В теплом и густом от запаха трав и надвигающегося жаркого дня воздухе аэродрома по громкой связи прозвучала и зависла фраза: «Ко второму подъему пятнадцатиминутная готовность». Не взлету самолета Л-410, который здесь, на аэродроме летной школы, тепло называют «элкой», будто окликают девчонку, которая есть «свой парень», а именно подъему. «Элка» взлетает не для того, чтобы устремиться куда-то, она широкими размашистыми кругами взбирается на высоту свыше четырех километров, поднимая в своем нутре группу парашютистов, опытных и не очень, и тех, кто, решив хлебнуть авантюризма или прикоснуться к мечте, впервые почувствуют силу ветра высоты из распахнутой двери «элки».
Она натягивала мягкий комбинезон размытого сиреневого цвета, конечно, он был не по ее маленькому росту, торопливо подворачивала штанины и рукава, затягивала шнурки на полукедах. Выскочила из раздевалки, поспешила к выходу из ангара, успевая на ходу выхватывать восторженным взглядом распластанные на полу стропы и купола парашютов, молодые и веселые лица.
Инструктор Леша, рослый, плечистый, с десяток лет назад прошедший армейскую школу десантников, в неизменной майке-тельняшке, встретил одобрительным кивком, и теперь закреплял на ней подвесную систему из наплечников, ножных обхватов, подгоняя все это под ее невеликий рост в метр пятьдесят один. Проходившие мимо, улыбались: «Леш, прыжок у тебя сегодня легкий, с таким-то весом» - и кивали на его подопечную.
Глеб стоял рядом, прищурив глаза и наблюдая ее уморительно, как ему казалось, серьезно-сосредоточенное выражение лица.
- Белка выпрыгнет из «элки» - не выдержал Глеб и выдал фразу, вертевшуюся в голове, сопроводив ее самой невинной широкой улыбкой, за что и получил острый, притворно сердитый высверк ее зеленых глаз, словно отчеканивший: «не мешай, у меня сейчас будет инструктаж».
******
Имя родители ей дали красивое – Изабелла, но вот никак не сочеталось оно с хрупкостью ее телосложения (сорок второй – детский размер) и ростом. По крайней мере для Глеба в имени Изабелла виделось нечто высокое, длинноногое, с вызывающе ярким макияжем. Поэтому Глеб звал ее не иначе, как Белка или Бельчонок. Она и казалась именно бельчонком, учитывая ее рост, каштановые волосы в аккуратной стрижке «каре», острый носик и зеленые глаза миндалевидной формы под взлетающими стрелками бровей, да к тому же рядом с Глебом, ростом и плечистостью не уступавшему бывшему десантнику Леше.
Глеб случайно выхватил взглядом ее фигурку в суетливой и шумной толпе абитуриентов у дверей института, и готов был прошагать дальше, но взгляд никак не отпускал эту хрупкость, а потом челку с непослушным завитком справа, взлетающие бровки и смеющиеся глаза. Он подошел и встал рядом, чтобы никто, более рослый, не смел эту девчонку.
- Кого-то ждешь? – услышал Глеб. Она, не дотягиваясь и макушкой ему до плеча, смотрела снизу вверх с веселым вызовом.
- Жду, только не кого, а что…
- И что?
- Номер телефона.
- Чей? Мой?! – она не кокетничала, удивилась совсем искренне тому, что его интересует именно ее телефон, а, например, не той, длинноногой, яркой, с оголенным пупком и изящной золотой безделушкой в нем. Скользнула взглядом по его серым глазам – насмешки в них не было.
- А ты романтик?
- Не задавался этим вопросом.
- Жаль…Это так прозаично. Номер телефона, потом звонок: я такой-то, помнишь, мы были там-то, ну, как же не помнишь, вспоминай… Вот раньше была голубиная почта, и белоснежный голубь доставлял возлюбленным записочки на окольцованной лапке…
«Что я несу? Он больше никогда не подойдет ко мне. Идиотка, разве трудно просто дать номер мобильника…» - звенело у нее в голове, но бесенок уже прочно засел внутри.
- А потом долго встречались взглядами, касание руки – было уже откровением. А сейчас? Добыл номер телефона и уже победитель.
Глеб был озадачен: до этого в школе, на тусовках, в спортсекции девчонки с восторгом принимали его внимание, а эта мелкая… Но что-то не давало ему сделать шаг в сторону и потерять ее в этой толпе.
- Хорошо. Но адрес доставки голубю должен быть известен!
Она назвала улицу и номер дома.
- Номер квартиры ни к чему, ведь голуби прилетают на балкон, - заявила со знанием дела, и, вытянувшись, замахала кому-то рукой. – Извини, папа за мной уже подъехал. Пока?
- Пока-а… - протянул Глеб, высматривая в толпе ее удаляющуюся фигурку.
Шли дни. Казалось, Глеб и не вспоминал об этой коротенькой встрече, которую и обозначить таковой нельзя, но однажды под утро, еще не добравшись до грани пробуждения, он вдруг явственно услышал фразу: «А касание руки было, как откровение». Глеб рывком сел в постели, прислушался – в квартире стояла та тишина, которая расслабленно зависает без присутствия людей. «Ну, правильно, родители на работе, я один тут пока бездельничаю», - Глеб потер виски и потряс головой, словно пытаясь вытряхнуть картинки недавнего сна, но картинок в памяти не было. – «Мне что приснились слова? Рассказать кому, насмешишь. Голос… Чей?»
Глеб, улыбаясь, откинулся на подушку. Маленькая фигурка, каштановая челка над стрелками бровей – это не вспоминалось, потому что никуда и не уходило, понял он, так же, как и адрес, нигде им не записанный. Он улыбался, но что-то прозрачно и невесомо щемило в груди, также прозрачно и невесомо, как ломаными линиями пробивавшееся сквозь щели штор солнечное тепло.
Улицу и дом Глеб нашел без труда, а дальше… Двенадцать этажей длинного, г-образного дома глазели на него множеством окон, бликуя солнцем и синевой неба, над и под окнами, как набрякшие веки, такое же множество балконов. Без малого уже часа два Глеб расхаживал по периметру двора, детской площадки, сидел на скамье, где стояла клетка с голубем, который дремал, изредка сонно посматривая на него или также сонно-лениво переступая подальше от подбегавших с детской площадки любопытствующих малышей. Глеб решил ждать, что называется, до победного. Не выйти из какого-либо подъезда или не вернуться откуда-нибудь она просто не могла, а мысли о случайном, в шутку названном ею, неверном адресе у него даже и не возникло. Глеб в очередной раз не спеша скользил взглядом по окнам, когда почти напротив, в окне третьего этажа, резко отдернулась тюлевая штора.
За последние дни, вернее ночи, он два раза приходил в сны Белки, второй сон повторял первый: он стоял внизу, запрокинув голову, а она смотрела на него с высоты, отличие было только в том, что в этом втором сне она ощутила состояние полета. Проснувшись, кроме радости полетности чувствовала остроту досады на себя. «Вот тебе и голубиная почта. Несла чушь, вместо того, чтобы дать номер телефона. А вдруг бы он позвонил, а вдруг!..» - шептала она, не замечая, что действительно произносит, а не думает об этом.
Полыхали солнцем последние дни июля, осталась позади лихорадка выпускных и вступительных экзаменов, зачисления, впереди был отпуск родителей и поездка на какое-нибудь побережье. Белка не обнаруживала в себе бурных восторгов ни по одному из этих поводов, несколько удивлялась этому и, отказываясь от каких-либо встреч, с тихим удовольствием под недоуменными взглядами родителей, уходивших утром и возвращавшихся к вечеру, оставалась дома. Мягко шелестел вентилятор, гоняя по комнате жаркий и оттого более плотный воздух, перебирая ее волосы, а она который день следовала за героями Ремарка, в большинстве своем бесприютными, по городам и весям Европы.
Сегодня что-то не давало ей покоя. Белка стояла у окна, глядя на верхушки деревьев, тронутые желтизной, но не осени, а зноем июля, и оставаясь вместе с Лилиан Дюнкерк в снежном горном санатории Швейцарии. Как медленны дни, когда и не думаешь об их количестве, и как они стремительны, когда уже выставлен счет… Осторожно отслеживать этот счет и этой осторожностью его продлевать или сделать бросок, чтобы успеть попробовать на вкус не знаемое, но уже уходящее от тебя?.. А что бы выбрала она сама, почти ровесница Лилиан с разницею лет в пять? Скорее всего то же, что и она, с той же верой в возможное чудо… Белка и не пыталась размышлять, мысли возникали сами по себе и проваливались куда-то в сознание. Из оцепенения вывели возгласы ребятни, играющей на детской площадке, просочившиеся сквозь стекла закрытых от жары окон. Ее взгляд соскользнул вниз в их гомон… Он сидел на скамье, тот, высокий, с пшеничными волосами и серыми глазами. Белка отдернула штору. Не ошиблась? Нет. Он вскинул голову, потом повернулся к чему-то, стоявшему рядом на скамье, встал, всматриваясь в ее окно. Что у него в руках? Голубь? Белка метнулась в другую комнату к балкону. Зачем? И тут же ко входной двери, суетливо выкручивая замок. Помчалась по ступеням лестничных пролетов, мысленно уже распахивая дверь подъезда.
Остановилась в нескольких шагах от него, выравнивая дыхание. Он сам пошел к ней навстречу, в крупных его ладонях голубь озадаченно вертел белой головкой.
