнивала его с отцом. И чем больше сравнивала, тем больше раздражения этот новый член семьи у нее вызывал. Запах сигарет был противен. Вера едва сдерживалась, чтобы не скривить губы. Даже дед, и тот, боясь нагоняя от бабушки, дома курить стыдился.
– Вот и умница… – заключил он, снова улыбнувшись. Вера кивнула и, налив воды в пластиковый стаканчик, вернулась в комнату. Она оставила воду на тумбочке и, придвинув мольберт к окну, так, что на него падал серовато-белый утренний свет, начала делать эскиз. Ничего не клеилось. Бесполезно было намечать карандашом то, что даже в голове было трудно наметить схематически. Тогда Вера взялась за кисть.
Мягкие, плавные мазки, бешеные брызги. Для начала черные края – затем красные, алые широкие поля… И черная, как темнота, как космос, как затягивающая звезды и планеты дыра, сердцевина. Вокруг нее невозможные, цветные и темные тени, образы, лица, глаза, руки. Вера, размахиваясь кистью, покачиваясь из стороны в сторону, переступая с одной ноги на другую, не замечала, как задевала кистью, обрызгивала краской свою голубую пижаму, волосы, лицо. Она  в упоении рисовала, освобождалась от гнетущего ощущения, что это все еще у нее внутри. Она словно выплескивала себя на бумагу, не жалея ее, ведь она все стерпит.
Приоткрылась предательски тихо дверь. В проходе показался сначала Дмитрий Карлович, а из-за его плеча тревожно выглядывала Надежда Викторовна. Она вцепилась в его руку и чуть было не вскрикнула, увидев свою дочь: всю красно-черную, словно обезумевшую, а за ее плечом: ужасную, невообразимо яркую, но одновременно темную картину.
Вера, почувствовав, что за ней наблюдают, замерла. Задрожали руки, выпала, брызнув желто-красно-зеленым цветом, на линолеум кисть. Она, дрожа, обернулась и увидела. Увидела ужас в глазах матери. Ужас и жалость. Что-то из детства и совсем недалекого прошлого.
– Доченька… – высоким, готовым разорваться рыданиями, голосом пробормотала мама. – Как же так…снова?
Вера перевела взгляд на Дмитрия Карловича. Он прямо смотрел на нее. И Вера не могла понять ни этого взгляда, ни этого лица. В ее голове засела только одна мысль: «Он выдал меня. Он хочет нас разлучить. Удалить меня, убрать…» – чем дальше шла мысль, тем страшнее и неприятнее казались Вере намерения маминого сожителя. Вот стоит он: в клетчатой рубашке поверх белой майки, из ремня выступает живот. Пивом не брезгует. Впалые небритые щеки, желтоватые зубы. Курильщик. Высокие залысины на лбу. Ну зачем он пришел сюда? Зачем он такой ей нужен? Вера кусала губы, боясь высказать все, о чем она сейчас думала. Боясь выплеснуть все на них, как черную  и красную краски на белый холст, кровью и грязью облить их. Все это вынуть из своей души.
Вместо этого она резко направилась в сторону двери, заставив их встревоженно выйти из комнаты, и захлопнула дверь. Можно уйти. Можно уйти в университет, пробыть там до вечера, успокоиться... Вера пыталась унять мысли, теснившиеся у нее в голове, заставить их улечься, но они буквально взрывались, пытаясь вырваться. Вера схватилась за голову, словно боясь, что она сейчас расколется, распадется.
Собравшись, она подхватила сумку и, глубоко вдохнув и выдохнув, вышла из комнаты. Мама и Дмитрий Карлович сидели за столом на кухне и молчали. Увидев ее, мама вскочила и подбежала к ней, обняла.
– Доченька! Доченька! Ну как же? Как же так? Еще тогда, летом… Я ведь говорила тебе, что нужно обратиться к врачу. Пойдем в больницу!
Вера настойчиво высвобождалась из объятий матери, отнимала ее прохладные дрожащие руки от своего лица, плеч. «Почему она со мной, как с больной? – думала Вера устало. – Почему? Это все он виноват, он ее настраивает».
– Мам, я сама врач, со мной все в порядке. Хватит паниковать! – резко ответила Вера и прямо посмотрела на Надежду Викторовну. – Это всего лишь рисунки, ясно? Со мной все нормально, я здорова! И не нужно мне ни в какую больницу, у меня скоро пары начинаются. Я пойду в универ… ладно?
Где-то позади испустил тихий тяжкий вздох Дмитрий Карлович. Вера покосилась на него: он сидел за столом, подперев одной рукой голову и прикрыв глаза. «Это точно он!» – подумала Вера, сжав зубы. Но, сдержав себя, она развернулась и ушла, тихо прикрыв за собой дверь. Надежда Викторовна, задрожав плечами, упала на пол и зарыдала. Дмитрий Карлович подошел к ней и осторожно приподнял за плечи.
– Все в порядке, – приговаривал он, поглаживая ее по плечам, – все в порядке… Это лечится, это можно вылечить. Помни: я с тобой. Я всегда с тобой…



III
За огромным стеклянным окном кто-то кричал. Кто-то ругал кого-то, не стесняясь в выражениях. За отвратительный отчет, за кофе не вовремя, за то, что пытается выпросить себе выходной посреди недели. Ни капли сочувствия, ни доли человеческого понимания. Может, потому, что этот человек никогда не знал ничего подобного, а может, он сегодня просто не в настроении: от него ушла любимая женщина или умер кот. И нет ведь рядом никого, кто утешил бы, кто поддержал бы в эту минуту. Друзья на отдыхе или, того хуже, тоже на работе.
«Каждый человек рано или поздно оказывается в ситуации, в которой чувствует себя абсолютно одиноким», – подумала Вера, остановившись у  окна офиса, из форточки которого вылетали отборные ругательства и были еле слышны чьи-то робкие попытки возразить.
Грустно усмехнувшись, Вера пошла дальше. Сегодня она прогуляла пары. Потому что было совсем не до них. Столько проблем, столько мыслей, догадок, страхов у нее не было никогда. Даже совсем недавно, когда на нее навалилось столько всего, столько работы, ей не было так тяжело под грузом мыслей. Может потому, что она не думала тогда.
«… и все было просто, – думала она, неторопливо прогуливаясь по тротуару вдоль шумной улицы, – и ничего не нужно было себе объяснять. Все было понятно: сейчас я должна отвести бабушку в больницу. Вернувшись домой – за учебу, потом немного времени для научной работы, приготовить ужин для возвращающейся с работы мамы. Все было просто. И кто виноват в том, что теперь все стало намного сложнее? Я? Или кто-то другой?»
Вера посмотрела вправо на большое окно, похожее на витрину. Оно было чистым, вымытым, блестящим, немного затемненным. Сквозь него было видно, что внутри сидят люди, едят заманчивую, хорошо выглядящую еду. Это кафе словно говорило: «Зайди, скорее!», но Вера только улыбнулась и готова была уже пройти мимо, но вдруг… увидела, что у самого окна сидит он. На спинке стула висит знакомое черное пальто. Он сидит за столиком и пьет кофе, рядом, на столе – книга. Попивая кофе, он неторопливо вчитывается в страницы, глядя на них из-под полуопущенных век. Внезапно  он чувствует на себе чей-то взгляд. Ее взгляд, Веры.
Вера хотела отвернуться и пойти дальше, но, сама не зная зачем, дождалась, пока он ее заметит. Дождалась и с улыбкой кивнула ему. Он кивнул в ответ и стал пристально на нее смотреть. Вера хотела уйти. Но вместо этого она прошла прямо к дверям кафе и очутилась внутри, в тепле. Она быстро нашла столик, за которым сидел ее знакомый, и подошла к нему.
– Здравствуйте, – сказал он, не отрываясь от книги. – Не ожидал встретить вас так скоро, а тем более, здесь…
– А мне почему-то кажется, что именно меня вы здесь и ждали, – не растерялась Вера, занимая место за столиком напротив него. Он поднял голову, притворившись удивленным:
– Как вы могли так подумать! – воскликнул он и тут же тихо засмеялся собственной комедии. – Вы, я вижу, начинаете проницательно мыслить. Да, я надеялся встретить вас снова, но, действительно, не сегодня и не здесь… Хотя, почему нет? Ведь если встреча должна произойти, она произойдет где угодно и когда угодно, нужно быть готовым к ней в любую секунду. Чаю?
– Не откажусь… – Вера кивнула официанту и, дождавшись его, сделала заказ. Когда официант оставил их, он вновь отвлекся от книги:
– Вы снова рисуете? Как интересно! – заметил он. – Как я могу заметить, вы рисуете только в особенных случаях, никогда не делаете этого просто так. Да и цветовая гамма у вас интересная…
– Как вы узнали? – ответила Вера, уже ничему не удивляясь. – От меня пахнет краской какого-то определенного цвета?
Он скривил губы в ухмылке и откинулся на спинку стула, задумчиво глядя на нее.
– Нет, все слишком просто: краска все еще у вас на руках!
Вера удивленно опустила глаза. Действительно, на пальцах вся палитра, но особенно много красного и черного. Перед тем, как уйти, она протерла салфеткой лицо, но совершенно забыла о руках. Ее руки выглядели странно.
– Я как маляр… – задумчиво произнесла она, – или ученик средней школы, перестаравшийся на ИЗО…
Снова тихий смех. Едва ли кто-то смог бы различить звук его смеха, если бы не прислушивался. Вера не ожидала, что у человека с таким  голосом может быть такой тихий смех. Особенно в моменты, когда он начинал давить на кого-то: его голос понижался, становился тяжелым, как слова, которые он говорил. «И ведь он во всем прав, – думала Вера, удивляясь, как она не понимала этого раньше. – В мире происходит ужасное. И он понимает, что происходит. Как он мог оказаться в лечебнице? Он, совершенно здравомыслящий, разумный человек?»
– Я не кажусь вам больше страшным, верно? – все это время, пока Вера думала, он наблюдал за ней пристальным, проницательным, пронзающим взглядом. Вера выдержала этот взгляд, но не смогла ответить. Ответить, значит поставить себя в двусмысленное положение: «Нет, я больше вас не боюсь» – это как будто раньше боялась. Но промолчать Вера тоже не могла. Она уже открыла рот, чтобы ответить, но не успела:
– Наверное, это потому, что мы стали похожи, – продолжил он. – Все дело в ваших рисунках. Я думаю, они очень интересны. Раз на них так много красок. А также красный и черный. Совершенно особенные цвета, вы не находите? Красный – это и огонь, и красота, и… кровь. А черный – это и загадка, и тьма… и смерть. Что-то происходит в вашей жизни, верно? Что-то, что заставляет вас думать… о жизни и смерти. Я прав?
«Он строит бесплотные догадки, – думала Вера, – он не может знать, он угадывает.  По тому, как я говорю, по тому, как смотрю, по тому, что рисую черным и красным. Все это – лишенные фактических доказательств догадки. И я могу убедить его, что это неправда». Она смотрела на него и молчала. Он, словно не было его последних слов, словно ничего не произошло, вновь углубился в чтение, давая понять, что не так уж ему и интересно это знать на самом деле. Внутри все задрожало, вновь завихрились в голове мысли, как вихрятся снежинки в шаре со снегом, когда его встряхнуть. Как всплывают и ходят хороводами тина и пыль, когда бросишь камень в прозрачную воду болота.
И она, боясь, что голова ее сейчас расколется, не выдержала и дала своим мыслям волю. Она рассказала все. Тихим голосом, полушепотом, гневно, яростно, чуть не в слезах от отчаяния. Он, опустив голову и подняв глаза, слушал. Его лицо ничего не выражало, он просто слушал, позволял ей выплеснуть все, что было внутри, что разрывало ее.
– Видите, что происходит? – ответил он, когда она закончила и стала мелкими глотками пить чай. – Помните, наш разговор о правде тогда, в лечебнице. Теперь вам это особенно близко, правда? Ваша мама посчитала, наверное, что правда – это слишком жестоко, потому решила кое-что от вас утаить. А теперь – такой сюрприз. И, что самое странное, уверениям этого человека, с которым она не знакома и года, она доверяет больше, чем слову дочери, которая всегда рядом с ней на протяжении уже двадцати лет… Какое право имеет этот человек занимать в семье ваше место? Но, видимо, имеет, раз его слово имеет на вашу мать такое влияние. Что ж, они любят друг друга, вместе они способны пережить что угодно: и душевную болезнь дочери, и даже ее смерть…
– Не говорите так, – попросила Вера. Плечи ее ссутулились, голова поникла, как бутон увядшего цветка. Теперь она совсем не знала, кому верить. Теперь придется ставить под сомнение все, все, что будет сказано или сделано. «Он хочет выжить меня, избавиться…» – подумала Вера в отчаянии.
