Они шли и молчали. Ленка чувствовала его, справа, у плеча, такого близкого, что трудно было дышать, трудно - не задохнуться. Серёжа чуть подпрыгивал при ходьбе, и тень его кучерявым тёмным облаком колыхалась над узенькой Ленкиной.
Она следила за силуэтами теней и мысленно сравнивала их, складывала в один узор: «Смотрятся – не смотрятся? Как бы я это написала? Наверное, если бы я рисовала их, выбрала бы русский стиль, не лубочный, но с элементами декоративности. Высокий кучерявый молодец, чуть ссутулившийся, рядом, почти спиной к зрителю, девица в сарафане и с длинной косой. Девица пусть выйдет простой. Коса должна быть ровной-ровной, долгой - почти до пят, и золотой. А у него, наоборот, очень сложное, изменчивое лицо с такими интересными тенями-сумраками в глазах…»
- Посидеть не хочешь? Устала ты, я смотрю. – Серёжа тронул её за плечо.
- Нет, что ты! Почему так решил?
- Твои глаза поменяли цвет.
Ленка улыбнулась. «Значит, и в глаза мои успел посмотреть. Внимательный…»:
- Сядем, пожалуй.
Серёжа без раздумий стянул с себя майку и расстелил на траве. Ленка примостилась на самом краешке, так что на зелёном этом лоскуте уместилось бы ещё три таких же, как она.
- Как следует, садись.
- А ты?
- Я и так обойдусь. – Он уселся прямо на траву, по-турецки, красивый донельзя, и Ленка смущённо потупилась: смотреть на него было невыносимо. Она мечтательно посмотрела вдаль, туда, где вилась в облаке зноя мошкара.
Ленка сидела и чувствовала, как он смотрит на неё: взгляд его скользит по волосам её, по плечам и рукам… Бабочка-капустница села на краешек её платья, где кайма у колена сбивалась в кружевной голубой цветок, и Серёжа усмехнулся:
- Бабочку эту хоть знаешь?
- Зна-аю…- обиженно протянула Ленка и одёрнула юбку: покинутая бабочкой коленка показалась ей ослепительно-белой.
- Набоков не заинтересовался бы таким экземпляром. Капустница обыкновенная. Ты Набокова любишь?
- «Машеньку» люблю.
- Есть у него одна вещь в прозе: «Облако. Озеро. Башня» и одна в стихах…. Это такие вещи… - он причмокнул с видом ценителя. – Хочешь, почитаю?
Ленка кивнула, и он начал – медленно, не отводя взгляда от её глаз, в упор:
Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив,
спускается толпа, виясь между олив,
подобно медленному змию;
и матери глядят, как под гору, в туман
увещевающий уводит Иоанн
седую, страшную Марию.
Уложит спать ее и сам приляжет он,
и будет до утра подслушивать сквозь сон
ее рыданья и томленье.
Что, если у нее остался бы Христос
и плотничал, и пел? Что, если этих слез
не стоит наше искупленье?
Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен;
у гроба, в третий день, виденье встретит жен,
вотще куривших ароматы;
светящуюся плоть ощупает Фома;
от веянья чудес земля сойдет с ума,
и будут многие распяты.
Мария, что тебе до бреда рыбарей!
Неосязаемо над горестью твоей
дни проплывают, и ни в третий,
ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов,
твой смуглый первенец, лепивший воробьев
на солнцепеке, в Назарете.
Она и вообще не находила себе места, когда он читал, потому что читал он великолепно, а тут… тут Ленке пришлось и совсем отвернуться, пряча глаза. Ей казалось, что Серёжа впечатывает ей в душу каждое слово, и там, горячее, оно кровоточит; а следом наплывает другое, и каждая новая рана чуть больней, чуть глубже предыдущей. Он умел читать как очевидец, нет – больше: как будто это он - Набоков, Иоанн, Иисус, Мария, или тот мальчишка-сосед из Назарета, что видел, как оживают двенадцать глиняных воробьёв.