- Он еще не опытный почтарь, и потому совсем отчаялся отыскать твой балкон, - Глеб улыбался, открыто и облегченно, словно на выдохе.
- Это правда почтовый голубь? – она кончиками пальцев скользнула по птичьей головке, шее, невольно коснулась руки Глеба и поспешно отдернула свою, словно обжегшись.
- Если честно, нет. В большинстве своём почтовые – это крупные, грузные птицы, и клюв у них массивный и толстый, и окрас чаще темный. Но так же честно и то, что я выяснил, какие они и пытался найти почтового… Смотри. Письмо он все-таки тебе принес, – и Глеб чуть разжал внизу ладони, аккуратно придерживая птицу.
Лапка голубя была окольцована, а под кольцом белело нечто, свернутое в трубочку. Белка осторожно вытянула записку с мелким бисером строк, разобрать которые стоило труда. Она вскинула глаза на Глеба.
- Это сонет…Шекспира, - он по-прежнему улыбался.
Белка, щурясь, вчитывалась в строки, потом тихонько и мягко засмеялась, вопросительно произнося вслух две из них:
«Молю тебя: возьми меня в придачу
Ко всем другим желаниям твоим»?..
- Да. – Глеб кивнул, глядя серьезно и выжидательно.
- А ты мне снился, - неожиданно для себя выдохнула она, и, смутившись этой поспешности, кивнула на голубя, - Если его отпустить, куда он полетит?
- Хозяин уверял, что вернется к нему.
- Тогда давай отпустим!
Голубь сделал несколько суетливых взмахов, разминая и пробуя крылья, и устремился вверх и в сторону, растворяясь в жарком июльском воздухе.
- Я так и не знаю твоего имени…
- Глеб. А твое?
- Изабелла, - произнесла так, словно заранее извиняясь за высокопарность.
Не лицо, но глаза Глеба вновь засветились улыбкой. Он смерил ее взглядом от макушки до пят. Вспыхнуть возмущением от такого бесцеремонного разглядывания она не успела, потому что услышала его тихое: «Ну, какая же ты Изабелла… Ты – Бельчонок.. Белка… и к тому же босая».
Она недоуменно взглянула на него, потом на свои действительно босые ступни. Смеясь, подумала: «Правильно, когда мне было про обувь вспомнить, если я к тебе неслась», а вслух, оправдываясь, произнесла:
- Пол в квартире солнечно-горячий, вот и не вспоминается про обувь.
- Тогда придется доставить тебя обратно именно так. – И Глеб подхватил ее на руки.
Как же легко было носить ее на руках, как не хотелось выпускать ее, маленькую и нежную, из этих рук! В эти минуты он чувствовал себя особенно большим и сильным, но одновременно и более уязвимым, потому что нечто обрывалось в нем, таяло и томило, и не оставалось абсолютно никаких иных желаний, кроме, как ощущать ее в своих руках. Как-то по весне, когда дни и ветра особенно непредсказуемы, Белка простудила ухо, капли, компресс и ее глаза совсем по-детски обиженные. Глеб закутал ее в одеяло, осторожно прислонил голову к своему плечу и долго-долго сидел в кресле, покачивая ее на руках. Боль, видимо, утихла, она задремала, но он не решался потревожить, словно одно неосторожное движение и сон с тишиной разобьются, зазвенев, и к ней вернется, караулящая неподалеку боль. И тогда, и всегда, когда брал ее на руки, ощущения Глеба двоились: радостное – вот она, со мной, и я могу ее сберечь, и тут же опасливо-испуганное – а если я однажды не успею укрыть ее в своих руках. Эти ощущения, как на качелях раскачивали его уверенность, бросая от первого ко второму и обратно.
За эти два года, их два курса юрфака (как оказалось, поступали и поступили они на один и тот же факультет), они могли обойтись друг без друга от силы недели три, а потом бросали все поездки-отдыхи с родителями или с друзьями и лихорадочно отмеряли километры и часы до встречи.
Полгода назад Глеб удачно для сочетания с учебой устроился курьером в крупную юридическую фирму, и они с Белкой, преодолев недолгое сопротивление родителей, сняли маленькую однокомнатную квартиру.
Потребовался не один день, чтобы поверить: не надо больше оставаться у подъезда дома и, запрокинув голову, высматривать мелькнувшую тень Белки за портьерой окна ее комнаты, или шагать вниз по ступеням от двери ее квартиры, еще ощущая на своем затылке ее сцепленные руки, тепло ее всей, вытянувшейся в струнку, стоящей на цыпочках, чтобы достать губами его лицо. А вот Белка с первого дня, как ему казалось, чувствовала себя так, словно они давно-давно, не зная ничего иного, живут в этой квартире: квадратик прихожей, прямо – дверь в такую же квадратную кухоньку, налево – ванная, направо – совсем небольшая комната с прилепленным к ней почти игрушечным балконом.
В первую же неделю за половинки дней, остающихся от учебы, она навела порядок и с помощью отдельных деталей и вещиц придала съемной квартирке вид жилья только для них. Над входной дверью встречал чумазый тряпичный домовенок Кузя, прижимавший к себе цветной узелок с «добром». Стандартно-неказистая люстра в комнате была задрапирована тканью мягкого синего цвета под нечто затейливое с плавными перекатами (по рисунку и под руководством Белки Глеб целый вечер пыхтел, сооружая проволочный каркас). В результате такого дизайна верхнего света значительно поубавилось, но это их не волновало – целая коллекция светильников дарила свет там, где он требовался. Начало собирательства было положено, когда года полтора назад совершенно случайно и совершенно не сговариваясь, они подарили друг другу светильники: Глебу достался в форме камня с эффектом льющейся воды, Белке – веточка дерева с прозрачными стеклышками-листочками. С тех пор это стало их увлечением и забавой – отыскивать один для другого светильники пооригинальнее. Диван и кресло в комнате, накрытые Белкой очень мохнатыми, белыми пледами, по ее же заверениям, превратились в медведицу и медвежонка Умку (у «медвежонка» она любила читать, забравшись в кресло с ногами). А раздвигая на день шторы, она связывала их невысоко над полом мягким узлом, и окно в тюлевой завесе обретало полуовальную благородную форму. Даже журнальный столик, не очень гордившийся своим видом по причине «прожитых» лет, приободрился, потому как теперь был не просто плоскостью на колесиках, а журналом-еженедельником. Каждый понедельник Белка застилала его отрезом от рулона обоев белой стороной вверх, закрепляла под столешницей скотчем с двух сторон и в течение недели на нем появлялись заметки о событиях дня, рисунки, короткие записки друг другу. Воскресными вечерами все это читалось-смотрелось, обсуждалось: серьезное – серьезно, веселое – со смехом, и аккуратно сворачивалось в рулон, разбухающим цветным столбиком стоявший в неприметном углу. Плательный шкаф дизайном охвачен не был, и потому неловко примостился у стены, каждый день извиняясь за свое присутствие. Еще в простенке имелась замечательная прямоугольная ниша, которую с разрешения хозяев Глеб обустроил полками, а полки заполнились книгами, на нижней – юридическая и учебная литература, а на всех остальных – классическая и современная проза. «Читать надо, перелистывая бумажные страницы, а не щелкая мышкой компьютера», - считала Белка, и с удовольствием бродила между стеллажами книжных магазинчиков. Плазма на стене, компьютер и ноутбук были техническими составляющими комнаты.
Со стандартным кухонным набором в квадратном маленьком помещении трудно было совладать. Невозможность избавиться от хозяйской мебели ставила в тупик. Глеб тихонько посмеивался, наблюдая, как Белка в который раз озадаченно оглядывала шкафчики светлого дерева, чуть пошарпанные временем. «Ладно! Но один - ноль в нашу пользу все-таки будет!» - в конце концов, с веселой угрозой заявила она. И следующим же вечером Глеб вслух излагал материал к предстоящему семинару, а Белка, орудуя ножницами и иголкой, мастерила из ткани в крупный горох, по предположению Глеба, пышную юбку. Потом с чем-то, по ее словам готовым, она унеслась на кухню, на бегу убеждая себя и Глеба, что к семинару они готовы, и он пока может «нырнуть» в Интернет. Минут сорок Белка возилась на кухне, за стеной изредка слышалось ее бормотание и еще осторожное позвякивание чего-то. Прислушиваясь к этому позвякиванию, Глеб вдруг вспомнил, как в девятилетнем возрасте прочитав «Питера Пэна» Джеймса Барри, он тоже мечтал потеряться, сбежать на какой-нибудь остров, а кроме главного героя и лихих мальчишек ему очень приглянусь совсем не Венди, а Динь-Динь – маленькая подружка-фея Питера.
- Глеб, а давай-ка попьем чаю!
Он остановился в дверях кухни. Над столом вместо скучного круглого светильника матового стекла висела теперь перевернутая чайная чашка, как и полагается с ручкой. Теплый бежевый цвет рассыпавшегося по ней гороха вызывал тихое веселье, так же, как вызывали улыбку висевшие на цветных ниточках по всему периметру светильника фарфоровые чашечки из кукольных сервизов, позвякивание которых и напомнило Глебу о книге детства.
«Чашка» разливала ровный свет над столом, расставленным на нем сервизом в такой же бежевый, но мелкий, горошек, и Белкой, сидевшей за столом, подперев щеку ладонью. Глеб расхохотался, просто не мог удержаться, но обидеться на его реакцию Белка не успела, потому что он подхватил ее вместе с табуретом и, осторожно раскачивая на невеликом кухонном пространстве, заверил: «Один – ноль в твою пользу!»
