Последний мирный год-1913 Изд Олма М 2010
UN GENTILHOMME RUSSE
Дождь был совсем по-весеннему теплым. Покрыв глянцем черепичные крыши, он окутал весь город серебристо-золотистой точно парчовой кисеей и когда пробегал порыв ветра, трепещущие в воздухе капли весело ударяли в лица прохожих и, резвясь, подпрыгивали на шустрых гусиных лапках по тротуарам. Человеку в дешевенькой темной люстриновой тройке, сосредоточено крутившему педали своего велосипеда по дороге от Лонжюмо на Париж было не до весенних настроений. Для него это был все тот же занудный дождь, причинявший излишние неприятности, мочивший выгнутую горбылем спину и заставлявший скользить шины. Он хмуро смотрел в унылую пелену перед собой, и на него опять накатывались воспоминания о недавних ссорах и неурядицах, сумасшедшими фуриями, преследовавшими его по пятам, подстерегая на каждом шагу. В последнее время, за чтобы он ни брался, все валилось из рук. Дьявольская напасть какая-то, да и только!
В знакомом придорожном бистро он забился в угол и уткнулся в кружку пива, не поднимая глаз и еще ниже надвинув на лоб изрядно потертый по краям котелок. Пена дыбилась над темно-рыжей жидкостью, каким-то необъяснимым образом вызывая ассоциации со взбитой копной блестящих благородным, как старая медь, рыжим отливом волос. И даже будто бы слышался ее голос.
Машинально подняв голову, он посмотрел на стоящий перед ним стул. Там, где тогда сидела она, зияла провалом пустота. Там, где тогда искрился бокал с ее лимонадом, и нетерпеливо выстукивала по столу какую-то мелодию нежная кисть с хрупким запястьем - поблескивал глянец начисто вытертой клеенки.
Черт! А ведь увяз. Да, да... и еще раз да! Сколько не выкручивайся, а оттого, что тебя преследует, въелось в твои мысли - никуда.
За окном копошились, выискивая крупицы съедобного в коричневой земле, серые взъерошенные воробьи, прыгая, они семенили лапками по грязи.
Им вот ничего, прыгают себе по лужам. А он увяз, по колена. Да куда там по колена, это бы хорошо... По уши увяз и даже выше. Заплелся в треугольник.. Menage a trois!
Неуклюже вздрагивая плечами, дергая головой, он нервно засмеялся.
Только этого еще и не хватало! Но и так, как прежде продолжаться дольше не могло. Рано или поздно, а решать все равно бы пришлось... Приперли, дамочки, еще как приперли! И местечко, будто специально выискали. В том самом Фонтенбло, где у брюмерного Бонапартишки некогда вынудили отречение - он тоже вынужден был отречься от прежней изматывающей неопределенности. Вернее не отречься, а признать fait a compli . А что было делать? Если попал в оборот к двум дамочкам? Да еще сразу! Каково! Это, батенька мой, вам не шуточки! С двух сторон взяли в клещи. Сжав, будто душил кого-то, лежащие на столе руки, он, как бы показывал кому-то, как вот его взяли в клещи. И даже крякнул при этом.
А в глаза уже настырно лезла та, архипошлейшая сцена в лесу под Фонтенбло, когда они втроем кружили по поляне, наступая на тени друг друга и пытаясь увернуться, чтобы скрыть смущенные лица, от гонявшегося за ними, прорезавшего раннюю листву, солнечного луча, а тот ловил их и высвечивал. И, словно нарочно, как бы насмехаясь над ним, показывал ему, будто не насмотрелся он на него, скуластое стертое временем пепельно-серое лицо жены. Выпученные, как у выброшенной на берег рыбы, блеклые глаза, теперь же от страха, что он уйдет и от незнания, как себя вести в подобной ситуации, почти выкатившимися из красных орбит водянистыми шарами. Затем луч падал на лицо... Тут он запнулся... Кого? Та жена, а эта, эта-то кто? Кто она? Любовница? Но это же чудовищно! Он и любовница? Куры же засмеют...
Он мелко захихикал неуверенным смешком, вроде как кашлял.
Гаденько выходит. Весьма, гаденько. Merde! Аж, самому противно. Но не назовешь же ее, коллегой или товарищем по работе...
В волнении, зацепив большими пальцами за вырезы жилетки, он опять захихикал.
...Или соратницей... Хотя это все и имело место быть, но не это же в сложившейся на текущий момент обстановке, черт возьми, главное! Главное, как не крути, как себя не обманывай, все сходилось, все собиралось в том сальненьком, пошленьком, откровенно буржуазном, словечке - любовница! От того-то и носился, как последний дурак, по той Фонтеблосской поляне, что не знал, как от этого дрянного словечка отбояриться. В этот момент он видел себя выписывающим круги по поляне, растерянно переводящим взор с жены, на ту другую, чья тонкая стройная тень дрожала в изломах света. Ко всему еще, башка и без того пухла, ни к селу, ни к городу, извлечен был на свет Божий воспаленным мозгом, в котором, как в лавке старьевщика хранилось черт знает что, идиотский философский хлам, пропади он пропадом, затаскивавший в платоновскую пещеру с бегающими по ее стене тенями, на сравнение с которыми невольно наводило мелькание их теней на траве.
Вот до чего, однако, довели дамочки! До настоящего идеалистического бреда докатился! Это раздражало до ужаса. И от того, что винить, кроме своей памяти больше было некого, он проклинал ее за то, что в такой важный для него момент, она вытащила и вклинила в его жизнь пустейшее идеалистическое словоблудие, с которым теперь навсегда в его воспоминаниях будет связано происходившее на той поляне.
Пытаясь сосредоточиться, он опускал глаза вниз, а они все равно ловили капризные изгибы талии, кокетливо ползущую по свежей траве длинную юбку, тонкие руки, поправлявшие беззаботно распущенные и подхваченные ветром волосы. Стянув в узел, грозящие каждую секунду со звоном лопнуть нервы, он машинально отмечал, что луч солнца, услужливо распластав перед ним на поляне женскую тень, очертил совсем и не силуэт, а... характер. Зыбкая, неверная, вздрагивающая, вот-вот готовая исчезнуть тень раскрывала характер, куда более правдиво, чем отбрасывавшая ее женщина, которая, наверняка, рассказала бы о себе совсем иначе.
Тень была реальней, чем человек! Опять лезла в голову платоновская ерунда. Чушь собачья! За всеми идеалистическими бреднями он ведь не проследил за своей тенью. Кто ее знает! Может нахальный луч солнца и в его тени тоже открывал ей, той, кого он все еще не решил, как назвать, то, что ему не хотелось, чтоб она о нем знала? По выражению ее лица ведь ничего не угадаешь. Словно для, того чтобы скрыть его, она игриво водрузила на волосы широкополую шляпу с назойливыми, бьющими по глазам, огненно-алыми перьями. Нашла подходящее времечко для этого идиотского цвета, который сейчас действовал на него так же, как на быка.