– Теперь вам, наверное, знакомо оно…
– Что это, «оно»?
– Одиночество…



IV
Вера ночевала у бабушки. Единственный человек, который, наверное, никогда не стал бы отправлять ее в больницу или давать другой повод усомниться в себе. Она спала на диване и чувствовала себя гораздо уютнее, гораздо больше в своей тарелке, чем в том доме. Теперь даже ее комната там перестала быть ее личной, ее пространством, повсюду теперь за ней могли следить, искать в ней признаки ненормальности. Бабушка всегда напоит чаем, не станет расспрашивать о том, о чем не хочется говорить. Лучше поговорит о погоде, о том, как сама жила все это время, расскажет забавную или грустную историю своей молодости. Или о дедушке.
Слушать ее никогда не было для Веры обременительно. За чашкой горячего чая она всматривалась в бабушкины теплые зеленые глаза, в морщинки, трещинками расползшиеся вокруг глаз,  губ. Она говорила, и, кажется, каждая клеточка ее лица находилась в движении, то тут, то там появлялись маленькие складочки морщин. Вера могла смотреть на нее и слушать часами, но история, как всегда, заканчивалась. У бабушки улыбка на лице или слезы на глазах. Все события, о которых рассказывала она, словно вставали перед ее глазами живыми картинами прошлого.
Поднявшись утром, Вера убрала свою постель, аккуратно разгладив простынь и ровной стопкой убрав белье в антресоль. Она оделась, причесала волосы и вышла на кухню, к бабушке, которая уже ждала ее с горячим чаем и начиненными творогом и малиновым вареньем блинами. Но, очутившись в этой комнате, Вера тут же почувствовала, что все не так, как обычно, что совсем не в том настроении бабушка. Она готова говорить с ней совсем не о том, о чем обычно. Словно  из теплицы она вышла в горы: таким был воздух в кухне.
–Доброе утро! – Вера широко улыбнулась и, обняв бабушку за плечи, поцеловала ее в сухую щеку. Бабушка улыбнулась в ответ, но как-то несмело, словно наигранно. Но бабушки, конечно, не могут быть наигранными в эмоциях. Кому быть искренними, если не им, бабушкам?
Вера села за стол и, потрогав пальцем блины, с улыбкой почувствовала, что они еще теплые, но не горячие – точно такие, какие она любила. Как бы ни тревожило Веру что-то витающее в воздухе, она старалась быть веселой и бодрой. В конце концов, возможно, ей только кажется, что что-то не так.
– Кушай, Вера, кушай… – улыбнулась бабушка, почувствовав на себе вопросительный взгляд внучки. Вера не заставила просить себя дважды. Она подхватила с тарелки блин и стала с аппетитом поедать его. Только сейчас она поняла, что кроме чашки чая, которую она выпила вчера в кафе, она ничего до сих пор не ела. Блины были такими теплыми, вкусными и ароматными, что Вера не заметила, как уплела почти полтарелки.
А бабушка все молчала.
– Вера, мне вчера звонила мама… –  промолвила она наконец. Вере этой фразы было достаточно. Она почувствовала, как ее словно ударило током: дрожь прошла от макушки до пят, пронзила ее. «Неужели и она теперь против меня?» - подумала Вера в панике и, сглотнув, отодвинула от себя чай и тарелку с блинами.
– Ты кушай, кушай! – бабушка пододвинула к ней тарелку и продолжила. – Я тебя, конечно, понимаю. У мамы сейчас этот Дмитрий, дай бог памяти… Карлович… появился он у нее. Я и сама-то не очень ему рада. Лицо у него такое противное. Но что поделаешь, раз у них любовь! Маму тоже понять нужно: в ее возрасте трудно найти мужчину, который бы стал с ней жить, да еще и притом, что уже есть взрослая дочь. Ты его не уважаешь – это понятно. Но мать-то послушай. У тебя сейчас из-за этой практики столько проблем, столько навалилось, что неудивительно, если вдруг нервы шалят или еще что… Ты послушай маму, Вер, поезжай полечиться… А там и видно будет, вдруг все образуется.
Вера вздохнула. Все говорила она верно. И правильно. Только не понравился ее тон. Как будто она уже заранее уверена, что разговаривает с больным человеком. Вера едва сдерживалась, чтобы не ответить. Сделав еще один глубокий вдох и выдох, Вера посмотрела на бабушку:
– Мама ошибается, я абсолютно здорова. И нет у меня времени по больницам ездить. Мне нужно курсовую писать.  Извини, бабуль, я пойду… у меня скоро пары начинаются.
С этими словами Вера поднялась и, подхватив сумку, брошенную в коридоре, вышла из квартиры. Бабушка не пыталась удержать ее, даже не встала с места, чтобы проводить. Она так и осталась сидеть на месте. «Точно что-то не то… Изменилась девочка. Не к добру это, ох не к добру…» – подумала бабушка со вздохом.
В университете Вера долго бродила по кафе, переходам, столовым и библиотеке, потому что первых двух пар у нее не было, а учебников,  чтобы приготовиться к следующим тоже. Учеба прошла скучно, казалось, что каждая минута удвоилась, а то и утроилась в протяженности. В голове Веры плясали цветные кляксы. Сегодня утром она не рисовала и все то, что она видела во сне, осталось в ее голове, тревожно колыхалось там, внутри. Еще чуть-чуть и вновь начнется отчаянная свистопляска, которая заставит ее хвататься за голову, искать бумагу и хотя бы простой карандаш. В таком состоянии, каждый миг за секунду до взрыва, Вера пребывала до самого вечера.
Оказавшись вне стен университета, на свежем воздухе, ей в голову впервые пришла ясная, непоколебимая в своей неразрешимости, мысль: «Куда мне теперь идти?» К бабушке, после сегодняшнего, уже не хотелось. Она станет думать, что Вера ушла из дома и тут же начнет предпринимать попытки вернуть ее, поговорить с мамой или даже с Дмитрием Карловичем.
«Значит, только домой», ¬– подумала Вера решительно. В конце концов, обижаться и избегать их вечно она все равно не сможет. Нужно возвращаться и как-то справляться с тем, что есть. Как-то их прощать. Как-то прощать себя.
«К тому же все мои краски остались там», – как последний, решающий аргумент, мысленно  добавила она и направилась к остановке. Семь минут в маршрутке и вот она неподалеку от дома.
Темноту разрывают резкие белые пятна света от придорожных фонарей. В их свете видны редкие, пролетающие снежинки. К концу февраля их приходилось видеть все реже и реже. Воздух теплел, тепло съедало сугробы у дорог, съедало ледяные корочки на лужах и иней на деревьях. Вера уже приблизилась к дому, когда заметила, что из темноты на нее надвинулась высокая, длинная тень. Вера вздрогнула и сделала шаг назад. Из тени, покачиваясь, вышел высокий человек в знакомом черном пальто.
– Какая, в самом деле, неприятность, что мы встретились именно сейчас… Я, честно вам скажу, надеялся избежать этой встречи. Сегодня, здесь и сейчас я с вами встретиться не готов, так что давайте сделаем вид, что вы меня не узнали и прошли мимо, – он, низко опустив голову, так, что светлые волосы закрывали половину лица, сделал шаг вперед, чтобы пройти мимо.
Вера, почувствовав укол предчувствия, молча задержала его, взяв за локоть. Он остановился, но ощутимо неохотно и также неохотно повернул голову. Его лицо осветил  уличный фонарь. Вера прищурилась: на лице его блестела алая краска, кровь. Она сочилась из разбитой губы, носа. Синяков и рассечений, к большому облегчению Веры, не было. Только бесконечный ручей крови, который собирался на подбородке и тяжелыми, вязкими каплями падал за воротник пальто.
– Хорошо выглядите, – мрачно заметила Вера, глядя на него с легким испугом.
– Еще бы! – усмехнулся он в ответ. – Не буду врать, что споткнулся и упал, потому что вам наверняка будет интересно узнать, что такими блестящими способностями по созданию имиджа обладает ваш молодой человек. Ну, я так понял из его краткой речи, которая предшествовала кардинальному изменению моего внешнего облика.
Вера резко вдохнула и, задержав дыхание на несколько секунд, выдохнула. Она знала. Знала, что это была ошибка. И если сейчас она ему простит, то это повторится снова, и он будет считать, что ее мнение, ее слово неважно. «Он всегда считал так. Что для него мое слово, когда можно меня поцеловать или показаться со мной на людях, или обсудить меня с друзьями… Когда я – формальность, которую необходимо соблюдать», –  неожиданно Вере удалось совершенно точно вычислить формулу ее с Игорем отношений. И все это стало скучно, противно, отвратительно…
– Идемте, – она потянула его за руку и продолжила идти к дому. Он остановился. Рука резко натянулась.
– Куда вы пытаетесь меня вести? – устало спросил он. Вера обернулась и хмуро посмотрела на него.
– Вы были избиты моим парнем. Разумеется, я веду вас к себе домой. Не можете же вы разгуливать по городу в таком виде. Вам нужна помощь, – ответила она и вновь потянула его за руку. Он, поморщившись, неохотно пошел за ней и вскоре ненавязчиво высвободил свою руку из пальцев Веры и пошел сам.
Они поднялись на третий этаж. Вера загремела ключами и открыла квартиру. В ярко освещенной кухне сидели Дмитрий Карлович и Надежда Викторовна.
– … Если уж я собираюсь остаться здесь на постоянное жительство, то так будет разумнее. Ты женщина, тебя эти проблемы затрагивать не должны… – Вера успела уловить обрывок разговора. Пока она помогала ему  снять пальто, успела заметить, что на столе лежит домовая книга, паспорта и еще какие-то документы.
– Верочка! – мама вскочила, отодвинув стул с резким, душераздирающим скрипом. Вера взглянула на нее предупреждающим взглядом, отчего та остановилась.
– Привет, мам, – как ни в чем не бывало произнесла Вера своим привычным, звонким, немного усталым голосом. – Ты, наверное, в курсе. Я вчера у бабушки ночевала. Немного убралась у нее, блинов поела… Надеюсь, ты не очень переживала?
– Кто это с тобой? – не дав Надежде Викторовне ответить, вмешался ее сожитель, выглядывая из-за стола, чтобы разглядеть в полутемном прихожем уголке его. Он был в крови. Вера сделала резкий шаг в сторону, чтобы загородить его спиной, но при ее росте это было практически невозможно.
– Это мой друг, – ответила она коротко и, схватив его за руку, провела в свою комнату. Через минуту она вернулась в кухню, достала из верхнего шкафа аптечку и снова скрылась в комнате. Мать стояла у стены и, прижав ладони ко рту, беспомощно моргала. Дмитрий Карлович провожал ее осуждающим взглядом.
Вера зажгла верхний свет и указала ему место на диване. Он со вдохом сел и устало посмотрел на нее.
– Ваши родители мне не рады… – заметил он насмешливо. – Зачем было совершать такой необдуманный поступок, я ведь вполне мог бы обойтись и без вашей помощи. Вам стыдно за вашего молодого человека? По-моему, это в корне неверно: не вы его растили и воспитывали, не вам и стыдиться.
– Я расстанусь с ним, пожалуй, – ответила Вера и, взяв салфетку, стала  стирать кровь с его лица.
– Помнится, мы бывали уже в такой ситуации, – задумчиво протянул он. – Или у меня дежавю?
– По-моему, это неудивительно. У вас острый язык, вам, я думаю, еще не раз придется оказаться в такой ситуации! – отрезала Вера и, взяв его за подбородок, резко и даже немного сердито повернула его лицо на свет. Он все так же безучастно смотрел сквозь нее усталым взглядом из-под полуопущенных тяжелых век.
– Что поделать… Все люди боятся правды. Мы ведь говорили с вами уже о правде, верно? Знаете поговорку: ваша свобода размахивать руками заканчивается там, где начинается свобода моего носа? Если перифразировать ее, то мы получим… – он поморщился от прикосновения ватки, смоченной перекисью водорода,  тонкую ссадину на скуле защипало –  … мы получим: ваше право лгать заканчивается там, где начинается мое право знать правду. А что же насчет умалчивания? Промолчать – не значит солгать, промолчать – значит оставить в неведении. Счастливом или не очень. Для кого-то неведение – это меньше знать, крепче спать, а для кого-то – мучения, подобные адским пыткам. Может, заставить человека помучиться – это один из способов сделать его сильнее, подготовить к правде?.. Я не знаю. С некоторых пор появилась привычка бросаться из крайности в крайность: либо врать и не краснеть, либо исключительная правда, без сахара и красителей. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Правда глаза колет… «На дне» Горького. Какое удивительное противоречие и одновременно единогласие человеческих мнений… Но, сколько бы ни пыталась народная мудрость приучить нас к правде, все равно горькая правда, колющая глаза никому не нравится.