Тогда же, в их первую неделю, Глеб тайком изготовил аккуратную деревянную табличку и выжег надпись: «Дупло для Белки», Белка и застала его за прикручиванием таблички к их входной двери. Глеб услышал шаги на лестнице, опасливо обернулся и увидел ее, уже с интересом рассматривающую, чем это он занят.
- Та-ак…стоять и не двигаться. Это – «место преступления», - проговорила она одновременно с чтением таблички.
Глеб наблюдал с лукавой улыбкой. Брови Белки порхнули вверх и она прыснула от смеха… посерьезнела, раздумывая…потом ее нижняя губа дернулась обиженно вверх, во взгляде появилась легкая укоризна.
- Значит, это дупло для меня? Не для нас? Я не согласна быть одинокой белкой в дупле… Пожалуй, я тогда предложу разделить со мной дупло какой-нибудь особи из семейства однокурсников, например, Саньке Крымову…
Глеб сдернул табличку с не докрученными шурупами, сгреб в охапку Белку, открывая дверь квартиры, смеясь и пыхтя, приговаривал: «Я тебе покажу особь! Саньку, значит? Да я его завтра закопаю где-нибудь и профессионально замету следы злодеяния!»
Через день на их двери всех соседей веселила табличка: «Дупло для Белки и Глебки».
Эти полгода пролистнулись как-то стремительно. Им казалось, что так и не получается насытиться временем, проведенным вместе и наедине. Учеба и работа Глеба, родители и приятели, студенческие тусовки и мероприятия, все это было суетным, иногда шумным, но в этом был и свой плюс – томительнее хотелось в свое «дупло», длиннее казались вечера, оставляемые только для себя, внове, как после разлуки, взахлеб выпивалось горячечное ощущение прикосновений рук, губ, тел.
Они много читали, вернее, вслух читала Белка, а Глеб слушал мягкие интонации ее голоса, ловил взглядом движения ее бровей, губ и улыбался, наблюдая ее перебирание пальцами ног в полосатых, мумитролевских, как она их почему-то называла, носочках. Отдыхая от клубной музыки и рока студенческих тусовок, они слушали классику и неспешную авторскую песню. Классическую музыку Глеб начал слушать только с Белкой. Для того чтобы уговорить его на это, как и многое другое, у нее был верный способ: Белка забиралась к нему на колени, собиралась в комочек, устраивала свою голову макушкой к его кадыку и замирала. Обидеть отказом этого «ребенка» на своих коленях Глеб уже не мог, так же, как и находиться с ней в разладе. Вообще нечто похожее на ссоры случилось дважды и оба раза в их первый год. О первом случае они даже и вспоминать не хотели, и потому действительно забыли, а вот второй вспоминали. И даже с улыбкой философствовали: конечно, после, позднее многое видится просто и ясно, а иногда до смешного нелепо, но пока находишься внутри внезапно конструирующейся ситуации, логика ее развития какое-то время тащит тебя за собой.
А началось все тогда с шутки, как тому казалось, приятеля-однокурсника Славки, который увязался за Глебом, пока он обходил несколько цветочных магазинчиков в поисках ландышей. По улицам уже вовсю разгуливала весна, торопливо срывая с крыш талый снег и предупреждая об этом пестревшими табличками: «Осторожно. Возможен сход снега», и Глеб, спохватившись, что еще не объявил Белке о падающей с крыш весне, решил непременно отыскать ландыши. Попытки оказались безуспешными, но в пятом или шестом по счету, он уже не помнил, магазинчике его взгляд зацепился за облачко белой, с нежными розовыми проблесками, сирени.
- А знаете, молодой человек, сирень – цветы романтиков. В эпоху романтизма, если мужчина дарил женщине сирень, то это означало, что он считает ее непревзойденной, единственной.
Глеб обернулся – за его плечом стояла рыжеволосая, в рыжем же крупной вязки свитере, хозяйка или продавец этой цветочной лавочки. На пухленьком и улыбчивом ее лице о весне извещали ярко вспыхнувшие веснушки.
- Тогда сирень! – заулыбался в ответ Глеб.
- Значит, ты у нас романтик?... – вопрошал Славка, держа букет, пока Глеб расплачивался.
Недвусмысленно намекнув приятелю, что их совместная прогулка закончена, Глеб помчался к Белке (тогда еще каждый из них жил с родителями).
Белка, блаженно щурясь, начала вдыхать аромат сирени, как только открыла ему дверь. Впустив Глеба, утонула счастливым лицом в белом облачке, а потом отправилась за вазой, причитая на ходу: «Бедная ты моя, и кто же это тебя завязал-упаковал? Сейчас я тебя освобожу».
Глеб ждал ее в комнате, радуясь ее сиреневой радости. Она вошла, держа на сгибе одной руки букет, освобожденный от пут упаковки и потому превратившийся в пышную охапку сирени, в побелевших от напряжения пальцах другой руки – цветной прямоугольничек визитки. Смотрела на него с вызовом, за которым старалась спрятать жегшую обиду. Глеб просто оторопел от такой неожиданной перемены настроения.
- Извини, успела снять упаковку. Тебе вернуть это в прежнем виде?! – Белка разогнула руку, с нее с тихим и испуганным шорохом посыпались веточки сирени, и протянула Глебу визитку. Ничего не понимая, он несколько раз прочел строку: «Иришка, ужасно хочется вновь увидеть тебя!»
- Ты перепутал букеты или забыл убрать записочку из не понадобившегося?!
Глеб молчал. Ясность пришла сразу, стоило вспомнить подкашливание-смешок Славки при расставании. «Когда он успел? Ну, да у той, рыжеволосой, не оказалось сдачи, и я какое-время пытался отыскать по карманам мелочь, а он с букетом маячил где-то позади. Когда – ясно. А зачем?!» По-прежнему молча, Глеб собрал с пола рассыпанную сирень, положил ее на кресло и ушел.
Через полтора часа он вновь, уже не один, стоял на лестничной площадке перед Белкиной дверью, мучаясь тем, что она должно быть думала и ощущала в эти долгие полтора часа, пока он разыскивал Славку, и надеясь, что на звонок откроет именно Белка, а не кто-то из родителей. Дверь открылась, Белка стояла на пороге с покрасневшими, больными, но упрямо сухими глазами.
- Здесь написано не моей рукой, - Глеб протянул злополучный прямоугольничек. – Остальное объяснит вот этот.
Он подтолкнул к ней приятеля и стремительно, через две ступени, зашагал вниз.
Когда на следующий день, виновато посматривая на него, Белка спрашивала, почему он ушел, почти убежал, Глеб притянул ее к себе и уткнулся лицом в мягкость ее волос.
- Не молчи. Ну, ответь… - Белка покрутила головой, возвращая его от самой себя в просто действительность.
- Понимаешь, Бельчонок… вчера я еще и сам не знал почему, - по губам Глебам скользила тень неуверенной улыбки, он смотрел в зелень ее глаз и, казалось, еще куда-то вне… - теперь, наверное, знаю. Не хотел, чтобы сам факт моего присутствия выглядел, как торжество справедливости, не хотел, чтобы ты испытывала смущение или неудобство… Я пытаюсь научиться любить тебя так, чтобы это было радостью для тебя.
Белка обхватила его виски ладошками, их лица и глаза разделяло невесомое, прозрачное ничто, ее глаза блеснули слезой. Брови Глеба встревожено дрогнули.
- Нет. Не беспокойся, - Белка помотала головой, слизнув с губ соленую каплю, - это только радость. Правда.
Они учились любить, как незрячие люди осваивают рельефно-точечный шрифт Брайля – прикосновением кончиками пальцев, ощущая и слушая, и запоминая то, на чем оставался след этого прикосновения, интуитивно понимая, что ничей опыт здесь не станет опорой, слепок ничьей иной любви не станет своим, свое рождается, вылепливается между двумя, как впервые, без всякой оглядки на миллионы сердец «до» и миллионы вокруг. И это рельефно-точечное прикосновение к душам друг друга не переставало для них быть радостным до полетности, такой, что однажды Белке захотелось этой полетности осязаемо.
Где-то вскоре после того, как они поселились в своем «дупле», она в Интернете наткнулась на изумительно красивый фильм о парашютистах, кажется, он назывался «Полеты с ангелами»… Небо выплескивалось с экрана, затяжные прыжки в свободном падении, когда раскрыленные руки, кажется, просто лежат на упругих плечах ветра. А потом снова синева небес, оранжевые, желтые лучи солнца, бьющие сквозь цветной щелк парашютов. Белка тогда вечер напролет смотрела повторы, искала другие фильмы и кадры, тянула Глеба к монитору и горящими глазами просила поддержать ее восторженность. Закончилось это тем, что она просто «заболела» собственным парашютным прыжком.
Она усаживалась на колени Глебу, заглядывала умоляюще ему в глаза, в неизвестно который раз (Глеб сбился со счета) убежденно поясняла, что при прыжке в тандеме с инструктором и подготовки-то никакой особой не требуется, если он пытался отвернуться, сжимала его лицо в своих ладошках и, преодолевая сопротивление, вновь ловила его взгляд. Несколько раз в ветреные, но уже по-весеннему теплые дни Глеб наблюдал ее стоящей на балконе с запрокинутой головой, однажды он тихонько подошел, но она почувствовала его, обернулась, смеясь. «Я ловлю ветер», - пояснила она.
