Утро туманное сб. Господин из Вашингтона НЙ

Первый русский ресторан в Париже, носивший имя "Шато Коказиен", открылся на улице Пигаль в 1922 году. Как раз тогда Борис сумел чуть ли не последним пароходом выбраться из оставляемого врангелевской армией Крыма. Спустя два года через Бухарест, Софию и Прагу, он, наконец, добрался до Парижа. В растерянности стоял он на площади перед Лионским вокзалом, решая куда направиться. Одно дело прибыть в Париж солистом императорского театра, а другое- вот как он сейчас, почти нищим..
—Борис! Вот те и раз! Сколько лет! — вдруг окликнули его из подъехавшего такси. Через мгновение он очутился в крепких объятиях Вики Чуднова.
—Смотри -ка! Ты с  поезда и я тут. Как будто знал! Ну, давай-давай, — подмигивая, дружески похлопывал его по плечу бывший лихой кавалерист, ходивший в атаку с зычным криком "давай-давай ребята!" и из-за этой присказки прозванный "полковником давай-давай". От этого знакомого "давай-давай" на душе у Бориса стало теплее. Не успел и шагу ступить, а уже приятеля встретил. Найдутся и остальные.
—Как видите, милорд, мы нынче пришпориваем железную кобылку,—раскрывая дверцу машины нарочито кланяясь пояснял ему " Давай-давай". — Ты, брат, не тушуйся. Все будет в порядке, коли ноги из Совдепии унес. Пусть загибаются тем без нас. А мы еще поживем, Борька.- Давай-давай-весело шумел бывший полковник, обгоняя другие авто. -Поживем. Если родина без нас обойдется, то и хрен с ней- Не тужи! Выкрутимся! Давай-давай, ребята! - теперь уж подбадривая не только его, но и себя покрикивал Вик, лавируя по парижским улицам.
 Они подкатили к "Шато". "Давай-давай" пригласил Бориса войти.. В зале было темно, лишь в глубине, где кто-то наигрывал на рояле, светил огонек.
— Есть кто тут живой?—позвал бывший кавалерист. Из боковой двери вышел хозяин. —Смотри кого я привел. Солист императорского Мариинского театра Борис Кречковский собственной персоной!   Voila!
— Батюшки-Светы! Не может быть! — раздалось оттуда, где играли на рояле. — Ни за что не поверю!— бежал к нему его старый питерский приятель композитор Стравинский. — Сижу тут, бренчу от нечего делать и вот...В самом деле Борька! Борька, друг, ты ли? — невысокий импозантный композитор вскидывал руки и то подскакивал к нему, то отступал назад, будто все еще не веря своим глазам.— Так дело не пойдет! Павлуша и Сандро мне не простят, если я сейчас же им не протелефоню.
  Пока накрывали на стол подоспел и выступавший здесь Петрович со своим хором.
—Привел опять Господь свидеться, Борюшка,— обнимал его старый цыган.— Ну, теперь все будет хорошо,— он довольно поглаживал длинную седую бороду и гремел всевозможными медалями, прицепленными к бархатному жилету.— Вон сколько у тебя друзей. Не выдадут!
 И цыгане грянули "Чарочку". Вот приехал к нам наш славный Борис Кириллыч, дорогой! Пей до дна, соколик! Пей до дна, свет наш ты ненаглядный!
 Все как в былые времена. Стол их обрастал, как снежный ком, подсаживались все новые и новые знакомые, и компания шумела, как в былые питерские времена. Только денег тех не было.
— Все возвращается на круги своя, — говорил ему Игорь.
—Да, да! — соглашался Борис —А помнишь как мы с тобой сюда вместе прикатили? Постой-ка, постой-ка... Ведь это было...
— Да ровно десять лет назад —перебил его Стравинский.
— Дягилев тогда еще привез нас вместе с твоим "Соловьем". Подумать только! Десять лет, а будто вчера и ты все такой же...— оглядывая приятеля восклицал Борис, у которого голова шла кругом от всего того, что случилось с ним с тех пор, как он ступил на парижскую землю.-Элегантен-то как!
—Ты у нас провинциал, — подтолкнув его бросил "Давай-давай"!—Не знаешь ничего. Игоша наш целит метко. Кто у него "пассия", а?
Борис вопросительно посмотрел на Стравинского. Видно было, что ему это доставляет удовольствие.
— С Коко, мы шашни крутим,— объяснял Вик.— Не знаешь кто такая Коко? Да как же ты живешь на земле! Постой, постой, в таком случае надо пригубить. Пригубить надо, ваше степенство. Иначе не поймешь! Ну, "давай-давай" ребятушки!- Вик еще выпил водки.-Коко, брат, нынешняя законодательница мод! Наполеон в юбке! Намерена завоевать мир при помощи шляп и бюстгальтеров. Вот кто такая Коко! Нам бы такого Наполеона, хоть и в юбке! На большевичков бы ее, может тогда бы все и по-другому обернулось, а? Ха-ха! - он опять наполнил рюмку.-Ну, да ладно давай-давай, ребятушки. С таксомотором на сегодня баста!
 Конечно, Бориса никуда  не отпустили и в тот же вечер он пел здесь. Так "Шато" стало для него тем же, чем желанная гавань для претерпевшего жесткие бури чудом уцелевшего суденышка.
В то время во Франции, как считали, проживало от двухсот до трехсот тысяч русских, а в Париже их было не то шестьдесят, не то восемьдесят тысяч. Вроде бы и не так уж много для полутора миллионного города, но вот почти все таксисты были русскими. Целые кварталы в пятнадцатом "аррондисмане" были заняты ими. Да и в аристократическом богатом восьмом их было немало.
 В общем, русской публики хватало, и каждый вечер зал не вмещал всех, для кого вернувшийся к ним из прошлого голос знаменитого певца подтверждал, что все, что хранилось, как самое дорогое в их памяти, та ушедшая навсегда Россия, все-таки не была сном. А когда он своим мягким баритоном начинал "Утро туманное, утро седое..." воцарялась такая тишина, что, казалось, можно было бы услышать перестук терзаемых горечью утраты сердец.
 Вскоре повсюду только и было разговоров, что о знаменитом солисте императорского Мариинского театра Борисе Кречковском, ныне поющем в Париже. И он почувствовал себя дома и, если бы не Эйфелева башня за окном, то можно было подумать, что ничто не изменилось и он по-прежнему или в Петербурге или Москве.
После одного из выступлений к нему забежал возбужденный Вик и, захлебываясь от восторга, прокричал, что сейчас к нему придет сам Церетели!
-Понимаешь, тот самый, который Церетели, Базиль и Зом... Давай-давай, Борька!
 Действительно через несколько минут за кулисы вкатился темпераментно жестикулируя смуглый господин и по-восточному витиевато сказал, что антреприза "Цервоз" в его, Церетели, лице, почтет за честь, если  неповторимый г-н Кречковский примет приглашение и украсит собой ресторан "Казанова".
-Что я говорил?- кричал  бывший полковник, когда Церетели ушел.- Не пропадешь, брат! Вперед на всех парусах, давай-давай!-возбужденно потирая руки, шумел Вик.
В "Казанову" у подножья Монмартра, съезжался весь тот Париж, о котором писали в светские хрониках. Все посещавшие город знаменитости непременно бывали тут. Американцы, для которых тогда все было баснословно дешево, валили толпами. Цена доллара порой доходила до пятидесяти франков и заокеанские гости их тратили не считая. Дать официантам в голубых казакинах с золотыми галунами из бывших гвардейских офицеров на чай меньше пятисот-тысячи франков было неприлично. В таком фешенебельном месте артист оказывался не только на виду у всего парижского света, но и входил в него. Быть знакомым, приглашать к себе выступавших в "Казанове" считалось особым шиком.
 В один из вечеров большой стол в ближнем к сцене углу заняли дамы и мужчины в несколько старомодных, но весьма изысканных туалетах. Среди них обращал на себя внимание общительный молодой блондин в безупречно сидящем на нем фраке, видимо очень богатый потому, что он сразу же послал оркестру несколько бутылок дорогого шампанского. Когда дирижер, держа в руках скрипку, подошел поблагодарить его, тот ему сказал, что слышал пластинку одного певца, имени которого не запомнил и напел ему мелодию. Оркестр заиграл " Утро туманное..."
- Вот ваш певец,- указал гостю на Бориса скрипач.
- Какая встреча!— восклнул блондин.
 Когда он ушел, Борису передали конверт с чеком на довольно большую сумму.
- От кого это? - спросил он дирижера.
- Как? Ты не знаешь?- удивился тот.- Это же принц Уэльский.
Опять пришла известность. Пусть не на оперной сцене, но все же... Теперь, когда все рухнуло, когда вся Россия вдруг села на мель, как огромный потерпевший крушение корабль следовало радоваться и этому. "Надо было жить и не надо вспоминать",- пел Борис в бывшем ныне у всех на устах романсе.
 Да и все вокруг уговаривало, убеждало, звало последовать совету романса и, забыв о реальной жизни,  жить в иной, созданной блеском балов и премьер, роскошью туалетов, шиком дорогих ночных клубов, накаленной джазом и чарльстоном шикарных дансингов и возбуждающей сумраком подвальных кафе-шантанов, риском гоночных автомобилей, кружащей шампанским, горьким абсентом, сладостным дурманом морфия и кокаина. Жизнь, не знавших, чтобы еще придумать, чтобы еще такое выкинуть, счастливых, что пережили страшную войну, рвавшихся наверстать упущенное время, любителей развлечений, полыхала, как зажженная с обоих концов свеча.
 Та эпоха носила многие имена. Одно из них ей дала выставка художников в галерее Пьер, на которую Борису прислала приглашение его старая приятельница балерина дягилевской труппы Ольга Хохлова, ставшая женой Пабло Пикассо. Это была выставка сюрреалистов. Все тогда были кто больше, кто меньше сюрреалистами. Но Париж потому и Париж, потому и манит он к себе, что живет не только в реальном мире.
Как вынужденная скромничать красавица, после четырех лет военных лишений город вновь засверкал былым блеском. Жизнь опять вошла в нормальное русло.
 Словно вспомнив о старой, навеянной довоенными дягилевскими "русскими сезонами" любви Париж опять увлекся всем русским. Блистал именами Тумановой, Рябушинской, Бароновой, Мясина, балетом Дягилева. Много писали о восходящей звезде Ирине Светловой, воспитаннице Матильды Кшесинской.
 Русские рестораны появлялись один за другим, как грибы после хорошего летнего дождя где-нибудь в сосновом бору под Сестрорецком. Очаровательные, потерпевшие жизненное крушение русские княгини и графини стали манекенщицами для завоевывавшей мир своими моделями "а ля рюс" Коко Шанель.
Роман ее с Игошей закончился, но теперь ей вскружил голову великий князь Дмитрий Павлович, которого,-это ни от кого не было секретом,-уступила ей другая великосветская львица Марта Давелли, уставшая от непомерных расходов своего молодого любовника.
 В свете поговаривали, что молодой красавец, некогда принимавший участие в убийстве Распутина и явился причиной "русской болезни" мадам Шанель. Так это или не так, а воздух на берегах Сены, наполнился, потом распространившимся по всему миру, ароматом знаменитых, носящих имя "Шанель" духов, рецепт которых составил сын парфюмера российского двора.
 Модными стали дамские туалеты с блузами а ля мужик, ни один вечер не считался законченным, без поездки к "русским" с непременной лезгинкой, цыганским хором, танцами в компании князей, как фальшивых, так и настоящих, ставших платными "жиголо", которым сходившие по ним с ума богатые американки дарили баснословные суммы.
Рослый с широкими плечами атлета, с открытым выразительным лицом, величественный в небрежно накинутой, красиво спадавшей бархатной пелерине Борис пользовался огромным успехом у женщин. Его охотно принимали в самых известных домах. От приглашений не было отбоя. На яхте газетного короля Херста он плавал по Средиземному морю, другой король- нефтяной- Леон Манташев не жалел денег только бы заполучить его на один из своих, поражавших даже Париж вечеров.
- На моей памяти Париж удивлялся всего лишь трижды, - говорил Борису художник Ван-Донген. -Когда привезли японские лаки, картины Врубеля и на банкетах Манташова. Этого даже воображение фламандца, боготворящего пищу передать не в силах!