– Вы могли бы помолчать? – Вера уже минуту не могла приноровиться, найти способ обработать его разбитую губу, потому что он постоянно, беспрерывно вещал что-то, словно это был неконтролируемый поток сознания.
– Да, конечно, – ответил он и погрузился в задумчивое молчание. Вера, слегка дотронувшись до ранки, поморщилась, отпрянула. Словно больно должно быть ей, а не ему. Он же не шелохнулся, словно погрузился в транс, в состояние между сном и реальностью, когда две эти крайности различить очень сложно. 
-–Ну и скажите. Раз вы такой умный… – Вера села рядом с ним на диван и бессильно уронила пахнущие перекисью руки. – Скажите, что делать нам с этим миром, раз все здесь так плохо, так лживо, не так, как учит нас народная мудрость или что-то там еще?
Он еще с минуту молчал, сидел неподвижно, затем, словно выйдя из оцепенения, моргнул, ухмыльнулся, неторопливо, даже немного лениво, повернулся к ней.
– Что делать? Неужели вы думаете, что мы с вами, обычные люди, поодиночке можем что-то делать? Неужели вы верите в роль личности в истории мира? Никто и никогда не сможет изменить мир, это возможно лишь усилиями огромных масс, но, к сожалению, никогда одна большая масса не встанет на восстановление таких фундаментальных истин. Все обмирщается. Нет больше фундаментальных истин в сознании масс! Потому что все это было слишком давно, а всех интересует настоящее. Ну, максимум, будущее. Однако чаще всего, дальше своего носа никто ничего не видит. А тем, кто хочет знать, хочет видеть… знает и видит, чуть больше, остается лишь…
– Что? – спросила Вера, словно боялась, что сейчас он возьмет и замолчит, и она никогда не узнает, что же. – Что остается делать?
– Уходить…
– Уходить?..



V
Смахнула пыль с подоконника и книжных полок, обрызгала и полила фиалки на окне, браво, по-весеннему, расправившие свои мягкие зеленые листочки. Уложила постиранные, пахнущие порошком, старательно выглаженные вещи в шкаф: все по полочкам, все на своих местах, как мама учила. Убрала все тетради и учебники в ящик, протерла влажной тряпкой стол, помыла едко-пахнущим моющим средством зеркало. В воздухе буквально пахло чистотой. «Как будто здесь никто и не жил никогда», – удовлетворенно подумала Вера и улыбнулась. Убедившись, что все дела на сегодня окончены: сдана работа научному руководителю, готов ужин, прибрана комната, Вера стала собираться. Сейчас около шести и ее уже ждут. Конечно, этой встречи никто ей не назначал, она сама решилась и сама мысленно назначила встречу. В этот момент она боялась потерять решимость, поэтому присутствие кого-то, кто мог бы поддержать, было просто необходимо. А значит, ее уже ждут.
Вера оделась, причесалась, сняла с вешалки черное пальто. В кухне ее задержал  оклик мамы:
– Верочка! – позвала она, выглядывая в прихожую. – Ты куда?
– Я гулять, мам! – соврала Вера не задумываясь, и добавила уже в дверях. – Меня Игорь пригласил! Долго не буду, обещаю.
Она вышла на лестничную клетку и, закрыв дверь, облегченно выдохнула. Как все оказалось просто. «Хорошо бы, чтобы дальше было проще, а не наоборот», – думала Вера. Пока что никаких сомнений, никаких колебаний, никакого страха. «Однажды это все равно случится. Такое случается с каждым… рано или поздно», – утешала она себя, потому что, хотя она и решилась, все же было немного жаль.
Она думала о том, чтобы поехать на маршрутке, но решила пройтись пешком. Чтобы подышать свежим, теплеющим воздухом, погрузиться в вечерние сумерки, пройтись по давно знакомым полутемным улицам, поискать свое отражение с подсвеченных неоном витринах. Наконец, вот оно, на фоне сиреневого закатного неба высится готической громадой здание суда. Пробраться на крышу было достаточно сложно, но Вере казалось, что сегодня ее точно ничто не сможет остановить.
Через пять минут она была наверху. Возле края крыши, скрестив руки на груди, стоял он. В сумерках Вера плохо различала черты лица – она узнала его по росту и пальто.
– Вы здесь? – Вера остановилась неподалеку. – Как вы догадались, что я приду именно сюда?
Он обернулся. Пожал плечами и отошел от края крыши.
– Какие тут могут быть догадки? Это самое высокое здание в городе! Разумеется, вы, по закону жанра, придете именно сюда. Но нам, пожалуй, лучше не увлекаться разговорами, ведь вы не для этого сюда пришли. Мне не нужно придавать вам решимости, раз вы уже здесь, верно? – ответил он и отошел за ее плечо. – Ваш выход…
Вера с улыбкой кивнула. Не смотря на то, что она уже здесь, в нескольких шагах от задуманного, сомнений не возникало. Не было ни дрожи, ни страха. Ноги сами шли к краю крыши, словно все ее существо сконцентрировалось на этом решении. Оказавшись на самом краю, Вера встала ровно, решительно распростерла руки и закрыла глаза. Перед ними мелькали нарисованные картины, маковые зерна и лепестки. И одно лицо. Вдруг воскресло, всплыло в голове воспоминание: Вера точно так же стоит, раскинув руки на краю оврага. Издалека надвигаются тучи, в лицо дует ветер, а ноги щекочет высокая трава. Она оборачивается, беззвучно кричит, зовет кого-то, затем бежит через поле, утопая в траве, испуганно оглядывается, чувствует, как что-то холодное и влажное касается ее ног, смачивает, отяжеляет подол сарафана. Посмотрев вниз, она видит. Видит росинки крови на траве, ее росчерки на белом сарафане, отеки на ногах. Она кричит, бежит прочь, дальше и вдруг… среди травы мелькнуло что-то белое. Это рука. Раздвинув траву, она видит распростертую на траве мертвую сестру: ее глаза замерли, ноги и подол платья в крови. Такого ужаса Вера не испытывала давно. С тех пор, как в последний раз видела этот кошмар, еще в далеком детстве.
Перед ее глазами встала другая картина: сидящая на полу с телефонной трубкой в руках, рыдающая, безудержно ревущая мама. Она потеряла ее. Потеряла Любу. Свою дочь. Вера содрогнулась, ее колени подогнулись, и она едва сумела устоять на краю крыши: вниз полетела пыль и кусочек штукатурки. Но она не открыла глаза, она видела что-то еще.
Себя. Она видела себя, но со стороны… и как будто даже немного сверху. Она летала в воздухе над собой, лежащей на мокром от растаявшего снега асфальте. Под гадким, неестественным углом, согнулись правая нога и левая рука, на грязном серо-бежевом снегу смешались в невообразимом, отвратительном месиве рыжие волосы и кровь из размозженного черепа. Вокруг: толпа людей теснится около маленького прямоугольничка асфальта, огражденного красно-белой, полосатой лентой. Внутри врачи и милиционеры: ходят и не знают, что тут можно сказать или сделать. А толпа любопытничает, заглядывают друг другу через плечо удивленные люди. Но вдруг толпа расступается и через ленту ломится заплаканная, в надетой наспех, поверх домашнего халата, куртке Надежда Викторовна. Милиционеры пытаются ее остановить, но ее уже никто не может остановить. Она бросается к телу Веры, но останавливается: боится прикоснуться к тому, что от нее осталось. Не замечает, как ее коленей касается мертвая рука. И рыдает. В исступлении кричит что-то, что Вера, парящая над ними, не может услышать.
Ужас, непередаваемая боль пронзила ее всю, до костей. Распростертые руки сами по себе опустились, рухнули, как плети, ударились о бедра с мертвенным равнодушием. Вера открыла наполнившиеся слезами глаза. Она не понимала себя. Не понимала, что поселилось у нее в голове, и как она могла несколько минут назад быть абсолютно уверенной в своем решении. По щекам текли крупные горячие слезы. Она открыла глаза так широко, как могла, но в голове ее все еще стояла эта страшная картинка: мертвое тело и убивающаяся над ним мать.
Плечи Веры задрожали. Она закрыла лицо руками и заплакала, ее грудь теснили рыдания. Дыхание сбилось, стало подрагивающим, прерывистым. Она, вытерев с лица слезы, отошла от края. Но слезы продолжали течь рекой, она не могла их остановить. Увидев неподалеку его мрачную тень, она вздрогнула.
– ЭТО ТЫ! – закричала она срывающимся, хрипловатым от слез голосом. – Ты!  Ты виноват! Я чуть не прыгнула, а ты стоял и смотрел! Сволочь! Сволочь! – она вновь зашлась рыданиями и закрыла лицо руками. Он подошел к ней и молча стоял рядом, ожидая, пока она устанет плакать.
– Да… Я стоял и смотрел, – ответил он негромко. – Но вы ведь не прыгнули… Не прыгнули, да? Зато, как я вижу, многое поняли. Плохая у вас была жизнь, да? Мама завела сожителя? Ай-ай-ай… Какая трагедия! Прежде чем жаловаться на жизнь, подумайте о том, что делает для вас Бог: он не ест и не спит круглые сутки только ради того, чтобы вы могли прожить этот день и таких, как вы, у него целая Земля. Подумайте об этом. И о том, что, несмотря ни на что, вы не прыгнули. Вы, Вера, сильный человек… и сердце у вас на месте. Вы меня слышите?
Продолжая закрывать лицо мокрыми и солеными от слез ладонями Вера, пытаясь сдержать рыдания, кивнула. Она все слышала и, как ни странно, все понимала. Опершись на его руку, она пошла вперед, туда, куда он повел. Вскоре они оказались внизу, неподалеку от здания суда, в нижнем парке возле темного плещущегося озера. Он посадил ее на скамейку и сел рядом, засунув руки в карманы. Где-то совсем рядом чувствовалось прохладное ненавязчивое присутствие спокойной грязной озерной воды.
– Хотите меня послушать? – спросил он через некоторое время. Слезы перестали течь, как будто она выплакала все глаза. Вера только подрагивала иногда от еще не успокоившихся рыданий в груди да прерывисто дышала.
– Смотря, что вы хотите сказать, – ответила она.
– Да так, кое-что. Видели вы Дмитрия Карловича? Точнее, обратили ли внимание в тот день, когда привели меня к себе домой на его глаза?.. – спросил он, повернувшись  ней и посмотрев прямо в глаза. Вера, в свою очередь, тут же отвернулась, потому что видеть сейчас это лицо было выше ее сил. Хоть она и почти поняла смысл всего произошедшего, какая-то частичка ее сознания небезосновательно продолжала обвинять его во всех смертных грехах.
– Нет, к сожалению, не обратила, – ответила Вера. – Было что-то интересное?
– Ну да, – хмыкнул он. – Если бы вы обратили внимание, то наверняка бы заметили, что глаза у него такие… блестящие. Как у вора. Знаете, у сорок такие глаза.
Вера нахмурилась, пытаясь воскресить в памяти тот вечер. Глаз его она не помнила определенно, зато помнила, что тогда на столе лежали паспорта, домовая книга, документы.
– Квартира… –  прошептала Вера и покачала головой. Ей это казалось очевидным, но пока что она ничем не могла этого доказать. К тому же, как и всегда, у нее возникали сомнения насчет ее умозаключений: может, это всего лишь догадки.
– Быстро схватываете! – отозвался он и кивнул. – Квартира. Но вы сомневаетесь, потому что не привыкли доверять своему предчувствию, постоянно ставите решения сердца под сомнения, как приятые  поспешно и  недостойные уважения. Тем не менее, к краю крыши вас привела голова, а оттолкнуло оттуда именно сердце.
– Об этом мне тоже нужно подумать?
– О чем здесь думать? Разве все и без того не очевидно?
«Верно, – подумала Вера. – Все очень и очень верно. Если бы я доверяла предчувствию, я бы ушла из лечебницы сразу же, как только прибыла туда. Если бы я верила ощущению, то спросила бы у мамы о том, что происходит и, может быть, все не вышло бы так. Но так, как есть, больше быть не может. Я должна все проверить и тогда, тогда смогу все изменить! У меня есть для этого сила».