А как-то поутру спросила: «Ты летал во сне? Знаешь, сколько легкости в теле почти весь день, если во сне летал! И такое ощущение, что это совсем просто и при свете дня, только и надо найти ту, именно ту точку, от которой единственной и можно оттолкнуться». Глеб тогда поднял ее, усадил на подоконник перед собой, кончиками пальцев осторожно коснулся ее щеки, подбородка… такая близкая и родная зелень ее глаз разливалась внутри его грудной клетки щемящим теплом, которое поднималось, подступало к кадыку. Поцелуй начинается со взгляда вдруг понял Глеб, касаясь губами ее ресниц, глаз, уголков губ.
Глеб не помнил, чтобы он когда-нибудь летал во сне, странно, думал он, а говорят дети, когда растут, летают во сне и помнят об этом. Выпрыгивающим из самолета в пустоту он тоже себя не представлял, не потому, что «праздновал труса»: в байдарочных походах по горным рекам, ставших еще с девятого класса школы его желанной реальностью, опасных ситуаций было немало, - просто восторженная дерзость горных вод не имела ничего общего с надменностью высокого неба. Но слушая, что и как говорила его Бельчонок и, главное, видя ее ускользающий к облакам взгляд, и он невольно ощущал нечто, поднимающее над… , и уже не мог не согласиться, и, обратившись к вездесущему Интернету, даже нашел интересный вариант прыжка с парашютом, но молчал об этом и все откладывал, и корил себя за некую разновидность, как он сформулировал, эгоизма: отказывать другому в том, от чего ни за что не отказался бы сам – от своих не лишенных риска сплавов по горным рекам.
Неделю назад, отбегав по своим курьерским делам, Глеб перед тем, как направиться в сторону дома, забрел вглубь парка и присел передохнуть на скамью. Вот уже третий день он мучительно размышлял о подарке к двадцатилетию Белки, серьезный юбилей, как уверяла она, пряча улыбку. Юбилей грозил состояться через шесть дней, варианты возможного подарка множились, а тот, от которого бы в глазах Бельчонка запрыгали бесенята, никак не вырисовывался. Глеб пробовал советоваться с родителями, своими и ее, но их варианты были удручающе практичны. И теперь, в очередной раз мысленно разложив, словно пасьянс, последние из своих придумок, Глеб в замешательстве откинулся на спинку скамьи, пристроив на ней затылок. Ветер с ленцой перебирал густую и еще насыщенную цветом июньскую листву, деревья от его запрокинутого лица стремительно уходили ввысь и между их кронами, казалось, синими клочьями висело небо. Глеб чуть прикрыл глаза и сквозь ресницы рассмотрел паутинку, висевшую между ветвями, покачиваемую и иногда купольно поднимаемую дуновениями ветра.
«Как прозрачный парашютик», - подумал Глеб с улыбкой побежденного.
Желания должны исполняться в их наивысшей фазе. Точка кипения, спираль, раскаленная докрасна и…исполнение. Только при этом возможен тот взрыв эмоций, которого ждешь от желания. «Вовремя, а не когда-то потом! И я подарю ей небо в ее «точке кипения». Только так», - и Глеб, пружинисто оттолкнувшись плечами от спинки скамьи, направился к дому.
- Пап, ты не мог бы одолжить мне денег? С зарплаты отдам.
Глеб крайне редко задавал подобные вопросы. За квартиру и их совместные развлечения он платил сам, из заработанных, а на питание-одевание своим студентам родители вскладчину выделяли суммы.
- Конечно, могу. Что-то срочное? Или секрет?
- Не секрет, - отец по голосу сына в телефонной трубке чувствовал, что он улыбается. – Хочу Белке на юбилей подарить небо, да вот не хватает немного сбережений.
- Юбилей… Эх, мне бы такие цифры для юбилея! В какой упаковке будешь небо дарить?
- В шелковой, парашютной…
- Хмм…родители Белки в курсе?
-Да она им за последние месяцы все уши прожужжала этой пламенной идеей. Мама ей заявила: не выдумывай, а отец только хмыкнул, как ты сейчас. Но желания должны исполняться, пока они горячие. Понимаешь?
- Понимаю. Заходи завтра. Так может не в долг, может, мы с тобой на паях подарок?
- Нет уж… Небо ей подарю только я!
В следующие два дня Глеб занимался организацией подарка, с совершенно «честными» глазами сообщая Белке, что курьерской работы прибавилось, но это всего лишь на пару-тройку дней. Он созвонился с летной школой, что базировалась на маленьком аэродроме в 40 километрах от города и где тренировались парашютисты, а желающим предоставлялась платная возможность прыжка, самостоятельного или в тандеме с инструктором. Съездил и оплатил прыжок, вызвав насмешливый взгляд дежурного администратора вопросом, не выдают ли они какого-то приглашения, потому как ему необходимо подарить. «Ладно, приглашение я и сам оформлю», - решил Глеб.
- Леш, у тебя суббота, как расписана? Возьмешь клиентку, прыжок впервые? – администратор кричала куда-то вглубь ангара, в открытую дверь подсобки для хранения костюмов и инвентаря парашютистов.
Инструктор Леша понравился Глебу сразу, с его частой улыбкой на скуластом волевом лице и уверенностью каждого движения мускулистого тела. Он охотно показал Глебу невеликое «хозяйство» маленького аэродрома, на ходу рассказывая кое-что о своих прыжках, которых, как выяснилось, у него перевалило за тысячу.
- А что, Глеб, может, и ты с нами за компанию прыгнешь?
- Да нет уж, мне моих горных рек для впечатлений и адреналина хватает. Ты, главное, мне Белку с неба на землю доставь.
- Какую белку?! – озадаченно обернулся к нему Леша.
Глеб расхохотался при виде почти детской растерянности на этом заточенном ветрами лице, сквозь смех поясняя кто есть Белка.
- Ну, брат, ты бы хоть информировал заранее, а то я чуть не поперхнулся от бредовой идеи вручить мне для прыжка мелкое животное, - засмеялся и Леша. – Ладно, мне пора к делам. Значит, на аэродром жду вас к девяти утра. Не опаздывать, прыгать будем с первым подъемом. Судя по наплыву желающих и графику тренировочных прыжков, подъем будет не один, но лучше с первым, да и у меня время потом расписано. Лады?
Приглашение, украшенное маленькими серебристыми парашютиками, Глеб заказал в частной типографии, текст, набранный витыми строчками, был небольшим:
«Пройдись по облакам, раскрылив руки,
Там ветер высоты тебя обнимет…
А полчаса нашей земной разлуки
Лишь за мгновенье вечность примет».
Эти четыре строки, пока выстроились именно так, маялись в нем сквозь все дела последних двух дней. Когда-то в классе шестом Глеб довольно удачно складывал стихотворные строки, потом это осталось в стороне и даже забылось. И вот вновь возникла потребность, но настолько несмелая и потому неуклюжая, что, отмаявшись этими строками, Глеб решил больше не возвращаться к подобной маете. Ниже строк шрифтом помельче были обозначены дата и парашютный клуб, приглашающий к прыжку.
Белкин День выпадал на субботу. «Объявить о подарке придется накануне, потому как надо подготовиться и в субботу вставать рано. Но говорят поздравлять заранее нельзя…» - раздумывал Глеб вечером четверга, наблюдая, как Белка неторопливо укладывает на полочки шкафа выглаженные вещи, как в такт ее движениям покачивается торчащий на затылке хвостик, собранный из слишком коротких для хвостика волос и прядки постепенно выпадают из-под резинки и мягко укладываются на шею. – «А почему собственно заранее? Суббота начнется с 12 ночи, до этого часа мы точно спать не будем – сессия позади и ранний утренний подъем не грозит, значит, в пять минут после полуночи и… Цветы! Заранее их припрятать негде, правда, есть поблизости цветочный магазинчик, работающий до 12 ночи…нужен повод выйти, чтобы даже не догадалась зачем именно…»
- Э-эй…что за сложную задачу ты решаешь? – Белка стояла перед ним, озадаченно прикусив нижнюю губу. – Я позвала, а ты даже не откликнулся.
Встав на цыпочки, она провела пальцами по складке между бровями Глеба.
- Не хмурься. А то морщины будут ранними и неизгладимыми, - произнесла серьезно-назидательно, и только потом выпустила на волю хитренькую свою улыбку.
Глеб осторожно стянул резинку с ее практически уже распавшегося хвостика волос, и их остатки торопливо рассыпались.
- Бельчонок, в твой серьезный, как ты его называешь, юбилей будет хлопотно – поздравиться у родителей, потом с сотоварищами. А давай завтра устроим предпраздничный день только для нас двоих. На работе договорюсь, отгул попрошу. Пройдем-проедем весь город по какой-нибудь диагонали, будем забредать, куда захочется, и останавливаться там, где понравится.
- Ага, - глаза Белки блеснули, - гортур такой!
- Чего тур?! – засмеялся Глеб.
- Гортур – городской туризм. Или…еще можно так: гортурмарш – городской туристический маршрут. А? Глеб, ну, что ты смеешься?! Будешь смеяться, останусь дома, надену старый, застиранный халат и буду полдня варить борщ в большой-большой кастрюле.
- У тебя нет застиранного халата, - сквозь смех заверял он, - и у нас нет большой-большой кастрюли. Хорошо. – Глеб старательно вылепил серьезность на своем лице, изобразил полупоклон. – Любимый мой Бельчонок, не согласишься ли ты разделить со мной гортурмарш?