Все это, сталкиваясь одно с другим и разбегаясь, как случайно встретившиеся незнакомцы, проносилось в его разгоряченном мозгу там, на лесной поляне, а они обе ждали, что он скажет. А что он мог сказать? Пусть ему покажут того, кто знает, как выкрутиться из такой ситуации. Тут никакая диалектика вам не поможет. Что он им сейчас начнет спокойненько тезисы излагать, а потом так же спокойненько антитезисы и вот нате вам -синтез. Плевать они на это хотели! Никакие наши партийные фигли-мигли в такой ситуации тоже не годятся. Это вам не партийная братия, которую обвести вокруг пальца ничего не стоит. Запустил интрижку, как огонек по бикфордову шнуру, она и разнесет все в пух и прах. Сюда с этим и не суйся. Эти дамочки сами тебя разнесут на архикусочки. И клочка не оставят! Вот попал! Прижат к стенке! Отвечай им без промедления, потому что промедление в подобных вещах смерти подобно... Кто это сказал? Да черт с ним, какое это имеет значение! Как бы то ни было, в Бонапарты пока не вышел, а Фонтенблошку ему влепили, мрачно пошутил он и заказал еще кружку пива. По крайней мере, хоть место, где все у них с этим меланже, провались оно пропадом, разворачивалось, роднило его с великими мира сего.
Menage a trois! Мещанство, пошлость, похабщина, а ничего не попишешь. Жену бросить никак нельзя, хотя такая шальная мысль было и мелькнула, но он тут же дал ей пинка, куда надо, и прогнал прочь. Жена необходима. Он привык к этой, как с язвительной иронией вновь напоминал он себе, осознанной необходимости. Без нее, как без рук. Кто вам, скажите на милость, разберется во всех его закорючках и каракулях, кто перепишет, кто отыщет нужные материалы? Подумать даже страшно. Так что без жены остается одно: поколевать. Но и та, другая... Инесса...
Пена на поставленной перед ним свежей кружке опустилась, и из-под седых хлопьев пиво поблескивало точно жидкая медь. Черт, никуда не деться! Все напоминает о ней. Крепко обхватив кружку обеими руками, он как бы прикасался к столь желанной меди ее волос. Зажмурившись, он предался мечтам, что с ним случалось крайне редко. И если бы кто-то из хорошо знающих его, сейчас подглядел бы за ним, то к своему огромному удивлению увидел на его лице сладчайшую улыбку и вытянувшиеся под желто-рыжими усами трубочкой, как для поцелуя, губы.
Вопреки всем Карлушиным законам, при виде Инессы, как болтают эти фланеры, эти хлыщи парижане, у него тоже начинает гулять ветер в штанах, и накатывается какая-то волна никому не нужного, только мешающего, отвлекающего от главного, этакого добренького слюнтяйства, когда хочется и по головке даже кого-нибудь погладить. А так ведь нельзя. Так долго не протянешь. Руку-то хрясть и слямзают, и не заметишь как.
Приподняв веки, он посмотрел через стол и перед ним опять возникли ее полу раскрывшиеся припухлые, с волнующим пушком на ними, губы, а опахала ресниц, как и тогда в лесу, взлетали, ставя вопросительные и восклицательные знаки.
- Почему вы так боитесь, слова любовь и меняете его на страсть? - мысленно продолжал он тот спор, когда она сидела вот тут напротив. - В самом деле, поверили...
Судорожно приложившись к кружке с пивом, он исподлобья бросил взгляд на теперь пустующее место напротив и что это? Оттуда на него выжидательно смотрели ее глаза. Может она уже давно здесь, а он и не заметил?
...что любовь уже в прошлом? - выдавил он. - И на наш век уже не хватило?
И чуть у него не вырвалось: а как же я, и как же мы, выходит, и у вас ко мне ничего нет, только мимолетная страстишка, сегодня здесь, а завтра...?
С величайшим трудом сдержался. Это было бы уже слишком и, чтобы скрыть то, что можно было прочитать у него на лице, заговорил о том, что супружеские поцелуи без любви, не следует подменять поцелуями без любви мимолетной страсти. Выходило как-то путано, точно во сне мочалку жевал. Слова черствыми корками рвали десна и как-то ни к месту вываливались изо рта.
Кружевная тень от полей шляпы лежала, как вуаль на ее овальном, будто покрытом тонким слоем оливкового масла, лице с лукавыми изюминками беспокойных зрачков под длинными опахалами ресниц, от которых бегут тонкие лучики лукавых морщинок.
А что если она в душе смеется надо всем и для нее их отношения, - отвратное все-таки словцо - как она в той своей наделавшей столько шума статейке начиркала, всего лишь "мимолетная связь"? Вроде той, наверное, что у нее была, а может и есть с кем-то, хотя бы с Сафаровым или этим мазилой Дворецким, с которым она зачем-то вдруг изволила меня познакомить. На кой, спрашивается, хрен мне этот мазила? Кто он ей, тоже еще одна “мимолетная связь”? И как это он сразу не раскусил? Уф ты! С силой выдохнул он. Она же вся в этой одной фразе и проявилась! Притянутое же ею за уши объяснение, что любовная связь или страсть может быть поэтичнее, чем поцелуи без любви пошлых и пошленьких супругов, - слова-то ведь как врезались в память,- это одна только пыль в глаза. Для оправдания это ее страшно революционных разговорчиков о свободной любви. Что она, так сказать, субъективно, понимает под этим, не имеет ни малейшего значения! Суть в объективной логике классовых отношений, которые имеют место быть и в делах любви. Да! Да! Да! И еще раз тысячу раз, да и в делах любви тоже! Спрашивается, кому нужна эта болтовня о свободной любви? Какая к черту тут может быть в таких делах свобода? Это же архивздор. Буржуазные штучки. Конечно, он выше этого. Он не опустится до... Ему мимолетная связь или страсть, черт знает, какое этому придумать словцо, не нужна. Пусть запомнят это раз и навсегда! Против он, против ихней свободной любви. Потому что, если согласиться с такой любовью, то тогда и у него, значит, все это...
У него сам собой вырвался неопределенный жест.
-...так же, как и у этих брюхастых лавочников, что храпят на своих перинах под боком у таких же брюхастых и грудастых толстозадых супружниц и во сне по борделям вздыхают. Буржуазная мерзость это! А надо, чтобы, как он всем и всегда разъяснял, когда всплывала подобная тема, выходило по - пролетарски.
- У других по-буржуазному, а у вас как? - вопрошала Инесса и на губах ее играла хорошо знакомая ему хитрая усмешка. - Интересно, как это вы, друг мой, назовете?
Нервозно, будто и вправду, ощущал на себе ее пристальный взор, он заерзал на стуле.
- Молчите... Ай-ай, как забавно! Вы, мон шер, вы не находите нужных слов!- явственно, так и свихнуться не долго, будто она вот тут, раздался знакомый насмешливый голос.
Однако, однако... Так, так, так. Вот она, схвачена таки за хвост спасительная мысль. Нет, он нисколько не кривил душой. У масс все так и должно быть, как он говорил, но он, он-то, понимать же надо, не такой, как все. Для исключительной личности могут и должны быть, черт возьми, исключения!