– На вашем месте я не терял бы времени. Так что я провожу вас, уже поздно. Где-нибудь за углом вас может подкараулить маньяк и тогда ваше покаяние на крыше потеряет всякий смысл, – усмехнулся он. Вера улыбнулась и кивнула, хотя раньше ей, наверное, это показалось бы вовсе не смешным.
Темно-синяя мутная пленка прорвалась где-то на середине и обнажила ясное, усыпанное звездами  ночное небо над городом. Вера вспомнила, что, когда она шла из дома, небо было затянуто мутной облачной простыней. Ей светили только одинокие, неживые, равнодушные, как лондонские часовые, уличные фонари.
«Как хорошо, – подумала Вера, подняв голову вверх и остановившись, – как хорошо, что я осталась жива. Чтобы хотя бы увидеть это небо».



VI
– Тот разговор… Когда мы увидели мальчика на остановке, к чему он был? Тогда вы сказали, что никому никого в этом мире не жалко, каждый думает только о себе и о тех, с кем он связан, живет в своем мире. К чему это было? Вы врали? Или вы правда…
– Ну да. Я правда так считаю и ни единым словом не соврал. В конце концов, что в этом плохого? Сами посудите: если бы каждый думал о своей семье, о людях, с которыми он связан… стоял бы этот мальчик на остановке с сигаретой? Если бы его родители думали о нем, стоял бы? Я думаю, нет. Каждый живет в своем мире, и если он будет любить свой мир, наводить в нем порядок, то какая чистота будет во всем нашем общем мире, представляете?
– Не представляю…
– Наконец-то вы стали искренни! Я тоже не представляю. Может, потому, что мы никогда такого не видели? И, наверное, не увидим. Да что мелочиться: все человечество никогда такого не увидит.
– Где есть чистота, там всегда будет и грязь. Это грустно.
– Еще как, Вера Александровна. Очень грустно.


Вера шла домой из университета с неприятным чувством, что что-то должно случиться. Заходя в подъезд, она вспомнила вчерашнюю свою встречу с Дмитрием Карловичем. Она вернулась вчера около десяти часов вечера, в это время мама, которой нужно было рано утром вставать на работу, спала. Но он не спал. Поджидал ее.
Зайдя в свою комнату, Вера обнаружила, что он был там: достал из-за шкафов и тумбочек все ее последние рисунки и разложил на полу по комнате. Сам же остановился возле мольберта, уперев руки в боки, рассматривая ее последний рисунок, на котором были женские красивые руки, с круглыми, розовыми ногтями. Запястья их были оплетены стебельками маков, бутоны которых  расцветали на ладонях.
Услышав, что она вошла, Дмитрий Карлович обернулся, но нисколько не смутился, как будто так и надо. Как будто он имел право вот так запросто заваливаться к ней в комнату, шарить по углам и вытаскивать ее личные вещи.
– Что это? – спросил он, кивнув на мольберт. Вера пожала плечами и задумчиво поджала губы.
– Моя последняя работа, – ответила она. – Вы же хотели посмотреть, что я рисую. Пожалуйста! Хотя, вижу, вы похозяйничали здесь без меня. Почувствовали себя дома хозяином? – Вера решила не терять времени и тут же проверить его, как только представился случай. Дмитрий Карлович нахмурился, уголки его губ дрогнули. Вера прищурилась и склонила голову набок, глядя на него.
– Так и проситесь на портрет, Дмитрий Карлович, – задумчиво произнесла она все тем же пониженным давящим голосом. – Физиономия у вас такая… колоритная. И, знаете, особенно интересны глаза… Темные, блестящие… как у вора.
Лицо его дрогнуло, и Вера торжествующе улыбнулась. Эта едва заметная прошедшая по его лицу волна выдала его с потрохами. Но Вера, спохватившись, тут же спрятала улыбку. Кажется, она зашла слишком далеко. Это может привести к неожиданным последствиям, а ведь ей еще нужно было найти доказательство, чтобы показать маме, с кем она решила связать свою жизнь.
– Не говори-ка глупостей, – сказал он тогда. – Как бы не пришлось жалеть!
И теперь эти слова дробились, эхом отражались в ее голове. Вера чувствовала, что совсем скоро. Почти прямо сейчас ей придется пожалеть.
Она долго сидела на дополнительных у научного руководителя, на улице тем временем стемнело. Глаза Веры, только привыкшие к темноте, резанул яркий свет кухонной лампы. В кухне никого не было. Вера разулась и прошла к двери своей комнаты. Неожиданно она открылась и оттуда вышла мама. Она улыбнулась, увидев Веру.
– Ты уже готова? Одета хорошо? – она подошла к ней и стряхнула с черного пальто невидимые пылинки, подтянула ослабленный шарф, похлопала Веру по плечам. – Вот и хорошо! Я уже закончила сборы, Дима тебя отвезет, так что ни о чем не волнуйся. Мы приедем на выходных, привезем тебе что-нибудь вкусненькое. Ну, я думаю, ты и так все понимаешь, да? Обо всем уже уговорено.
«О чем уговорено?» – хотела спросить Вера, но только успела открыть рот. Мама, что-то ласково воркуя, обняла ее за плечи и повела обратно, к выходу. Вера беспомощно обернулась: из дверей ее комнаты вышел Дмитрий Карлович, таща за собой ее большой дорожный чемодан. Вера округлила глаза. «Что происходит? Они сошли с ума? Или я сошла с ума? Или мне это все снится?» – думала Вера, ошарашено моргая и пытаясь что-то сказать, но язык словно онемел и слова встали поперек горла: все это больше походило на какой-то психоделический сон, чем на реальность. Реальными были лишь чемодан и недобрый взгляд блестящих воровских глаз Дмитрия Карловича. Мама, поцеловав ее, махала рукой, а Дмитрий Карлович, помогая себе чемоданом, вытолкал ее из дверей, на ходу прощаясь с Надеждой Викторовной.
– Хорошо вам доехать! – сказала Надежда Викторовна на прощанье. Вера округлила глаза: куда доехать?!
– Мама! – крикнула она, но тяжелая дверь уже захлопнулась перед ее лицом, а сильная рука, стиснувшая ее запястье, потащила куда-то вниз. Вера шла, она не могла сопротивляться: она просто не понимала, что происходит. «Куда? Куда ехать?» – в панике думала она, но только открывала рот и не могла ничего спросить.
Дмитрий Карлович тем временем вывел ее на улицу. Не отпуская ее руки, он закинул чемодан в заранее открытый багажник и закрыл его. Веру толкнул на заднее сидение, а сам сел за руль. Вера села и, вжавшись в спинку кресла, выжидающе смотрела в зеркало заднего вида, дожидаясь, что там промелькнут его глаза. Она хотела их увидеть. Машина тронулась. Они ехали очень быстро. Сначала дворами, мимо главных улиц, чтобы избежать пробок, затем отдаленными переулками. Довольно быстро выехали на дальнюю улицу, ведущую к окраинам города. Вера нащупала ремень своей сумки и, подтянув ее к себе, вцепилась в нее пальцами. Это был не сон. Что-то дурное происходило, и можно было отдать что угодно: пальто, чемодан, но только за сумку она держалась, потому что она должна была ей помочь.
– Куда мы едем? – спросила Вера низким мертвенным голосом. Дмитрий Карлович на секунду отвлекся от дороги и глянул в зеркало заднего вида. Их взгляды столкнулись, и Вера почти физически почувствовала его ненависть и страх.
– В хорошее место, – ответил Дмитрий Карлович будничным тоном, но Вера тут же почувствовала наигранность и даже некоторое злорадство в его голосе. – Удалось достать тебе путевку в загородный санаторий.
«Санаторий? – подумала Вера скептически. – Я пишу курсовую и хожу в университет, какой тут может быть санаторий? На что он надеется, выдавая такую очевидную жалкую ложь? Потянуть время?»
– Почему вы везете меня туда ночью? – спросила Вера все тем же странным, совсем не похожим на ее обычный, голосом. Она думала, судорожно думала, куда деться. Если ее везут за город, то лучше попытаться разобраться со всем прямо сейчас, иначе...
Дмитрий Карлович помолчал, затем продолжил:
– Тебе, наверное, знакомо это место. Ты уже однажды хорошо отдохнула там летом. Теперь придется отдохнуть подольше. Заодно и полечишься, все-таки нервишки шалят, – в зеркале Вера увидела его гадкую улыбку с позолотой. – Санаторий «Гармония»… Звучит неплохо, да?
Вера вздрогнула. Только не туда.  Ее руки еще сильнее вцепились в сумку, и она сама не зная, как решилась на это, открыла дверцу и выпрыгнула из машины на полном ходу. В голове все закружилось, она почувствовала удар, затем прокатилась по чему-то влажному: это была оттаявшая прошлогодняя трава. Остатки снега с газона облепили пальто, забились в рукава, брызнули в лицо. Вера услышала визг тормозов, поэтому сразу же вскочила и побежала куда глаза глядят. Кружилась и болела голова, казалось, что все вертится и земля поднимается у нее под ногами. Но Вера бежала и отчаянно хватала ртом воздух. Вскоре все более или менее успокоилось, только слегка подрагивало перед глазами, но она уже чувствовала, что бежит по ровной земле. Все это время она прижимала к груди свою сумку.
В голове от паники все перемешалось, и первой твердой мыслью в ее голове было: «За мной никто не бежит». И Вера остановилась. Обернулась. Действительно, она слышала, как машина затормозила, но не слышала, чтобы он окликнул ее или его шагов. К тому же, она бежала такими путанными, сумасшедшими путями, что ее теперь вряд ли можно было найти.
«Мама думает, что обо всем уже уговорено, – Вера прислонилась к стене многоэтажки, возле которой остановилась. – Она думает, что все это обговорено со мной и я согласна». Дрожащими руками Вера стряхивала с рукавов, плеч, лица мокрый снег.  Дрожали губы, словно она вот-вот готова была расплакаться. «Куда же мне теперь деться?» – подумала она в растерянности. Первое, что пришло в голову: пойти к бабушке. Побродив немного по двору, Вера нашла выход на улицу. Она была плохо знакома Вере, но все же знакома. Пройдя около сотни метров, она оказалась на остановке и села в подъехавшую полупустую маршрутку. Она дрожала вся: и изнутри тоже. Отчаянно трепыхалось беспомощное сердце. Вере казалось, что такого не бывает: все в ее мире вдруг обрушилось. «Как она могла поверить ему? Ему, не спросив у меня? Вот так спокойно собрать мои вещи и отправить?! Она ведь знала, что я против, так как же она могла вот так просто поверить ему? И посреди ночи отправить… –  все перевернулось,  ее пузырь, отделявший ее от внешнего мира, лопнул. – Повезло, что сейчас я могу думать.. Если вернусь домой – он может запросто объявить меня чокнутой, буйно-помешанной, приплетет сюда историю о том, как я выпрыгнула из машины. И тогда меня точно упекут в «Гармонию». Нужно срочно идти и падать в ноги. Не может он просто так взять и выжить меня из дома только из-за того, что я назвала его вором вчера. Он выдал себя. Я права. Дело в квартире», – думала Вера, тревожно оглядываясь. Вечер был темный. Сейчас, наверное, было около десяти вечера. Вера боялась ездить так поздно и никогда до такого времени не задерживалась, если знала, что едет одна. Обычно в это время в автобусе ездили не очень трезвые и, зачастую, не очень добропорядочные люди. Так как Дмитрию Карловичу удалось завезти ее довольно-таки далеко, практически за город, ехать нужно было прилично.
Через час Вера была на месте. Выйдя на нужной остановке, она  сняла с шеи платок и прикрыла им яркие волосы и половину лица. Идти было совсем недолго, но все же она боялась. Этот страх примешался к ужасному волнению и ощущению разрушенного мира.  Вере уже казалось, что вся ее жизнь обернулась катастрофой.
Она с облегчением заметила, что знакомый дом уже близко. Она взошла на крыльцо, набрала номер квартиры, выждала нудные гудки домофона. «Ну открывай, бабуль, пожалуйста…» – думала она, тревожно оборачиваясь. Наконец с той стороны донесся чей-то недовольный сонный голос:
– Кто это? Кто так поздно?
– Бабуль, это я! Открывай…
В домофоне что-то зашипело и запищало, словно возникли какие-то помехи.
– … идите, куда шли! – раздался вновь голос бабушки, но на этот раз он был еще более недовольным, даже немного разгневанным. – Ничего у меня нет! Пошли вон, пьянь! Ищите дураков.