Теперь уже Белка просто повалилась на диван от смеха.
Следующий день подарил им и жар солнца, и теплый недолгий дождик, от которого они все же спрятались в маленьком кафе. Потягивали через соломинки прохладный фреш и смотрели, как ударяются в стекло дождевые капли, превращаются в нити ручейков, нехотя сползающие вниз. А в небе солнце уже настойчиво расталкивало тучи, выблескивало и подсвечивало еще падающие капли, а нити на стекле превращало во множество новорожденных радуг – радужек.
- Знаешь, Глеб, на днях открыла в Интернете прозу Марины Цветаевой и долго не могла оторваться. Хотелось запоминать многое из читаемого. «Будь» единственное слово любви, человеческой и божеской», - написала она.
Белка смотрела на Глеба и, казалось, куда-то внутрь и дальше…дальше…
- Я люблю тебя. Будь. – Произнес Глеб одними губами, беззвучно.
Но Белка услышала, прочла и, тихо улыбаясь, прикрыла глаза, принимая, и эти же слова, уже от себя, возвращая ему.
За полдня они проделали немалый путь и большей частью пешком, только пару раз запрыгнув в маршрутное такси. Пообедали в ресторанчике грузинской кухни, где на решетках ажурной ковки поблескивали тоже кованые гроздья винограда. Щурясь над бокалом и перекатывая в нем рубиновость вина, Белка озорно поглядывала на Глеба и тихонько напевала: «Сулугуни…хачапури…», стараясь попасть в ритм звучащей грузинской мелодии.
Из прохлады и приглушенности света они вышли под жаркое солнце города, еще ощущая на губах приятную терпкость грузинского вина. В подвернувшемся на пути сквере облюбовали скамью в тени замершего в безветрии тополя, на которую, скинув балетки, Белка забралась с ногами и прижалась спиной и затылком к плечу Глеба.
- У тебя тихий час, послеобеденный сон?...
- А вот и не-ет, - протянула она, доставая из сумочки маленький томик рассказов Хемингуэйя.
Чуть откинувшись, вытянув ноги и полуприкрыв глаза, Глеб слушал ее негромкое чтение, пока не ощутил легкий толчок по кроссовкам. Он открыл глаза и обнаружил наткнувшегося на его ноги карапуза, шагавшего, видимо, еще не совсем уверенно. Из-под белой панамки – круглые вишенки глаз и темная выбившаяся мягкая прядка. Малыш, с интересом разглядывая, ухватился ручкой за носок кроссовка, и Глеб поспешил осторожно подтянуть ноги. Но на том месте, где находились ноги, оказалась сучковатая веточка и камешек, что показалось малышу не менее занимательным, и он уселся на траву, прихватив и то, и другое, перекладывая из ладошки в ладошку… Но уже спешила к нему замешкавшаяся мама: «Павлуша, нельзя это брать, это все грязное! Нельзя!» И отбросила подальше такие замечательные веточку и камешек, не замечая расстроенной мордашки сына, уводила, старательно обрабатывая его ручки влажной салфеткой.
Белка вздохнула:
- И когда эти взрослые научатся растить детей, не мешая им осваивать, прикасаться к Миру…
- А ты у меня взрослая?
- Скорее всего, да. У меня завтра уже юбилей.
- Представь, а если бы это был наш малыш?.. – Глеб обнял ее, голова Белки мягко скользнула к нему на колени.
- Ну, уж мы точно не станем кричать «нельзя» в таких случаях, и вообще по пустякам, - стрелки ее бровей сбежались вместе у вертикальной складочки.
Глеб старательно разгладил эту складочку.
- Хорошо, так и запишем первый пункт системы нашего воспитания. А пока отправимся на какой-нибудь фильм.
- А, может, в парк с колесом обозрения? Будем медленно набирать высоту птичьего полета. Я им завидую, птицам… Они знают ветер высоты. Мне думается он другой этот ветер, более плотный, на него можно опереться…
Все это время наискосок, со скамьи в тени другого дерева, за ними наблюдал старик, положив подбородок на скрещенные на рукояти трости руки – так ему удобнее было сидеть, не беспокоя закаменевшую от времени сутулость плеч. Чуть слезилась давно поблекшая синева его глаз, и он в который раз беззвучно произносил одну и ту же фразу, обращенную к пустоте на скамье рядом с собой: «Ириша, как многое у них еще впереди!» Старик слышал себя, слышал, что слова эти звучали без сожаления о себе, но с радостью за них, а его Ириша согласно кивнула ему со скамьи, где только что сидели те двое.
Колесо обозрений слишком медлительно для ветра высоты, заключила Белка, но сидеть, тесно прижавшись друг к другу, на высоте, с которой видны верхушки деревьев и крыши домов, было просто замечательно. Еще в плане их гортура внезапно появилась картинная галерея, за ней кофейня, потом экскурсионный трамвай, который, подрагивая на стыках рельс, катил по городу и поданный на столики чай била мелкая дрожь.
- Какой хороший, длинный-длинный получился день, - прошептала Белка, пока Глеб возился с ключом, открывая дверь с табличкой «Дупло для Белки и Глебки».
- Открою тебе секрет – он еще не закончился, сейчас только… - Глеб глянул на часы, - половина девятого.
- Да? И что у нас по плану?
- Ни-ка-ких планов! Сейчас набросаем на балконе диванных подушек, усядемся там и будем вечерять.
- Что мы будем? Вечерять? Откуда у тебя это словцо? Погоди-погоди…это проводить время вечером или наблюдать закат?..
- Эх, ты книгочея!.. – Глеб укоризненно покачивал головой, собирая с дивана подушки, посмеивался, тянул с ответом.
- Ну-у, Глеб, - Белка упала на собранные подушки, не давая их унести.
- Ни тот, ни другой из предложенных тобой вариантов, - Глеб выдернул из-под нее пару подушек, отбрасывая их к балкону. – Кто мне недавно читал Шукшина? Вечерять – значит ужинать. И словцо мне понравилось.
Какое-то время они хлопотали, обустраивая балкон подушками, свечами, парой блюд с ломтиками сыра, ветчины, яблок и парой бокалов с вином. Устроились уютно и затихли. Из-за спины, из комнаты через открытую дверь, балкон заполняла, пружинисто перемахивала через перила музыка Рахманинова, его концерты для фортепиано с оркестром. Она была способна заполнить собой и пространство этого многоэтажного дома, и пространство улиц, и подняться над всем этим…если бы не ограничитель звука. Прослушав с Белкой многое из классики, не выбирая и не сравнивая, Глеб просто остался с Рахманиновым, и сейчас по молчаливому согласию, включил именно его. Рахманинова услышал закат, широкими мазками нанося на полотно неба не более привычное лилово-розовое, а нечто странное. Прямо напротив балкона большой кусок неба внезапно почти потерял цвет, слева в эту потерянность начали врезаться параллельные линии, нет, остро заточенные стрелы, глубокого бархатисто серого цвета, справа – множество мелких таких же бархатистых, совершенно рваных клочьев, подбитых, окаймленных ярко-красными перьями чьего-то распавшегося боа. И дальше – песчанно-желтое, слепяще-яркое, без оттенков и неровностей, словно там, за крышами домов, начиналась пустыня без дюн и горизонта.
- Глеб, это… - и она тут же смолкла, задохнувшись отсутствием определений и красок, и ощущений. Стояла, вцепившись в балконные перила, подавшись к тому, творимому в небесном пространстве, что распадется через пять-десять минут, переплавится закатом в нечто иное, и никогда уже не повторится, не сложится это полотно именно таким.
Глеб поднял ее, почти невесомую в его руках, и усадил на перила, надежно обхватив крепкой рукой.
- А вдруг не удержишь? – спросила Белка, возвращаясь взглядом к нему из желтой пустыни без горизонта.
- Тебя я удержу всегда. – Он сказал почти шепотом, но последнее слово прозвучало настолько весомо, что казалось произнесенным в полный голос.
- Знаешь, сегодня в сквере за нами долго наблюдал старик, и что-то говорил, и мне казалось, что он обращался к кому-то, сидящему рядом, но на скамье кроме него не было никого. Наверное, у них была долгая жизнь вместе, а теперь он один. И это несправедливо. Мне было бесконечно жаль его. Ты не представляешь, как иногда хочется поправить непоправимое.
Глеб прижал ее к себе сильно и бережно, как когда-то держал в ладонях голубя: не выпустить, но и не сделать больно.
- Я буду с тобой всегда. Даже если прогонишь, я не смогу уйти, буду стоять, ходить, сидеть рядом с тобой…
- Конечно, не сможешь уйти, - Белка радостно засмеялась, - потому что я ни за что не соглашусь тебя прогнать.
Посерьезнела, помолчала и тихонько добавила:
- Мне без тебя, как в той пустыне без горизонта.
Она оглянулась, но небо было уже иным, с совсем тонкой полоской раскаленного заката и стремительно сгущающимися сумерками, в которых затихли последние аккорды концерта Рахманинова.
В разлившихся сумеречных чернилах особенно теплым и улыбчивым было мерцание еще не догоревших свечей, а в паузах между швыркающими внизу машинами свечи еле слышно с придыханием потрескивали. И, вторя их придыханию, почти касаясь губами его щеки, Белка шептала:
«И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И всё терялось в снежной мгле,
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела».
Помолчала, вздохнула с тихой улыбкой.
- Ну, правда, согласись, какой чудесно наш и невероятно длинный получился день.
