ВЕЧЕР ПЕРВЫЙ
Дверь в палату отворилась без стука. На кровати у окна, читая раскрытую газету, сидел старик в светло-голубом тренировочном костюме. Остальные три заправленные койки были пусты. На тумбочке стоял нетронутый ужин: тарелка гречневой каши, два вареных яйца вкрутую, масло, хлеб, стакан остывшего чая.
- Верещагин? Иван Семенович? – строго спросила вошедшая медсестра. На вид ей было лет тридцать, не больше. Стандарт системы здравоохранения: белый халат с шапочкой и непримечательная внешность. Взгляду зацепиться не за что.
- Да, он самый, – ответил мужчина, не отрываясь от чтения. – А мне утром уже укол сделали. И таблетки все принесли.
Медсестра изучающе смотрела на старика.
- Скажите, вы ведь художник, верно? – глаза ее сузились.
- Вроде того, малюю потихоньку, - улыбнулся Иван Семенович, опуская газету. – Фамилия обязывает.
- Родственник? – медсестра не спускала с него прищуренных глаз.
- Однофамилец. Живописью интересуетесь? – теперь уже старик с любопытством изучал свою собеседницу.
- У меня есть одно дело, – отрывисто сказала медсестра. - Я к вам завтра зайду. Поговорим.
Не прошло и десяти минут, как из-за неплотно прикрытой двери раздались крики, а затем топот по больничному коридору.
- Седьмая палата! Ларионов! Остановка сердца! Реаниматолога! Срочно!!
Вскоре все стихло. Старик какое-то время еще напряженно вслушивался, пытаясь уловить привычные звуки коридорной жизни. Потом тяжело вздохнул и отложил газету в сторону. Улегшись на кровать, он жилистыми руками натянул на себя шерстяное одеяло, и уставился в окно.
ВЕЧЕР ВТОРОЙ.
- А я тебя узнал. Вернее вспомнил, - сказал старик, доставая из футляра очки. – Сорок первый год, переправа через Западную Двину.
- Ты в кузове грузовика лежал контуженный, - невозмутимо ответила медсестра. – Молоденький совсем.
- Да, мы тогда спешно отступали на восток. Гнал нас немец сильно. И тут два «мессера» вывались из кучевых облаков прямо на нашу колонну, - погрузился в воспоминания художник.
- Вы как на ладони были. А у меня, как назло, заклинило пулеметы.
- Ты ведомым шла, я тебя тогда хорошо в кабине разглядел.
- Наше первое знакомство.
- Да, такое сложно забыть, - старик схватился правой ладонью за грудь.
- Что? Сердце? – медсестра подалась вперед.
- Ерунда. Осколок заныл. Это уже в сорок третьем, под Сталинградом.
- Извини, я тогда нечаянно тебя зацепила. Увлеклась. Война моя слабость, – равнодушно сказала она. – А вот покушения не люблю. Плетешь интриги, уйму времени потратишь, а в итоге: либо яд в бокале, либо снайпер в окне и три дня государственного траура. Масштаб не тот.
- Ты зачем явилась то?
- Портрет мой нарисуешь?
- А чем тебе «Апофеоз» в Третьяковке не нравится? – старик удивленно посмотрел на собеседницу.
- Почему, отличный портрет, жизненный, – ухмыльнулась медсестра. - Однофамилец твой постарался, не переврал. Только я тогда ему без макияжа позировала. Боятся меня люди. Клянут. Имидж пора менять. Так возьмешься?
- Почему я?
- Я видела твои работы. Лучше тебя никто не справится.
- Тяжело тебя рисовать. Тусклая ты.
- А я неплохо заплачу. Ты отказываться то не спеши, подумай хорошенько. А мне еще в седьмую палату нужно заглянуть.
- Не торопись. К Ларионову сейчас жена приехала из Пензы навестить. Успеешь.
- Ты догадался?
- Да.
- Пару часов, не больше. И то, ради тебя.
ВЕЧЕР ТРЕТИЙ
- Мне с каждым годом все труднее дается работа. Реаниматологи как кость в горле со своим оборудованием, - медсестра, стоя у распахнутого окна, затянулась сигаретой. – А главное без выходных и проходных, хоть бы сменщицу взяли.
Старик ничего не ответил. Он задумчиво смотрел на противоположную стену, на которой в лунном свете трепыхалась тень залетевшего мотылька.