– Бабуль… – беспомощным, высоким голосом выдохнула Вера и стала снова звонить в домофон, но ей никто не отвечал. Тогда на глазах Веры заблестели слезы. «Куда мне теперь? Куда деться? Как будто я сирота», – подумала она, прислонившись лбом к прохладной железной двери. Мир действительно рушится. Горит, шатается, теряет опору, тонет в раскаленной магме. По щекам текли крупные слезы, но она не могла прекратить думать, боялась потерять надежду. Есть еще одно место, где этой ночью ее могли бы принять…




VII
Юрий Михайлович Ремезов, удачливый и достаточно влиятельный политик, был из тех, кто остается в тени, но дергает за важные ниточки, которые прикреплены к ножкам и ручкам тех, кто обычно на виду. То, что он был в тени, означало, что ему можно и даже иногда нужно больше, чем остальным. Юрий Михайлович не брезговал связями с наркодилерами и торговцами оружием. Многие из них неплохо платили ему за то, чтобы  до поры до времени наличие подобных лавочек было большим секретом для маленькой компании.  Все дорожки, все веревочки были в руках Юрия Михайловича, что не могло не вызывать длинной, похожей на  трещину на лице или одну большую морщину, улыбки.
На этот вечер Юрий Михайлович закончил почти все свои дела. Осталось только отвязаться от одного напуганного до смерти барона, дела которого сейчас явно не шли, раз он не мог найти такой незначительной суммы, как полмиллиона ради того, чтобы его секретики остались вне ведомства служб безопасности.
– Дорогой мой, – протянул Юрий Михайлович негромким бархатистым голосом, широко улыбаясь, – мы всегда можем об этом договориться, не переживайте вы так. Не съем же я вас, в самом деле, за какие-то полмиллиончика. Так что вы отойдите пока, подумайте, а в следующем месяце вернете мне с процентами… Да, да. С вами приятно работать! Не нервничайте только, голубчик, выпейте валерьянки или еще там чего. Работа наша нелегкая, в ней главное – спокойствие. Спокойствие и терпение! Да! Да, доброй ночи и вам.
Юрий Михайлович  отключился и бросил трубку на стол, в бумаги. Устало вздохнув, он откинулся на спинку мягкого кожаного кресла и задумался: от кого он получит за эту информацию больше? От жалкого барончика в следующем месяце или от служб безопасности уже сейчас? «Сдам его, – решительно подумал  Ремезов. – Безо всяких отлагательств, сдам с потрохами! А если будет ссылаться на меня, как на взяточника… Кто ж ему, бедолаге, поверит? – при этой мысли Юрий Михайлович расплылся в широкой улыбке-трещине. – От него теперь уже никакой пользы. Если на мели, то уж на мели. Пусть отдохнет».
Сквозь открытое окно в кабинет пролился свет выползшей из-за туч луны. Юрий Михайлович вздохнул, выключил свет настольной лампы и налил себе из графина воды. День был тяжелый. Все незадачливые кредиторы стали звонить насчет денежных переводов и перенесения срока оплаты. После выборов засуетились марионеточные: звонили и спрашивали, как быть с оппозицией, куда деть то то, то это…
«Что я вам, Ломоносов? – думал тогда Юрий Михайлович. – Или, может, Юлий Цезарь? Ничего, ничего сами не могут!» Но после, поняв, что все судьбы этих людишек все нитки и спицы этого мирка в его руках, получал несказанное удовлетворение от собственной значимости и концентрации вокруг него власти. Тогда он вновь расплывался в широкой тонкой улыбке и начинал мягким, вкрадчивым голосом давать указания по телефону или лично, приобнимая собеседника за плечи и называя его «дорогой мой», «голубчик», советовал пить валерьяночку и не нервничать.
– Нервы – это, голубчик, дело серьезное. Посерьезнее какой-то там политики, –  мурлыкал он, щуря зеленые глаза с острыми черными зрачками.
Отпив глоток воды из стакана, Юрий Михайлович, вылил ее обратно в графин, задумчиво скривив губы,  и, бодро соскочив со стула, подошел к шкафу с прозрачными стенками, за которыми, помимо папок с документами, книг и фотографий жены, кое-где проглядывали красивые бутылки, с чем-то заманчиво поблескивающим и золотящимся в свете луны. Достав из шкафа бутылку хорошего старого коньяка, Юрий Михайлович щедро плеснул из нее себе в стакан и вернулся на свое рабочее место, задумчиво любуясь в окно ночным небом и раскинувшимся под окнами городом, блестящим огнями. Маленькие города он любил больше, чем большие, потому всегда имел квартиру где-нибудь в провинции и любил выбираться туда среди рабочей недели, принимая гостей и звонки там. Притом гостей принимать ему нравилось больше: приятно было осознавать, что человек настолько отчаялся, что, чтобы просить помощи у него, влиятельного человека, ехал или летел тысячи километров.
Внезапно от размышлений Юрия Михайловича отвлекла заболтавшаяся от сильного ветра оконная створка. Ремезов встал и подошел к окну, чтобы закрыть ее: становилось холодновато. Окно было плотно закрыто, шторы поправлены. Но вдруг ему показалось, что хлопнула дверь в кабинет. Обернувшись, он понял, что ошибся: дверь была закрыта. «Нервная у вас работа, Юрий Михайлович. То и дело что-нибудь примерещится», – сказал он сам себе и усмехнулся, поболтав в стакане золотисто-янтарный коньяк. Развернувшись, он уже сделал шаг, чтобы вернуться в свое кресло, но вдруг замер. Кресло его уже было занято. В нем сидел молодой мужчина, в темноте он сумел заметить светлые вьющиеся волосы и черное пальто. Память никогда не подводила Юрия Михайловича.
– Удобно устроился, – заметил Ремезов, сделав глоток из стакана для уверенности, потому как ощутил, что руки его подрагивают.
– А где «здравствуйте»? – поддельно удивился ночной гость. Юрий Михайлович рассмотрел, что он играет с чем-то блестящим и черным. С некоторой обеспокоенностью он заметил, что это был его пистолет. Он тем временем продолжил: – Это вы, Юрий Михайлович, удобно устроились, как я вижу. И хоть бы что-нибудь… Я не говорю о совести! Господи, ну откуда у вас ей взяться? Ну хоть что-нибудь бы у вас внутри зачесалось. Да, видно, нечему! Сами в своем болотце по уши в грязи и крови возитесь, да еще и меня хотели в ней искупать.
– В этом деле все средства хороши, – возразил Ремезов, показав улыбку-трещину. – Да, вожусь в грязи, но, как видишь, особенно не жалуюсь.
– Сволочь вы, Юрий Михайлович, еще та, – с презрительной ухмылкой протянул он, закинув ноги на стол и покачиваясь в крутящемся кожаном кресле. – По головам ходите. Лицедейством занимаетесь, кукловодством не брезгуете… И все ради того, чтобы только деньги вам в руки текли. Но деньги – это, пожалуй, не главное. Главное – чувствовать себя влиятельным, грязным и богатым, да ведь?
– Ну да, положим, – Юрий Михайлович снисходительно слушал, прислонившись к стене возле окна, и мелкими глоточками попивая коньяк.
– И дороже всего вам, конечно же, жалкая ваша скукоженная жизнь, – он вдруг вытянул вперед руку с пистолетом и прищурил левый глаз, прицеливаясь. Юрий Михайлович вздрогнул и выронил бокал. Разлетелось дорогое стекло осколками, заблестели маленькие искорки стекла, растекся по полу золотисто-янтарный коньяк. «Неужели решился?» – думал Юрий Михайлович в панике. Он ожидал от этого человека чего угодно, но не пистолета.
– Бах! – прошептал он и, усмехнувшись, опустил пистолет. – Что, вы всерьез решили, что я такой дурак, чтобы в вас стрелять? Не мои методы, Юрий Михайлович, вы же знаете. Сегодня я захотел действовать вашими. Это ведь было бы в высшей степени комично, если бы вы погибли от ваших же гаденьких способов. Сегодня я не побрезговал, не такой день, понимаете ли…
– Что ты имеешь в виду? – Юрий Михайлович сглотнул и стал нервно бегать глазами, искать выход. «Что? Что это может быть? У меня всегда найдутся аргументы, чтобы переубедить его… Нет! Нет! Нет… Я спокоен. Нервная у меня работа», – думал Ремезов в панике, перебирая варианты того, чем он может ему угрожать.
Тем временем он, отложив пистолет, поднял с коленей черную папку.
– Может, сами догадаетесь, что у меня тут? – он скривил губы в улыбке, демонстрируя папку Ремезову. – Это, кстати, было нетрудно, ведь есть очень много людей, которым не нравится вам платить, и они готовы всю душу излить, лишь бы от вас избавиться. Только в своем порыве они часто бывают невнимательны. Так что этой папочки хватит, чтобы задавить и вас и их всех тоже. И стоит сделать один звоночек, а  лучше сразу клик мышью…
Юрий Михайлович сорвался с места, подбежал к столу и, опершись на него обеими руками, склонился к нему так близко, что смог различить каждую, такую узнаваемую, но изменившуюся, черту лица.
– Чего ты хочешь? – прошептал он хрипло. Лицо его посерело, уголки длинной трещины рта упали вниз. Зеленые колючие глаза помутились. Внутри у него все дрожало, как будто он стоял перед стенкой и ждал расстрела. Да даже на расстреле он дрожал бы меньше.
– Вы прекрасно знаете, что уже слишком поздно, – ответил он низким резким голосом. – Все, чего бы я хотел уже давно в прошлом. У меня этого никогда не было, но теперь уже и не будет. Может, из-за вас я стал таким, какой я сейчас? Может, я хотел бы быть другим… Но, спасибо Юрию Михайловичу Ремезову, я такой, какой я есть. Единственное, чего бы я теперь хотел – так это того, чтобы вы за все ответили перед судом, – он пронзил Ремезова колким взглядом и положил пистолет на стол перед ним. – И лучше, если это будет высший суд! Но, разумеется, этого требовать я не могу, так что предоставляю вам выбор между двумя судами. Как вы понимаете, нужный звонок я уже сделал. Не люблю пустых угроз и предпочитаю действовать, если имею возможность.
Ремезов отпрянул и в панике стал переводить взгляд с него на пистолет и снова на него.
– Неужели тебе меня нисколько не жаль?
– А вам когда-нибудь было кого-нибудь жаль? Например, меня? – он криво улыбнулся. – Как бы отвратительно это ни было, мне приходится признавать, что в этом мы похожи.
Он поднялся с кресла и, одернув пальто и засунув руки в карманы, обошел стол и Юрия Михайловича, словно в одно мгновение он исчез для него и кабинет этот стал пустым.
– Мы похожи гораздо больше, чем ты думаешь! – бросил Ремезов, надеясь сломить его этим, заставить остаться, хотя и понимал, что это сейчас бессмысленно.
– Приходится это признавать, – ответил он, уже стоя в дверях. – Но, как видите, вам это не на пользу.


 В эту же ночь выбрать между судами Юрий Михайлович не смог, поэтому на утро, поспешно собрав вещи, он улетел на юг Франции. К сожалению, и там он не смог укрыться от особенно внимательных глаз, а потому, раз проблема выбора стояла достаточно остро, в утренних новостях однажды передали примечательную новость:  успешный политик Юрий Михайлович Ремезов застрелился в номере одного из  отелей из собственного пистолета. Проведя расследование, полицейские подтвердили, что это действительно было самоубийство.



VIII
Вера сидела на скамейке и плакала. Она уже не боялась, понимая, что бояться бессмысленно. Бояться стоит тогда, когда опасности можно избежать, но теперь прятаться ей было негде. Она сидела на скамейке в нижнем парке и вспоминала их краткую встречу с лучшей подругой.
Вера, дрожа от холода, заскочила в подъезд и, быстро поднявшись на два пролета вверх, позвонила и, сама не зная зачем, постучала дрожащей рукой в дверь квартиры номер пять. Через некоторое время в дверях показалась раскрасневшаяся Настя Турченко. Она не открыла дверь полностью, а лишь немного приоткрыла и Вера в отчаянии припала к этой небольшой щелочке, которая ограничивалась тоненькой цепочкой.
– Настя! Настенька… – дрожащим жалобным голосом лепетала она. – Пусти, пожалуйста, переночевать. Не стала бы тебя беспокоить, но, честное слово, идти некуда…
Настя задумчиво оглядела Веру с ног до головы и с сомнением  поджала губы. Кажется, были дела поважнее. И так поздно вечером пускать к себе домой замерзшую, напуганную подругу не входило в ее планы на вечер.