- Да, да и еще тысячу раз, да! - готов был прокричать он и, чтобы успокоиться, опять хлебнул пива. Он выше пошлости лавочников и то, что связано с ним, пошлым никак быть не может! Пусть каждый себе это зарубит на лбу... Эх, проклятье, да разве этим дамочкам объяснишь? Это ведь не брошюрки писать, которые неизвестно, кто прочитает. Они обе вот они, рядом. Статейными фразочками моих дамочек не проймешь, какие-то другие слова нужны. А где их, прикажите, взять? У Карлуши? Поди, найди у него такое! Мозги вывихнешь... Глаза к едреной матери, на лоб вылезут, по Карлушиным страницам рыская, а хрен найдешь.
Взгляд у нее был отсутствовавшим. Ведь в слове мимолетность была она вся. Она всегда готова была вспорхнуть, распустив свои воздушные локоны и унестись по зову очередной страсти. Бросила же муженька, детишек, так она вам посмотрит и на партийные дела? Да ей на саму революцию начхать... Забросит и укатит. Ей хоть бы что! Она, как блестящий порывистый шарик ртути. Не ухватишь.
И это вот ее ускользание, эта ее порывистость, магнитом тянули к ней. Этот светящийся женственностью, дрожащий от избытка желаний комочек ртути, легкомысленно перекатываясь с места на место, разрывал паутину вечных интриг, бесконечных склок и подсиживаний, которой он был опутан с ног до головы, но которую продолжал и продолжал ткать, как знающий, что только это и поддерживает его жизнь, паук.
Нет, и с ней, несмотря на ее мимолетность, расстаться он никак не мог. Так прямо и сказал им обоим тогда в Фонтенблосском лесу, когда, наконец, сумел собрать упрятавшуюся куда-то, так глубоко, что ее и не сыскать, смелость: Все должно оставаться, как есть, - выдавил он из себя, несмотря на то, что ноги стали ватными, а под ложечкой противно сосало. – Статус- кво! Никаких перемен он не потерпит! Ни-ни! По крайней мере, в личной жизни.
Можно взорвать мир и перевернуть его верх тормашками, но не личную жизнь. Это архисерьезно. Это не игрушки! Тут никакие категорические императивы не указ. К чертям собачьим всю эту ученую ерундистику.
Это, meine Herren , чистейшее пустозвонство. Уши вянут. Позволять, чтобы кто-нибудь диктовал, как поступать, влезал бы в мои личные дела, вы мне эти штучки, любезнейшие, бросьте. Тут мы без герр-профессоров и приват -доцентов как-нибудь обойдемся. И на архипушечный выстрел к своим делам никого подпускать нельзя. У каждого доложен быть свой уголок, куда посторонним ни-ни! Им только дай волю, начнут копаться во всем своим мерзкими ручищами. Все перероют, мерзавцы!
Как же ему, ему-то, черт возьми, быть? Казалось все решено. Menage a trois! Пусть так! Но может для нее это лишь забава? От нечего делать, от незнания, чем себя занять, от скуки? Надоел мазила, или богатый франтик Савицкий, еще усача Сафарова забыл, о, черти проклятые, и она для остроты ощущений со мной шашню закрутила. Оказалась на распутье и ступила на эту вот тропинку, а могла бы и на другую. Тогда, если подойти диалектически, их встреча случайное совпадение обстоятельств и он в ее жизни полнейшая случайность.
От такой мысли скулы его свело почище, чем от зубной боли и у него даже перехватило дыхание. К чертям собачьим! Только потерявшие последние остатки совести политические проститутки, неспособны расстаться с идеалистическими бреднями и понять своими куриными мозгами, что все движется согласно непреложным законам. Это для вас, господа хорошие, все случайно, вы случайны, а у нас жизнь течет туда, куда нам надо. Мы не из тех, кто испугается интеллигентского слюнтяйства и позволит жизни переть, как ей взбредет. У нас этот номер не пройдет! Мы ее загоним в послушное стойло, оседлаем, чтобы не брыкалась и шла покорно в нашей упряжке. Вот так -то! Никаких случайчиков не потерпим. Этой похабщине в два счета шею свернем.
И он погрозил кому-то невидимому кулаком.
Все жизнеустроение, если не валять дурака, вполне можно свести к нескольким пунктам четко сформулированных резолюций, чтобы и последнему идиоту понятно было. Тогда и кухарку, куда ее не пристрой, с любым делом в два счета справится. Это же проще пареной репы. Ясно как Божий день. Так что ссылки на случай чепуха, чистейшей воды поповщина. Разве сейчас его переживания случайны? Что он им может приказать исчезнуть? Черта с два, хмыкнул он. Они обусловлены, и, как бы сказал почетнейший и весьма почитаемый Карлуша, закономерно вытекают из обстоятельств бытия, так что милейший, как не вихляйте, от этого никуда.
От того и он, на которого столько навалено, он, как последний кретин, забрасывает тысячи дел и бежит на встречу с ней, с этой порхающей неизвестно где мимолетностью, которая вот может и сейчас крутит шуры-муры с каким-нибудь очередным франтиком. Франтиком - дворянчиком, удушить бы их всех разом.
- А сам кто? - совсем некстати вмешался внутренний голос. - И тебя заодно под горячую руку придушить очень даже просто. А мы, между прочим, давно уже наплевали на это наше дворянство, резко возразил он сам себе. Нам оно ни к чему. Пользы, что от козла молока. Не в дворянстве дело. Ты хоть сам и дворянин, а наш партийный претендент в донжуаны усач Жорж, черт его знает, откуда он вдруг такой, шустрый подлец у нас выискался, прекрасненько без дворянства обходится и дамочек в постельку сразу укладывает и...
Продолжать он не стал, потому что тут вместо партийного Дон Жуана, в голову влез этот паразит, эта отвратительная дрянь Савицкий, который , как ему на днях услужливо, ох, эти заботливые души, травить бы их как мышей, передали, обретается в Париже. Сынку город показывает. Такая же небось, как и папаша, скотина вырастет. А как же? Яблоко от яблони не далеко падает.
Он сжал кулаки, и на лбу у него вздулась толстая вена. Он резко отодвинул, так и не прикоснувшись к ней, кружку с пивом, в котором от этого всколыхнувшись, затрепетала бронзовая жидкость, и, бросив на стол мелочь, вышел.
