КЛИМОВА ГОЛГОФА
Ираиде Константиновне Сергуниной
посвящается
Лето выдалось знойным, засушливым. В воздухе пахло асфальтом и пылью. Раскаленный гравий искрился под башмаками прохожих. Звёзды по ночам меркли, луна корчилась. Ни единой капли с апреля. Казалось, наступала эпоха земной скорби.
Всё чаще вспоминалось о том, как когда-то упавший с дерева лист в тонких прожилках, невольно сорванный ветерком или сбитый тяжелой дождевой каплей, легко опускался на ладонь, как появлялись один за другим тюльпаны на красно-желтых клумбах, как зацветали на кустах под балконом белые и сиреневые гроздья, как кружили шмели над розовыми кустами. Хотелось быть вечно юным, вновь сминать траву, ломать прутья орешника или плескаться в тёплых брызгах фонтана.
Уже давно никто по утрам не ощущал свежести, уже давно не пели птицы. Из окон большого девятиэтажного дома давно не лилась музыка. Девяносто восемь его балконов были увешаны серо-рыжим тряпьем. Казалось, что жильцам этого дома никогда не хотелось, чтобы по его стенам вился и дышал дикий виноград, чтобы цветы в балконных ящичках нашептывали им о мокром луге или ягодной поляне.
Будто какая-то страшная бомба упала на дом и всё уничтожила, даже надежду.
Серыми от возраста руками, старик дотронулся до своего кашне цвета старинного золота, прикрывавшего шею, и вдруг подумал, что оно сопровождало его по жизни в течение пятидесяти лет, лет нищеты и процветания, дружбы и предательства, любви и ненависти. Купленное когда-то в декабрьском туманном Петербурге, оно оставалось где-то там далеко позади, а с ним и частица его жизни.
Его воспоминания были прерваны подошедшим трамваем. Оказавшись в нём, он ощутил духоту и развязал кашне. Рядом с ним, на проломленное сиденье, опустилась девушка. Белый шелковый блузон и длинная белая юбка обвивали тоненькую фигуру её. Волосы девушки, цвета спелой ржи, развевал ветер, врывающийся в разбитые окна трамвая, и, словно кисеёй, касался губ и щёк её. Девушка чем-то напомнила ему Марту. Тогда, в двадцатые, они вот так же мчались с ней по Петрограду на разбитом трамвае. Она была такая же тоненькая, такая же светлая. Ветер так же трепал её легкую блузку и развевал белокурые волосы. Это было очень давно, когда жизнь ещё сверкала всеми своими красками.
А теперь он седой, сгорбленный, старый. И, увы, одинокий. По ночам его мучает бессонница и подагра. Бессоннице он всякий раз был рад, ибо она помогала сдвинуть корабли времени, стоящие на якоре его памяти. Подагра брала своё и, кажется, побеждала. Но к ней он привык тоже и мирился с ней, как мирятся со старой-ворчуньей-женой.
Медленно и неуклюже выходя из трамвая, старик почувствовал, как кто-то крепко поддерживает его под руку.
- Смелее, смелее ступайте! Я Вам помогу, - сказала девушка в белом. – Авоську Вашу дайте мне. Вот так! Вам далеко идти?
- Да нет. Вот мой дом, уже виден, - улыбнувшись, ответил старик и тут же добавил, - а Вы, откуда, прелестное создание?
- А я, - лукаво сощурив глаза, улыбнулась девушка, - кажется, оттуда, откуда и Вы.
- Замечательно! Тогда будем провожать друг друга, - деликатно взяв девушку под руку, заявил старик.
Они миновали перекрёсток, где уже много лет не загорался светофор, и вышли на асфальтированную дорожку. По ней и двинулись вперёд. По обе стороны дорожки доживала свои последние дни выжженная трава. Справа находилась большая площадка, посреди которой стоял перекошенный деревянный крест.
- Что это? Могила? Крест откуда? – спросила девушка.
- Лет десять, как храм православный здесь заложили. Крест поставили красивый, резной. Цветы неделю под ним ставили. Каждый день свежие. Место освятили. Обещали, что храм вот-вот начнут строить.
- Ну и что же? – торопилась слушать девушка.
- Как видите: ничего. Крест вскоре спалили, новый поставили. И новый спалили. Опять новый сделали… Так всё время - ломают и палят, палят и ломают… На месте, где храм должен стоять, собак выгуливают. Вот такая печальная история…
…Вдруг старик опять вспомнил тот трамвай, их с Мартой. Они ещё совсем юные. И она, прижимаясь к нему, шепчет: «Я хочу быть всегда рядом. Хочу быть луной и освещать долго-долго, всю жизнь, твой путь. Хочу светить тебе всегда».
С тех пор сменилось много лун. Но он всегда помнил её лицо, особенно глаза и голос.