- Так ты напишешь мой портрет?
- Ты говорила, что купишь его. Тебе есть чем мне заплатить?
- Я дам тебе отсрочку.
- А мне много осталось?
- Не могу сказать, врачебная тайна.
Медсестра, присев на койку рядом со стариком, раскрыла планшет. Тонкие бледные пальцы ловко заскользили по экрану, открывая одну страницу за другой. На нем, то появлялись, то исчезали списки людей. Временами она энергично стучала указательным пальцем по планшету, ставя галочку напротив фамилий.
- Что это? – c любопытством поинтересовался старик.
- Шагаю по пути с прогрессом. Незаменимая вещь для работы. Раньше сильно выматывалась в командировках, - ответила медсестра, продолжая тыкать пальцем в экран. – В общем, могу тебе предоставить двадцать шесть дней четыре часа и сорок девять минут. Извини, больше никак, квоты на этот год сильно порезаны. И так всю очередность сдвинула.
- Мне нужно подумать, - тихо сказал старик. – До завтрашнего вечера.
- Понимаю, - кивнула она. - Творческие муки. Слушай, а ты поэзию любишь? Ты должен любить. Художники все любят.
- Смотря какую. Хорошую люблю, вдохновляет.
- А вот как тебе это? Мое любимое, послушай, – медсестра приготовилась декламировать.
«Я познание сделал своим ремеслом,
Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.
Все тугие узлы я распутал на свете,
Кроме смерти, завязанной мертвым узлом»
- Омар Хайям, - сказал художник. - Правильные стихи.
- А про меня кино американское сняли. Сюжет прям как наша встреча с тобой, – ухмыльнулась собеседница. – Только я там юношей к старику прихожу.
- Я не люблю американские фильмы, - ответил художник.
- Да нет, забавное кино вышло. Я его раза три пересматривала, - ухмылка не сходила с лица медсестры. – Актеры знаменитые. Фамилии вспомнить только не могу. Живых плохо запоминаю.
- Я устал, – старик потянул на себя одеяло. – Приходи завтра.
Всю ночь до утра по окнам хлестал летний дождь, проверяя стекла на прочность. Мужчине, лежащему в пустой палате, было зябко. Напрасно он кутался в шерстяное одеяло. Заснул старик лишь под утро, терзаемый бессонницей.
ВЕЧЕР ЧЕТВЕРТЫЙ
- А ты не боишься умереть? – вместо вечернего приветствия, спросил художник свою гостью.
- Кто, я? – удивилась она. – Забавно, что ты задаешь этот вопрос именно мне. Нет, никогда об этом не задумывалась. В зеркала вот только не люблю смотреться, полнят они меня.
- Ко мне сегодня священник приходил побеседовать. Сказал, что так положено, – старик говорил медленно, словно альпинист, раздумывающий над следующим шагом. – Он верит, что однажды наступит новое время, когда тебя не станет. И вместе с собой ты заберешь плач и страдания людские.
- Он не цитировал тебе о том, где мое жало? – скривила гримасу гостья.
- Ты подслушивала нас за дверью? – возмутился художник.
- Делать мне больше нечего, - усмехнулась она. – Просто я знакома с ним, встречаю время от времени на похоронах. Это его любимая тема проповеди – «Где твое жало?».
- А еще он рассказал, что существует дар, по сравнению с которым твоя отсрочка выглядит жалкой подачкой, - продолжил художник.
- А он не поведал тебе о том, что пока никому не получалось избежать моих процедур? – ехидно спросила медсестра и достала планшет. Открыв его, она начала привычно скользить по нему пальцами. – На моей практике, только двум хитрецам удалось скрыться от меня. Исчезли. Как сквозь землю провалились. Они у меня оба числятся в списке пропавших без вести.
- Любопытно! – за все вечерние встречи художник в первый раз улыбнулся. – Выходит, есть на белом свете смельчаки, способные бросить тебе вызов.
- Ива-а-а-н Сем-е-е-н-о-о-вич! – произнесла растяжно и с издевкой медсестра, уставившись на мужчину немигающим взглядом. – Неужто ты и впрямь уверовал в новую жизнь?
- Не знаю. Правда, не знаю. Не научен. В мое время нам запрещали верить. А притворяться я не умею, - задумчиво сказал старик. - Но я научился, стоя за мольбертом, верить в существование абсолютного добра и вечной гармонии.
- Любопытно, продолжай.