- Знаешь, как называется этот стих? – Серёжа смотрел на неё совсем чёрными, влажными, как реки в их краю, глазами.
Ленка не знала. Могла бы догадаться, - но не сейчас, когда что-то новое так остро кольнуло её внутри.
- Мать. Оно называется «Мать».
- Да, конечно… - поникла головою Ленка, понимая, что он озвучил её чувство к нему, - к тому, которого, сама того не желая, представляла она на кресте, пока он читал.
Он говорил и дальше. Что-то незначительное, известное ей – про «Дар», «Другие берега» и «Защиту Лужина», но она ничего не слышала больше – только своё сердце, такое вдруг отяжелевшее, что страшно было не донести его.
- А мама - что? Она ничего… что я приеду?
- Она?.. А ей что? – Серёжа всерьёз удивился.
Они шли ещё долго. Перешагнули какую-то мелкую речушку, над которой Серёжа долго иронизировал; обошли болото, разбудив камышиным шорохом выпь; а потом, берёзовыми посадками, «чтобы не плутать», ровно и рядом дошагали до села.
С непривычки Ленка устала, ноги ныли, болела голова. Так бывало с ней в минуты волненья. Серёжа тоже как-то притих у дома.
И всё было мило, как в старом кино. Он показал ей альбом с фотографиями, потом, раздухарившись, заставил мать принести с чердака свои детские рисунки, на которых было много-много густо-зелёных деревьев с обрубленными, не умещающимися на листке бумаги вершинами. Сыграл на гитаре. Подвёл, наконец, к огромной, чуть ли не во всю стену, полке с книгами.
- Моё богатство. - Рука его любовно касалась цветных корешков. - Вот - плоды 90-х. Опечаток – тьма, бумага серая, а тут, смотри, жёлтая, но какой это был кайф! У всех кризис, матери на молоко не всегда хватает. А ты сидишь. Хлеб жуёшь, политый подсолнечным маслом, и чита-а-аешь! Как король!
Ленка радостно закивала:
- И есть совсем не хочется! Даже наоборот, наоборот! Пусть бы тебя только не отрывали, никуда не звали!
- Ага. А это Бредбери. «Вино из одуванчиков». Читала?
- Читала.
- Вещь!.. А историческое – любишь? Вот «Таис Афинская».
- Да, читала такую!
- Правда? Не может быть! Это ж раритет!
- Может, и раритет. Но папа с работы точно такую же принёс, кто-то хотел выкинуть, а он забрал!
- Мне тоже её отец дал… Любит такое.
- Серёж, а он где? Ты нас не познакомишь?
- Кто?
- Ну, папа твой?
- Он не живёт тут. Далеко идти. Да он, Лен… ладно.
- Что с ним? Он болен?
- Да нет, ну, вроде того… Потом как-нибудь тогда.
На кухне, где уже часа два кудахтало и шкварчело что-то на плите, теснились Серёжины мать и бабушка. Иногда до Ленки доносились отдельные реплики их разговора. У мамы голос был тонок и высок, у бабушки – кричаще громок, она недослышала.
- Серёж, может, я помогу пойду. Там…
- Сиди. Ты к кому приехала? – Он прикрыл дверь на кухню и глянул на Ленку с весёлым любопытством. – Нравится здесь?
- Пока нравится.
- Ты поудобней устраивайся. Хочешь, ложись тут. Устала, небось. – Серёжа откинул в угол мешавшие им подушки, приглашая Ленку прилечь.
- Да нет, спасибо, мне и так очень уютно.
- Они уж на кровати! – всплеснув руками, в дверном проёме показалась мама. - Сходи-ка, милый друг, луку на грядке нащипай. А вы, Леночка, нарежьте хлеба. Сейчас ужинать будем.
Ленка со смущением и благодарностью взглянула на Ларису Антоновну и юркнула в кухню, Серёжа что-то буркнул матери и вышел во двор.
- Слышали твои стихи, - крикнула Ленке Серёжина бабушка, приподнимая над чадящей плитой шипящую сковородку с дымящейся картошкой.