   На банкете у Манташова, где можно было встретить всех, к Борису с раскрытыми объятиями бросился Иван Мозжухин.
- Как же ты до сих пор себя в фильмах-то не попробовал, - искренне удивлялся знаменитый киноартист. - Не годится. Вот что, валяй со мной в Ниццу. Весело проведем время и в кино снимешься. На века, так сказать, личность запечатлеешь.
- Пожалуй,- охотно согласился Борис.
 В перерыве между съемками к Борису подошел невысокий плотный человек в чалме и спросил: Не узнаете?
   Разглядеть подлинные черты под толстым слоем грима было немудрено.
- Генерал Шкуро,- представился "араб".
  И тут же вспомнилось. Крым, отступающая армия. И где-то проходит его концерт. Тогда он еще не знал, что это будет последний концерт на российской земле. И вот выступление окончено, и его приглашают к столу его превосходительства генерала Шкуро.
- Много воды утекло с тех пор,- сказал Борис.
- Да, дорогой мой, судьба есть судьба,- хмуро ответил Шкуро.
 Раздался сигнал. Генерал, несмотря на свою грузность, легко вскочил на коня.
-Кто-то выигрывает и из статистов переходит в генералы, а кто-то наоборот. Вас это к счастью не касается. Вам на судьбу жаловаться нечего, - и Шкуро пришпорил коня.
 И в самом деле пожаловаться Борису вроде было не на что, а все-таки нет да нет и сожмет тоской сердце и мелькнет в памяти золото лож и блеск хрустальных люстр, голубой с золотом бархат тяжелого занавеса,  заливистая перекличка, несущаяся из оркестровой ямы - вся та волнующая атмосфера, которая царит за кулисами перед началом спектакля. Об этом оставалось только вздыхать.
 Начало 30-х годов застало Кречковского в перенявшей славу "Казановы" недавно открытой на рю де Льеж "Шахеразаде". Успех не покидал его. По-прежнему, едва он начинал свое коронное "Утро туманное..." залом овладевала все та же мертвая тишина, когда музыка- только фон, аккомпанемент чувствам и мыслям, когда пролетают пред глазами годы, когда с ним расстаются навсегда и прощаются со всем, что было, что робко тает, как туманная дымка прохладным утром на далекой родине, уплывавшей все дальше и дальше, как готовый кануть за горизонт корабль.
     Наступила еще одна, как всегда, окутанная таинственным очарованием, ранняя парижская весна и Ирина Светлова в тот вечер пришла в "Шахеразаду" с большим букетом фиалок, только что преподнесенных ей композитором Стравинским, в балетах которого она блистательно танцевала вовремя недавних американских гастролей. Дышащий свежестью нежно-лиловый букет с крупными, как слезы, каплями влаги лежал на столике перед ней, привнося с собой все, что только весна способна всколыхнуть в душе человека.
    Борис приветливо кивнул в сторону столика, занятого большой компанией, в которой были Стравинский, Вик и старый его знакомый князь Феликс Юсупов, а взгляд его как луч софита, выхватил из полумрака матовое, похожее на венецианскую маску лицо с короткой блестящей, как лакированная японская шкатулка, прической со спадавшей на лоб прямой челкой и повернутыми по моде вперед полумесяцем локонами.
 Почему вдруг в многоликой толпе пересекаются два взора, почему из тысяч две находят друг друга? Или витает где-то предназначенная для них любовь и лишь ждет, когда пробьет ее час?
 При первых звуках его голоса перед Ириной возникла вздыбившаяся горбинками льда, что было верным признаком близкой весны Нева, и они с бабушкой солнечным морозным полднем, укутанные в шубы. входят в ласковое тепло театра. Ее вновь охватило то же свойственное расцветающей юности восторженное чувство, что и тогда, когда она, которой только что исполнилось одиннадцать, впервые услыхала его.
 Она поднесла фиалки к лицу устремив на сцену широко раскрытые чего-то ждущие, как у детей в предвкушении подарка, глаза. Борису они напомнили пробужденные прозрачной утренней росой фиолетовые лилии. И его "Утро туманное..." летело к ним, к этим лилиям. "Нивы печальные, снегом покрытые..." Да, да вот такие манящие глаза-фиалки и пробиваются из-под снега и зовут к жизни, жить, жить, жить- Их, только их, он и ждал всю свою жизнь.
 Эта изящная, похожая на подростка женщина каким-то чудом оказавшаяся в "Шахеразаде" представлялась ему прекрасной, еще не рассказанной сказкой из "Тысячи и одной ночи". Она была так прелестна юна и если, как и остальные, кто внимал ему, она тоже сожалела об утратах, то лежавшая перед ней едва начатая жизнь своими обещаниями и надеждами искупала горечь утраченного.
 Наступают такие минуты, когда женщина, пренебрегая советами постоянно опекающего ее няньки-разума, полностью отдается велению чувств. Но так и должно быть. Она создана для этого. Это ее роль в жизни. Иначе она бы не была женщиной.
 Борис кончил петь и Ирина сама не сознавая того, что делает, подошла к сцене и, грациозно с поклоном присев, подняла бледное лицо с полураскрытыми нежно-розовыми губами и смотря прямо ему в глаза протянула букет. Его красивые, с длинными пальцами, точно выточенные из мрамора, руки приняли его, как драгоценный сосуд, который боятся, что он вот-вот выскользнет и разобьется и тогда от прекрасного останутся никому ненужные осколки. Она все еще не отводила больших, как два лучистых аметиста, ждущих глаз. Сделав шаг, Борис мягко приподнял тонкую хрупкую фигурку и крепко поцеловал прильнувшие к нему влажные губы.
-Горько!—закричал вскочив на ноги Вик. -Давай-давай, ребятушки,- зычно, словно зовя в атаку, командовал бывший кавалерист. - Ну-ка! Горько!
 Крик покрыли аплодисменты. А возгласы Вика оказались пророческими.
 Вовремя свадьбы неожиданно налетел дождь. Проказливый, как дерзкий парижский гамен, посыпавший все вокруг серебряным конфетти. Но разве на него можно было обижаться? Конфетти к счастью, так и полагается на свадьбах.
Потихоньку выбравшись из-за стола они спрятались под старым вязом. Смягченные расстоянием доносились звуки оркестра, смех и голоса гостей. Прозрачные нити пронзали увядавшую листву Булонского леса и Ирина, прильнув к нему прошептала: Вся жизнь в тебе, тебе одном. Только ты...
 В ответ он негромко запел "Утро туманное..." и пропел так, как она никогда прежде не слыхала и понимала, что никогда наверное больше не услышит. Это было объяснение в любви, это была клятва не расставаться никогда.
Их просторная, сверкавшая блеском хрустальных люстр квартира на верхнем этаже в облицованном серым гранитом, с ветвистыми платанами под окнами доме 5  на рю Шайо, напротив дворца Галлиера, обставлена была с тонким вкусом. Светлая, мягко изогнутая с бронзовым орнаментом мебель Биго, гобелены д'Обюссона напоминали о той после наполеоновской эпохе, когда уставшая от воин человеческая душа искала отдохновения от помпезности грандиозных залов империи в интимности уютных гостиных и будуаров.
 В то же время ласкавшая взор успокаивающая мягкость тонов, рояль цвета слоновой кости повествовали и о характере выбравших все эти чудесные вещи, о чувстве прекрасного их владельцев, о их жизнерадостности.  К тому же Ирина была хлебосольной и умела принять и развлечь гостей, недостатка в которых никогда не было. Оказалось, что девочкой, прочитав книгу какого-то английского мага, она увлеклась фокусами и достигла в этом искусстве незаурядных успехов.
- Сегодня уж, голубушка моя, у вас ничего не выйдет,- уверял ее некогда сумевший обмануть Распутина и завлечь его к себе во дворец, где тот был и убит, Феликс Юсупов, а в конце вечера она ему возвращала его дорогой портсигар.
- Как это у вас... В толк не возьму-...-дивился князь, пытливо изучая ее тонкие нежные руки.
- Сама не знаю,- отвечала хозяйка, на губах которой играла загадочная, джиокондовская, как говорил Борис, улыбка.
 Лето они проводили в тургеневском Буживалле. Дом был белый с мезонином и садом. В свободные от выступлений вечера на террасе, откуда открывался чудесный вид,  на белых плетеных креслах рассаживались нарядные гости и на большом овальном столе накрывали чай с неизменным самоваром, который, когда он был вынесен впервые, вызвал всеобщий восторг своими блестящими красномедными пузатыми боками.
-Редкость! — похвалялся Борис, - Вы вот посмотрите на надпись,- он указывал на пьедестал, где замысловатой вязью было начертано " И. Пушков и В. Данилов". - Знаменитых мастеров творение! Как его только в Марэ занесло?
- Как всех нас,- отозвался казавшейся еще грузнее, чем всегда в болтавшемся на нем белом полотняном костюме, профессор истории Терентьев.- Вещи, как люди и их наше времечко раскидало по свету.
 - Валялся бедняга неприкаянный. А он ведь каков! Красавец! Еще поживет с нами! - будто к живому существу обращался к самовару Борис, гордясь своей находкой.
—Самовары... Чаевничанье... От этого ностальгия это все расцветает, — притворно хмурясь, бубнил Стравинский, в своем высоком белоснежном воротничке с синей "бабочкой" и круглых очках похожий на нахохлившегося филина. — Да куда от вас денешься... Прошу еще, да покрепче, - протягивал он Ирине стакан в серебряном подстаканнике.
—Ну, вот вы уж и от чая ностальгией заражаетесь, —рассмеялась Ирина, наполняя стакан и при этом обнажая изящные руки, красоту которых подчеркивало тонкое бледно-голубое кружево ее наряда.
— А я вот третий стаканчик откушеваю и ничего, — сказал профессор.
— Вы купцы народ крепкий... Наследственное это у вас,- ответил Стравинский.
-Что верно, то верно.- добродушно согласился профессор.-Любили у нас дома чайком побаловаться. Сызмальства к тому привычен. А вам мой совет. Будьте осторожны. С чая, почетнейший Игорь Федорович, оно и начинается. Заразитесь упомянутой вами болезнью и потом уж спасения нет, - покачал головой профессор Терентьев.-Так как мы, русские, той болезнью болеем никто не болеет.
-Так ведь и никто, кроме нас, свою страну матушкой не называет!— воскликнул Борис, вставая из-за стола. -Разве англичанин скажет мать Англия? Руль Британия, вот что он скажет, а у француза  belle France!   И в этом, прежде всего, звучит восхищение. Вот, мол, какая у меня страна! Красавица!
-Этого не отнять,- вглядываясь вдаль мягко произнесла затянутая в длинное светло-бежевое атласное платье грациозная Кшесинская, все еще в  шестьдесят с лишним лет блиставшая на сцене .
-С этим никто не спорит,- ответил Борис, расхаживая по террасе. -Но лишь мы принимаем свою страну, как мать. Россия-матушка!
-С Москвой Белокаменной. Хлебосольная она у нас, румяная, как ласковая боярыня. Любого заворожит Москва наша- - певуче по-московски акая проговорила некогда гремевшая по России исполнительница русских народных песен Плевицкая.
 Черные глаза ее вспыхнули, как будто зажгли в них огоньки, и красивое, несмотря на широкие скулы, большой рот и вздернутые ноздри, молодое лицо обрамленное густыми черными волосами разгладила мягкая улыбка.
 Каким-то странным, неповторимым жестом, заломив пальцы, она вытянула вниз руки, а затем, сцепив кисти нежно, как детей, прижала их к груди.
-А мне вот чаек и нипочем запальчиво будто кто-то с ним спорил, выкрикнул порывистый художник Птахин. - Природа другое дело. Вот смотрю я на здешние красоты, а самого тянет на бережок какой-нибудь речушки с таким, знаете ли, имечком вроде Старица или Пажа. Выйдешь туда после охоты по полям, окунешь разгоряченное лицо в студеную водицу... Эх, да что говорить....- он нервно взлохматил похожую на копну спелой рожи шевелюру. - А наши соловьи...
Он посмотрел на Стравинского, словно ища поддержки у него, давшего одному из своих творений имя "Соловей". Пригнув голову к плечу, тот молчал, будто прислушивался к чему-то.