А дождь все усиливался. Казалось, с неба на землю опустился серебряный полог. Сосредоточено крутя педали велосипеда, человек в котелке этого не замечал. Menage a trois, Дон-Жуны, франтик Савицкий все это выходить из головы, несмотря на предпринимаемые им усилия, не желало. Вот и рассуждай, сколько тебе влезет о воле, что правит миром, когда с самим собой, черт тебя подери, не управиться. А еще от Парвусищи, купчика разжиревшего, ни гу-гу. Наобещал, подлец, в Берлине, с три короба, а в рыло тебе шиш. Дерьмо! А еще menage a trois! Герой-любовник с дырой в кармане. Тьфу ты! Глядишь не только дыра в кармане, без порток останешься. Знал, что врет самому себе, что не нищ он совсем, но оттого, что все идет не так, он, как и при встрече с Парвусом, нарочно изображал все в черном свете, чтобы себя посильней кольнуть и оттого еще больше разозлиться на весь белый, такой безразличный к нему свет. В такой момент все его планы представлялись ему вилами по воде писанными. Положеньице наше, прямо скажем, не из блестящих. От таких признаний, настроение лучше не становится . А тут еще, как назло порывы ветра, словно остервенев, норовили сдернуть котелок, и ему приходилось придерживать его рукой. Чертовы колеса выделывали на скользкой дороге замысловатые выкрутасы, и временами довольно крепко увязали в придорожной глине. И эта проклятая дорога и поглощенность углубленностью в свои думы, помешали ему во время увернуться от обгонявшей его сверкающей новехонькой голубизной и никелем роскошной "испано-суизы" и, не успев сообразить, что произошло, он оказался на дне придорожной канавы.
Вот вам! Как это, прикажите, объяснить? Еще скажи спасибо, что повезло, всего двумя-тремя пустячными царапинами отделался. Могло же все обернуться и по-другому. А что если бы...? Ведь на самою крохоту мог взять, подлец, в сторону и пиши, пропало. Годы каторжного труда, бессонные ночи, скитания и все кошке под хвост из-за какого-то архипаразита-белоручки с его архигнуснейшим автомобилем.
Его передергивало, не на шутку перепугавшись, он весь покрылся гадким липким потом, который, смешиваясь с дождем, струями тек по замызганному лицу. Смахивая его он провел рукой по лбу и под носом, оставляя грязные полосы, а платок куда-то запропастился. Вытерся рукавом и только еще больше размазал грязь по лицу. И словно, насмехаясь над ним, сбитый с его головы котелок, повиснув на ветке, поодаль раскачивался, как пугало огородное.
После этого не верь, что все мы ходим под господином Случаем. Опять он спас! А что еще? Не Бог же. На кой черт я Ему нужен? Если бы, скажем, я был на Боженькином месте, разве мне нужен был бы такой прохиндей, как я? Прибил бы подлеца, раз меня проклинает! И дело с концом! Случай всем командует, вот кто! Тихе, так ведь назвали греки эту дуру.
Было над, чем призадуматься. Мысли набегали гурьбой. Наскакивали одна на другую, расталкивали друг друга локтями как в толпе на ярмарке. Каждая новая выбегала вперед и требовала к себе внимания. Одна даже, воспользовавшись тем, что он свалился в грязь, подсунула ему случай. Ан, нет, шутить изволите, нас не проведешь, вот вам выкусите, господа философы, дутые! В какой угодно грязи изваляемся, от своего не отступим. Все разговорчики о случаях идеалистическая брехология. Для слизняков! Случайчики тут не причем. На все есть свои причины и закономерности, их только надо откопать, упрямо убеждал он себя, выкарабкиваясь из скользкой, прямо-таки стервозной, канавы и разглядывая искореженный велосипед. Что натворили мерзавцы! Глаза бы не смотрели. До того мерзко, ужасно, архиотвратительно. А еще только больше его растравляя, из машины вылезли к нему с сочувствиями и всякими там расшаркиваниями. Плевать он хотел на их сочувствия с высокой колокольни. Кипя от злости, сощурив глаза до того, что они превратились в две узкие щелки, он взял протянутую ему шофером в коричневой коже визитную карточку. "Виконт..." И тут уж он сорвался.
-Я подам в суд! -вне себя кричал он, размахивая руками.
Не только же в велосипеде было дело. Хотя новый влетит в копеечку. Острее, чем когда-либо, ощущал он сейчас свое бессилие. Не мог же расправиться с этим паразитом по-своему. Да не судом. Знаем мы их суд. Адвокатишки продажные из чего хочешь, вызволят. Мерде! Мерде! И еще раз мерде! Вздернуть бы этого сукиного сына, виконта, на самой вонючей веревке без излишней волокиты тут же на месте на ближайшем суку и крышка.
По телу его бежала мелкая дрожь. На лице застыло то мстительно-кровожадное выражение, которое выскальзывало наружу, когда он переставал следить за собой. Глаза его загорались огнем, который называли дьявольским. Но близкие к нему, обращая это в шутку, оправдывая его, объясняли огонь совсем иными причинами, намекая на ту шляпу с ярким, как язык пламени пером, зажегшим его огнем страсти, которая и проявляет себя таким образом.
Хорошо, что никого из знакомых рядом не оказалось. Вот была бы им потеха. Ульянова, слыхали, в грязи выволокли. Языки бы почесали, и позлорадствовали бы всласть. Им только дай повод. Друзья ведь, товарищи... До первого полицейского. Продадут за ни понюх табаку. Видали мы таких товарищей!
Представлял он в этот момент довольно -таки жалкое зрелище. Ботинки извожены, воротничок рубашки сполз на бок, а галстук, черт его подери, вылез из перепачканной жилетки и болтался как грязный бычий хвост. Он его сердито засунул на место. На пиджак с брюками и смотреть тошно. Одно расстройство... Глины налипло, как будто нарочно накидали, словно закопать собирались. Возись теперь с чисткой. Колено и локоть саднило, и от того злость вскипала еще сильней. Лицо его налилось кровью, скулы сжались, желваки заходили и брови насупились. Гнев не молодил его. Отнюдь. Теперь он выглядел настоящим стариком.
- Слышите, я в суд...- вопреки всему, что думал об их судах, вопил он вдогонку прорезающему серебряную сеть дождя автомобилю.
Ну, просто проклятие какое-то! Ведь всего только несколько дней назад, как украли велосипед из-под носа этой, старой дуры, консьержки, которая вместо того, чтобы заниматься своим делом и следить за тем, что ей оставляют на хранение, только сплетни разводит... Еще ведь и плати этой хрычовке! И сперли то, подумать только, у национальной библиотеки, в самом центре! Под самым носом у этих бездельников ажанов. До чего дошли! И это хваленная французская полиция! Хороша, черт бы ее подрал! Побольше бы заботы о собственности, которую из-под носа их тухлого полицейского носа стибрили, чем за нами слежки устраивать! А ведь как кичатся своими порядками. У нас, дескать, демократия, не то, что у вас, российских медведей! А стюрили велосипедик, и спросить не с кого! Вот и верь после этого их речам о правах и законах. Плюнуть только и растереть. Никакого, ни малейшего им доверия. Именно тех, кто кричит о демократии, больше всего и подозреваем! Эти, мерзавцы, заведут тебя и не вылезешь! Шваль парламентская! Архиидиоты и еще раз архииодиоты! Защитники собственности называется! Велосипед у человека уводят, а они и не чешутся. Теперь вот второй искорежили. С такими защитниками, как пить дать в два счета в трубу вылетишь. Без штанов останешься. Бить и еще раз бить их нещадно. И по шеям, и по шеям жирным ихним, и по их зажравшимся харям.