- А я разве пытаюсь это оспорить? Давай почаще проживать такие длинные дни на двоих. – Глеб мельком глянул на часы. – И давай закончим его хорошим, свежезаваренным чаем. Очень хочется! А тебе?
- Уговорил! Иду заваривать.
- Эээ…нет. Ты тут собери пока все в одну кучку, я включу чайник и вернусь в качестве грузчика для перемещения всех этих вещиц по местам.
Белка ловила пальцами слабенькие прозрачно-сизые огоньки догорающих свечей, когда услышала глухой стук и сокрушенное бормотание Глеба, донесшие из кухни через все открытые двери. Она поспешила туда, застав Глеба, виновато разводящего руками над жестяной коробкой, валяющейся на полу, и чайной россыпью (с недавних пор они принципиально решили пить чай заваренный, а не в пакетиках) .
- Нахозяйничал, да?... Ладно, не переживай, вон за той дверцей есть пачка чая. – Белка открыла верхний шкаф. – Странно…но я же помню, что должна быть. Глеб, давай заметем это, и завершим день без чая.
- Нет уж. Чая действительно хочется, тем более, что и завтра утром мы останемся без чаепития. До круглосуточного пять минут туда и обратно, так что я обернусь моментально, ты еще и замести не успеешь все это безобразие, как я вернусь.
И Глеб выскочил за дверь, прихватив ветровку. На бегу нащупал прямоугольник приглашения во внутреннем кармане, и гордо хмыкнул, довольный своей уловкой с рассыпанным чаем и заранее припрятанной запасной пачкой. Расстояние до цветочного магазина он проделал тоже бегом, так как до его закрытия оставалось минут 20. У двери остановился, приводя в норму чуть сбившееся дыхание, потянул ручку – дверь оказалась закрытой, но внутри за стеклами окон горел свет. В отчаянии Глеб забарабанил в дверь, сквозь собственный стук выкрикивая:
- Девушка, откройте, пожалуйста. Мы договаривались с вами, что я приду перед закрытием.
- Минуточку, уже иду.
Глеб облегченно выдохнул. Оказавшись внутри, беспокойно огляделся.
- Ааа…
- Да здесь ваш заказ, не волнуйтесь. Что ж вы такой запыхавшийся и встревоженный?! – Девушка рассмеялась, ставя перед ним на стол ведерко с ромашками такими крупноцветковыми, что они казались просто гигантами по сравнению с обычными полевыми.
- Опоздать боялся. Их ровно двадцать?
- Двадцать, как заказывали. Упаковываем во что-нибудь красивое?
- Нет. Она у меня не любит перетянутые упаковкой цветы, ей их жалко. Спасибо вам, что дождались меня и что заказ на месте. Все просто замечательно, спасибо!
Обратный путь Глеб проделал не спеша, теперь его задачей было прийти после двенадцати, в начавшийся Белкин день рождения.
Она уже замела рассыпанный чай, прибрала на балконе, вскипятила чайник, а Глеб все не возвращался. Уже с легкой тревогой Белка глянула на часы – начало первого. «Круглосуточный магазин через два подъезда, что могло его задержать? Настолько продолжительная по времени очередь просто невозможна»… Она искала свой мобильный телефон, когда нарастающую тревогу подхватило треньканье звонка в дверь. Белка вздрогнула: «Он бы не звонил, у него есть ключи!» В дверной глазок она увидела только белое лепестковое облако, и распахнула дверь. Над охапкой огромных ромашек – совершенно загадочно и счастливо улыбающееся лицо Глеба.
- Бельчонок, уже начался твой День. И я первый, кто тебя поздравляет с юбилеем!
- Ты испугал меня таким долгим отсутствием, - но тревогу ее распахнутых глаз уже вытесняла искристая радость, - Глеб…
- Их ровно двадцать. – Он вкладывал ромашки ей в руки, прижимая к себе и ее, и цветы. – Будь счастлива, любимая.
- Буду…но только с тобой.
Сквозь ромашки он добрался до ее лица, губ, мягкость которых всегда разливалась в нем тоскующей нежностью.
Потом отступил на шаг, извлекая из кармана с торжествующей улыбкой факира прямоугольник с серебристыми парашютиками.
- А в подарок тебе – небо с твоим ветром высоты.
-Что?! – Белка переводила взгляд с «факира» на серебристость рисунка, затем обратно, уже начиная догадываться, волноваться, торопливо оглядываться, куда бы пристроить эту огромность ромашек.
Глеб рассмеялся, зажал под подбородком приглашение, забирая у нее из рук цветы и унося их в комнату. Белка метнулась следом, на ходу вытаскивая прямоугольник, стремительно вчитываясь.
- Это же завтра, ой, уже сегодня…
Едва Глеб успел положить цветы на журнальный столик и выпрямиться, как она повисла у него на шее, восторженно чмокая в нос, губы, щеки, подвернувшееся ухо. Он раскрутил ее, подхватил под мышки, отцепляя от себя эту восторженность, чтобы полюбоваться ею на расстоянии. Белка вскочила на диван, размахивая приглашением точно флажком на победных баррикадах.
- Так, послушай, Бельчонок, - Глеб попытался угомонить ее, - выезжать утром рано, поэтому нужно сейчас приготовить подходящую одежду, обувь…
- Погоди с бытовыми подробностями. – Белка уселась на спинку дивана, вновь прочитывая строки. – Глеб, эти строки…они твои?
Он помедлил и кивнул, чувствуя, что испытывает неловкость. Не отводя взгляда, удивленного и теплого-теплого, от его глаз, она помотала головой, не принимая его неловкости.
- У тебя все очень точно. И я пройдусь по облакам. – Белка помолчала. – Глеб, а почему «полчаса нашей земной разлуки»? Разве прыжок столько длится?
- Эх, ты парашютистка… - он снял ее со спинки дивана. – Подъем самолета на заданную высоту, а это свыше четырех километров, выброс парашютистов, полет-спуск и приземление укладывается приблизительно в этот промежуток времени.
Глеб изложил это со знанием дела, дипломатично умолчав, что сам узнал об этом только пару дней назад.
Только после двух ночи в их маленькой квартирке наконец-то темнота и тишина уселись рядышком. Белка, повозившись, устроилась привычно: щекою и ладошкой на плече и груди Глеба. Он накрыл своей ладонью ее маленькую ладошку, и она скрылась под ней полностью, словно мышонок в норке. Глеб улыбался в темноте, теперь уже совершенно доверяя утверждению: как немного нужно человеку, чтобы чувствовать себя счастливым. А еще думал о том, что два года назад он бы, пожалуй, усмехнулся с изрядной долей скепсиса, если бы кто попытался его уверить, что маленькая ладошка, доверчиво заснувшая на твоей груди, без которой твой собственный сон просто невозможен, и есть тот истинный смысл, искомый человеком в жизни, не узнаваемый или обретенный, потерянный, найденный поздно (но поздно здесь только в значение краткости остающегося времени) или не дарованный совсем, но это именно тот смысл.
Каким же шумным и суетливым оказалось утро. Глеб проснулся рывком от вскрика: «Мы опоздали», прозвучавшего минут за пять до звонка будильника. Солнце уже расплавилось по всему окну (с вечера они забыли его зашторить), рядом сидела смешная в своей взлохмаченности ото сна и беспокойно озирающаяся Белка.
С семи утра на сборы у них было определено минут сорок, потом общественным транспортом до окраины города, а дальше, вызванным такси, до летного поля. В эти сорок минут, взбудораженная предстоящим, Белка успела, пробегая мимо, зацепить и уронить объемную вазу, с трудом удерживающую огромность двадцати ромашек. После чего под ее причитания: «Да что же я такая неуклюжая, и в кого я такая уродилась»… и смех Глеба они, спеша и мешая друг другу, избавлялись от лужи на полу. Этим дело не закончилось. Разливая чай, она смахнула со стола чашку, которая и разлетелась на кусочки с задорным звяканьем.
- Бельчонок, ты же знаешь это к счастью. И вообще это тебе деньрожденческий салют! – успокаивал Глеб, собирая осколки и посматривая на нее, чуть виноватую и возбужденно-радостную.
Уже на выходе «маминой мелодией» позвал мобильный телефон, забытый было на кухне.
- Да, мамочка. Нет, не разбудила. Да… Спасибо. Я тебя тоже, очень. Да, мы попозже, после часа дня. И родители Глеба подъедут. Что?!! Мамочка, спасибо! Это волшебно, правда-правда! Конечно, всем и скажем спасибо, вот когда соберемся всех вас и расцелуем. Пока-пока. Да, поняла…ждете.
Пока она разговаривала, Глеб успел вывести ее на лестничную площадку и теперь, закрывая дверь, возился с замком, ставшим непослушным в последнее время. Белка весело забарабанила кулачками по его спине.
- Глеб, через неделю мы с тобой летим к Адриатическому морю! Наши с тобой родители на мой День рождения подарили нам море и кусочек побережья некой Макарской ривьеры, правда, только на две недели, – она, смеясь, глянула на часы. – Ой, мы на пять минут уже отстаем от нашего графика!
Глеб, наконец, щелкнул замком, и они понеслись вниз по лестнице. Отщелкивая подошвами последний пролет, услышали короткое, жалобное даже не поскуливание, а зевок. Белка, перегнувшись, глянула за перила: под лестницей сидел щенок. Лопоухий, рыжеватый с белыми пятнами (если их отмыть), со свалявшейся в сосульки шерстью и глазами, казавшимися совсем большими от разлитой в них печали, он чуть подрагивал, как будто за дверью подъезда стоял дождливо-ветреннный октябрь. При их приближении щенок было сделал пугливое движение в сторону, но так и остался сидеть на месте с какой-то не щенячьей, не детской безнадежной усталостью. Белка присела перед ним на корточки, он не попытался приласкаться или лизнуть руку, просто смотрел в глаза.