В тот вечер стремительно падали сумерки. Дворцы Петрограда, сутулясь, словно навалились на его плечи, устав от тяжести веков. Тот же самый шарф, что и сегодня, окутывал его шею. Крошки хлеба в карманах кололи озябшие пальцы. Было морозно и ветрено. Фонари дрожали, как спелые плоды. Ползли трамваи, до краёв залитые туманом. Толпа молодых людей. Держась за руки, они шумно и весело прошли мимо. Среди них единственная девушка. Он заметил на её вспыхнувшей щеке заледенелую крохотную каплю и тут же подумал, что пошел бы вслед за ней, Бог весть куда, по этой зимней дороге, если бы не угрюмые пепельные памятники, стерегущие город.
И вдруг он: «Послушайте, послушайте, у моего пальто недостает пуговицы. Вот если бы Вы согласились её пришить». Повернувшись, она рванулась навстречу ему. Они встретились глазами, и тотчас словно вздрогнули дельфины в каменных фонтанах и запели.
- Конечно, конечно, пришью, - подняв ему воротник и плотнее закутав в кашне его шею, сказала девушка. – Вы озябли. Скорее, идемте, здесь рядом…
Мороз крепчал. Отблески фонарей дрожали на лицах прохожих. На каждом перекрёстке метель вонзала белые стрелы в их души. Казалось, что в этом мире только он и она. И они отпрвились в путь. Незнакомые, дальние и близкие. Плечо согревало плечо, и какая-то радость стекала с небес на их сплетённые руки.
Не заметив времени, они оказались в тёплой прихожей. Пахло кофе и тушеной фасолью. Раздевшись, они перешли в гостиную, где средь узорных теней уснул рояль, на котором белели страницы, исписанные нотами, где над кожаным старинным креслом на светлой стене между овальным зеркалом и книжным шкафом с портрета улыбалась девочка. Это была она.
- Ну, что же Вы застыли на пороге? Проходите! Мама сейчас принесёт нам горячий кофе с бисквитом. А я буду пришивать Вам пуговицу, – трепетно волновалась вокруг него Марта.
Ему показалось тогда, что она вдруг вышла из старинной рамы, что улыбка её ему давно знакома, знаком и изгиб её тонких бровей, завитки на девичьих висках, что голос её звучит, как лёгкие льдинки хрустальной люстры.
…Воспоминания оборвал звук упавшей с шестого этажа пластиковой бутылки, наполненной мутноватой жидкостью.
- Что это? – вздрогнув, спросила девушка. – Ведь эта бутылка могла убить или Вас, или меня…
- Могла. Конечно, могла, - запричитал старик, - но Всевышний спас. Привыкайте, милая. Привычка иногда помогает выжить. Ну, вот и мой подъезд. Спасибо, довели.
- Теперь это и мой подъезд. Я живу на первом этаже совсем недавно. А Вы на каком?
- Я на четвертом, - ответил старик. – Скажите, как Ваше имя?
-Полина. А Ваше?
- Антон Юрьевич? Заходите на чашечку кофе. Буду рад! Живу одиноко. Иной раз сам с собой разговариваю. Заходите, пожалуйста. Квартира 51.
Поднявшись на четвёртый этаж, старик, не торопясь, достал ключи и отворил дверь своей квартиры. Створку окна распахнуло сквозняком. Знойный ветер ворвался в комнату и начал шалить по страницам, разбросанных на письменном столе, книг. Старику вдруг показалось, что это ветер, наполнивший паруса весны, ветер ласточек и лопающихся березовых почек, ветер светлой грусти, ветер пасхальных дней. Он опять предался воспоминаниям…
… Гудит благовест, люд валит из церкви. Запах воска, теплых куличей. «Дили-бом, дили-бом-бом!» - выговаривает колокол, и звон растворяется в синих небесах. Вторя ему, льется клиросное пение, и тут же: «Христос Воскресе! Воистину воскресе!»
Москва в нарядном уборе. Белеют вербы, краснеют почки. Солнце в каждом взоре. И опять колокола: «К нам, к нам, к нам…». Пасха. Опять они с Мартой в гостиной, только теперь уже её московского дедушки – профессора медицины. Пасхальный стол. В фарфоровой вазе стоят желтые купавки, которые набрали, видимо, на мокром лугу у дачи. Волшебный запах наполняет гостиную.
- Скажи, тебе нравятся жареные сардины? – спрашивает Марта.
- Нравятся Особенно к вечеру, когда белое вино льется в бокалы, - отвечает, улыбаясь, он.
И вот уже солнце садится. Вечереет. В окно тянет прохладой. Он снимает пиджак, укутывает им Марту, а она нежно касается лбом его плеча. Он гладит её волосы, целует. Он хотел бы облечь её всем своим телом… Вдруг звонок в прихожей. Гости. Поцелуи, радость, смех. Пасхальное застолье…
…Чувство голода остановило наплывающие картины из прошлого. Зайдя на кухню, он поставил чайник на плиту. С улицы в открытую форточку повалил дым. Это во дворе, на клочке земли под балконами, горела кора на двух липах. Занявшиеся огнем от горящей коры, ветки деревьев, напоминавшие высохшие руки, как бы просили защиты у неба.
Серо-рыжее тряпьё на балконах было неподвижным. И вдруг, среди этой сплошной балконной тупости и серости, среди дымной завесы, раздался молодой звонкий голос: «Вы что делаете? Что делаете? Ведь они живые!» А в ответ на голос, мальчишеские голоса: «Они давно уже мёртвые! С тех пор, как погребов здесь нарыли. Мы причем…».