- Понятно. Спасибо! – отозвалась Ленка.
- Что ты говоришь?
- Я говорю, что очень рада.
- А чему ты рада?
- Что вы слышали…. – растерялась она.
- Не надо благодарить. Мне не понравились. Непонятные. Я и Серёжке тоже говорю. Непонятное пишешь. Для кого? Для себя если, так что толку? Время ценить надо.
- Вы, Леночка, не слушайте. Она у нас вольнодумец, - пояснила Лариса Антоновна. Ваши стихи нам понравились. Повеселее будут, чем у нашего оболтуса.
- Спасибо… - Ленка улыбнулась, - а хлеб… куда положить?
- Да хоть сюда. Выпивать будемте за встречу?
- Ой, а я не пью.
- Фи… какие мы… - откликнулась, расслышав вдруг бабушка. – Городского заквасу. Ни рыба, ни мясо.
- Мама, ну зачем ты? Если не хочет человек! – Лариса Антоновна прикрыла дверцы буфета.
- Совсем не пьёшь? А почему? Лет-то тебе сколько? – не унималась бабушка.
- Мне девятнадцать. А почему - я и сама не знаю. Мне и так хорошо.
- И то верно! – рассмеялась мама. – Это ты хорошо сказала.
- Когда мне девятнадцать было, у меня уже Ларка годовалая была. А нынешние всё берегут себя для чего-то, всё менажатся… - бабушкино лицо неприятно скривилось в попытке изобразить никуда не годных «нынешних».
- Лена, не слушай, не обижайся. Говорю же, вольнодумец. Серёга – весь в неё. Лучшие друзья. – Лариса Антоновна ласково взглянула на Ленку. – Обычно старушки ворчат в том духе, что, мол, вокруг падение нравов, а наша бабуля – наоборот. Всё скучно ей.
- А чего ты там меня поносишь? Я к тому говорю, что у нынешних кишка стала тонка. Невесёлые стали, скучные… Раньше – как гуляли!..
Пришёл Серёжа. Оглядел своих женщин. Пасмурно, недоверчиво. Бросил на стол пучок зелёного луку.
- Помой хоть. Так что ли жрать будем? – вставила бабушка.
- Я на улице помыл.
- Ну, садись тогда. Твоя-то – отказалась выпивать за встречу.
- Ба, ты компотику ей плесни, а мы выпьем. Она за компанию веселеет, ей много не надо.
Ленка с улыбкой кивнула. С Серёжей она чувствовала себя свободнее.
- Жарко сегодня, а то бы Сергей тебя поводил по нашим Палестинам, - принимаясь за еду, проговорила Лариса Антоновна. - У нас красот особенных нет, но зато простору много. Когда простор, жить как-то легче…
- У самих-то небось фатера в центре? – бабушка, сморщившись, пригубила ещё винца.
- Нет, мы на окраине живём. Ни к селу, ни к городу. – Ленка с иронией улыбнулась. - Частный дом. С одной стороны село, с другой – город.
- Пригород, значит? – бабушка одобрительно кивнула. – Огородишко, значит, есть? Сажать-то умеешь ли?
- Умею. – Ленка покраснела, вспомнив, что именно так представляла себе разговоры с будущей свекровью.
- А кур, свиней – держите? Поросёнку дать сумеешь?
- Мама, ну что ты взялась?! – Лариса Антоновна слегка порозовела от вина. – Какие поросята? В ХХI веке живём.
- Нет, сейчас никого не держим, - с улыбкой косясь на Серёжу, ответила Ленка. – А раньше были и цыплята, и поросята. Я, к сожалению, белоручка, почти ничего такого не умею, но…
- В город намылилась жить? – бабушке не сиделось спокойно.
- Пока… не знаю…
- Ба, кто тебе вот так скажет, с налёту? Тут подумать надо, работу найти… - Серёжа, видимо, заволновался, сам не зная ответов на вопросы бабушки.