– Вер, – негромко ответила Настя, обернувшись и снова повернувшись к ней, – ты знаешь, я… ну, я не одна… У меня Пашка сегодня… ночует, так что ты… Сходи к бабушке! А я сегодня совсем не могу. А лучше иди домой! Ты такая бледная. Иди домой, Вер.
Вера улыбнулась и кивнула, отпрянув от щелочки. Настя улыбнулась в ответ и с выражением крайней неловкости на лице закрыла перед Верой дверь. А идти было больше некуда. Разве что, правда, домой. Но домой было никак нельзя. К бабушке тоже. И к Насте. Все словно сошли с ума, никто не хочет понять, что происходит.
И вот Вера в полутемном, освещенном фонарями парке. Она сидит на лавочке под деревом. Уже пару раз мимо нее прошествовали шумные компании, в руках которых поблескивали бутылки с пивом, а иногда и с чем-то покрепче. Их невнятные голоса сливались в один пьяный гул. Но Веру они, к счастью, не замечали.
Вдруг Вера почувствовала, что рядом на скамейку кто-то сел. Она содрогнулась всем телом и осторожно, пугливо отняла руки от лица. Это была длинная тонкая тень в черном пальто, Вера с облегчением узнала его.
– Что вы здесь так поздно делаете? – спросил он удивленно. Вера усмехнулась и пожала плечами:
– Что же вы, не видите? Гуляю…
Он запрокинул назад голову, и казалось, что он смотрит на небо, но только Вера, искоса взглянув на него, поняла, что он смотрит сквозь небо. В никуда. Как это часто бывает… Она шмыгнула носом и достала из сумочки платок, чтобы вытереть им слезы. Стыдно было быть заплаканной: он снова может подумать, что она жалуется на жизнь, в то время как ее берегут, дают ей дожить этот день. Сегодня Вера особенно почувствовала, что ее берегут и за ней присматривают. Ведь, несмотря на то, что она вынуждена блуждать ночью по городу, с ней до сих пор ничего не случилось. Ничего особенно страшного. За исключением того, что ей придется ночевать на улице на морозе или где-нибудь в подъезде.
– Саша, мне кажется, что они все сошли с ума, – сказала она вдруг, покачав головой.
Он опустил голову и посмотрел на нее. Улыбнулся. Пожал плечами.
– Не обращайте внимания, такое бывает, – ответил он. – Люди, по сути, все немножко душевнобольные. А у кого не болит – те совсем безнадежные. Но, я думаю, болит по чуть-чуть у всех. Даже у самых ужасных. Поболит-поболит да и перестанет. Вам нужно либо подождать, либо помочь.
Этот вопрос Вера решила: она очень хотела помочь, но планировала заняться этим завтра. Однако, наверное, придется поднять все УВД посреди ночи. Тогда ее точно сочтут сумасшедшей и станет только хуже. Нужно идти завтра, ведь утро вечера мудренее…
– Если вам настолько некуда идти, что вы гуляете, – сказал он вдруг, – я могу предложить вам, наверное, последнее место, куда бы вы хотели пойти в такой ситуации.
– В такой ситуации любое последнее место становится первым. Я просто не хочу оставаться на улице, – отозвалась Вера, грустно усмехнувшись. Ее действительно берегут. Почему именно в этот момент ему случилось появиться здесь? Наверное, это промысел ангелов-хранителей. В любом случае, Вера почувствовала себя защищенной. Защищенной свыше.
– Тогда идемте, – он поднялся со скамейки и неторопливо пошел по мощеной дорожке вон из парка. Вера пошла за ним и вскоре догнала. Сегодня ей повезло, а уже завтра, наверное, она сможет быть спокойна и вернется домой. Она цеплялась за эту надежду, как за спасительную соломинку.
«Ну а если все это неправда, то я лучше действительно отправлюсь в „Гармонию“,– подумала она и улыбнулась, потому что сейчас для нее не было правдивее той правды, которая дала ей надежду.
В квартире Александра было холодно. Но Вере, только что вошедшей в нее с ночного мороза, казалось, что внутри очень тепло. Она сняла с рук перчатки и потерла замерзшие щеки. Затем сняла пальто и оглянулась в поисках вешалки.  Александр забрал пальто из ее рук и бросил на стул, стоявший неподалеку от входа. На нем стояла коробка, из которой выглядывала стопка книг. Вера подошла к ней и вытащила книгу. Словарь русской орфографии, за ним русско-английский словарь, какая-то старая, потрепанная методичка девяносто восьмого года выпуска.
– Вы учитель? – спросила она, обернувшись на Александра, который ставил на кухне чайник. Квартира эта была странной: между прихожей, кухней и гостиной не было стен. Это была одна большая комната, повсюду заставленная чем-то: шкафами, креслами, коробками, низенькими столиками. В белой стене напротив – темная дверь.
– По образованию, – ответил он не оборачиваясь.
– Никогда не работали в школе? – Вера стала листать методичку, всю исписанную и исчирканную карандашом, с закладочками и пометками на полях. Кажется, ему нравилось учиться.
Он  отодвинул с низкого деревянного столика какие-то бумаги и поставил на них две чашки и заварник. Вера удивилась. Совсем как дома. Мама терпеть не могла чай в пакетиках и предпочитала заваривать сама.
– Сначала во время практики. Затем немного в университете. Немного в сельской школе.  Долго задержаться на работе не удалось, возникли проблемы… – ответил он, упав на диван и откинувшись на спинку. – Вам не темно? Можете поискать выключатель, он где-то там, – он неопределенно махнул рукой в пространство, и она снова упала на подлокотник дивана, белая, как будто мертвая. Глядя на эту руку, Вера вспомнила руки своей сестры Любы. У нее были такие же длинные тонкие белые пальцы. Люба ходила в музыкальную школу и преуспевала в игре на фортепиано.
– Да нет, – ответила Вера, – мне не темно. Я привыкла.
Щелкнул электрический чайник. Вера, чтобы не быть нахлебницей, стала разливать чай. По цвету и запаху она узнала зеленый чай. С жасмином. Он пах так приятно и успокаивающе, что Вера даже улыбнулась, просто держа чашку в руках. Он не притронулся к чаю. Только, приоткрыв усталые глаза, смотрел, как над чашкой клубится пар.
– Кого вы рисуете всегда? – спросил он вдруг, открыв глаза. Вера уже было подумала, что он уснул и, услышав его четкий ровный голос, вздрогнула от неожиданности – Я видел ее…на мольберте у вас дома.
– Кого? – Вера задумалась. То, что она рисовала, ей больше приходилось называть «что», а не «кто», но, догадавшись, о чем речь, она ответила: – А, это… Моя сестра, Любовь. Она была очень красивой девушкой…
– Была? – переспросил он. Вера грустно улыбнулась. Он прекрасно знал, что она – единственный ребенок в семье.
– Хотите услышать трагическую историю жизни? – спросила она с горькой иронией.
– Почему бы и нет, – ответил он, снова прикрыв глаза. Вера удобнее расположилась в кресле и долго молчала, допивая свой чай. Затем, немного подумав, начала свой рассказ:
– Все как-то хорошо было, – протянула она задумчиво. – Мама была бухгалтером на заводе, папа – спасателем. Была старшая сестра, мы друг друга очень любили. Каждую субботу – на дачу к бабушке с дедушкой. Отдыхать да убираться. Только однажды, когда я еще совсем маленькая была, лет пять, наверное… У отца был срочный вызов: пожар в санатории каком-то. Он был настоящий спасатель, мой отец – всех спасал. Первый-второй этаж эвакуировали благополучно, а как пошли на третий: оттуда по лестнице толпа народу. Все в панике, каждый мечтает и молится только об одном: лишь бы остаться в живых. Сбили с ног, затоптали. Он потерял сознание, задохнулся. Вытащили его уже едва живым. Умер в больнице. Помню, мама плакала. И Люба плакала. А я не понимала, что происходит и плакала просто потому, что они обе плакали. Потом уже поняла, на похоронах, что нет у меня больше отца.  Ну да время прошло, все подзабылось. Люба выросла, стала красавицей. Я всегда на нее смотрела и думала, что хочу быть такой же.  Подошел одиннадцатый класс, ей наняли репетитора по истории, чтоб подтянул ее и подготовил к экзаменам. Хороший был дядька, мне он очень нравился. Наверное, потому, что все время улыбался так широко: от уха до уха. Смешной был, в очках. Конфеты мне носил, по голове гладил. Называл меня «Верон». Я обижалась, но так, в шутку. Как-то зимой мама Любу отправила за хлебом. Ужинали поздно, уже почти девять было. Но магазин-то недалеко, да и Люба уже… очень взрослая, – заметив, что на одной из коробок стоит ваза, а из нее, распустившимися алыми глазами с черно-желтыми любопытными зрачками смотрят на нее маки, Вера подошла и, забрав маки, вернулась на свое место, стала плести, переплетать  цветы между собой. – Ушла Люба. И пропала. Через час мама бросилась ее искать. Два раза пробежала туда и обратно от магазина до дома, оббежала весь район. Стала звонить подружкам, одноклассницам, классному руководителю… Нигде. Нигде нет. Тогда позвонила в милицию. Обещали искать. И, как ни странно, нашли. Причем довольно скоро. В соседнем районе. В каком-то дворе. За мусорными баками… – голос Веры дрогнул, но она продолжила сосредоточенно переплетать цветочные стебельки, – …изнасилованную и убитую. Провели следствие. Странное дело, но на убийцу вышли довольно-таки быстро. Нашли его. Кто бы, вы думали, это оказался?!  Любин хваленый репетитор. Как вспомню, как мама убивалась. Как ей пришлось пойти в суд, чтобы дать там показания против него. Ему, конечно, дали немаленький срок. Дед кричал, ругался, что ему, извергу, смертной казни мало, чтобы искупить свою вину перед семьей. Бабушка же говорила: пусть себе живет. Он себя сам наказал тем, что родился на свет. Через неделю, постаревший от бессонных ночей, умер дед. Не смог перенести похорон Любочки. Хоронили и деда. Продали нашу любимую дачу, бабушка перебралась в город. Мне потом еще долго наша дача снилась. А на даче Люба. И дед. И папа. И вся семья. Тогда я начала рисовать. Маму мои рисунки очень пугали. И понятно чем. Я рисовала  мертвую Любу, мне снились страшные сны,  часто плакала. Стала апатичной, плохо училась в школе. Тогда она позвала психиатра. Не знаю, сколько ей пришлось заплатить, но меня записали на дневной стационар в какую-то частную клинику. Там мне ласково, деликатно и вежливо промывали мозги. После курса интенсивной терапии я вроде бы пришла в норму. Мама сразу же заставила меня сделать профессиональный выбор. Я, впечатленная ежедневными походами в клинику, решила стать психиатром, чтобы помогать несчастным людям, какой была и я. Я стала упорно учиться, поступила в ВУЗ и наконец попала в лечебницу на практику. Дальше вы, в общем-то, все знаете. За исключением, может быть, того момента, когда доктор Мальцев… – Вера скривила губы и случайно порвала стебелек очередного вплетаемого цветка, но, придерживая плетение пальцами, быстро вплела следующий и соединила два конца.
– Я знаю об этом, – негромко откликнулся Александр, приоткрыв глаза. Вера пригладила волосы и надела маковый венок на голову. Повернувшись в профиль, она покосилась на него:
– Хорошо? – спросила она. Он с усмешкой кивнул. Вера грустно улыбнулась и, сняв венок, бросила его на стол. – Ваша очередь.
Он скривил губы и, открыв глаза, выпрямился. Взял чашку и стал пить теплый чай, не отрывая глаз от лежащего на столике венка. Он думал.