-Бывало, слушаешь, как иной в ольховнике спрячется и оттуда наяривает... Сперва у него идет такой, знаете ли, почин что ли. Осторожно, эдак исподволь заводит. Будто голос пробует.. А потом как задаст- Рассыплется. хрустальным горошком, прошумит легоньким громком. Тук-тук-тук! Застрекочет кузнечиком и да как взовьется, да как взовьется, родимый, колокольчиком и тогда уж все. Лежишь в траве и думаешь ничего тебе больше не надо. Эх,  кабы  в константиновские леса сейчас, на Оку!
- Соловей-соловей пташечка, - остановившись перед террасой по-строевому затянул и тут же оборвал себя муж Плевицкой генерал Скоблин. - Каждый под родиной понимает свое,- отрывисто бросил он.
- А, по-моему, только мы русские и болеем ностальгией, - заметил. Юсупов, не спеша, отхлебывая чай из тонкой фарфоровой чашки. - И если уж болеем, то это как запой! И тогда уж чайком не отделаешься.
  Все дружно рассмеялись.
-Несправедливо вы на нас нападаете. Или русскому прощается своего шпынять?- вступился за своих профессор.-Что поделаешь мы с вами, любезный князь, такие. Тоскуем по России-матушке, потому что любовь у нас к ней это... это как религиозная вера, да проститься мне такое сравнение.
- Любим-то любим, а у нас все с надрывом, - задумчиво проговорила сидевшая на широком диване у края террасы Плевицкая, теребя широкое в крупных ярких цветах платье выразительными пальцами, которые, казалось, жили своей жизнью. Разговаривали, смеялись, горевали. - Как наш мужик.... Плачет, плачет, да вдруг хвать шапкой оземь и в пляс. У нас от веселья да к слезам близехонек мосточек.
 И она, негромко, как только она одна умела, задушевно пропела:
 Она плакала-рыдала, цветочки на свадьбушку себе собирала...
-Несравненная вы наша Надюшенька, - утирая глаза платком и подходя к певице сказал Терентьев.- Позвольте вашу ручку!
 Голоса людей смолкли и тогда стал слышен голос природы. Она заливалась, пела, свистела трелями певшего в свое удовольствие дрозда.
-С'est une grive,- тихо молвила Ирина. - Как это по-русски, милый,? - она подошла к Борису, присевшему на ступеньку, ведущую в сад .
-Дрозд, - ответил он.
 Больше никто не проронил ни слова., думая о своем. Перед тонким, точно это портрет Аргунова, лицом Матильды Кшесинской мерно, как крылья диковинной бабочки, взлетал тонкий веер, некогда принадлежавший мадам де Ментенон. фаворитке Людовика Х!У. За ней по-гвардейски высился, время от времени поглаживавший густые темно-русые усы, ее муж двоюродный брат Николая 11-го Андрей  Владимирович, о котором говорили, что он последний великий князь, покинувший Россию.
 Целиком обратилась во внимание красавица Стефа, точно экзотическая птица на жердочке, примостившаяся, подле своего очередного поклонника, богатого американца, надумавшего стать поэтом, сына давно эмигрировавших в Аргентину русских евреев.
 Расставив тяжелые ноги, и, оперевшись в колени руками, замер в кресле Терентьев, сейчас больше, чем когда-либо в своем белом летнем костюме напоминавший какой-то чеховский персонаж.
 Сосредоточенно протирал белоснежным платком очки Стравинский, подперев кулачком щеку, превратившись в простую русскую бабу, пригорюнилась Надя Плевицкая, устремив глаза в потолок пускал круги сизого дыма генерал Скоблин.  Нервно теребил короткую бородку Птахин.  Казался внешне невозмутимым скрестивший руки на груди Феликс Юсупов. Молча внимали пению птицы и другие гости.
 Как остановленный кадр немого кино, как замерший клочок времени, навсегда осталась в памяти Бориса эта картина.
А дрозд, как завзятый артист, почувствовавший публику и вдохновленный ее вниманием заливался что есть силы и вдруг, словно достигнув установленного для себя предела, смолк.
-Что вся наша музыка в сравнении с ними, этими пичужками! Мы уйдем, а они будут петь, и петь. Вечно!-нарушил молчание Стравинский.
- А все-таки наши соловьи лучше,-не унимался упрямый Птахин.
  Ирине нравился дрозд. Соловьев она никогда не слышала. Они были в том детстве, которое давно стерлось из памяти.
 Ей еще не было тридцати. Слава ее росла и, хотя для балерины время летит быстро, так остро, как заканчивавший пятый десяток Борис, бега лет она еще не чувствовала. Может именно потому, что он гнал от себя думы об этом, время упорно напоминало о себе. Прибавлялось седины в львиной гриве, хотя он старательно покрывал волосы специальным составом. Проступали, словно выйдя из-за кулис, дотоле незаметные морщинки. А ведь силы его отнюдь не исчерпаны. Висевшая перед ним афиша о его выступлениях с русской оперой в театре на Елисейских полях, -лишний раз напомнила об этом. Но недавний успех только всколыхнул давно минувшее.
 Нынешнее казалось ему эфемерным, случайным, и только былое, чем дальше он отходил от него, представлялось настоящим, устойчивым, как скала.  Накатывавшиеся на него в поседение дни прошлое затягивало к себе все сильнее и сильнее. Опять и опять, словно все было только вечера, возникали, уже начавшие было тускнеть в памяти, и золото тех знакомых лож, и блеск тех хрустальных люстр, и тот голубой бархат тяжелого занавеса. Он забывал, что таланту совсем не обязательно, нечто грандиозное, чтобы проявить себя, что он являет себя в малом. Да, всегда ли удается совладать с собой. Попробуй, загони назад разбушевавшиеся воспоминания. Ведь вот, пока опять завоевывал себе имя, было не до них. А все наладилось и они тут, как тут . Словно только и ждали, чтобы  вцепиться в него. Он закончил бритье и заторопился. Игорь ждал его в ресторане "Петроград", напротив русской церкви на рю Дарю.
Стравинский сидел, уставившись в блюдо собственного изобретения, состоявшего из сырой картошки, помидор и лимона, политых маслом. По его утверждению это способствовало бодрости духа, хотя сегодня глядя на него  сказать этого было нельзя.
-Слыхал? -спросил он вместо приветствия.-Блудный сын поселился напротив Художественного театра..
      Он криво улыбнулся. Возвращения Прокофьева он не одобрял. Оба замолчали, видимо, думая об одном и том же.
- К этой сволочи ни живым, ни мертвым, - повторил Стравинский слова Шаляпина.
    Борис смотрел в окно. Под крышей дома напротив свили гнездо ласточки. Они деловито копошились кладя в гнездо то соломинку, то какое-то подхваченное где-то зернышко.  Наблюдая за тем, как раскрываются их клювики, ему казалось, что он отчетливо слышит, хотя это на таком расстоянии было невозможно, их радостное щебетание. Задорно взмахивая бело-черными крылышками и распустив веером хвосты птицы привольно парили в нежной голубизне небес то улетая, то возвращаясь в свое пристанище, когда им заблагорассудится.
-Ну что же, -задумчиво молвил Борис, -Автору "Блудного сына", наверное, самой судьбой уготовано сыграть его роль в жизни, - и он взялся за вилку. Но заказанная им котлета по-пожарски исчезла. Он вопросительно посмотрел на приятеля.
-Извини, - невозмутимо произнес, пережевывая котлету, Стравинский, - Мне тоже захотелось удивить картошку в моем желудке возвращением блудного сына...
 Борис только развел руками и заказал новую порцию.
-Знаешь, кажется неплохо, - сверкая очками, сказал Игорь.- Если всех блудных сынов будут привечать, как моя картошка твою котлету- тогда ничего!
 Оба от всего сердца рассмеялись.
 Наступил день поминовения. Стлался туман, клочья его отрывались от усыпанных посеревшим бурым песком дорожек, как лапы белого пуделя. Они касались могильных плит, скользили по памятникам, родившихся далеко от этих краев и никогда не думавших, что найдут последний приют в этой земле. Могила Ирининой бабушки, единственная, о которой они знали где она, пряталась за громоздкими склепами, под свесившей до земли ветви, как руки в земном поклоне, старой ивы.
 Когда бабушки не стало, прервалась последняя ниточка, связывавшая Ирину с Россией. С тех пор, как она себя помнила, это была бабушка, кто заботился о ней. Мама возникала в памяти, как что-то белое шуршащее, от которого исходил тонкий приятный аромат. Сколько она потом не пробовала духов, а такого аромата найти не могла. На фотографиях мама представала молодой, красивой, с высокой прической. и с тем же мягким изломом бровей, что и у нее. Не верилось, что таких молодых и красивых могла унести инфлюэнца, как тогда называли грипп.
Ей было десять, когда отец, подняв ее сильными руками и расцеловав, сказал, что идет бить германца. Еще раз или два он приезжал с фронта Даже заходил посмотреть на ее успехи в балетной школе, куда ее поместила бабушка. Был он жизнерадостен, строен, с живыми черными глазами, которые бабушка говорила, Ирина унаследовала от него. Погиб генерал Светлов под Перемышлем. Кроме Ирининой мамы других детей у бабушки не было и внучка была для нее всем. Ирина хорошо помнила, как намотав поверх шубы платки бабушка, несмотря на свои семьдесят лет, морозной рождественской ночью 1917. года увела ее по льду Финского залива в Финляндию и откуда потом перебралась во Францию, где подолгу жила до войны со своим мужем, принадлежавшим к одному из самых древних русских родов, князей Трубчевских.
 Принесенные ими цветы легли к подножью темно-красного гранитного обелиска, увенчанного бюстом бабушки из белого мрамора. Ирина опустилась на колени и склонила голову в молитве, ощущая на своем плече согревающее тепло ладони Бориса.
 Так их настиг и будто обмыл печальными слезами внезапный парижский дождь. Они спрятались в ближайшем склепе. Прислонившись к холодному камню, он смотрел, как вьются бесконечные нити дождя и наплывают тяжелые низкие тучи. Вдруг нахлынул мрак. Холод камня стал пронзительно ощутимым. Быть может то, что он существует - мираж, а на самом деле он уже тут, навечно. Прильнувшие к его пересохшему рту жаркие губы напомнили ему о том, что он еще волен выйти из склепа. J'chante j'exicte ,- молча убеждал он  себя.
Ирина стояла, положив голову на его плечо и сейчас ей ничего было  не страшно. Покачивались раскинувшиеся, как готовые принять ее в свои добрые объятия руки, ветви деревьев, слышался ласковый шорох дождя, и она вдруг поняла, как дорого ей все это, что она давно стала частицей и этих деревьев, и этого дождя, всей ставшей ей сейчас невыразимо близкой природы, ласково подступившей к ней на этом клочке парижской земли.
  Как хорошо даже в этом склепе, только бы никогда не расставаться и быть с ним. Она еще сильнее прижалась к его сильному плечу, а он, взяв в ладони ее мокрое от дождя лицо, целовал ее глаза, губы, щеки. Подлетела какая-то большая темная птица, которая наверно всегда жила здесь, но, увидев, что место занято пугливо взмахнув крыльями, с недовольным клекотом уселась на ветке поодаль, ожидая, когда они уйдут.
-К черту мрак, - сказал себе Борис и, словно кто-то, подслушав его мысли, дал команду: грянул рассыпавшийся по округе звонкой барабанной дробью гром, промелькнули хвостами жар-птиц молнии и наступила звучная тишина, наполненная пересвистом пичуг, обрадованных вновь открывшейся бездонной голубизне неба.
 Искусство, театр, публика -моя жизнь и она еще не кончена.
- Прочь отсюда, Иришка. Нас ждет большая сцена, - и он взяв ее за руку вышел на свет..
 На улице мальчишки, продававшие газеты кричали: Arettee! La vedette Russe! Arettee!
     Борис быстро схватил "Фигаро". Арестована Плевицкая… Они недоуменно переглянулись.   В чем дело?
     Забежав в первое же попавшееся кафе, они торопливо развернули газету и потрясенные прочитали, что знаменитая певица арестована за участие в похищении Москвой главы русского воинского союза генерала Миллера.
- Надя и такое?  Не может быть, - едва сумела вымолвить Ирина.
  У обоих перед глазами возникло добродушное простое лицо  их частой гостьи и  в ушах звучал Надин голос, задушевно, как только она одна могла, певший "Замело тебя снегом, Россия".