- А что тут думать? Думать надо, за кого замуж пойдёшь. Если городского присмотрела, читай умные книжки, соответствуй. А если за деревенского собралась, так ты, моя милая, будь добра, другую науку осваивай! – в последних словах явно прозвучал упрёк.
- А я и не… - Ленка поперхнулась, – я и не собираюсь пока ни за кого!
Она до слёз закашлялась, и Лариса Антоновна поспешно поднесла ей стакан с компотом. Серёжа отчего-то расхохотался.
- Ты чего смеёшься, олух? – любовно оглядывая его, хихикнула довольная произведённым эффектом бабушка. – Сам тоже хорош. Ничего не определено у тебя. А работу пора уже искать, между прочим.
- Чай пить давайте. – Лариса Антоновна, удивительно похорошевшая, румяная, с развевающимися прядками желто-русых волос, приподняла над столом фарфоровый, пузатый, невероятных размеров чайник с красным цветком. – Бокалы там достань, Серёж.
Разливали кипяток, двигали посуду, посматривали друг на друга сквозь густой, валящий от бокалов пар.
- Ничего, что жара. В жару чай – самое то, - с наслаждением потягивая кипяток, сказала бабушка. – А погулять и вечером успеете. По прохладце. Вам чё? У вас вся ночь впереди.
Утомлённая обедом, она постепенно стала смыкать глаза и, наконец, качнувшись, откинулась на спинку кресла, тяжело и властно засопела.
- Уф! Подышу пойду. – Приподнялся из-за стола Серёжа.
Ленка и Лариса Антоновна остались мыть посуду.
Сколько раз представляла она себе разговор с его мамой! Сколько сокровенных вопросов кипело в её душе, оседало накипью и не давало пролиться живому слову! С каким трепетом разглядывала Ленка её суховато-смуглые, в мелких морщинках пальцы. И было непонятно, к чему эти пальцы привыкли больше: к музыке (потому что мама учила в школе детей), или к простой работе, вроде той, о которой говорила бабушка.
Ленка думала, что и у Ларисы Антоновны есть к ней вопросы. Не могло не быть, ведь не каждый же день приезжают к Серёже девушки… Или, может, не так уж редко?.. Но мама не спрашивала, едва слышно мурлыкала что-то себе под нос, сосредоточенно тёрла тарелки. «Здесь она королева, а я… кто я? Что я здесь делаю?» - мучительно думала Ленка. Она понимала, что если бы сама окончательно решила для себя, кто она Серёже, этому дому, этой семье – разговор получился бы лёгким. Но ответов у Ленки не было. Она ждала их от Серёжи. Как хотелось сказать этой женщине: «тётя Лара», но вот почему-то не говорилось. Как хотелось узнать о Серёжином детстве, об отце его, о детских товарищах, но и тут… не хватало духу.
- Устали, Леночка? – краем глаза приметив Ленкину рассеянность, спросила Лариса Антоновна. – Вам бы поспать с дороги. Пойдём, я на веранде вам постелю.
- Нет-нет, я не устала совсем. Вы меня называйте лучше на «ты», - смутилась Ленка. – И любую работу поручайте. Если по дому нужно помочь или в огороде.
Лариса Антоновна хорошо улыбнулась:
- Ты не поддавайся на бабулины провокации. Она страсть как рада, что к Серёге девочка приехала, да ещё такая славная! Просто ей разговорить тебя хочется, растормошить. Да и Серёгу заодно. Ни о чём не думай, отдыхай. Ты наша гостья, мы тебя знаем немножко по стихам, по рисункам, по Серёжкиным рассказам. Так что даже гордимся немного, что к нам пожаловала. – Она ободряюще встряхнула белокурой головой. – А если что понадобится, обращайся! Я пойду к себе, у меня экзамен завтра. Надо подготовить кое-что.
Она вытерла руки о фартук – бело-голубой, как и положено домовитой голубоглазой блондинке, ловко повесила его на гвоздок, выпрямилась, осанисто пошла к себе – уже совсем другая: учительница.