- За эти годы, рисуя, я сделал немало интересных наблюдений. В первом луче предрассветного солнца. В капле росы на зеленой травинке. В смешной «божьей коровке» на моей ладони, - перечислял художник. – Я слышал это на пасеке в гуле пчелиного улья. В перекличке грибников, заплутавших в березовой роще. Тысячи голосов, один звонче другого, заглушали твое дыхание за моей спиной.
- Не знаю, как там и что там будет в новой жизни, - заворчала медсестра. – Но вот в этой жизни без меня точно не обойтись.
- Обоснуй, - твердо сказал художник.
- Рассуди сам. Что стало бы с этим миром, если бы я забыла про существование кровавого тирана, а таких правителей было немало в истории человечества? Каков был бы рост преступности, предоставь я злодеям возможность вечно совершенствовать свои наклонности? А что сказали бы тебе тяжелобольные, парализованные болью? Они взывают о милосердии, чтобы я склонилась над их ложем. И как быть коварным предателям, сгорающим от позора, стыда и тяжести серебренников?
- Но многим талантливым людям ты остановила маятник в самом расцвете сил! – не сдавался художник.
- Не остановила, а возвела их гениями на пьедестал! – возразила собеседница. – Иначе они канули бы в историю бездарными писаками на старости лет. Да не окажись я на Черной речке, «нашим всё» был бы другой автор!
- Знаешь, а я тебе в чем-то даже завидую, - сказал художник, после минутного молчания. – Ты была знакома со всеми знаменитыми людьми, жившими на земле.
- Ну, особо то завидовать нечему, - смутилась медсестра. – Встречи эти были скоротечны. Да и чудно мы как-то порой знакомились. Помню, как я протянула руку Михаилу Зощенко. А он мне нагрубил в ответ: «Оставьте меня в покое». Вот и весь разговор.
- Скажи, а что там, после того как… что дальше... - старик замялся.
- А мне-то, откуда это знать?! – раздраженно огрызнулась собеседница. – От этих пошловатых разговоров про тоннель, ведущий к свету, у меня мигрень всегда разыгрывается. Я ведь типа дежурного электрика, щелкающего выключателем.
- Как это? – удивился художник.
- А вот как! – медсестра подошла к выключателю на стене и коснулась его рукой. Лампа, моргнув пару раз, погасла. Палата погрузилась во тьму. – Я всего лишь выключаю жизни. Не более того. А что дальше, меня не интересует.
- Человечество отыщет способ избавиться от твоих услуг!
- Все, в чем вы преуспели за эти столетия, так это навыдумывать изощренных способов знакомства со мной, - рассмеялась она.
- Современная медицина в двух шагах от открытий! – запальчиво сказал художник.
- Глупости. В твоей палате можно переложить всю проводку. Поменять патрон. Даже ввернуть новую лампочку. Но без электричества света не будет. Так и с вашей человеческой жизнью. Неизвестно откуда она приходит, и куда потом девается.
Старик замолк. Наморщив лоб, он теребил край наволочки. Медсестра молча смотрела в темное окно, ожидая ответа.
- Знаешь, я, пожалуй, возьмусь написать твой портрет.
- Значит по рукам?
- По рукам! Завтра начнем работать, не опаздывай.
ВЕЧЕР ПЯТЫЙ
Было глубоко за полночь, когда медсестра вошла в палату к Ивану Семеновичу. Старик, сгорбившись, одиноко сидел в темноте на стуле, перед мерцающим экраном телевизора. Передавали экстренный выпуск новостей. Голос комментатора был взволнован.
- Ты обещала быть вовремя, - глухо сказал старик.
- Извини, неотложные дела, - тихо ответила она. Взяв свободный стул, ночная гостья уселась рядом.
«По поступившей на этот час информации, пожар в клубе «Зеленая Армадилла» начался после десяти вечера. Трагедия схожа с той, что случилась в «Хромой лошади». Но, по словам нашего источника в аппарате МЧС, жертв может быть на порядок больше».
- Нет, все-таки верна поговорка, что жизнь хреновый учитель. Сколько она уму разуму людей не учит, а научить не может, – прокомментировала новость медсестра. – У дверей запасного выхода оказался заевший замок. Охранникам открыть его так и не удалось. А основной выход огнем отрезало практически сразу. Огнетушителей не нашлось. Без шансов!