 Пока Ирина читала подробности, Борис потягивал маленьким глотками ароматный пунш.  Надя Плевицкая за решеткой... Немедленно же послать ей денег. Певица и тюрьма... Она, которой покойный государь сказал, что после ее песен чувствует себя большне русским, чем всегда и она шпион большевиков, убивших столько русских, как не один враг и взрывающих церкви? молча недоумевал он и ему вдруг представилось, что совсем это не Надя посажена за решетку, а ее песни.
-А где Коля? Что с ним?- спросил он о муже Нади..
-Пишут, что за спиной ее стоял он, что будто он все организовал...И сам он исчез, - растерянно ответила Ирина.
-Невероятно!— воскликнул Борис.
Хотя, по правде говоря, ничего невероятного нет. Эмиграция уже столько всего перевидала. И Миллер не первый... Украли же Кутепова пять лет назад... А сколько исчезло других, кого советы сочли опасными?
Он поднес пузатый бокал к губам.
Но она -певица, какое она ко всему этому имеет отношение? Хотя здравый смысл ему упрямо нашептывал, что, если бросил Скоблин жену в беде и исчез, то что-то тут нечисто, он отказывался поверить, что та Надя, которую он знал, могла быть замешана в таком деле и с удовлетворением подумал, что как хорошо, что он не причастен к политике. И не собирается быть к ней причастным.... И вообще... Я ни о какой политике знать не желаю. Иришенька  моя, дом и сцена и больше мне ничего не надо.
 Пунш приятно обжег небо. Взгляд его опять упал на газету с фотографией Плевицкой
Каково ей там сейчас одной, беззащитной! Да, все мы беззащитные. Черт знает, что взбредет в голову стоящим у власти! Хотя опять здравый смысл подсказывал ему, что он не прав, он сегодня оставался глух к голосу разума. Захотят и замуруют. Чужая все-таки это земля. Все держится на моде. Пока модно до небес превозносят, а прошла мода и забыли. Вчера на руках носили, а сегодня в тюрьму. Как был чужак, так чужаком и остался. Будет склеп и больше ничего. Ничего обо мне тут в памяти не останется. А в России бы не забыли.. Там я не чужой. Там мое искусство оценят. Запомнят. Навсегда. Может там и  меньше свободы, но в театре ее для меня будет достаточно, остальное меня не интересует.
-Ты веришь?- прервала его мысли Ирина.
-Все бывает в нашем мире,- уклонился он от ответа.
 Так шли дни за днями, тая в вечности как туман в то утро, о котором он пел, как капли дождя, падающего в реку. Однажды далеко за полночь, когда он вернулся в гримерную, лакей, чья коротко остриженная голова и висячие усы снискали ему прозвище Стеньки Разина, объявил:
-К вам гости!
-Откуда? - спросила Ирина, в этот вечер заехавшая за мужем.
-Из Совдепии!—с нескрываемым презрением бросил Стенька.
-С чего бы это?- вопросительно глядя на мужа, озадачилась Ирина.
-Сейчас узнаем,-беззаботно ответил Борис, снимая с лица грим. - Проси.
Гости не заставили себя ждать. Первым переступил порог вальяжный поблескивавший, словно покрытым воском, черепом, с торчащими красными ушами коротышка с ухоженной бородкой- эспаньолкой и большим раздувшим жилетку животом. Если бы не предупредили, что из Совдепии, то его можно было бы принять за добропорядочного негоцианта. С ним была статная молодящаяся дама с крупными нитями жемчуга и в широкополой бежевой шляпе с пером, в которой Борис сразу узнал некогда известную драматическую актрису.
-Ах, какое очарование вас слышать!— наигранно восклицала она. -Это такое блаженство! Ваш голос... Такие краски... Но разве здесь оценят? В такой обстановке,- она передернула плечам.
   "Негоциант" потребовал  шампанского.
- Какое, изволите?—спросил Стенька Разин, играя желваками.
- "Клико", конечно!
Как, однако, шикуют в Совдепии. Обрела вкус комиссарская шантрапа, подумал Борис, потягивая "Клико".
- Да дорогой мой,- развязно заметил окидывая критическим взглядом гримерную "негоциант", сказавшийся важной у них "там" персоной. -У нас бы вы  блистали на самой главной сцене. Газеты печатали бы ваши портреты... Вас бы знала вся страна... И какая! Огромная! А здесь... Хотя я понимаю Париж....- он всплеснул коротеньким ручками. - Ах уж этот чудодей Париж. Все мы без ума от него, - он жадно хлебнул из бокала и налил себе еще.
-Париж Парижем, но тебе, Григорий, не понять нас артистов,- манерно отставив кисть с бокалом шампанского говорила дама. - Я не представляю как бы я жила без моего театра... Без моей сцены.
-Вот видите, у вас уже есть и союзник и меня обвиняют, что я не понимаю вас, артистов - "негоциант" добродушно рассмеялся.
Третий пришедший с ними шатен с безукоризненной ниточкой пробора, в модном темно-сером коверкотовом костюме, облегающем фигуру спортсмена или платного танцора, все это время молча курил пуская кольца сизого дыма и пил, закинув нога на ногу. На вид ему было лет тридцать пять. Его неестественно бледное, с оттенком синевы, что свидетельствовало о каких-то пороках, лицо, с резкими чертами можно было бы называть привлекательным, если бы не выступавшая толстая верхняя губа и скошенный подбородок, говорящий о безволье, что знающие об этом, обычно стремятся скрыть, проявляя излишнюю твердость или даже жесткость. Раз или два Борис перехватил его, показавшийся ему наглым, взгляд, которым он окидывал Ирину. И у него почему-то тревожно сделалось на душе. Но это же чепуха, ничего наглого да и какой нормальный мужчина не засмотрится на Ирину. И он с любовью взглянул на жену и она ему ответила таким же взглядом, что не осталось незамеченным.
-Ах, как это приятно видеть все еще влюбленных друг в друга мужа и жену,- как-то уж слишком экзальтированно, что ставило под сомнение ее искренность, вздохнула дама, поправляя шляпу и обратившись к Ирине назидательно сказала.-Вы не должны позволить ему закопать свой талант на чужбине! Дома,- она сделала ударение на этом слове,.-Вас помнят и любят, -встав и, подчеркнуто повернувшись к Ирине, как к только одной способной понять глубокий смысл ее слов, дама заметила. - Мужчины, моя дорогая, ведь так легкомысленны!
 У двери она остановилась и бросила: У вас тут певиц арестовывают, а у нас орденами награждают!
Потому с каким пафосом это было произнесено Борис подумал, что, наверное, ради этой фразы они и пришли. Ну, и пусть! Она ведь сказала правду.
От Ирины не укрылось, что после выступлений с оперой всегда умевший владеть собой Борис стал нервничать. Она не раз заставала его сидящем в кресле в глубоком раздумье и он, у которого не было от нее никаких секретов, в ответ не ее расспросы мялся и бурчал что-то несвязное, пряча глаза. Конечно, она понимала в чем причина, ведь подлинная любовь обладает чуткостью матери, переживающей за свое дитя. Да, ему необходимо вернуться на сцену и именно сейчас, говорила она себе. Через год-два будет поздно. А что произойдет с ней, ее не беспокоило. Ради него она готова была пожертвовать всем.
В такси ощущая тепло ее тела, гибкого, молодого, восхищающего стольких людей своей неповторимой способностью выразить в изумительных движениях тончайшие нюансы чувств, опять подумал о том, имеет ли он право требовать от нее жертв и как всегда, когда мысли грозили завести его на тропу, уводившую в чащобы, из которых не выбраться, он их отбросил. Никаких жертв... У нее будет прекрасный театр, - внушал он себе, с ударением произнося про себя каждое слово, как бы для того, чтобы лишний раз убедиться в его правдивости и при этом не заметил, как с его уст громко сорвалось: театр.
- Да, родной мой, конечно же театр,- повторила Ирина, поглаживая его ладонь. Ее рука была прохладной, как ключевая вода и как она успокаивала и вселяла веру в то, что будет именно так, как он хочет.
Вскоре стало известно, что уехал приятель Птахина художник Билибин, что собирается на родину Цветаева и что о том же вроде бы подумывает и Шаляпин, хотя раньше говорил, что к этой сволочи ни живым, ни мертвым не вернусь..
 Потом были проводы Куприна. Худенький, сжавшийся, он боязливо оглядывался, семеня шаркавшими мелкими шажками и не сразу узнал подошедших попрощаться Бориса и Ирину. Говорили, что в последние годы он, махнув рукой на врачей, особенно много пил. и, до того ослабел, что его пришлось на руках внести в вагон. Может и не понимает, зачем его вытащили из дому?- пронеслось в голове Бориса, помахивая вслед удалявшемуся поезду, Борис высчитывал, когда же это Александр Иванович покинул Россию. Выходило в один год с ним. Скажи ему тогда, что пройдет пятнадцать лет и в 37 году он поедет домой, ни за что бы не поверил. Было это в мае, а через недели две-три на имя Бориса Кречковского и Ирины Светловой пришла телеграмма: Большой театр ждет вас.
Стояла теплая мягкая осень. К зеленому цвету примешались багрово-золотистые краски. Словно резвясь, налетал и исчезал дождь. Капли шуршали, цокали, стучали. Скользили, сползали, струясь по листьям, коре, крышам, лицам, как слезы прощанья с летом, полыханием жизни. Капли бегали, нагоняя друг друга, прыгали, разлетаясь фонтанчиками и беспокойно танцевали, одна возле другой. И вторя им в сердце, тоже застучало беспокойство дрожащими каплями. Почему? Но и дождь ведь лил без какой-либо видимой причины, без какого-либо смысла. А где, в чем искать смысл?
    С'est bien pire peine
    De ne savoir pourquoi!
Пришла пора прощанья. Все это однажды уже было. Тогда в Крыму. Тоже казалось навсегда, а судьба распорядилась иначе. Так что не прощай, Париж, нет, мы еще встретимся, говорил себе Борис, окидывая взором знакомые улицы. Заехал он и в "Эрмитаж", где выступал со своим хором старик. Русанов. Старый цыган, гремя своим медалями, обнял и по-старинному поклонившись в пояс не громко молвил:
-Если когда обидел чем, Борюшка, так уж прости, -и он отвернулся.
-Что же так, Петрович? Вроде, как отпеваешь меня,- Борис залился таким смехом, будто сейчас никого в мире веселее его не было. - Так друзья не расстаются.
-Господь с тобой!—всплеснул руками старик. -Какое там отпевание! Еще накличешь. Однако, старику всякое вспоминается. Перевидали ведь мои очиньки много, ох, как многая! Иной раз хочешь забыть, что повидал, а оно все равно на ум идет. Вишь, знавал я как-то одного умного человека... Тоже лихой был и красавец! Как ты. Тоже тосковал по родным краям, места себе на чужбине не находил. Все равно, что беркут в клетке... Раз пришел и говорит: Домой, Петрович, еду. С Богом, говорю,. вольному воля.. Так то он так, отвечает, однако, сказывают люди, родную землю покидать опасно, да еще опаснее возвращаться. -Петрович сдвинул седые брови. и перекрестился. - Да Бог с ней, со старой присказкой. Нынче другие времена. Все в руке Господней, Борюшка, Он даст и свидимся. А это для Иринушки,- он развернул старинную в узорчатых цветах шаль. -Пусть помнит о нас и чтобы ей, голубке ненаглядной нашей, всегда тепло было.
 На следующий день после прощального обеда в "Шахерезаде", где была масса разного народу и сказано много желавших им добра и успеха тостов, они в последний раз обошли свою гордость, свой дом в Нейи. Купленный два года назад, переделанный ими под русскую дачу дом, с которым столько всего было связно, уже больше им не принадлежал. Он был продан. Через день другой сюда въедут новые владельцы, расставят свои вещи, повесят свои картины.
 Наверное, на том же месте, где высились, отсчитывавшие своим басовитым боем их время старые часы, новые хозяева поставят свои, которые станут отсчитывать время тех, кто тоже будет думать, что они здесь навсегда, но для кого этот дом тоже может оказаться временной стоянкой, как кочевье.
 Их голоса заглушат те, что звучали раньше. Их шаги сотрут прежние. Их фигуры вытеснят воспоминания о живших в этих стенах до них, которые, превратившись в блуждающие по ночам призрачные тени, канут в забвенье.