- Глеб, смотри, у него вокруг шеи воспаленная полоса. Его таскали на веревке или…
От звука ее голоса щенок сжался, но с места не двинулся.
- Глеб, мы уйдем, проснутся жильцы…его выбросят из подъезда… он устал просить помощи. Глеб…он как-то добрался сюда в мой День рождения…
- Бельчонок, вряд ли хозяйка нашей квартиры обрадуется, ты же понимаешь.
- Мы потом что-нибудь придумаем. А он будет тихим, он все-все понимает. Правда, Щен?
Словно растерявшись от обращенного к нему вопроса, щенок переступил лапками, моргнул и снова замер.
По-прежнему сидя на корточках, Белка запрокинула к Глебу лицо, и глаза ее были еще более несчастными, чем у щенка.
- Забирай, быстро. Времени, времени у нас совсем не остается, опоздаем Бельчонок. Леша же просил к первому подъему. И…как мы щенка одного сейчас оставим?
Он говорил это на ходу, уже поднимаясь к квартире, спеша и перешагивая через ступень. Белка торопливо прыгала рядом и несла щенка, который с внезапно проснувшейся надеждой пытался заглянуть ей в лицо.
- Глебушка, я сейчас его быстро, буквально пять минут, под душ, дам поесть и он подождет нас в прихожей, я постелю ему. Он подождет, ты же видишь, какой Щен понимающий. И задержимся всего-то на полчасика, а после первого, ты же говорил, есть еще подъемы,.. У Леши я сама буду прощения просить. Он не очень суровый, а, Глеб?
Глеб вспомнил отточенную суровость Лешиного лица с готовностью светившегося широкой улыбкой и засмеялся: «Нет, если честно, не очень!»
Буквально ворвавшись в квартиру, Белка со словами: «Сиди, Щен, подожди» - усадила щенка у порога и заметалась, разыскивая полотенце постарее, тарелку поглубже и нечто пригодное для коврика-подстилки.
Помогая обернуть полотенцем щенка, вынимаемого из ванны и пахнувшего уже ее шампунем, Глеб спросил: «Ты так и собираешься его звать – Щеном?»
- Мы потом придумаем ему звучное имя, - бормотала Белка, быстрыми и осторожными движениями вытирая щенка. – А, впрочем, почему и не Щен? А? – обратилась она к щенку, который сморгнул повисшую каплю воды и повел ухом, вслушиваясь в вопрос, а потом нерешительно тявкнул.
- Они уже и общий язык нашли! – радостно вознегодовал Глеб.
Щен сидел в прихожей на сложенном в несколько раз пододеяльнике и блаженно щурился, свалявшиеся сосульки его шерсти вода и шампунь превратили в высыхающие кудряшки, перед ним стояла тарелка с молоком и разбухающими в нем кусочками хлебного батона. А еще перед ним на корточках, как там, в подъезде, сидела Она и просила не шуметь, пока их не будет, и ждать. Щен, не мигая, смотрел ей в глаза, он знал, что выполнит все ее просьбы, только не знал, как сказать ей об этом.
Они выбежали из подъезда, Глеб глянул на часы: их график безнадежно обрушился на 40 минут опоздания.
- Так. Общественный транспорт отпадает. Ловим такси прямо сейчас, запаса наличности должно хватить.
Таксист высадил их у ворот летного поля, и дальше, до ангара парашютистов, они вновь бежали по короткой, с подпалинами от жаркого июньского солнца, траве.
Инструктор Леша сидел на высокой скамье, прислонившись спиной к стене ангара, вытянув закинутые одна на другую длинные ноги.
- Леш, привет! Прости, обстоятельства задержали.
Леша неопределенно хмыкнул: то ли понимающе, то ли недовольно, и они с Глебом обменялись рукопожатием.
- Здравствуйте, Леша. Вы не сердитесь, это из-за меня. Вернее, не совсем из-за меня…но все-таки из-за меня…
- Ага, вот теперь совсем все прояснилось, - поглядывая на нее из-под бровей, проворчал Леша, но буквально тут же улыбка от уха до уха расплавила, как воск на огне, и ворчливость и суровость черт.
Белка выдохнула облегченно.
- Ну, что… С Днем рождения тебя, Белка! О дне и имени знаю от Глеба. На «ты» здесь все и со всеми, пришел сюда, даже если единожды, - значит, шагнул в братство, - откомментировал Леша вопросительный взгляд Белки. – Первый подъем задержался, так что доберись вы на полчасика пораньше, успели бы. Да и ладно. Как выяснилось вчера, в моем расписании дела передвинулись сегодня на вторую половину дня, так что все тип-топом. Идем подбирать тебе комбинезон.
Белка не отвечала и не двигалась с места, заворожено глядя в небо, где появившиеся крохотные серые точечки начинали увеличивать свои размеры, менять цвет, становясь полосато желтыми, синими, оранжевыми в белесо- голубом пространстве небес. Вскоре стали различимы фигурки людей под цветением куполов. Отсюда, с земли, фигурки казались плоскими, словно вырезанные из бумаги смешные человечки, бумажные марионетки, от рук которых тянутся вверх нити. Постепенно фигурки обретали объем, и по натяжению строп в ту или иную сторону уже становилось очевидным, что человечки не имеют ничего общего с марионетками, что это их руками перебирались стропы, их волей крыло парашюта ловило ветер.
Леша понимающе кивнул, глядя на запрокинутое вверх лицо Белки, на ее чуть прикушенную, как будто сдерживающую восторженный выкрик, нижнюю губу. Подождал, пока она отследит взглядом первые несколько приземлений и, кивком указав Глебу на Белку, зашагал к распахнутой широкой двери ангара.
- Бельчонок, если сейчас не начнешь готовиться, то и вторую группу парашютистов будешь с земли наблюдать, - Глеб обнял ее со спины и, нагнувшись, шептал ей это на ухо.
Белка встрепенулась, круто повернулась в его руках, обхватила шею Глеба своими, вытянулась на носочках, легко и быстро коснулась губами его губ, и, моментально выкрутившись из его рук, бросилась догонять Лешу.
*****
- Так Белка выпрыгнет из «элки»? – уже в вопросительной форме озвучил Глеб так веселившую его фразу.
- Ладно тебе, Глеб, не отвлекай, - остановил его Леша, еще раз проверяя правильность подгонки подвесной системы и окончательно устанавливая регулировочные пряжки наплечников и ножных обхватов, при этом поворачивая Белку туда-сюда, словно любуясь выполненной работой. Она же смотрела на него с такой долей восторженности, что Глеб невольно ощутил ревностное беспокойство.
Инструктаж занял минут пять. Коротко и понятно, поставив Белку перед собой и заставляя демонстрировать проговаримое им, Леша пояснил команды, которые будет ей подавать, положение ее рук, прогиб при их тандемном выбросе из самолета, состояние почти минутного свободного полета, дальнейшие действия при раскрытии парашюта, перемещении ремней ножных обхватов и, наконец, положение ног при приземлении.
- Вот и весь инструктаж…ку-ку…- смеясь, заглянул он в объектив камеры, которой Глеб добросовестно снимал всю предполетную подготовку.
До посадки в «элку» оставалось минут пять-семь, и Леша торопливо скрылся в ангаре, чтобы переодеться и экипироваться самому.
В обтягивающем комбинезоне и опоясывающих ремнях Белка казалась Глебу совсем маленькой и тоненькой, игрушечной… Он присел на скамью, усадил ее себе на колени, отвел со лба эту ее непослушную прядку справа.
- Ну, Бельчонок, тебе радостен начавшийся твой День?
Она молчала, искристо улыбалась глазами, потом положила подборок ему на плечо и прошептала: «Я тебя люблю»… Рука Глеба, едва касаясь ее затылка, блуждала в мягкости ее волос, прикосновения его губ были почти невесомыми…
Казалось, откуда-то издалека донеслась фраза: «Ребята, пора!» В двух шагах от них Леша подтягивал ремни наплечников, мимо к самолету уже спешила группа, готовая ко второму подъему, в приветственном взмахе взлетали руки, рассыпались улыбки, инструктор, шагавший рядом с подопечным, не уступавшем ему в росте и телосложении, вновь веселился по поводу Лешиного тандема: «Да, Леш, у тебя сегодня не работа, а праздник!».
Белка засмеялась, соскочив с коленей Глеба, подхватила протянутые ей Лешей очки.
- Я скоро. Не забудь включить камеру, когда увидишь меня, спускающуюся с небес.
И, помахивая очками, направилась вслед за Лешей к самолету. Обернулась уже издали, но руку для взмаха не вскинула, просто, улыбаясь, зацепилась взглядом за его взгляд и зашагала дальше.
«Элка» вразвалочку, а затем все стремительнее побежала по летному полю, подпрыгивая на его неровностях (здесь не предусмотрена взлетно-посадочная полоса с твердым покрытием) и, легко оттолкнувшись, стала не спеша набирать высоту, удаляться, пока Глеб не потерял самолет из вида.