– Я, наверное, покажусь вам немного скучным, – выдал он наконец и, поставив чашку на стол, сцепил руки в замок, но, заметив это свое движение, тут же  разжал пальцы и положил руки на колени. – Если начинать, то уж с того, что я незаконнорожденный сын. Мой отец – состоятельный, успешный в карьере человек. А мать была у него домработницей и работала, очевидно, не только по специальности… Я, в общем-то, ничего не знал. Отец после моего рождения назначил мать моей нянькой и стал платить ей за воспитание собственного сына. Та безропотно на все соглашалась, ничего не требовала. Я и жил так. Не знал, что такое мама. Да, собственно, не очень-то было и интересно. Затем пошел в школу. Меня очень любили учителя, все в классе старались поддерживать со мной дружеские отношения. Еще в началке заметил, что многих после школы забирают мамы. Ну а у меня не было. Тогда я пошел к своей… няне. И все узнал. Разозлился главным образом на отца, потому что мать… Ну что с нее взять? Она привыкла прислуживать, потому и молчала. Злиться на нее, вроде бы, бессмысленно. А отцу было плевать, у него было много работы. Плевать даже на то, что я мог найти у него в ящике стола наркотики или оружие. Чем старше я становился, тем яснее мне казалась ситуация: мой отец – важная шишка, его все уважают, поэтому все одноклассники общаются со мной только из-за того, что я из влиятельной семьи. На самом же деле я только раздражал всех, но они предпочитали обсуждать меня в тесном кругу, отвечать же или возражать мне боялись. Разумеется: вдруг я нажалуюсь папаше, что меня обижают, и их родителей быстренько снимут с работы, а самих их выгонят из гимназии. Был только один парень. Он отлично поколотил меня однажды, с тех пор мы стали лучшими друзьями. Родители у него были не сказать, что очень хорошие. Выпивали, работали, где придется, часто теряли работу и жили на пособие. Но он был хорошим другом и неглупым парнем. Только нездоровым. Мать его во время беременности, наверное, выпивала и курила – так, во всяком случае, он мне объяснял, и он родился очень слабым – подводил иммунитет. Только кто-нибудь где-нибудь чихнет – и он уже болен. Простуда, грипп, воспаление легких – это была его вечная история болезни. Так получалось, что выкручивался. Но однажды все зашло очень далеко. Нужны были хорошие медикаменты, платное лечение. Я, как бы ни ненавидел отца, стал просить у него денег, чтобы помочь Алексею. Семья его, как вы понимаете, была не в состоянии ему помочь, находясь в беспробудном запое. Отец мало того, что не стал мне помогать – он лишил меня карманных денег, чтобы я не мог копить для того, чтобы помочь другу. Только посоветовал мне как можно скорее забыть о таких друзьях и найти себе кого-нибудь по статусу. Я на него жутко накричал тогда. Мать услышала и предложила мне отдать ее зарплату на лечение. Только вот не так много ей платили. Я пытался обратиться к нашему классу, собрать деньги. Но все они там были… не очень жалостливые люди. Да и Алексея не любили. Сын семьи алкоголиков, что он здесь вообще забыл? Через месяц его хоронили. Было пару девчонок из класса. Ревели так, как будто действительно жалели его. Кому я поверил на этих похоронах, так только его матери – та не рыдала, но после того, как все ушли, я видел, что она целовала землю на могиле и шептала что-то. Прощения, наверное, просила. Хорошая была женщина, да только глупая. Что ж, время прошло. Я поступил на иностранные языки. Отец не мог нарадоваться, думал, что мои знания пригодятся в семейном деле.  Да только он не знал, что я хочу быть учителем, а не его переводчиком. В скором времени он нашел себе жену. Чуть постарше меня. Я был зол. На обоих: на мать и на отца. Позже на стерву эту. Была замужем за отцом, сама же на меня вешалась! Я от нее бегал, но молчал. Понимал, что если сказать отцу, ей ничего не стоит перевести все на меня.  Кому из нас он поверит – слишком очевидно.  Я пошел на практику. Закончив специалитет – в сельскую школу работать. Но, не проработав и месяца, с удивлением узнал, что уволен. Оказалось, что это отец постарался. Приплатил кое-кому. Меня и выгнали. Я тогда сходил с ума буквально… и началось.  Долгое время блуждал. Пробовал все, что можно было и нельзя было пробовать. В общем, увидел мир во всей его красе!  Знаете ведь, люди часто говорят, что в этой жизни хотят попробовать все. Однако это «все» для них ограничивается курением марихуаны, безмерными запоями и бесстыдным распутством… А ведь это далеко не все в жизни. Я пробовал быть наркоманом, алкоголиком, курильщиком никотина и опиума, однако ничто из этого не способно ни на сантиметр приподнять над землей, ни на шаг приблизить к истине! В конце концов, я пришел к крайнему безумию. Заперся в комнате и круглые сутки что-то читал. Отца это взбесило еще больше, чем пьянство и наркозависимость. Тогда он решил сплавить меня куда-нибудь подальше. И наш общий знакомый, доктор Мальцев, за хорошую плату согласился  принять меня в свое заведение.
– Где сейчас ваш отец? – тихим слабым голосом спросила Вера, глядя на Александра из-под полуопущенных век.
– Вы уже засыпаете, Вера, - заметил он. – Вы можете пойти в другую комнату. Она, хмм… похожа на эту, но поменьше и не так захламлена. Думаю, там вам будет удобнее.
– Где он? – настойчиво повторила Вера,  усилием воли поднимая отяжелевшие веки.
Он помолчал немного и ответил:
– Я не знаю. Наш с ним последний разговор был коротким. В любом случае, ему недолго осталось.
Последние слова прозвучали в голове Веры эхом. Она не помнила, как она дошла до указанной Александром комнаты, помнила лишь, как бессильно подогнулись колени, и она упала на  кровать у окна, на которую сквозь жалюзи полосками падал лунный свет. Ее поглотила ночная темнота. В эту ночь Вере впервые за долгое время ничего не снилось.



IX
Вера проснулась.
Она бы подумала, что все произошедшее вчера – дурной сон, если бы не проснулась в незнакомой комнате. Не поняв, где находится, Вера испуганно вскочила, но тут же со стоном упала обратно на кровать: она ударилась головой о деревянный выступающий из стены подоконник. Потирая ушибленный висок, Вера понемногу вспомнила события вчерашнего вечера и уже осторожнее поднялась, села на кровати.
Комната, действительно, как и говорил хозяин, была гораздо меньше и не так захламлена, как гостиная.  Вдоль одной из стен рядом стояли коробки, возле другой – большой, высокий темный дубовый шкаф, в котором, пожалуй, могло бы спрятаться привидение или скелет. Или два скелета. Вера, на цыпочках ступая по холодному полу, пошла к большому зеркалу, висящему на стене. Оно было овальным и выглядело как-то почтенно, старинно. Пригладив разлохмаченные волосы, Вера также на цыпочках подошла к двери и хотела уже выйти, но вдруг услышала голоса. И остановилась. Прислушалась. Услышала  дрожащий,  готовый разрыдаться, голос женщины.
– Вернем его, Сашенька! Вернем… – просил голос, подрагивая от всхлипов. – Как же мы без него?
– Точно так же, как и с ним. Даже лучше, – коротко ответил Александр. Вера прислонилась к стене и стала слушать.
– Саша, ну как же? Как же так?  Разве не отец он тебе? – отвечала женщина робко. Вера услышала мерные шаги. Кажется, это были его шаги. Он ходил из стороны в сторону. Внезапно шаги прекратились.
– Когда же ты наконец поймешь, – раздался из-за дверей усталый голос, – что на мужчине свет клином не сошелся! Что мешает тебе теперь начать новую жизнь, как будто его никогда и не было в твоей жизни?
– Люблю я его, – прошептала женщина.
– Ну и дура! – последовал незамедлительный, жесткий ответ. – А он тебя нет. И никого, сильнее, чем себя, никогда не любил. Забудь! Забудь обо всем и иди, куда глаза глядят. Единственный мой совет.
– Я с тобой пойду, Саша, – пролепетала она навзрыд.
– Нет, – отрезал он, – не дай Бог… Нам с тобой не по пути.
Вера, поймав себя на мысли, что бессовестно подслушивает чужие разговоры, отпрянула от стены и вновь села на кровать. Нащупав на подоконнике какую-то книгу, она стала бездумно пролистывать ее, пытаясь сосредоточиться на своих собственных мыслях, но в голове сейчас было лишь оно: это была его мать, мать Александра. И она, вечная прислуга в доме отца своего ребенка, пришла просить за него. Просить за него прощения.
Услышав хлопок входной двери, Вера поднялась и, оказавшись у двери, тихо отворила ее и вздрогнула. В кресле неподалеку сидел Александр и смотрел в ее сторону, словно знал, что она должна выйти именно сейчас. Заметив ее, он поднялся с кресла и, подхватив со стула пальто, стал одеваться.
– Прогуляемся? Мне уже пора идти. Да и ваши дела наверняка не терпят отлагательств, – заметил он, наматывая вокруг шеи шарф. Вера кивнула и, подобрав свою сумку, взяла в руки пальто. Они вышли из квартиры. Захлопнулась дверь. Внутри остались только книги, тишина и увядающий маковый венок среди сухих бумаг.
Они шли по сырым тающим улицам. Пахло весной. Как никогда Вера была рада этому запаху, хотя в жизни на данный момент все сложилось так, что радоваться особенно было нечему.
– Неприятно, да? – спросил он вдруг. Вера недоуменно посмотрела на него. Она была сейчас так спокойна и свободна, так уверена в том, что все будет хорошо, что ничего не могла понять.
– О чем вы? – спросила она.
– Неприятно было слушать все это, быть свидетелем чужой жизни, – ответил он, заставив Веру смущенно опустить глаза. – Это все равно, что случайно увидеть человека, когда он думает, что его никто не видит. Вас словно замешали с ним в одну грязь или бросили в одно болото. Или поместили в одном номере в гостинице.
– Вы любите свою маму, Саша? – спросила Вера, подняв глаза на него. Его лицо было серьезным, но спокойным. Ни следа безумия, которое она видела в лечебнице. «Как странно, что я вспомнила об этом сейчас, когда прошло столько времени. Как будто тогда и сейчас я была знакома с разными людьми, – подумала Вера. – Да нет же, это один и тот же человек! Просто я была разная: тогда и сейчас».
– Дура она, – ответил он, с прищуром глядя на выглянувшее солнце, – но я любил бы ее, если бы умел.
– Разве это возможно – не уметь любить? – удивилась Вера.
– Для вас, Вера, естественно уметь это, ведь вы любите и любимы с самого момента своего рождения, – он задумался на секунду и продолжил. – Вы знаете ведь, что это? Любовь поглощает душу, сердце замещает разум, и человек не может думать ни о чем, кроме настоящего, прекрасного в своей невечности момента. Любящий и любимый не может думать ни о чем, кроме того, как он счастлив в данный момент. Я не могу так.
– Осознанно обрекаете себя на несчастье?
– В этом нет ничего страшного, – он улыбнулся и склонил голову набок. – В мире полно несчастных людей и это нормально, это правильно. Не могут ведь все в мире быть абсолютно счастливы! Несчастные люди нужны для того, чтобы мы могли отличать счастье от всего текущего, осознавать это как божественный дар. Наступит и этим людям время быть счастливыми, но для этого должны появиться другие несчастные люди, чтобы освободить пространство для счастья… Вера, вы сейчас пройдете мимо своего поворота.
Вера округлила глаза и, остановившись, оглянулась. Действительно, она уже сделала пару шагов в неверном направлении, пропустив свой поворот. Она усмехнулась:
– Что же вы теперь будете делать?
– Ждать кирпича.
– До свидания…
Он только кивнул в ответ. Вера развернулась и пошла обратно,  на этот раз правильно свернула и, пройдя через двор, вышла туда, куда ей было нужно. Отдел УВД России по ***ой области. Все оборванные струны ее души  задрожали: вот сейчас все должно решиться. Домой или в лечебницу.
На вахте Веру не очень-то хотели пропускать, но она взяла сотрудника УВД измором, и он все-таки согласился, даже подсказал нужный кабинет. В кабинете Вера обнаружила пожилого мужчину-следователя и его молодого помощника. Разговор, однако, получился довольно натянутый. Следователь, очевидно, загруженный работой, слушал Веру снисходительно и вполуха. А она, как назло, заволновалась и рассказала все очень сбивчиво.
– Девушка, – нетерпеливо перебил ее следователь,– скажите, в конце концов, внятно, чего вы от нас-то хотите? Я пока вижу только то, что у вашей мамы сожитель и вы им почему-то недовольны!
– Я думаю, что он мошенник и хочет украсть нашу квартиру, – решительно сказала Вера, стараясь выражаться как можно четче и понятнее. – И хочу, чтобы вы проверили, не проходил ли он уже у вас… по похожим делам. Его зовут Дмитрий Гришкин. Посмотрите, пожалуйста…
– Девушка, – перебил ее следователь, устало сняв очки, – у вас украли квартиру? Нет? Так и незачем беспокоить нас почем зря. Вот как украдет – придете и напишете заявление, а пока что – до свидания!