Он тряс кулаками вдогонку автомобилю. Поднимал их к небу и уже грозил и ему, будто и оно тоже было повинно в потере им велосипеда, и других его бедах. Ну, что, теперь прикажете делать... Опять придется новый покупать. Без велосипеда в Париже, в этом громадном и изрядно раскинутом городе- некуда. Он сдернул с колеса болтающуюся теперь бесполезную шину и в сердцах забросил ее в кусты. Ну, что будешь делать! Не везет. Ну, ни в чем! И с Инессой, с этими ее любовными мимолетностями, запутался, и партийные дела идут из рук вон плохо. Столько времени угробил на этих кретинов, высиживал на всех заседаниях, обалдевая от их безмозглого прямо - таки архипошлейшего фразерства, а толку что? Возишься, как нянька, со скопищем посредственностей. А других где взять? Посмотреть, кто крутится возле него... На кого не взглянешь- одни недоноски! Думать сами и то, паразиты, не научились, а суются к нему, тому, кто чуть собственный зад на этом не протер, с зазубренными цитатками. Мерзавцы отпетые! Жуют надоевшую жвачку. Карлуша, видите ли, на такой то странице изрек то-то, а “генерал Фридрих” на такой-то то-то и то-то. И мне все это слушать... Да как это выдержать! Лишь бездарнейшие филистеры, у которых вместо мозговых извилин деревянные ящички, где аккуратнейшим образом хранятся подобранные на все случаи цитатки, могут ими козырять. И еще нагло тыкать ими ему, который, все давненько продумал, все взвесил и им, этим олухам царя небесного, преподносит на блюдечке с золотой каемочкой. Нате, кушать подано, изволите только следовать предписаниям. За три недели издергали, бездари, все нервы, как сто тысяч чертей! Послать бы их всех подальше... Когда надо будет, свистнем. Прибегут, как миленькие.
Что мы их не знаем? Ха! Подлинная цена людской породы нам отлично известна. Не один день изучением этого вопроса занимаемся. Зубы можно сказать на этом деле съели. Народец - архибесхарактернейшая масса, телята, годятся лишь для одного. Чтобы вколотить их в послушный полк и использовать исключительно в своих целях, и ни под каким видом не выпускать их из-под своего надзора. Чуть дал поблажку и ты - полководец без армии. И плату им назначай соответственно оказанной опять же лично тебе услуге. Как медведю на ярмарке. Встал на задние лапки, пожалуйте, сахарку. Барыньку сплясали - вот вам еще сладенького в пасть. Только так мы и придем к победе мировой революции. Это вам не консьержки, которые дерут за хранение велосипеда, сколько им заблагорассудится и ты изволь плати, а тебе вместо велосипеда шиш собачий. Наскреб на другой и этот - в лепешку. Он с сожалением глянул на лежащий перед ним велосипед. Одни слезы и только.
Взвалив на плечи останки немало послужившего ему средства передвижения он брел под уже не по-весеннему, проказливо легкомысленно брызгавшемся, а теперь промозгло продиравшим до костей дождем. Выбирая куда поставить скользившие ноги, он в тоже время тщательно следил за тем, чтобы не исчезли и не забылись и опалившая его злость, и неуемная ненависть, и жажда мщения, с новой силой, вспыхнувшие в нем, когда его сшиб голубой автомобиль. Он сумел донести до дому все это, как доносят бокал с драгоценным напитком, осторожно, не расплескав ни капельки. Не остыл и к вечеру, когда небрежно, не поднимая глаз буркнув, что у него дела, и он не знает, когда вернется, прекрасно понимая, что Наде известно, куда он идет, отправился в соседний подъезд.
НОЧНЫЕ ТЕРЗАНИЯ
Была та особенная парижская ночь, когда отступают все шумы огромного города и когда в тишине начинают оживать голоса минувших эпох. Сложись жизнь Инессы иначе, и она, наверное, так и осталась бы в плену очарования этим чудесным городом, навеянного баюкавшими ее еще в детстве рассказами о нем, и, ей бы и ныне слышался в ночи стук подкатывавших к подъездам обветшалых дворцов карет. И из них в шляпах с плюмажем, в бархатных плащах, в батистовых жабо и кружевных воротничках, которые и она любила носить, выходили знакомые персонажи, которым позволено ожить вновь и погулять по когда-то им принадлежавшим улицам, пока не пробьет последний перед рассветом удар колокола. И тогда они должны исчезнуть.
Если унестись на волнах воображения, а за пристрастие к фантазированию, ее укоряли, когда она была еще девчонкой, то можно было бы поверить, что реальный Париж и есть тот, оживающий в воображении, а не тот, который возникает тогда, когда рассветные лучи начинают гнать с его улиц таинственную темень. Как это прекрасно жить в мире фантазии! Тогда даже и мимолетная связь представляется романтической.
С башни церкви Св. Петра донесся мерный перезвон. Сон не шел. Может оттого, что “ Старик” рядом без конца ворочался. Она повернула голову. Сейчас он лежал, вздернув вверх редкую бородку. В седом свете уже взошедшей луны лицо его походило на восковую маску покойника. Ей стало не по себе. По коже побежали мурашки. Она со страхом взирала на мертвые, будто приклеенные усы, неживые сложенные на груди желтые восковые руки. Вытянутое, с провалами на щеках изрядно постаревшее лицо.
С' est un grand vieillard! Едва перевалило за сорок и на тебе: “Старик”. Это не только его партийная кличка. Это так и есть. Она тихо вздохнула. А он опять придвинулся к ней, протянув руку к ее груди, он как-то неуверенно мял ее. Начинал напряженно сопеть, а затем рука его слабела, и он затихал. Так продолжалось несколько раз.
А он не знал, что делать. Сегодняшняя история с велосипедом не вылезала из головы. В самый неподходящий момент мелькала перед глазами голубая "испано-суиза" и рука его сама собой соскальзывала с груди Инессы и сжималась в кулак. Проклятущий виконт самым принаглейшим образом вмешивался в его интимную жизнь. В его жизнь! А рожу виконта накрывали, убил бы паразитов собственными руками, физиономии Савицкого, Дворецкого, и особенно мерзкая- усача Жоржа Сафарова. На что гож Жорж, буквально все воробьи вокруг чирикают. Любую же умастит своей шевелюрой, бабский угодник. А он, остолоп старый, сам же поручил ему сопровождать Инессу в Россию. Послал волка в овечье стадо. Волна ревности чуть было не сдернула его с постели.
Уткнувшись лицом в подушку, он чуть ли не грыз ее от гнева, а раздражая его еще сильнее, как назло, выползали какие -то мысли, обрывки разговоров, в которые он незаметно для себя вступал и вновь начинал возражать своим противникам, которые сразу же превращались во врагов, разнося в пух и прах их мещанский эклектицизм, софистику, филистерский реформизм, эмпириокритицизм, отзовизм, оппортунизм, лакейство перед буржуазией и т. д. и т. п. Не было предела их падению, которое неизбежно закончится в помойной яме ренегатства. Перечислением чужих грехов он мог заниматься до бесконечности.