«Нам предоставили справку из мэрии города. Клуб «Зеленая Армадилла» был открыт три месяца назад. Он размещался в подвальном помещении нового торгово-развлекательного комплекса. Одновременно клуб может вмещать более трех тысяч человек»
- А все-таки классно мы там зажгли! – с восхищением сказала она.
- Убирайся прочь! Ты вызываешь у меня отвращение! – старик резко приподнялся со стула.
- А как же наш договор? Мой портрет? – медсестра тоже встала.
- Приходи завтра вечером, портрет будет готов. Да, и плату с тебя я не возьму. Считай, что это подарок.
«И вот самые последние новости от наших корреспондентов с места событий. В каретах «Скорой помощи», направляющихся сейчас в реанимации города, может быть несколько сотен выживших в этом кошмаре. За их жизнь предстоит бороться врачам».
- А знаешь, ты прав,- она задержалась в проеме двери. – Мне действительно пора. Ночной аврал. Да, и постарайся завершить портрет к завтрашнему вечеру.
ВЕЧЕР ШЕСТОЙ.
В обед старика навестил сын. Широко распахнул дверь и внес в палату большой сверток.
- Здорово, батя! Как ты тут у меня, все воюешь?
- Привет, Виталик! – старик по прямоугольной форме упаковки догадался, что ему принесли. – А чего не воевать, раз дают. Я вижу, ты мне принес то, что я просил.
- Да, принес, – мужчина положил сверток на стол. - Тут раскладной мольберт, холст, краски. Все по твоему списку, как ты велел.
- Вот и славно! – лицо старика засияло от радости. – Теперь буду коротать вечера за работой.
- Батя, я тут в отпуск на неделю собрался, – тон Виталия стал извинительным. - Завод наш на реконструкцию встает, начальник отпускает. Мы с Галиной к морю решили слетать. Я только что разговаривал с твоим лечащим врачом, он сказал ты на поправку пошел. Ты главное … дождись меня.
Голос сына предательски задрожал.
- Виталик, за меня не беспокойся, - ответил старик, невозмутимо распаковывая сверток. – Поезжай, ты пять лет в отпуске не был.
К вечеру портрет был практически готов. Художник задумчиво лежал на разобранной постели, щелкая выключателем светильника на прикроватной тумбочке.
Щелк! Свет погас. Щелк! Свет зажегся. Щелк! Стало снова темно. Щелк…
- Осталось придумать название портрету, - произнес он вслух. – Важный штрих.
Щелк! Тени метнулись по углам. Щелк! Луна сегодня спряталась за облака. Щелк…
Когда она неслышно вошла в палату, старик уже спал. Его постель была вся измята. Художник ворочался и негромко бормотал, перебирая что-то в памяти. Посередине комнаты стоял раскладной мольберт. Избежавшая облачного плена луна, с любопытством заглядывала в окно.
- Ну, что ж, подарок так подарок, - тихо сказала медсестра, коснувшись ладонью лба художника.
Старик застонал и сделал вдох.
- Пока еще не порвался серебряный шнур, и не раскололась золотая чаша… - зашептала скороговоркой медсестра. - … и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодцем…
Старик глубоко выдохнул и затих. Гостья подошла к мольберту. С недоумением она разглядывала холст. Пожав плечами, хотела уже отойти, как заметила внизу надпись, выведенную знакомым почерком. Нагнувшись, медсестра прочитала название, и ее всю передернуло. Не говоря ни слова, она выскочила из палаты.
На дежурном посту загорелась красная лампочка. Не прошло и десяти минут, как из-за неплотно прикрытой двери раздались крики, а затем топот по больничному коридору.
- Шестая палата! Верещагин! Остановка сердца! Реаниматолога! Срочно!!
ВЕЧЕР СЕДЬМОЙ
- Нина, домоешь палату, отнеси вещи художника в хранилище, - обратилась к санитарке заведующая отделением. – Мы никак пока до его сына дозвониться не можем.
- Елена Петровна, а с картиной то, что делать? - санитарка распрямилась над ведром. – Тоже в хранилище?
- Не успел он, Нина, картину нарисовать. Только название придумал, – вздохнула заведующая. – Свернешь холст, и вместе с остальными вещами сдашь на хранение.
Домыв пол, санитарка подошла к мольберту, чтобы открепить холст. Он был чист. Лишь в нижнем правом углу, размашистым почерком было написано: «Апофеоз новой жизни».