 И ничего уже больше не будет напоминать о жизни двух, вкусивших здесь столько радости и счастья, людей по имени Борис и Ирина. От этого делалось грустно, но природа вокруг не хотела грустить.
 Утро выдалось свежим, хрустящим, ясным, как промытый голубой сосуд. Они вышли на склон, откуда видна была неторопливая, словно еще не пробудившаяся ото сна, белесая Сена, омывавшая заросший густым кустарником островок. Чуть подрагивал на мелких волнах желтый ялик с закинувшим удочку рыбаком в белой панаме. Поодаль под тенистым дубом сидела, свесив ноги к воде, обнявшись, парочка, то и дело разражавшаяся заливистым смехом. Они еще пребывали в таком возрасте, когда не ищут причины для смеха, когда хочется смеяться всему. На другом берегу, на фоне дальнего леса, сосредоточено надвинув широкополую серую шляпу, водил кистью художник. Еще дальше проступали очертания старинного форта Монт-Валерьен.
Тысячу раз виденная картина теперь вызвала щемящее чувство. Что не говори, а ведь они привыкли к этой земле и сами не заметили, что она уже давно стала для них родной.
 Теперь они покидали тепло пригревшего их в суровую непогоду очага. Обретут ли они такой очаг на земле, которую считают своей родиной, которая может, кажется такой лишь в их воображении, а на самом деле это все эмигрантские, успокаивающие душу выдумки и она уже давно им чужая? Отвыкшая от них, как и они от нее. Почти два десятилетия в разлуке. Не станут ли они тосковать там об этом уголке? Говорят, больше одной родины не бывает. У оседлых, верно это так. Но они-то-кочевники, эмигранты, вечное перекати-поле. Для них каждый уголок, не оттолкнувший их, гостеприимно приютивший их, давший покой истерзанной страданиями душе-прирастает к сердцу и становится родиной.
 Вдали послышались голоса, среди которых выделялись громкие возгласы  Вика. Погрузневший и постаревший он оставил такси, открыв антикварную лавку, но сегодня опять сел за руль.
-Я, Борька, тебя встретил, я и отвезу. Извините, этой чести я никому не уступлю. Попрощаемся здесь. А то на вокзале не дадут.
 Они обнялись и троекратно по-русски расцеловались.
- Расстаемся-то, ребятушки, наверное, навсегда, -произнес он и глаза его увлажнились.
-На тебя непохоже. Слишком уж мрачно,- стараясь казаться веселым, бросил Борис.
- Сердце шалит... Долго не протяну. А вы еще вон, молодцы! Ну, присядем что ли на дорогу. А теперь, вперед, двай-давай,- лихо, как в былые времена выкрикнул он, подбадривая то ли их, то ли себя.
На перроне провожающих было столько, что с трудом пробились к вагону. Со всех сторон кричали, что ждут их скоро на гастроли из Москвы. Как всегда элегантный Стравинский держался подчеркнуто сдержано, но по тому, как он беспрестанно поправлял то очки, то галстук-бабочкой, заметно было, что взволнован.
 Прибыл в полном составе проводить свою звезду балет "Монте-Карло". Обнимая Бориса, князь Юсупов прошептал, что завидует. Корреспондент "Правды" допытывался о том, что они чувствуют в последние минуты перед отъездом на родную землю. Они отвечали, не зная что.
 Вдруг раздались крики: Утро, Борис, Утро... И, не дожидаясь его, гитары и скрипки заиграли знакомую мелодию и он, взобравшись на верхнюю ступеньку вагона, и прижимая к груди, преподнесенные ему цветы, запел.
-"Утро туманное, утро седое..."
Слова русского романса взлетели под своды Северного вокзала, неслись над свистками далеких поездов, шипением выпускаемого из под колес пара, над криками носильщиков. Они улетали сквозь распахивавшиеся двери и устремлялись на улицы и площади Парижа, прощаясь с ним.
-"Нивы печальные, снегом покрытые..."- пел Борис. Поезд начал тихо двигаться.
-"Нехотя взглянешь и вспомнишь былое..."
Толпа не отставала от поезда. Махали платками, шляпами. Сквозь застилавшие глаза слезы, взгляд Ирины выхватил Вику, крестившего их. Многие последовали его примеру. Потом, сложив руки трубой Вик во всю мощь своих кавалерийских легких закричал: Давай-давай, ребятушки!
-"Голос минувшего..."-пел Борис, но его уже никто не слышал. Поезд набрал скорость. 
   Волнения последних дней, предотъездная суматоха взяли свое и не заметив как, он задремал под мерный перестук колес. Ирина сидела, глядя не быстро отступавшие вдаль поля и виноградники. Еще недавно такая ясная синева небес темнела, становилась грозной, пугающей. Подступая к окну все быстрее и быстрее и, наконец, стерев последние остатки света, все вокруг обволокла победоносная тьма.
 Об исчезнувшем свете теперь напоминали лишь точки бегущих мимо огоньков. В оконном стекле Ирина видела свое отражение, которое, казалось, вопрошало: Куда ты едешь? Ты же совсем не помнишь той страны. Тебе было всего двенадцать лет, когда ты последний раз видела ее. Твоя жизнь прожита здесь. Здесь ты своя- там ты чужая.
 А колеса стучат, а поезд бежит, и мелькают столбы за окном. И все дальше Париж, и все ближе Москва.
Она посмотрела на спящего Бориса. Ее взгляд светился не только любовью жены, но матери, готовой отдать все, только бы счастливо было дитя.
-В нем моя жизнь. Где он, там и я, -ответила она себе.
Только сейчас она обратила внимание на залетевшего в раскрытую щель окна мотылька. Он кружился над лампой ночника, игриво взмахивая серыми мохнатыми крылышками. Его притягивало яркое тепло и он приближался к нему все ближе и ближе. Он беззаботно кружил над светом, купаясь в его лучах, подставляя им свое полосатое брюшко. Ирина попыталась прогнать его. Она подавала ему сигнал о грозящей ему опасности, а он, ускользнув, опять непослушно ринулся на огонек и, видимо, не рассчитав, а может, такова и была его цель, прильнул к обжигающему свету. Ирина попыталась ему помочь. Но было уже поздно. Вот глупыш, шептала она, не слушаются мотыльки людей.
 На границе с Польшей в купе вошел, сверкая черным зеркалом высоких сапог, в безукоризненно отглаженном мундире молодой немецкий офицер. Взяв их документы, он экспансивно воскликнул: Борис Кречковский! Ютро туманный?- пропел он на ломанном русском языке и вопросительно посмотрел на Бориса. Тот, улыбнувшись, кивнул.
-Натюрлих! Маин Гот!  Мадам Светлова! -опять воскликнул он. - Я большой поклонник вашего таланта. Желаю успеха. Ауфидерзейн!
   Почтительно, по -светски, откланявшись и, взяв под козырек, он вышел.
 Пожилой усатый, слегка попахивавший спиртным, поляк был сама любезность. Что ни слово: Пше прашем. О, для него такая честь встретить столь знаменитое пановье.
     Борис и Ирина радостно смотрели друг на друга. У обоих в голове пронеслось: мировая слава надежный щит.
 В бодром настроении они пересекли Польшу. Ну, вот и Россия.
 В купе вошел примерно такого же возраста, что и немец, человек в военной форме с тремя кубиками на зеленых петлицах. Он долго рассматривал их нансеновские паспорта, выданные не имеющим гражданства, криво улыбнулся и, приложив руку к козырьку зеленой фуражки, молча вернул документы. Их имена ему ничего не говорили.
Опять мерно стучали колеса. С каждый минутой этот перестук делался все надоедливей. Скорее бы Москва. Торопится человек. Забывает, что каждый с нетерпением отсчитанный щелчок по шпалам, это безвозвратно канувшее в вечность мгновение его жизни.
 Встреча на Брестском вокзале заставила бы пересмотреть свое отношение к человечеству и самого последнего пессимиста. Репродукторы гремели маршевой музыкой. Не зная, что так встречают каждый пребывающий в столицу поезд, они решили, что это ради них. Дружеские рукопожатия и цветы поднимали настроение еще больше. Подкатила длинная лакированная машина и шофер предупредительно открыл дверцу.
-Наша марка- Зис!— с гордостью сказал он, когда они уселись.
Невольно вспомнился Вик и его подбадривающее "давай-давай". Внешне спокойный Борис сейчас совсем не чувствовал себя уверенно. Ирина, сжав его руку, прошептала на ухо: Давай-давай!" Он благодарно улыбнулся. Вика и парижских друзей ему сейчас очень не хватало.
 Машина остановилась во дворе нового дома на Тверской. Похоже, что никто, кроме них в подъезде не жил. За все время пока вносили вещи, никто не вышел. На следующий день Ирина спросила об этом сидевшую внизу у лифта пожилую закутанную в платок женщину
-Одни приезжают, другие выезжают, так и живем, - бесстрастно сказала лифтерша и с жалостью посмотрела на Ирину, чему та тогда не придала значения. Молодая цветущая женщина ведь всегда вызывает сожаление у той, для которой все в прошлом.
 Поселили их на четвертом этаже. Квартира была большой, но чем-то неуловимым, то ли запахом, то ли случайно подобранной мебелью напоминала гостиницу. Но какое это имело значение. Все это после, а сейчас надо было, не теряя времени, приступать к работе.
Первые дни промелькнули в суматохе знакомства с новыми людьми, городом, который Борис узнавал вновь, а Ирина никогда не видала. На улицах они ловили на себе завистливые взгляды прохожих, осматривавших их одежду, их здоровые свежие лица. Их сторонились, а когда они к кому-нибудь обращались, то заслышав русскую речь, люди терялись, бормотали что-то невнятное и торопились отойти от них.
 В другое время это бы их насторожило, но сейчас они относились к этому, как к забавным эпизодам и изображая дома растерянные и удивленные лица прохожих от души хохотали. Или может, что-то пытались скрыть этим хохотом?
    Зашел с огромным букетом роз тот, навестивший их в "Шахеразаде" шатен. По-светски раскланявшись, и поцеловав руку Ирины, он попросил называть его просто без церемоний Анатолием. Взяв на себя роль их опекуна в новом для них мире, он стал наведываться почти каждый вечер с неизменным букетом роз, что и на берегах Сены в это время года достать было бы непросто.
 Такое внимание радовало, и дом их был открыт, как и на рю Шайо. К тому же Анатолий оказался, совсем не таким молчаливым, как тогда в "Шахеразаде". Он сыпал шутками, приглашал их на премьеры, в дорогие рестораны "Метрополь" и "Националь", познакомил со своими друзьями, которые, правда, не отличались такими манерами, как он. И в самом деле, глядя на то, как он держится, как целует ручки дамам, как он изыскано одет можно было подумать, они по-прежнему в Париже.
 Позвонил и другой их парижский знакомый Григорий Владимирович или, как называл его Борис, "негоциант". Поинтересовавшись, как они устроились на новом месте, он извинился, что дела помешали ему их лично встретить, но он непременно в ближайшие же дни исправит свою ошибку и навестит их вместе с передающей им горячий привет его супругой, а пока в случае чего просит не стесняться и звонить ему. Борис поблагодарил, сказал, что все хорошо, только вот с нетерпением ждут начала репетиций.
 -Да, конечно. Я только что разговаривал с театром. Завтра за вами заедут.
 - Ирина, ты слышишь, завтра начинаем!— обрадовано кричал Борис, положив трубку.
Назавтра их ждал улыбающийся и довольно потиравший руки предупредительный директор. Тут же были и главный дирижер, и главный режиссер, и главный балетмейстер. В общем, все начальство. Было много разговоров. Хлопали пробки шампанского. Назначен был день знакомства с труппой и репертуаром, после чего и приступят к репетициям.
На выходе из директорского кабинета их окружили журналисты и они дали радостные интервью, которые были распространенны по всему свету. Очень многие им поверили. Однако, прочитав его в Париже, Стравинский, зайдя в лавку Сержа, где был и Юсупов, мрачно заметил:
- Не нравиться мне эта историйка. Слишком много восторга. На наших это не похоже.
- Да, что ты хочешь от газетчиков, - шумел Вик, пряча за шумом свое собственное беспокойство. Ведь, от того, что в Совдепии правит банда никуда не уйдешь. - Газетчики всегда преувеличивают. Такое у них преувеличивающее ремесло. Им все только давай -давай!