«Так, теперь ждать минут семнадцать-двадцать, пока не появятся темные точки в небе, одна из которых – Белка и Леша». – Глеб, не торопясь, шел к скамье у ангара забрать брошенную там видеокамеру. – «Отправилась, улыбаясь… Неужели ей в самом деле совсем не страшно? Взбрело же в голову. А, впрочем, так многое хочется попробовать на вкус… И, наверное, это общий ответ на вопрос: зачем тебе это надо, задаваемый не единожды и по разным поводам», - он хмыкнул ответом самому себе и огляделся. Поодаль у края летного поля располагалось летнее кафе под веселеньким оранжевым парусиновым навесом. Теперь Глеб размышлял, может ли там быть кофе и если может, то какой, но мысли о чашечке кофе, крадучись, оттесняло неясное ему беспокойство. Справа линия горизонта, благодаря далекому перелеску казавшаяся зеленой и зубчатой, становилась темно-синей и бугристой. Проходивший мимо, судя по скучающему и одновременно хозяйскому взгляду, видимо, работник или службы аэродрома, или школы парашютистов, проследив за взглядом Глеба, скороговоркой пробурчал, что даже если дождь и соберется, то к тому времени и парашютисты и самолет будут уже на земле. Глеб молча кивнул и направился вслед за ним внутрь ангара, где пересыпались беззлобные, иногда перченые шутки, обрывки фраз, веселая перебранка. На полу, вдоль ангара вытянулись плашмя два парашюта и несколько пареньков приступили к их укладке, время от времени поглядывая на инструктора, хранящего молчание. «Что-то вроде экзамена», - решил Глеб, наблюдая их сопящее старание.
Внезапность удара чего-то о железную стену ангара остановила и голоса, и движение. Глеб обернулся к широкой распахнутой настежь двери и оторопел: солнечность дня затушевывалась буквально на глазах, ветер нахально-резкими рывками поднимал с земли, подбрасывал и закручивал все, что оказывалось по силам, пластмассовым креслом, стоявшим снаружи недалеко от входа, он просто швырнул в стенку ангара. Несколько человек бросились к двери, Глеб, протиснувшись, выбежал под хлесткие порывы ветра, почти задохнувшись им.
Посекундно тьма, взявшаяся ниоткуда, все более насыщала собой пространство, небо собиралось в тяжелый черно-синий кулак, готовый нанести удар. Ветер удваивал силу, устоять было уже невозможно. Глеб пятился к ангару, запрокинув голову, и трудно понять, чего больше было в его глазах – беспомощности, отчаяния или злости, обращенной к совершаемому там, вверху. Он прижался спиной к стенке ангара рядом с дверью, сердце дернулось, ударившись о ребра, и теперь больно билось в горле, толкаясь в кадык. Из дверей ангара Глеб выхватывал тревожные фразы, вопросы, остающиеся без ответа: «От синоптиков предупреждения же не было?», «При таком ветре «элку» здесь не посадить!», «Успеют уйти из грозового фронта?».
Небо нанесло удар, оглушающий, высекающий искры, и, без упреждающих капель, обрушило водяную стену, такую же плотную и тяжелую, как бесновавшийся ветер, как бетонность туч, в которые переродилась безобидная синь небес.
Чья-то рука тянула Глеба внутрь ангара, но он оттолкнул ее коротким резким движением. Стальные нити ливня словно пригвоздили его к стенке, и он не желал быть снятым отсюда. Отбрасывая со лба и глаз пряди волос, лившуюся воду, он всматривался в поле аэродрома, с каждой минутой все больше превращавшееся в подобие болота с островками торчащей травы.
Сквозь черноту прорвался слабый гул самолета и тут же был поглощен ею.
«Что они делают?! Пробовали зайти на посадку? На это поле сейчас все равно не сесть! Почему не уводят на аэродром с твердой полосой?»
Глеб слышал слова, но они с трудом просачивались в сознание, громоздились друг на друга, складываясь в осознание того, что где-то в этом темном месиве небес горстка людей и его Бельчонок в нутре маленького самолета, пытающегося найти пристанище. Он шагнул к двери, толпящимся в ней людям, схватил и затряс кого-то за плечо, крикнул в чье-то лицо: «Она же там, понимаете?! Надо же что-то…»
- Тише, парень, тише, - его руку не сбросили, накрыли сверху шершавой ладонью, - понимаю. Надо ждать. «Элку» должны направить на аэродром с твердой посадочной полосой. Отсюда нам ничем не помочь. Надо ждать.
Большое, мускулистое тело Глеба подкожно, невидимая глазу, била мелкая дрожь. Невидимая ли? Он развернулся и вновь прижался спиной к наружной стенке ангара. Зависло и медленно тянулось короткое слово «ждать»…
Дальнейшее воспринималось им кадрами рвущейся кинопленки. Редеющий ливень, переходящий в прозрачный дождик. Быстрота разрушения тверди туч, разбухающих, повисающих мокрыми лохмотьями. Резкий звонок телефона в глубине ангара, за стеклянной перегородкой дежурного. Падающие камнями фразы: «Жесткая посадка. В километре отсюда. В пшеничном поле». Хаотичное движение человеческих фигур, напряженных лиц. Относительная целостность восприятия вернулась к нему с собственным голосом и движением, когда он ухватил за руку пробегавшего мимо и крикнул, чтобы услышать себя: «Куда? Покажи, в какую сторону!» - и сорвался с места по указывающему взмаху руки.
Глеб бежал, задыхаясь не бегом, но чем-то иным, чему он был не в состоянии искать объяснение. Он слышал, как рядом, по дороге, его обгоняли машины, швыркая по лужам. Высверками меж туч уже просачивалось солнце, и пшеничное поле представлялось ему ярко-желтым, и потому радостным. «Жесткая посадка – это же все равно посадка. Не падение! Не катастрофа! Белка там, на пшеничном поле, и все закончилось, и ничего уже больше не случится!», - лихорадочно твердил он себе.
Под ногами мялась зеленая поросль пшеницы, поле не было желтым. Впереди показалось нечто стальное, вздыбленное. Глеб не успел рассмотреть, боль от удара обожгла колено, теряя равновесие, он с размаху упал, вминая зеленые стебли в жирную, вязкую землю. Моментально сгруппировавшись, сел, позади него лежало то, на что он наткнулся – покореженная лопасть пропеллера. Глеб вскочил, попятился, хватая воздух ртом, и вновь побежал, прихрамывая.
Приближалось, становилось объемным это серое и стальное, но, как ни старался Глеб двигаться быстрее, шаг замедлялся оттого, что ноги становились тяжелыми и непослушными, как бывает, когда видишь себя в сне-кошмаре. Самолет лежал на брюхе, уткнувшись носом в землю, с зияющим, черным и кричащим разломом на две неравные части. Пожарная машина, скорая, еще какие-то машины, люди в форме МЧС, белых халатах – все это беззвучно громоздилось перед ним. Звук вернулся, ворвался, почти оглушив: короткие приказы, вопросы, стоны… Взгляд Глеба метался в поисках маленькой фигурки в бледно-сиреневом комбинезоне. Невдалеке от крыла самолета, на треть ушедшего в землю, лежал человек, его голова и плечи были накрыты ветровкой. «Его накрыли так…потому…что…он мертв», - слова находились и складывались в предложение медленно и трудно.
Лешу Глеб увидел внезапно, четче и ярче всего остального: он сидел чуть в стороне, по виску и щеке полосой стекала кровь, задерживалась на щетинистом подбородке и дальше падала уже быстрыми каплями, окровавленное плечо и рука, висевшая беспомощной плетью. «Леша! Он жив. Значит, и Белка с ним!» - Глеб выдохнул боль из горла, взгляд его скользнул вниз и… остановился. Она лежала на земле, рядом с Лешей, каштановые волосы рассыпались по лицу, голова и шея неестественно вывернуты… К ним спешили двое в белых халатах, один из них склонился над ней, другой что-то говорил Леше, пытался приподнять его с земли, но тот только морщился и отрицательно мотал головой, не отрывая взгляда от лежащей перед ним. Глеб сделал шаг, еще шаг… Врач, осматривавший ее,
выпрямился и, нервно дергая за рукава, стал стягивать с себя халат, что-то отрывисто говоря второму. Глеб, казалось, не мог расслышать что, но некто четко проговорил ему в самое ухо: «Переломаны и раздроблены шейные позвонки. Скорее всего, смерть наступила почти сразу». Врач, наконец, стянул халат и осторожно накрыл им ее маленькую фигурку, лицо, только каштановые волосы по-прежнему оставались разметавшимися, свободными и…живыми.
Ноги потеряли опору, и Глеб упал на колени. Он вгрызался ладонями в землю, сминая, комкая ее вместе с тягучими корнями, также тягуче вылось: «Не-е-е-т!». Такое короткое слово отрицания зацепилось за вновь сияющий солнечный день, став долгим, отчаянным безысходным протестом, который слышали все, кроме него самого, он не понимал шепчет или кричит.
Это «нет» короткой судорогой пробило тело Леши, его блуждающий взгляд встретился с глазами Глеба… Не встретился – обжегся, и вспыхнул сам – болью, виной, мольбой о прощении. Словно это он, Леша-инструктор, был повинен во внезапной беспощадности небес… или…
Белка вновь видела Глеба с высоты птичьего полета, он зачем-то один стоял на коленях посреди большого зеленого поля. «Странно, - думала она, - я уже раз третий именно так, с высоты, вижу его во сне». Она собралась его окликнуть, но тут же передумала, решив: вдруг она обидит его тем, что умеет летать, а он пока нет…