Пожалуй, после шахмат, это было для него наиприятнейшим времяпрепровождением, всегда доставлявшим некоторое облегчение. Каждая брошенная им в адрес противника кличка была, как удар наотмашь. Эх, нет у него власти, перебил бы всю эту сволочь в два счета. И безо всяких там игр в присяжные с их архипошлейшим corpus juris romani . Позубрили мы и эту труху, не одни портки протерли, известно нам, господа хорошие, это ваше пустое фиглярство. Слезливая либеральная трепотня это! Проучить эту публичку так, чтобы ни о каком сопротивлении бы больше не смели и думать. Маниловщина это, ерундовина с морковиной. Властишки-то нет.
Радостней от сознания этого не становилось. Все же некоторый пар недовольства удалось выпустить, хотя при этом повылезали, кто их просил, и его прежние позиции по разным вопросам, и после этого не оставалось ничего другого как клясть уже самого себя и будто тот, прежний ничего общего с нынешним не имеет, и навешивать на себя прежнего различные клички. Настолько этим увлекся, что забыл, что набрасывается и готов надавать по мордасам, растерзать на мелкие клочки, хоть тогда и выступавшего под другими именами, но все ж - таки себя самого. Затянуться это могло надолго, позиции свои он менял частенько, если бы опять не впились, подкидывая в огонь пламя раздражения, в него своими сосущими клешнями рассуждения о свободной любви. К горлу подступило и он чуть не закричал: Нет, ни за что... Не может быть и речи об этом. Сколько раз можно повторять? Свободу в любви надо выкинуть из головы. Мещанско -интеллигентскому, крестьянскому браку без любви надо противопоставить пролетарский брак с любовью. Только так и не иначе! И как этого можно не понять? Начитались Чернышевского, младенцы. Во снах Веры Павловны задумали пожить, дурачье! Мое белье-твое белье. Моя трубка - твоя трубка. Моя жена - твоя жена. Развели комедию. На жену то ведь, однако, не польстился, подлец шевелюрный Жорж. А черт, как от зубной боли скрутило скулы.
Съехавшая подушка напомнила, где он находится. Эх, вот она судьба моя! Замкнут в треугольнике. Нет, в тысячу раз хуже. В четырехугольник влип! Архибестолковщина сплошная. Ей-ей, с такой нервотрепкой до мировой революции никак не дотянуть. Ей- ей! Сыграешь в ящик преждевременно.
Чтобы снять напряжение и наконец-то собраться с силами для того, за чем он сюда пожаловал, он постарался отвлечься. А как? В образовавшийся в мыслях пустое пространство тут же начинает заползать какая-нибудь дрянь. Если так продолжать, то, наверняка, рехнешься. Надо было немедленно сбросить с себя это идиотское наваждение и он, как к спасательному кругу, потянулся к лежащей радом Инессе. Рука нашла ее мягкую грудь и прикасаясь к ней, он пытался, как бы вобрать в себя тепло ее податливого, ждущего тела и тем вытеснить из себя все, что мешало наслаждению им. Придвигался вплотную, в надежде, что вот еще мгновение и придет, то единственное что так необходимо сейчас, казалось, что еще миг и можно будет изменить позицию, но все опять куда-то исчезало, и он обмякал, как шар, из которого выпустили воздух. Хорошо, что было темно, а то видно было бы, как он нестерпимо, неудержимо краснел, как покрывался противнейшим потом его крутой лоб и облысевший череп. От стыда он готов был провалиться сквозь кровать, вниз, в самые тартарары, в консьержку этой отвратительной бабищи мадам Бовье, которая всегда так ехидно подергивает своими тараканьими усиками и бородавками, когда он поднимается в квартиру Инессы.
О проклятье, что же должен делать уважающий себя мужчина в такой момент? Пусть кто-нибудь скажет ему... Что делать? Два шага вперед... Да что же это такое, в конце концов! Куда от этого деться! Может, еще скажут, вставай среди ночи и заводи дискуссии по постельному вопросу? Небось, франтик Савицкий или вот тот красавчик Жорж...
Он кусал пальцы. Переворачивался с боку на бок. Сплошной разброд и шатания. С этими шевелюрниками поди, такого не случается. Для них дамочки-все равно, что орешки щелкать. Им пальца в рот не клади. Мастаки на всякие ночные фигли-мигли. И тут... Этого только еще не хватало! Злорадно лыбясь вылезла отвратительная бульдожья рожа Парвуса. А рожа уже норовила в глотку вцепиться. И тут ему пришла в голову прямо -таки ужасающая мысль. Такой ведь и в самом деле вцепиться. Он же мой главный враг. У него ведь деньги. А у меня что? Шиш! Одни обещания. Возьмет и все, над чем я столько корпел, перекупит на корню. Встанешь поутру, а тебе в морду суют: “Все продано”. Какой-нибудь подлец вроде Парвусишки все и смухлевал. Пожалуйте бриться! Партийная братия, не смотри, что преданность изображают, насквозь же вижу, проститутки форменные... Кто больше даст, с тем и пойдут. Франки, рубли, фунты, марки - им все равно. Бордель, а не партия. А тогда я кто? Ответ сразу не нашелся, но что это меняло фактически? Сбегут паразиты, и плакала революция. И будешь портки протирать по заграницам до гроба. Вот вам, Владимир Ильич, и перспективочка.
На башне св. Петра опять мерно забил колокол. Словно молотом вколачивал часы в вечность. Удары эти валились на и, без того, раскаленным котлом гудящую голову, вызывая нестерпимый звон в ушах. Еще глубже зарывшись в подушку, он весь скрылся под одеялом. Только бы не слышать этого бьющего по мозгам трезвона. Уходит, безвозвратно утекает время, а он так ничего еще и не добился и все еще торчит в этой скверной дыре- гнусном Париже. Окаянный колокол надоедливо напоминал об этом бешено надоевшем проклятом городе, где все шло у него наперекосяк.
Инесса догадывалась о том, что происходило в его душе. Все это уже случалось и раньше. Если разобраться любовник он был никакой, одно расстройство. Иногда, правда, набрасывался на нее, как изголодавшийся зуав, начинал тискать, щипать ее и кусать. В нем тогда просыпался какой-то зверек, одновременно вредный, трусливый и хитрый. Куснет исподтишка и в подушку. Боится выказать, себя открыто. В такие то мгновения она, однако, узнавала его больше, чем за долгие часы разговоров, о пошлости брака без любви.
Он открывался ей, как будто высвечивал его направленный на него, как когда-то на актеров в маминой труппе, луч прожектора и тогда выступали неровно наложенные слои грима и плохо пригнанный парик. Женское чутье подсказывало ей, что очень привлекает его вот эта возможность снасильничать. Пожалуй, именно, сознание своей силы, того, что женщина подчинена ему и безропотно все сносит, а не обладание ею, приносило ему подлинное удовлетворение. Без этого обладание ею, никакого бы удовольствия ему не доставило. Его щипки, укусы отражали ту тщательно им скрываемую черту, которая и определяла его характер. Власть, над кем угодно, но только бы властвовать, заставить подчиниться своей воле и снасильничать- в этом он был весь. Пусть тайком, исподтишка, но проявить силу, которую ему открыто проявить и боязно, и опасно. Как школьный трусишка, который учителю на стул какую-нибудь гадость украдкой подложит, а потом за других прячется.