Вера посидела еще немного и, убедившись, что следователь уже занялся своими текущими делами и давно не обращает на нее внимания, поднялась с места и вышла из кабинета. «Ну и где теперь вся моя уверенность? – подумала она, горько усмехнувшись. – Выходит, я до последнего верила, что все окажется так, как я себе выдумала и все обойдется. Но теперь прятаться мне больше некуда. Придется возвращаться домой и ехать в лечебницу. В любом случае, все может обернуться хорошо. Я полежу там, отдохну… Может быть, успокоюсь». Но, вспомнив атмосферу, царившую в лечебнице, Вера передернулась: это последнее место, где она хотела бы оказаться, к тому же то-то посмеется над ней доктор Мальцев, когда увидит, что психиатр превратился в психа.
– Девушка… – окликнул кто-то. Но Вера даже не вслушивалась, автоматически решив, что зовут кого-то другого, но голос настойчиво повторил: – Девушка! – Вера продолжила идти, думая о том, как ей избежать лечебницы и объяснить все маме, как оправдаться перед Дмитрием Карловичем.
– Мирославская!
Вера удивленно остановилась. Ее кто-то догнал. Это был помощник следователя. Он постоял немного, отдышался. Вера терпеливо ждала. Предчувствие, что тебе дадут надежду – самое радостное из всех, даже радостнее самой надежды, потому что оно неуловимо.
– Если вы тут немного подождете, – отдышавшись, начал  помощник, – я могу кое-где порыться и поискать. Фотография вашего Гришкина у вас есть?
Вера радостно кивнула и достала из сумочки маленькую, на паспорт, фотографию Дмитрия Карловича. Она стащила ее у него из кошелька, когда все легли спать. Гришкин, конечно, даже не вспомнил о ней, а Вере она могла помочь.
Он забрал фотографию и, кивнув Вере на лавочку в коридоре, сам вернулся в кабинет. Вера взволнованно сжала сумочку. Сейчас все зависит не от того, как отнеслись  к ней люди, а от ее собственного предчувствия. Все зависит от того, права она или нет в своей тревоге. Если нет – это болезнь души. «Хотя я и так уже безнадежно больна», – подумала Вера, почесывая ладони коротко обрезанными ногтями. Хотелось рисовать. Скучала по маковому венку, понимая, что теперь уже вряд ли заберет его.
«Он не сказал мне «до свидания», – подумала Вера грустно, – просто кивнул. Значит, вероятно, мы больше не встретимся. Но вспомню ли я о нем, если сейчас на мою голову внезапно свалится счастье? А ведь он прав: чтобы сделать счастливой себя, мне нужно сделать несчастной маму. А чтобы сделать счастливой маму, нужно сделать несчастным этого Гришкина. Каждому счастью есть свое место, своя свободная ниша».
В коридоре было прохладно и откуда-то тянуло сквозняком. Вера подняла воротник пальто, сжалась и прислонилась спиной к крашеной стене. Она почти уснула, убаюкивая себя мыслями о том, что у нее все еще есть надежда. Надежда быть счастливой.
Внезапно, заставив Веру подскочить, хлопнула дверь. Из глубины коридора к ней вышел помощник следователя, держа в руках какие-то бумаги. Он не улыбался, но по лицу его было видно, как он рад и доволен собой.
– Вот, – сказал он негромко, пролистывая перед Верой распечатки. – Человек по имени Дмитрий Гришкин опознан не был. Но по фотографии его удалось найти. Настоящее имя этого человека Дмитрий Трепьев, ранее он отбывал срок за махинации с недвижимостью. Арестовать его мы, сами понимаете, не можем. По сути, квартиру вашу он еще не украл. Но вот, – он передал распечатки Вере, – может, маму сможете переубедить.
Вера взяла распечатки и улыбнулась, посмотрев молодому человеку прямо в  глаза.
– Как вас зовут? – спросила она негромко. Помощник следователя удивленно моргнул. Он ожидал благодарности.
– … да… Николай, – ответил он,  недоуменно пожав плечами, будто это не имело никакого значения. Вера прижала бумаги к груди и, поднявшись на цыпочки, поцеловала помощника в щеку.
– Спасибо вам, Николай! – сказала она со слезами на глазах и, развернувшись, потихоньку пошла по длинному коридору к лестнице. По ступенькам вниз. И каждый шаг для Веры был приятен: она чувствовала, что твердо стоит на земле. Теперь ей можно не торопиться, ведь она возвращается домой и никто больше у нее ее дом не сможет отнять.



X
После терзаний, страданий и слез Вера впервые почувствовала, какое это счастье: простая, тихая семейная жизнь. Учеба в университете. Пусть непостоянные, не всегда внимательные, но существующие друзья. Вера давно простила Настю, она, собственно, и не обижалась на нее тогда. Просто так вышло, что в ту ночь весь мир сошел с ума.  Счастье каждый вечер приготовить маме ужин, встретить ее с работы. Счастье вечером, закутавшись в плед, писать курсовую, когда мама приносит  чай и ругает, что долго засиделась за компьютером. Счастье в простых вещах. «Но не должна я вечно быть счастливой, – иногда грустно думала Вера. – Нужно уступить место кому-нибудь еще».
История о Дмитрии Карловиче и его фальшивой любви быстро забывалась, несмотря на то, что был скандал. Мама, узнав обо всем, попросила его уйти. Он же долго кричал, преимущественно на Веру, поносил ее самыми звучными словами, отправлял то в психушку, то в тюрьму, то еще куда-нибудь. На этом терпение Надежды Викторовны закончилось, и она просто выгнала его. И он ушел ни с чем: квартиру на его имя так и не успели оформить. Мама долго плакала. Вера утешала ее, говорила, что она обязательно найдет человека хорошего, который будет ее беречь. Но не так уж, наверное, это было больно, раз уже на следующий день мама как ни в чем ни бывало ушла на работу. Так бывает, когда долго болеешь простудой – поспишь немного, проснешься весь в поту, и вот уже вся болезнь вышла, и на следующий день человек оказывается совершенно здоровым. Не так сильно болела душа Надежды Викторовны по Дмитрию Карловичу. Легкая простуда.
Еще один день подходил к концу. Закончив уборку, Вера развесила в ванной выстиранное белье и, поставив чайник, села в кухне. На автомате включила телевизор, новостной канал. Какая-то политическая суета,  митинги и массовые беспорядки. Крушение самолета… Заметив на экране подпись своего города, Вера с удивлением прибавила громкость на телевизоре. Диктор с одинаковым равнодушием, как и о политической каше, как и о крушении самолета, рассказывал о теракте в  торговом центре.
– … в числе погибших и сын недавно покончившего с собой успешного  политика Юрия Михайловича Ремезова, Александр Ремезов… – диктор перечислил еще ряд имен, которые, должно быть, должны были особенно заинтересовать зрителя. Но Вера уже не слышала. Она улыбнулась. «Прямо сейчас? Как будто все это подстроено. Но, как ни странно, это действительно стечение обстоятельств. Или судьба?» – подумала она и, поднявшись с места, вышла в свою комнату, где, широко распахнув дверцы шкафа, просмотрела все свои вещи и нашла его. Поддев за вешалку, Вера вытащила и повесила на ручку шкафа черное платье.
– Как удивительно порой везет людям, – вслух сказала Вера, но сама же содрогнулась, услышав свои слова. Разве это везение – умереть? «Везение, – ответила она сама себе. – Везение – добиться того, чего хочешь. Он сам сказал мне тогда: буду ждать кирпича. И все, кому было нужно, это услышали».



XI
Вера сидела на скамейке и переплетала между собой теплые от постоянных прикосновений стебельки цветов. С кладбища, лавируя между оградками, вышли несколько человек. Среди них Вера без труда узнала мачеху Александра.  Она сама не понимала как, но узнала. Она была вся черна: платье, пальто, перчатки, только сквозь вуаль было видно ее белое лицо с прочерченными на нем стеклянными дорожками слез. Именно по ним, по этим стеклянным блестящим слезам, Вера узнала в молодой женщине вдову Ремезову. Она прошла мимо нее быстрым, нервным шагом. Тяжело, наверное, бывает, когда на голову одного человека сразу сваливается столько денег и столько проблем. Вера пожалела ее и продолжила плести венок.
«Он бы тоже пожалел ее, – подумала она. – Хотя это, наверное, не мне решать. Но, наверное, пожалел бы».
Вера долго сидела так, надеясь посетить его могилу  без посторонних. Но все еще не выходила его мать. Вера не знала ее в лицо, но была уверена, что узнала бы ее по слезам. Подул легкий ветерок, Вере казалось, что земля живая и прямо сейчас, в этот момент, просыпается под ее ногами, шевелится, сонно дышит. Вера ужасно досадовала на себя, что этого она точно не сможет нарисовать, но в следующий момент старалась визуально представить себе впечатление: как бы выглядело оно, дыхание земли? Наверное, оно было бы бело-голубое: земля выдыхает зиму, но оно могло бы быть и зеленым: она вдыхает весну, согревается. Все вдруг встало на свои места, но не могло потесниться, уместиться на прямоугольник четвертины и даже на половину ватмана.  «Но это только в голове», – утешала себя Вера, хотя уже заранее знала и злилась на себя, что получится не так, как в голове.
Соединив два конца венка, Вера улыбнулась и, повесив его на руку, пошла вдоль облупившихся за зиму, крашеных голубой и зеленой краской оградок вглубь кладбища.  Когда она была почти на месте, в лицо ей бросился порыв ветра, заставив ее зажмуриться,  разметав рыжие волосы.
В ограниченном участке, на скамейке возле памятника сидела женщина. Вера осторожно, чтобы не потревожить ее открыла калитку и вошла. Вот что остается от человека – серая глыба с фотографией. Вера улыбнулась. Гораздо большее от человека  остается в других людях. И то, что он оставляет они передают еще кому-то, кто переживет их, а другие еще кому-т. В итоге источник забудется, но частица, которая осталась от человека, затеряется в разных людях, но останется. Тогда уже многочисленные поколения забудут о серой глыбе, могила зарастет травой. А след останется, человек останется, рассеянный, возможно, по всему миру.
Цветы, положенные к его памятнику отчаянно сопротивлялись, не хотели распускаться, потому что для них было еще слишком холодно: они съежились на ветру, сжались, чтобы не замерзнуть. Одним макам было плевать на погоду. Вера  положила к могиле маковый венок. Женщина на скамейке всхлипнула.
– Не расстраивайтесь вы так, – негромко ободряюще сказала Вера, – ему сейчас хорошо.
Она покачала головой, не отрывая от лица рук. Затем вытерла слезы и подняла заплаканное лицо, посмотрела на Веру усталыми глазами. Кажется, не спала всю ночь. Все плакала наверное. Оплакивала того, кто меньше всего хотел, чтобы по нему плакали.
– Как вы можете об этом говорить? – спросила она дрожащим голосом. – Как может быть мертвому хорошо? Господи, он был такой молодой! За что же…
– Я имею в виду, – продолжила Вера, мягко улыбнувшись, – спокойно… Ему там спокойнее, чем здесь. Его душа наконец обрела покой. Он сам говорил мне в нашу последнюю встречу: буду ждать кирпича. Понимаете?  Это как у Булгакова: кирпич никогда никому просто так на голову не свалится, человек сам собой управить не может. Он ждал, когда его жизнью управят. Давно ждал.
Женщина вскочила, сощурила глаза. Ее губы задрожали, страдальчески искривились. Вера почувствовала, что это истерика. Она улыбнулась ей ободряюще, но сама отошла на шаг.
– Да что вы такое несете?! – закричала мать, сжав руки в кулаки. – Что за бред сумасшедшего?! Вы говорите совсем как он! Прекратите это! Прекратите! – она не выдержала и, сделав  резкий шаг вперед, с силой толкнула Веру в плечи. Вера не удержалась на ногах и упала на землю рядом с памятником. Над могилой раздались рыдания. В этот раз она не сдерживалась, рыдала в голос. Вера повернула голову и уткнулась носом в нераскрывшийся бутон тюльпана. Она вдохнула запах его лепестков и  задумчиво посмотрела в небо, которое нависало над ней. Оно было пористым, облачным, кое-где сквозь серость проглядывала матовая насыщенная синь. Казалось, что, протянув руку, до неба можно дотронуться, окунуть в него пальцы.
Вера уже не слышала ни рыданий матери Александра, ни шума шоссе неподалеку. Она была наедине с небом и дыханием земли. Дыханием проснувшейся земли, которая готова была вот-вот впасть в весеннюю лихорадку.