- Десять дней, как они там, а о репетициях, о работе ни слова, - не меняя тона, проговорил композитор
-Там не у нас, Игошенька. У них свои темпы, - вставил Юсупов.
-Поживем-увидим, -буркнул прощаясь Стравинский.
 Через несколько дней в Колонном зале состоялся первый концерт Бориса. Успех превзошел все ожидания. "Утро туманное" пришлось бисировать три раза. Публика не хотела отпускать его. Всех интересовало, когда же он, наконец, начнет петь в опере.
 Ночью он проснулся от плача. Ирина рыдала, уткнувшись в подушку
 -Родная моя, что случилось, скажи, умоляю тебя, - он целовал ее затылок. Гладил волосы, плечи. - Я сойду с ума от твоих слез. Ты же знаешь, что я не переношу, когда ты плачешь.
Она не поднимал лица и ее трясло, будто ей вдруг стало  жутко холодно. Он вскочил и побежал за водой.
 - Ну, вот попей и успокойся. Ирин ушка, деточка моя, это же я здесь рядом, твой Борис, мне скажи, мне, в чем дело? Может, я в чем-то виноват?
- Нет, ты родной тут ни при чем, - с горечью прошептала она, обратив к нему омытое слезами лицо и прижимая к груди его руку с такой силой, с какой утопающий, наверное, хватает спасательный круг. - Я не хотела тебе говорить. перед концертом, чтобы не расстраивать тебя. Вчера утром, когда я пришла на репетицию и спросила, когда же мой спектакль, мне ответили, что я стара.
 -Ты?
 -Да, у нас, они, говорят, есть помоложе, а вам уже за тридцать.
 -Какая чушь! Это не возраст, с тобой никому из молодых не сравниться, а, кроме того, тебя знает весь мир.
 -Да, родной мой, им на это, извини, наплевать. Вас знают там, а у нас, вас никто не знает, - так мне ответили.
 - Это от зависти. Обычные закулисные склоки. Этому надо сразу же положить конец. Утром же позвоню Григорию.
      По телефону сердитый мужской голос ответил, что никакого Григория Владимировича тут нет, он такого не знает и грохнул трубкой. Общие знакомые на расспросы о внезапно исчезнувшем "негоцианте" недоуменно пожимали плечами. Наконец один, пожалев его, посоветовал: Почитайте вчерашнюю газетку...
Из-за концерта он вчера газет не просматривал. Только теперь он вспомнил, что уже довольно давно не видел  и не разговаривал по телефону с "негоциантом" и что ни его, ни его жены в Колонном зале не было. Томимый тревожным предчувствием он раскрыл "Известия" и на последней странице нашел коротенькое сообщение от военной коллегии Верховного суда о том, что "приговор по делу выполнявшей преступные задания недавно уничтоженного антисоветского право-троцкистского блока диверсионной вредительской банды в составе, -далее перечислялись приговоренные и среди них был и "негоциант", - приведен в исполнение. Преступники расстреляны, их имущество конфисковано". Газета выпала из его рук. Но он тут же поднял ее и чтобы она, не дай Бог, не попалась на глаза Ирине, смял и разорвал на мелкие куски, Что-то подсказывало ему, что в мусор такие вещи выбрасывать не следует, и он спустил их в унитаз.
       А с репетициями все не ладилось. Возникало то одно, то другое препятствие. То вдруг отменили, почти готовый спектакль и приходилось начинать сначала. Подбадривало то, что и второй, и третий концерты Бориса были приняты, так же как и первый. Афиши с его фотографией пестрели повсюду. Хвалебная статья в "Культуре и Жизнь" завершалась оптимистическим заверением в том, что "озаренная светом сталинской конституции советская держава, как магнит притягивает к себе подлинных мастеров культуры, понимающих, что их настоящая родина здесь".
Билеты на предстоящие выступления были распроданы в один день. Говорили, что он понравился, кому-то наверху и что со дня на день ему присвоят высокое звание.
- Подожди еще немного, Иринушка, наша возьмет, -успокаивал жену, когда они возвращались домой, Борис..
    Совсем незаметно подкралась зима. В одно утро Ирина проснулась и увидала, что крыши, улицы, деревья накрыло толстое белое покрывало. Все вокруг, словно вдруг постарев, покрылось снежной сединой. Машина за ними почему-то не приехала. На звонки никто не отвечал. Борис сказал, что ничего страшного, что, если не найдет такси, то дойдет пешком, благо тут недалеко и все выяснит. В театре он ничего не добился. Директора не было, и никто ничего не знал. Расстроенный он вернулся домой. Открыв ключом дверь, он пораженный застыл в прихожей.
-Брось его пока не поздно, - доносился из гостиной отрывистый мужской голос, в котором без труда можно было узнать голос Анатолия.
      Борис было рванулся, чтобы вышвырнуть мерзавца, но сдержался. Надо было дослушать до конца. Это могло раскрыть секрет того, что происходит, хотя какой пост занимает этот, столько себе позволяющий наглец, он не знал.
-Слушай, что я говорю. Ему дали по-выступать, -раздался издевательский смех. - Для таких же болванов, как твой муж, - с насмешкой произнес он это слово.- Для тех, кто там, понимаешь, там. А тут он никому не нужен. Ну, дадут ему выступить еще раз-два и все! Он-конченый! Неужели ты думаешь, что мы выпустим на сцену Большого бывшего врангелевца, сидевшего за одним столом со Шкуро, - опять прозвучал резкий наглый смех, каким смеется тот, кто уверен, что жертва у него в руках.
    Магниевой вспышкой блеснул пред Борисом  взгляд, которым тот окинул Ирину в Париже. Он не придал ему значения. Он привык к тому, что мужчины с восхищением смотрят на Ирину.  Теперь,    он клял себя за то, что не разглядел во взгляде того, о чем говорил этот наглый смех. Видно, уже он тогда прикидывал, стоит ли дичь его усилий.
- Твое место со мной. Я открою тебе дорогу на сцену. Я люблю тебя!
- Я не желаю этого слышать, - резко оборвала его Ирина.
   Грубый смех был ей ответом.
- Не желаете слышать, мадам... Ну что же! Только учтите у нас не миндальничают, а берут по праву сильного. А сильный тот, у кого власть! Запомните это, мадам!
-Уходите, - крикнула Ирина. - Немедленно, сейчас же. Я больше не хочу вас видеть, слышите!
-Да? Как интересно! Это мы еще посмотрим. Вы не в Париже, мадам, а в Москве!
 Чутье подсказывало, что ему не следует показывать, что он все слышал. Борис нарочито громко, будто только что вернулся, щелкнул входным замком. Навстречу ему шел улыбающийся, как ни в чем, ни бывало Анатолий. Закрывая за ним дверь, Борис, смотря прямо ему в глаза, но твердо произнес:
-У приличных людей не принято приходить без приглашения. Прошу вас это запомнить.
- Да?- ухмыльнулся Анатолий.- Как интересно!
  Ни о чем не говоря, они взявшись за руки долго сидели   на диване, не зажигая огней. За окном бушевала, кидая крупные хлопья снега метель, покрывавшая все белым саваном. Крыши казались надгробиями. И он почувствовал себя как в том склепе. Только теперь не было выхода. Борис не стал рассказывать Ирине, что по пути из театра он попытался зайти во французское посольство. Путь ему преградил милиционер у входа. Увидев вышедшего сотрудника, Борис по-французски обратился к нему. Окинув недоуменным взглядом его явно не московское прекрасно сшитое пальто с бобровой шалью и такую же шапку, француз настороженно спросил:
-Чем могу помочь, мосье?
Борис изложил свою просьбу.
- Весьма сожалею, мосье,-участливо вздохнул француз.- Это невозможно, вы не французские граждане. От нас здесь ничего не зависит. Мы вам ничем помочь не можем. Печально, но это так,- и он склонился в поклоне, какой отдают тому, с которым прощаются навсегда.
Они оказались в ловушке.
- Ты ни в чем не виноват, любимый мой,- угадывая его мысли сказала Ирина, гладя его длинные белые, удивительно красивые пальцы.- Тебя звал твой талант.
 Так, не раздеваясь, измученные они и уснули друг подле друга. Свернувшись калачиком у него под боком Ирина искала защиты у него, бывшего теперь таким же беззащитным, как и она.
 Разбудил их требовательный звонок в дверь. Они переглянулись. Ирина умоляюще смотрела на него, не выпуская его руки. В дверь начали сильно стучать.
Их было трое. Они вошли по-хозяйски. Вся квартира была перевернута вверх дном. Ирина дрожала, испугано прижимаясь к мужу.
- Успокойся, прошу тебя, успокойся, -гладил он ее волосы. - Это какая-то нелепая ошибка. Ведь я же певец. Я всю жизнь только пел. Это ошибка, ошибка, - повторял он, все еще на что-то надеясь.
 В углу переминался с ноги на ногу заспанный дворник и двое, мявших в руках шапки, понятых. Утро вставало морозное, седое, в багровых лучах повисшего шаром зимнего солнца. Еще одно утро на родине. Ему приказали одеться, Ирина кинулась к нему. Ее грубо оттолкнули и она упала, больно ударившись о стенку.
 Он рванулся к ней, его отшвырнули в сторону и он, переживавший каждую ее царапинку, сейчас был бессилен ей помочь. А она не чувствовала боли. Она знала только одно, что сейчас его у нее заберут и они никогда прежде не покидавшие друг друга, расстанутся. А для любви расставание страшнее всякой боли.
Когда полностью рассвело, она бросилась на поиски дворника, но в подвале, где он жил, застала только его плачущую жену. И дворника и понятых увезли в ту же ночь.
 Прошло несколько кошмарных дней. Она почти ничего не ела. Грызла какой-то кусок хлеба и не выходила из дому, чтобы не пропустить звонка, хоть какой-то весточки, о том что с ним. Да и боялась она покинуть свою квартиру. Она звонила в театр, но ей не отвечали. Ломая руки, она металась по квартире. Зачем-то вытаскивала балетные туфли, пачки, раскладывала их перед собой и начинала звать Бориса, затем, опомнившись, падала на колени и истово молилась
-Боже всеблагой, Ты, заботящийся о каждой травинке в поле, каждой букашке, без воли которого не упадет ни одна волосинка с головы нашей, Боже если тебе нужны страдания, дай их мне. только освободи от них его, мою любовь, любовь, подаренную мне Тобой, - страстно молилась Ирина. - Все вынесу, только не дай мучить его.
 Вглядываясь в святые лики оставленных ей бабушкой чудотворных иконок Божьей Матери и покровительницы рода Трубчевских Св. Ефросиньи, она вопрошала: За что?
 Откуда ей и, во Франции-то бывшей далекой от всего, что связано с повседневной жизнью, было знать, что в стране, куда занесло ее, арестовывали не только за преступления, но и за принадлежность к нежелательной группе, вредному классу, просто по прихоти или корысти. Из-за того, что понравилась квартира, вещь, жена, которая тоже становилась вещью, переходящей к сильному, тому в чьих руках власть, превратившаяся в плетку, которой пользуются как хотят. Нет ничего страшнее плетки власти!
 Одна в чужой стране, она не знала что делать. Она вообще не понимала, что происходит, какие тут существуют учреждения, кого спрашивать, куда обращаться, когда среди ночи из дома уводят мужа. А знакомые вдруг, как, сговорившись, исчезли.
      Время тянулось бесконечно. Наконец, измученного бессонными ночами и думами об Ирине, Бориса куда-то повели по длинными коридорам, с бесчисленными спусками  и подъемами по лестницам.
     На каждом повороте, чтобы он не видел, кого ведут навстречу, его заталкивали в "бокс", тесный, без воздуха шкаф. Все же раз он краем глаз ухватил искаженное ужасом лицо молодой красивой женщины. Ноги ему отказали и дальше его тащили, ухватив под мышки.
Так его ввели в большой светлый кабинет. Справа от массивного письменного стола кресло занимал краснолицый, с зачесанными назад темными волосами, мрачный военный.  Сидевшего за массивным письменным столом  видно не было. Он читал книгу, закрыв ею лицо. Он так был увлечен, что не обратил никакого внимание на вошедших. Борис слышал вздохи, видел, белый платок, в который укрывшийся книгой усиленно сморкался, как бывает, когда не могут справиться с нахлынувшими чувствами.