Опять вспомнилось, как прошлой осенью в Лонжюмо, когда она только начала свои лекции и еще даже не разобралась, что к чему, он пригласил ее в кафе и тут же затеял с какими-то эмигрантами жуткий спор, со скандалом, шумом, грохотом пивных кружек по столу. Чуть не до драки дошло. И тогда он бросил и ее, и своих оставшихся в меньшинстве товарищей, вскочил на велосипед и был таков. Разумеется, этому можно было подыскать сколько угодно всяких объяснений. Не хотел ввязываться, все равно бы это ничего не решило, берег себя для чего-то другого, более значительного, во что уверовал. Но со стороны это выглядело обыкновенной трусостью. Сам подстрекал к спору, а как до дела дошло -сбежал. Вообще, подстрекать он - мастер. Этих кавказцев с их главарем Кобой до того настропалил, что они теперь не только банки взорвать готовы, но и на любое преступление, не задумываясь, пойдут. А ему что? Сам Ульянов в стороне. Правда, теперь назвал себя Лениным, а почему? Так ведь и не ответил, чем-то та Лена ему не угодила.
Ей припомнились его детские фотографии, на которых он выглядел этаким златокудрым херувимчиком. Прелестное дитя. Шармант! Но разве все в детях предугадаешь? И ее дети на фотографиях выходят ангелочками. А кем вырастут? Не дай Бог, если неврастениками по примеру маман. Тетя говорила: Кому на роду, что написано так оно и будет, сколько не старайся. Стало быть, и ей на роду написано лежать в одной постели с ним. А деревенские бабы говорили проще: Любовь, зла- полюбишь и козла.
Где она это слыхала? Ах, да! В усадьбе мужниного дяди. В деревне с кошмарным названием. Не то Всего-Дище, не то Всего-Диче. Нарочно не придумаешь.
Она зябко передернула плечами и закуталась в одеяло.
Только русский мужик может жить в деревне с таким имечком.
Она скосила глаза на Ульянова... Он, в самом деле, похож на козла с этой, своей рыженькой бородкой. Ей стало смешно. И будь одна- расхохоталась бы. А тут еще вдруг вылезла морда Апулеевского азинуса, похождения которого, распаляли, бывало девичье воображение, когда она тайком от взрослых упрятывалась с запретной книгой под одеяло. Нет с азинусом его, разумеется, сравнить нельзя. Тот обладал известными достоинствами, которые помимо ее воли, отчетливо вставали перед ее глазами в натуральную и даже большую величину. Ей даже казалось, что она чувствует их, но столь превозносимые Апулеем достоинства, как нарочно, как и тот, что сопел рядом, в самый нужный момент отступали, проделывая с ней тоже, что и в девические годы, и от чего ее сейчас, как и тогда, бросало то в жар, то в холод. На душе становилось невыразимо томительно.
Инесса потянулась к тумбочке. Стакан был пуст. Вот и жажду тоже погасить нечем и в воображении сама собой возникала шевелюра Жоржа. Дыхание ее участилось, и грудь беспокойно заходила под одеялом. Нет, что не говори, любовь должна быть свободной. Связывать себя ни с кем нельзя. Перезвон колоколов напоминал о том, что время бежит. Юность мгновенна, молодость коротка -спешите любить, когда-то записала она в дневнике, почерпнутую у кого-то мудрость. Это тем более справедливо, когда приближаешься к сорока.
Инесса осторожно повернула голову. Спит ли он? В темноте поблескивали его широко раскрытые, устремленные в потолок глаза. Она тут же опустила веки притворившись спящей. Бог с ним. Не всем же дано быть мужчинами. А кем тогда? Неужели она и в самом деле верит тому, что он из себя изображает?
Ощутив опять на себе его ищущую руку, она знала, что, если соберется он с силами, то порыв его будет кратким. Затем, успокоившись и, чтобы скрыть свое смущение, он затеет один из своих длинных заумных разговоров, во время которых она понятливо ему поддакивала, а потом, помогая выйти из затруднения, напоминала о его занятости, после чего обрадованный подсказкой, будто только того и ждал, он вскакивал и начинал торопливо одеваться.
Привлекал ее “ Старик” не как любовник, а как некий необычный тип мужчины, каких она раньше не встречала. Рожденные ею от мужа дети были плодом, если не любви, то во всяком случае отнюдь не бесстрастных ночей. Ее связь со страдающим от туберкулеза Володей- маленьким, как теперь, чтобы отличить от своего нынешнего любовника, она называла его предшественника, при всей ее внешней романтичности постоянно напоминала ей о ее жертвенности, возвышала ее в ее собственных глазах, преисполняла благодарностью к прежнему любовнику и вызывала страстное влечение к нему. Если бы он не умер, она бы, наверное, в Париж и не приехала, и всей этой смешной истории с придуманной Стариком школой в Лонжюмо, ее преподаванием в ней и возникшей между ними связи тоже бы не было. Случай, как это уже не раз бывало в ее жизни, и на сей раз распорядился по-своему и толкнул ее к тому, к кому ее по легкомысленности и ветрености характера никогда не тянуло, с кем все выходило так невообразимо сложно. Да, еще непонятно почему.
С другими, такими, как красавчик Жорж, дело обстояло проще. К тем ее тянуло лишь одно, в чем она себе не признавалась, поскольку, как убеждала себя, революционерке не пристало проявлять животную сторону своей натуры. Одно дело сказать... Совладать с собой она была бессильна. Ее французский темперамент постоянно давал знать о себе. Она грешила, а потом замаливала свои грехи. Как примерная католичка, усмехалась она, укоряя себя. Давным-давно это было. Теперь же молитвы и посты в ее жизни заменила партийная работа. В нее она бросалась, как бросаются пристрастившиеся к пьянящему и гонящему все житейские заботы, дурману.
Сама не зная почему, она уверовала в Ульянова, в его речи, иногда мало, чем отличавшиеся от его ночного бреда, единственным слушателем которого ей не раз приходилось быть. Ее связь с ним была, как бы продолжением все той же партийной работы. Она будто выполняла еще одно задание. И тоже подпольно, опять иронизировала она над собой. Их связь тоже была как чемодан с двойным дном. Так по крайне мере ей казалось. А кто знает, может всем уже давно все известно и, наверно, шушукаются, перемигиваются у нее за спиной. Да, Бог с ними.
Теперь она себе напоминала Марию, -она еще ведь не забыла свою Библию,- однажды ответившую архангелу Гавриилу: Господи се, раба твоя. Место Господа в ее жизни, совсем незаметно даже для нее самой, занял этот мучающий ее и себя, чем-то терзающийся, ворочающийся, с трудом сдерживавший переполнявшие его сумасшедшую ненависть и злобу , вечно бурлившие в нем, как в подпрыгивающем на плите чайнике, из которого вот-вот выплеснется и обдаст всех и вся сжигающий кипяток.