- Какая жалость! Вот как бывает, -  наконец, сказал читавший и отложил книгу.
      Перед Борисом сидел, утиравший платком глаза, повлажневшие от     переживаний над лежащим перед ним  романом,   Анатолий.
 Только теперь на нем был не модный, как тогда в Париже, костюм, а гимнастерка с ромбом в петлице.
- Зачем пожаловали?   -любезно спросил он, устремив на Бориса, будто впервые видя его, ядовито зеленые с розовыми веками глаза. - Чем могу быть полезен? - предупредительным тоном продавца, заботящегося о клиенте, поинтересовался он.
 Борис молчал.
 — Не откажите в любезности назвать вашу фамилию?
 — Кречковский,— ответил Борис, еще понимая, что с ним играют.
 — А имя?
 — Борис.
  Его страшно мучила жажда и он попросил воды.
 —Да, да конечно...
 За спиной послышался плеск наполняемого стакана.
 —Борис Кречковский, Кречковский,— выстукивая пальцами по столу, повторял Анатолий, забыв об обещанной воде.
 Он относился к не такой уж редкой человеческой породе, принадлежащих к которой куда больше трогают страдания неизвестных, и даже выдуманных, как персонажи отложенного им только что романа, людей, чем тех, кто был рядом.
— Нет, что-то такого не припоминаю. А по профессии вы кто, если не секрет?— продолжал  играть  он.
— Вам это известно...
— Что кому известно, это вопрос философский...— вполне дружелюбно протянул Анатолий. — А вы уж извините меня за настойчивость и ответьте.
—Певец.
—Да? Ах, как интересно! Слыхал такого певца Бориса Кречковского?- обратился он к краснолицему. Тот недоуменно пожал плечами.
— А вы говорите известно. Где же это, позвольте узнать, вы известны?
  Борис сказал, что его пластинки знают во всем мире. И опять попросил воды.
— Какая жалость,— делая вид, что не слышит, расстроено воскликнул Анатолий.— Борис Кречковский! Как интересно! Весь мир знает, а мы темные нет! Ай-яй, нехорошо. Значит, просветить нас прибыли?
 Он подошел к окну. Утро подкрадывалось, окрашивая все серым тусклым светом.
— Петь говорите, к нам приехали, -он резко повернулся. — За дурачков нас принимаете. —На ставшем в сером отсвете пепельным, почти синим лице его играла зловещая улыбка. — Кто вас завербовал?
— Что? — не понял Борис.— Я приехал петь.
— Мы вас научим петь, — прошипел он,   пригнувшись  к Борису и впиваясь в него   змеиным  взглядом. -  К кому в Париже приходили тесно связанные с белогвардейским генералом Миллером Плевицкая и Скоблин? Это по их заданию вас забросили к нам?
  Борис ошеломленно смотрел на него.
— Плевицкая арестована за похищение Миллера и Скоблин, говорили, тоже в нем замешан,— сказал он, хотя он знал, что им это и без него известно.
— Эти штуки нам известны,— расхохотался Анатолий. Краснолицый не отставал от него.- Все для отвода глаз. По их заданию вы поддерживали связь с недавно разоблаченным и расстрелянным членом диверсионной банды... — была названа фамилия "негоцианта".— Отрицаете?— он кивнул красномордому
—Ну и запоешь ты сейчас у меня,— стащив Бориса со стула, он схватив его за руку, сунул ее между дверью и стеной.
 Сколько прошло времени, с тех пор как его опять бросили в камеру, он не помнил.
 Очнулся он от нестерпимой боли в левой руке. Переломанные пальцы распухли, превратившись в толстые не гнувшиеся култышки. Но и эта боль отступала перед болью за Ирину. Его преследовало то, искаженное ужасом женское лицо.
.—Боже, Создатель всего, зачем ты, для чего Ты вверг меня сюда, в этот ад? Какие грехи я искупаю? Я ведь частица Тебя, я былинка, несу в себе и Тебя, Твой, Господи, облик? Почему Ты позволяешь топтать себя, этой мерзости? Как это понять? Или нам не дано понимать, а нужно просто исчезнуть, если такова Твоя воля?
 Он прислонился пылающим лбом к стене.
 —Если я в чем-то погрешил, в чем она виновата? Она, подарившая столько добра, радости, дарованным ей Тобой талантом, она-то за что?
 Ирина была близка к тому, чтобы покончить с собой. В привезенной ею аптечке было много разных капель и таблеток... Но разве может она оставить его! Ломая руки, кусая губы, она металась по ставшей клеткой, ненавистной квартире  и тут неожиданно раздался звонок много дней молчавшего телефона. Телефон не унимался. Может это Борис или весть о нем. Она судорожно схватила трубку. Звонили из театра и вежливый женский голос просил завтра прийти на репетицию.
—Это невозможно,— упавшим голосом ответила Ирина.
—Возможно,— тоном приказа произнес кто-то.
Она испугано оглянулась, вспомнив, что не закрыла дверь.
 В распахнутом кожаном пальто перед ней стоял Анатолий.
—Это единственный способ спасти его, — сказал он.
 Откуда ей было знать, что ее выбрали на роль приманки. В эмиграции оставалось еще много крупных имен и для того, чтобы окончательно рассеять все их сомнения, решено было устроить помпезный концерт, тех, кто вернулся.
 Она готовилась к своему первому выходу на московскую сцену и не знала, что в двух шагах от нее  гримируется Борис.
  За неделю до этого его опять ввели в начальственный кабинет.
— Ты конченый, а она еще хочет жить, — забыв об изысканных манерах, грубо рубил слова Анатолий. —Давно должен был понять и уйти с дороги. Розами в Москве так просто не одаривают. Это вам не Париж, господин Кречковский. — он нагло ухмыльнулся. — Можешь быть спокоен, со мной она не пропадет, а с тобой путь один—в лагерь. Выступишь— спасешь ее.
 Его побрили, постригли, переодели и накормили. Врач осмотрел его руку. Раздавленные пальцы были смазаны, перебинтованы. Его отвели на репетицию, ему даже не пришлось выходить на улицу, зал, находившийся совсем неподалеку от его камеры.
По одну сторону стены развлекались, не зная или не желая знать о том, что творится по другую сторону.
    Из гримерной выходить не разрешалось. До него лишь доносились звуки музыки. Это был "Умирающий лебедь" и перед глазами встала Ирина, белоснежный лебедь, взывавший о помощи к нему, ее единственной опоре и надежде. Он уронил лицо в ладони и вновь проклял тот день и час, когда вспомнил о том, что у него есть родина.
 А она, трепеща тонкими, нежными руками, как крыльями, забыла о том, что она на сцене. Сейчас она сама была лебедем, смертельно раненым, который умирает не потому, что у него отняли жизнь. Нет, лебедь умер раньше тогда, когда у него отняли его любовь.
 В антракте ей передали, что ее приглашают в директорскую ложу. Хотя это было подано, как приглашение, на самом деле это был приказ.
 Как и тогда в " Шахеразаде"-когда это было, сколько пронеслось столетий с тех пор?-  нечто таинственное, но чему настоящее имя - любовь и сейчас вело Бориса.
 Словно протянулись к нему невидимые нити, что-то его толкнуло, что-то подсказало: она здесь. Он и в самом деле увидел Ирину, а рядом довольного, победно взирающего на сцену Анатолия. Его Ирина рядом с его мучителем?
. Он спел арию Кавародосио, держа на груди, как младенца, ноющую руку в белой перчатке. Последние слова он, обратив к ней истерзанное страданиями лицо, он не пропел, а прошептал: Я умираю, любимая...
 Лицо ее оставалось непроницаемым как маска. Неужели она предала его? В это невозможно было поверить. Но, если так, тогда ему не оставалось ничего иного как умереть. Зачем ему жизнь, если его предала его любовь?
— Мой час настал. Я умираю. Меня мучили,— он вышел на авансцену и потряс,- может она поймет, что с ним сделали, - рукой в белой перчатке и выкрикнул в зал. — Я—узник… Я—узник!
  Воцарилась растерянная тишина. Как на это реагировать? Что это игра? Многие действительно не знали о том, что он арестован. Затем из директорской ложи громко прозвучало: Как сыграно! Какой мастер!
 В ложе захлопали и зал, словно ожидая сигнала, разразился шквалом аплодисментов.
 Борис схватился за голову, как освистанный паяц, и это вызвало еще больший восторг. Сгорбившись, он шел за кулисы, а на сцену летели цветы.
— Я больше не выйду, -сказал он, -делайте что хотите.
—Да?— скаля золотые зубы, плюнул ему в лицо красномордый помощник Анатолия Зубов. — А мы вот ее к тебе завтра, знаешь, в каком виде пригоним?
 Борис вспомнил дикие глаза попавшейся ему тогда в коридоре женщины и со стоном прижал руки к горлу. Он отдал бы сейчас все, чтобы только у него никогда не было бы голоса.
—Прочь руки, - скомандовал свирепея Зубов. - Утри рожу и пшел! - как собаке скомандовал он.
     Из зала неслось: Утро туманное... Утро туманное....
       Он понимал, что, наверное, поет в последний раз, что живым его отсюда не выпустят, что Ирины ему больше не видать. Нет, он не верил, что она предала его. Любовь их сплела такими узами, что и смерти не под силу было их расторгнуть. Перед ним возник тот день в Булоньском лесу, когда шел, казалось бы, благословлявший их на долгие счастливые годы веселый парижский дождь и он пел, как тогда и как она думала никогда больше не услышит. Он опять повторял ей ту же клятву и прощался с ней, своей любовью, которая давно сплелась с его жизнью в один неразрывный узел. Жизнь без любви была невозможна. Она теряла смысл.
Он знал, что погиб. Но все-таки голос его будет жить, останется в памяти тех, кто его слышал,. уверял себя он, как цепляющийся за соломинку утопающий, зная, что это его единственная и последняя надежда. По лицу его скользнула улыбка. Это была улыбка красивого мученика, знавшего, что хотя он еще может петь, дышать и ходить, он уже мертв. Улыбка и слова летели к ней уже из небытия.
     После концерта его тут же увезли, а Ирина должна была присутствовать на большом приеме. Она была необычайно веселой. Такой, какой была после приезда, и какой Анатолий ее уже давно не видел. На губах ее играла та улыбка, которую Борис называл джиокондовской, и от этого она была еще красивее и привлекательнее. Правда, она уж слишком вызывающе откровенно кокетничала с Зубовым, но это мелочи. Он не мог дождаться той минуты, когда можно будет наконец-то обладать этой обворожительной, заманенной им из-за рубежа, как диковинная птица, красавицей. Теперь она целиком в его власти, она ему принадлежит по праву сильного.
 В клетке, моя птичка, поглядывал он на Ирину, возле которой нахально продолжал вертеться Зубов. Вначале Анатолий только посмеивался, но вскоре его начала раздражать назойливость этого селянина, как он про себя называл Зубова.
 Всегда угадывавший его настроение заместитель сейчас не обращал внимания на его неудовольствие. Анатолий не выпуская бокал, подошел к нему и, крепко схватив за локоть, отвел в чуть сторону, и негромко, но так, чтобы Ирина слышала, процедил:
—Молодец, Зубов, хороший концерт у тебя получился.
—Спасибо, -всегда радовавшийся его похвалам, сейчас равнодушно ответил тот, намереваясь отойти.
- Вот только с перчаткой у тебя вышла осечка, -как бы невзначай обронил Анатолий. Зубов повернулся к нему. Теперь Ирины ему видно не было. Она вытянулась, как прямая лоза, и замерла -Зря ты ему руку попортил. В таком случае надо было уж две, а то в одной перчатке. -Нехорошо! - Анатолий притворно покачал головой.- Ты уж на следующий раз учти.
- Учту,- зло буркнул зам и вырвал локоть
Это было по-меньшей мере странно. Выпитым это объяснить было нельзя. Анатолий стиснул зубы и проанализировал поведение селянина, похвалявшегося тем, что происходит из деревни с удивительным названием Всего Диче. Всплыли некоторые моменты, которым раньше не было придано значения. Конечно, каждый зам мечтает о месте начальника.
 До сих пор Зубов был ему предан, хотя Анатолий нисколько не обольщался на сей счет. Кто же не знает, что преданность бывает разная. Одна, пока выгодно, пока тот, кому предан у власти. Он сам всегда так поступал. Другая преданность- вечная, это для романов. В НКВД такого не бывает, -криво усмехнувшись, он вновь наполнил бокал вином. Его положение, перешедшего на сторону победителей выходца из враждебного класса всегда было зыбким. Он служил больше из страха, чтобы избежать той  участи, на которую он обрек столь многих, как у них говорили, ему " социально близких".
- У нас просто, - думал он, потягивая вино.- Отслужил свое и в расход и вместо нас придут Зубовы из Всего Диче. Скотина, - он с ненавистью посмотрел на заигрывавшего с Ириной Зубова, чья всегда красная морда сейчас стала похожа на кусок залитого кровью мяса.
-Предаст в момент, - на сей раз, убежденно повторил Анатолий, еще больше хмурясь и мрачнея оттого, что Ирина не отвергала зубовских ухаживаний.
- Брось Толька! Прочь тоска, прочь печаль, - кричал охмелевший зам, который никогда прежде себе такой фамильярности на людях не позволял. -Живем лишь раз! Все остальное... туман! Утро туманное, - заревел он. - Сегодня ваше, стало наше... Правильно я понимаю обстановку, товарищ начальник? За ваше здоровье, товарищ Светлова!
По-хамски расплескивая, Зубов наполнил винный бокал водкой. В этот момент подошел рассыльный и передал ему пакет. Обычно в таких случаях спрашивают разрешения старшего по чину, но сейчас Анатолия будто бы и не было. Постукивая пальцами по скатерти, он смотрел прямо перед собой. Зубов, мгновенно протрезвев, отошел в сторону. Вокруг шумели и веселились, как ни в чем не бывало. Через несколько минут, Зубов вернулся к все так же неподвижно сидящему начальнику и показал ему бумагу. Посмотрев на нее, тот, словно ждал этого, кивнул и ни слова не говоря, встал. Бросив на Ирину долгий взгляд, он, опустив, будто прощаясь, веки, круто повернулся и направился к выходу. Позади него следовал, гордо расправив плечи, Зубов, в кармане которого лежал приказ на арест Анатолия Савицкого.
 Ирина смотрела ему вслед холодным ничего не выражающим взором. На губах ее играла все та же загадочная улыбка.
     Через несколько дней Анатолия, чья камера была неподалеку от Бориса, о чем оба они не знали, привели в его бывший кабинет, где восседавший на его месте Зубов придвинул ему папку с обвинением, гласившим, что "пробравшейся в органы обманным путем Анатолий Савицкий, из бывших дворян Курской губернии, во время пребывания под видом служебной командировки в Париже был завербован эмигрантским отребьем и с тех пор выполнял его задания, будучи связан с недавно расстрелянным..." Называлась фамилия "негоцианта". Круг замкнулся. Он использовал "негоцианта" против своей жертвы. Теперь он сам-жертва.
     Не угодивший своим хозяевам, как ни старался, бывший дворянин отодвинул дело. Продолжение ему было известно.
 —Не оригинально, - ухмыльнувшись бросил он, пытаясь сохранить независимый тон.
 —Молчать, белогвардейская сволочь, — рявкнул Зубов.- Забыл с кем разговариваешь. Я тебя научу! Оригинальности захотел, - он изо всех сил обрушил на него  рукоятку пистолета.
    Очнулся Анатолий от чего-то горячего льющегося ему в лицо. Над ним стоял и мочился Зубов, на лице которого было блаженство давно мечтавшего об осуществлении своего самого сокровенного желания.
    Первые дни после концерта возле Ирины еще крутились какие-то полу знакомые, вроде бы доброжелательные, люди. На все ее вопросы о том, где Борис они мялись, лгали, что он в важной поездке, вот-вот вернется и она перестала замечать этих "доброжелателей". Потом и они исчезли.
 Перед ней все время было лицо Бориса. И его рука в белой перчатке. Она прижимала ее к груди. Ведь она так любила его мраморные, точно изваянные рукой скульптора, длинные пальцы. Она укачивала, ласкала его истерзанную руку .     Только бы снять боль. Вобрать ее в себя. Она была с ним. Здесь, среди живых ее уже не было. Здесь была только тень ее.
 А вестей от него никаких. Под глазами у нее легли глубокие синие круги. Лицо осунулось. В черных волосах протянулись первые серебряные нити. Что делать, что делать? -денно и нощно стучало в мозгу.
 Неожиданно в дверь позвонили. Она бросилась открывать. На пороге стояла старушка- лифтерша, всегда с печалью и сожалением, как на ничего не понимающих детей, смотревшая на них. Давно не видя Бориса и, заметив, что Ирина тоже не выходит, она поднялась посмотреть, что же происходит в единственной, еще не опустевшей квартире, недавно еще такого оживленного подъезда. Увидев Ирину одну, она сразу все поняла. Все жены, у которых отняли любимых, похожи друг на друга. Ей это было хорошо знакомо. Весь подъезд, прошел перед ней. Оглянувшись и, убедившись, что никого нет, она вошла, плотно закрыла дверь.
- Вижу, как вы маетесь, бедненькая, - она тяжело вздохнула и посоветовала. - Сходите на Лубянку. Дорожка туда известная. Протоптали ее наши ноженьки. Оставил нас тут Господь за грехи наши… А вы-то... Вы-то зачем в пекло сунулись ума не приложу. Вот уж воистину неисповедимы пути Господни. Бог вас упаси, - и она быстро перекрестила ее.
- Спасибо вам, спасибо, - разрыдавшись, Ирина прильнула к плечу чужой ей женщины, а та гладила ее, как дочь и по ее изборожденным глубокими морщинами щекам текли слезы.
 Никто и никогда не поймет чужую беду лучше и глубже женщины, перенесшей. утрату близких.
 Очередь, прижавшись к обшарпанной многими, прошедшими здесь телами, стене, едва ползла.
 —Вы не наша, да?—едва слышно прошептали за спиной.
 Ирина оглянулась. За ней стояла девочка, почти ребенок, в меховой шапке с длинными, завязанными вокруг шеи, как шарф, ушами.
 — По тому, как вы одеты видно, что вы оттуда,  из-за заграницы, -быстро говорила  она.
 — Сколько тебе лет?- спросила Ирина.
 — Шестнадцать. А вас заманили, да?
 Ирина опустила голову.
 — Эх, вы! Разве им можно верить,— и она с таким же сожалением, как и лифтерша, поглядела на нее. — Кто у вас там?
 — Муж, — прошептала Ирина.
 — А у меня все... Папа, мама и брат. Я одна осталась.
 — И я,— сдерживая слезы, прошептала Ирина.
 — Ну, ничего, может еще обойдется,— подбодрила ее или себя девочка, хотя уверенности в ее голосе не было.
  Ирина приблизилась к окошку и назвала фамилию Бориса. Дверца захлопнулась. Через несколько, показавшихся ей вечностью, минут, окошко открылась.
 —Такого нет,— был ответ.
 —Как же?
-Вы что русского языка не понимаете, мадам? — с издевкой спросили в окошке. -Вам сказали— нет. Следующий.
 Ее оттеснили.
 Не сознавая, как она дошла до дому. Вместо лифтерши сидел какой-то злобно смотревший на нее исподлобья мужик. Вокруг нее была полная пустота. Продолжать жить одной, без Бориса? Зачем?
 Однажды под вечер раздался звонок. Вздрогнув, будто очнувшись от сна, Ирина взяла трубку.
- Надо поговорить, - сказал Зубов.
 Конечно, она будет очень рада его видеть, щебетала Ирина. Она так устала от одиночества. Да, да, он прав, пора рассеяться. Как это он сказал тогда? Прочь тоска, прочь печаль. Живем лишь раз!
- Вот это я люблю, - гоготал в трубке Зубов.
 Скинув в прихожей кожаное пальто, он по-хозяйски грохоча сапогами прошел в гостиную.
— Хорошо бы согреться, милочка, - сказал он, потирая руки. - Найдется, верно, для старого друга французский коньячок, а?
—Давно ждет. "Наполеон "! — в тон ему поддакивала, поправляя накинутую на плечи цветастую шаль, Ирина. На губах ее играла улыбка, которую считают загадочной, но это была улыбка женщины, знающей, что она сильнее любого мужчины.
- Вот это да! —довольно вскричал Зубов.
 Коньяк он налил, как водку, до краев бокала.
-Ты уж меня, мужика простого, извини.  Мне что коньяк, что водка одно. Пью одинаково, - сказал он и, жадно проглотив коньяк, не обращая внимания на лимон, быстро схватил руками несколько ломтиков колбасы и запихнул в рот.
-Ух, какой! Вот что значит французский! И вкус особенный... Не то, что наш,- восхищался он, наполняя трясущимися руками бокал. -Понимаю, понимаю, балерине нельзя, ну ты чуточку из уважения, - уговаривал он Ирину, но видно было, что больше по привычке. Не дожидаясь ее, он осушил бокал..
-Ты, милочка, нам очень помогла... За это тебе благодарность. Анатолий вначале запирался. Но потом ему дали твои показания и он все подписал. Во всем признался, как миленький. Сегодня его и...- он щелкнул языком. - У нас за такое сразу. Живем один раз! Уважь, поставь по такому делу пластиночку. Очень люблю я "Утро туманное". До души, знаешь, доходит...
  Сидевшая до того рядом с ним, послушно Ирина встала и завела патефон.
- Погорячились с ним. Да ладно! Мужиков на твой век хватит, - пьяно рассмеялся он, широко раскрыв набитый пищей рот. - Зубов знает, что говорит. Садись, милочка, поближе, - позвал он.
 Она не двигалась с места, кутаясь в шаль. Зубов пьяно потянулся к ней. Она, не спеша, отошла за стол.
 - Короткие руки у тебя. Кровавые, но короткие, - спокойно сказала Ирина.
 Он засмеялся и опять отхлебнул коньяка.
 - Ну и шутница ты, милочка. Ну и шутница, - он попытался встать, но грузно осел на диван.
 -Руки у тебя короткие и тебе меня на достать,  -с ненавистью  прямо смотря ему в глаза, повторила Ирина.
 - Это почему же такое? - все еще принимая это за шутку, смеялся Зубов, расстегивая гимнастерку. Лицо его стало пунцовым.
 - А потому, что ты сейчас умрешь!
 - Брось ты эти шутки, - сказал он, криво улыбаясь.
 - Это не шутки. Жаль коньяка мало, а то я бы вас всех в нем утопила... Хорош коньячок, товарищ чекист? Понравился? Что же пейте...
 - Да я тебя, - он схватился за кобуру, но она была пуста.
 - Вот он, - в Ирининых руках матово блеснул пистолет.
    И вдруг донеслось: "Утро туманное..." 
    От неожиданности Зубов откинулся на спинку дивана, перекошенное от страха лицо его из красного стало белым. Он потом попытался встать, но у него перехватило дыхание. Рот его раскрылся, на губах появилась синяя пена. Он судорожно хватался за горло, как Борис тогда в театре. И его насмешливое лицо приближалось к нему. Но этого же не могло быть. Он же сам подписывал приказ, отправляя его в расход.
     Зубов в ужасе рвал гимнастерку, царапал кожу на груди. А Борис будто, восстав из мертвых, все пел: "Утро туманное..." Раскрывавший, как жаба, хватая воздух, рот Зубов сейчас видел его совсем рядом.
 -. Смотри, мой родной, смотри, - Ирина приблизила фотографию Бориса к Зубову. - Платит палач за твои мучения. Платит! Да воздаться...
   Она повернулась и пошла в спальню.
- Спаси, - полз за ней Зубов. - Я сделаю все, что скажешь...
  Защелкнув дверь на замок, Ирина достала таблетки. Проглотив их, она взяла портрет Бориса. Пластинка все еще продолжала играть, и из гостиной доносилось: "И вспомнишь былое... Голос минувшего..."
  Ее начал баюкать сон.
- Ну вот, любимый мой, я и иду к тебе. Теперь навсегда!
С этими словами, плотнее закутавшись в некогда подаренную ей в Париже шаль, и, прижимая к себе портрет, она уснула.
 Могилу его не сыскать, а голос его все еще звучит. И старая пластинка напоминает о том, что он жил.

Другим повезло меньше.
 Они исчезли без следа.
 Их голоса  уж  никому никогда не услышать.