Вот и еще одна ночь с ним, с этим не знающим, что с собой делать, изрядно постаревшим мужчиной, теперь более чем когда оправдывающим данную ему кличку “Старик”, который в избранной ей для себя жизни, как нужная карта в пасьянсе, занял свое место.
Как долга, как нескончаема эта ночь в скучном унылом Париже, который она когда-то так любила, но который ныне стал чужим и невыносимым из-за всех этих бесконечных эмигрантских дрязг, споров, ни к чему не ведущих и ничего не решающих, прилипчивой, как грязь, которую не смыть, вечной подозрительности, когда не знаешь, кто друг, а кто подосланный фараонами провокатор. С ума можно сойти от такой жизни. А тут еще дети. Тоска, безысходность. Ах, как хотелось бы вновь , как когда-то, беззаветно верить в Бога! Как легко было жить тогда, и как тяжко ныне.
Она встала, набросила шаль и стараясь не шуметь села у окна.
"Старик" спал, громко похрапывая. Ему снилась та же бездарно проигранная им на днях шахматная партия. Он вновь разыгрывал давешний эндшпиль, упрямо пытаясь, провести в ферзи пешку, которая, как ему доказывали, не проходная. Чихать ему было на доказательства этих оболтусов... Он то знал, что пешка, правда, еще не совсем ясно как, проходит в ферзи. Причем пешка, в которой он узнавал себя, оказывалась на коне и с бешеной скоростью врезалась в голубую "испано-суизу" кромсала ее, топтала копытами, и он сам соскакивал и тоже топтал, и топтал, пока от этого паскудного виконта вместе с его "суизой" и вылезших из нее шевлюрника Жоржа, и еще мазилы Дворецкого и, конечно же, франтика Савицкого не осталось одно сплошное кровавое пятно, в котором он страшно перемазался. Приходить в таком виде домой было неприлично. Со злостью сорвав повисший на кусте и до ужаса действовавший на нервы своей ехидной улыбкой котелок и, ударом по макушке нахлобучив его на уши, он принялся отираться. За этим занятием его и застал незаметно подкравшийся, словно обулся в мягкие ночные туфли, бледно лиловый рассвет.
Вскочив, будто всю ночь только и ждал этого момента, он ринулся к письменному столу, успев мимоходом заметить в трюмо, полоснувшего его оттуда свирепым взглядом сгорбившегося, в хмурых морщинах рыжего человечка в сиреневых подштанниках.
Едва присев на краешек стула он, пренебрегая неудобством позы, потирая друг о дружку мерзнущие голые ступни, принялся быстро, чуть ли не разрывая бумагу пером и брызгая фиолетовыми чернильными кляксами, строчить этому виконту вчерашнему, этому архимерзавцу, типу поганому, гневное письмо, в котором вмазал ему по первое число, как будто отхлестал по лощенной, отъевшейся физиономии, которую впрочем, рассмотреть не успел, да это и не обязательно, и без того известно, что она у виконтов и прочего титулованного сброда, должна быть лощеной и потому значит и отъевшейся.
Не меняя позы, откинув на плечи блестящую медь волос, Инесса по-прежнему сидела у раскрытого окна, откуда тянуло свежей прохладой раннего утра, забыв обо всем, и лишь наблюдая за тем, как под аккомпанемент все сильнее и сильнее звучащих колоколов, неторопливо ползет, по похожим в эти часы на морскую зыбь, черепичным крышам, вырывая их одну за другой из темноты, безразличный к тому, что произошло ночью, творящий жизнь новый день. Что нового он принесет ей? Скорее всего, какие-то партийные дела. Но как бы они ее не захватывали, одно, сколько от него не уходи, не исчезнет: Я обманывала мужа с его братом, теперь я обманываю жену с ее мужем. Утешаться остается лишь тем, что все мы , соединенные друг с другом в классическом "треугольнике", служим оправдывающему все великому делу. А будут ли тогда "треугольники"? Или с этим буржуазным пережитком будет покончено? По ее тонким красивым губам скользнула кривая улыбка.
Что- то обдумывая, верно даже забыв о ней, Старик поднял голову. Лицо его, как не раз бывало, превратилась в столь пугавшую ее маску. Если бы не слегка порозовевшие от возбуждения щеки, он походил бы на мертвеца. Глаз не видно. Они сомкнулись в чуть косые щелки, отчего он стал похож на китайского богдыхана на жестянке с чаем, который, как объяснил ей приказчик, был любимым сортом властителя Поднебесной империи. Император с косыми глазами. На Руси такие тоже бывали.
Разомкнув щелки глаз, Ленин пристально уставился на нее. Ей хотелось отвернуться, чтобы избавиться от тяжелого взгляда вдруг, ставших красными его глаз. Он пробормотал что-то невнятное, и из зрачков его при этом бенгальскими огнями брызнули синие искры. Ей казалось, что она чувствует их обжигающее прикосновение. Это продолжалось всего какое-то мгновение, и он опять уткнулся в письмо. Закончив его, он принялся одеваться. Облачаясь в брюки с подтяжками, он даже довольно мурлыкал и благодушно про себя отметил, что продралась штопка на носке, на это надо будет указать Наденьке, при этом он нисколько на нее за ее упущение не сердился. Пока же мы носочек сей, обманем, не обманешь не проедешь, и на другую ноженцию его натянем, дырка и останется ни с чем.
На лице его играла довольная ухмылка. Наконец то, удалось излить всю ночь, мучившую его злость, хотя бы в чернильных строчках. Натягивая еще не совсем просохшие от шлепанья по лужам ботинки, он раздумывал над тем, как подписаться. Поставить только имя... А что оно скажет виконту? Добавить присяжный поверенный и того хуже. Этих присяжных поверенных на пуды продают. Как собак не резанных вокруг. Хоть пруд ими пруди, этим поверенными, черт бы их подрал.
Проклятый мокрый ботинок все не поддавался. И он, натягивая его, застучал им по полу. Боже мой, что он делает, внизу же консьержка, пронеслось в голове у Инессы. Но он ничего не замечал, он был занят тем, что сейчас целиком занимал его мысли. Паразиту виконту надо показать, что и мы не лыком шиты. Он мельком, почти не поднимая головы, бросил взгляд на Инессу. Подобрав под себя ноги, сжавшись в комочек, она, придерживая у шеи укрывавшую выступающие из ночного шелка полуобнаженные плечи алую, в крупных цветах шаль с кистями, придававшую ей сходство с цыганкой, свободной рукой нервно перебирала по подоконнику, будто играла на рояле своими длинными упругими пальцами с гибкими бугорками костяшек. Полу обвернув к нему бледное лицо, вопросительно устремив на него темно-зеленые глаза, она видимо ждала, от него каких-то важных для нее слов и он действительно хотел ей что-то сказать. Но тут его осенило. Он вспомнил, что и у него есть нечто, что он может противопоставить этому виконту, что позволяет ему разговаривать, а главное чувствовать себя с ним на равных. Подскакав к столу в одной обутой ноге, он решительно вывел: W. Ulianoff,
И мгновение, поколебавшись, добавил: Gentilhomme russe.