- Да не мёртвые, а больные. Их спасти можно. Убирайтесь отсюда, слышите! И чтобы никогда здесь не появлялись, а то получите, без ушей останетесь, - продолжал всё тот же звонкий голос, по которому старик признал свою новую знакомую.
- Без ушей? А ты без чего? Не знаешь? Так скоро узнаешь, - грозились мальчишки.
Старику показалось, что кто-то постучал в дверь. Почему постучал, а не позвонил? Последние несколько месяцев этот стук повторялся часто, и всякий раз, подойдя к двери, он опять и опять убеждался, что за ней никого нет. Лишь пыль, кружась, хотела спросить о чем-то.
Он подумал, что стук этот как шаги безмолвных теней и годов, которые будто кони без грив, улетают далеко-далеко, и лишь удары слышны. Почему-то сухие удары копыт.
Затворив дверь, он опустился в кресло.
Телефон не звонит… Некому звонить. Никого уже нет. Нынче, завтра – всегда никого. А я бы рассказал им о дороге, длинной- длинной, да ещё каменистой и белой, которая бежала до самой реки в то далёкое чистое время. Его давно поглотило серо-рыжее тряпьё балконов. А в том времени всё было светом. Дом наш не был богатым. Мой брат и я играли в театр. В сумерках – вечерами нас укладывала спать мама. И всегда помнится: дворик, пегая лошадь – на ней мы ездили в город. А какие были прогулки в лес! Забредешь в чащу, а там… Бредешь босой, незащищенной кожей ступаешь по еловым шишкам, иголкам, мху ночной траве, в какой-нибудь берёзовой рощице находишь загадочные листья, гнёзда странных птиц. Продираешься сквозь заросли диких кустов, то и дело вдруг замираешь и чувствуешь касанье светлых радуг. И кажется, что кожица змеи повисла на затейливом рисунке цветущей ежевики. Так и брёл бы всю жизнь этой высокой тропой. Тропой недоступных ныне откровений – тропой детства…
…Короткий резкий звонок в дверь прервал картины из прошлого. Старик вздрогнул.
- Неужели опять показалось? – подумал он.
Звонок повторился. На сей раз, почему-то испуг овладел стариком.
- Я знаю: если отворить дверь, ничего не случится, - мысленно уговаривал он сам себя. – Все вещи в моей старой обители останутся на своих местах. Мои старые вещи… Сокровища мои… Разбросанные в беспорядке и запорошенные пылью. На сквозняке разбухнут книги, и он охватит меня, как струя из-под крана. Я боюсь этого. Иногда я забываю, как выглядят мои вещи, они тонут во мраке давности, но я ощущаю их. Вот кукла из Мексики – она живая, она тоскует по родному очагу. А вот моя любимая вафельница из кузнецовского фарфора. Она одна еще жива из сервиза, который нам с Мартой когда-то подарил её дедушка. А вот мой любимый мольберт. Я купил его очень давно в антикварной лавке Парижа. А картина! Тогда она поразила его необычайностью композиции, откровенным сочетанием красок. Он увидел вкомпонованную в прямоугольник холста женщину с головой, повёрнутой в профиль, с огромным, обведенным черной краской египетским глазом, дальше – шею, плечо и из чего-то пламенеющего, оранжево-желтого, ногу в оранжевом чулке, видную от колена до икры. Марта ревновала его к этой даме. А он тогда часто шутил: «Если ты меня когда-нибудь бросишь, я укачу в Париж и женюсь на ней».
В прихожей опять раздался звонок. На сей раз долгий и настойчивый. Старик заторопился открыть дверь.
- Боже мой, чем обязан? – обрадовано, снимая цепочку с двери, суетился старик. Перед ним стояла Полина с желто-синим попугаем на плече.
- Знакомьтесь, это Клим! – снимая своего питомца с плеча, сказала Полина.
- Антон Юрьевич! Рад еще раз представиться, только теперь уже этому божьему созданию. Милости Просим! Располагайтесь, будьте добры!
Попугай взмахнул крыльями и в одну секунду оказался на плече куклы.
- Клим, веди себя прилично! – строго приказала попугаю Полина. – Антон Юрьевич, Вы простите нас, что мы пришли к Вам без приглашения. Мы тут жильцы новые, мало ещё с кем знакомы. Скажите, что за люди живут в этом доме? Кто они?
- Кто? Я прожил долгую жизнь. Она длинна, как выбеленный ливнями холст, и в ней столько дней, а в днях столько часов, минут, секунд, и все они вытянулись в одну сутулую очередь. Стоя долго, очень долго в этой очереди, я не видел ничего подобного. Эти люди не любят траву, цветы, облака. Их дети, играя в футбол, гоняют по земле буханку хлеба или висят часами на ветках деревьев, ломают их и сжигаю. Поглядите в окно. Видите абрикос? Он весь черный. Года два назад подростки из нашего подъезда содрали с него всю кору. Я объяснял им и их родителям, что этого делать нельзя, что это грех. В ответ слышал одну брань, а однажды получил в лоб из рогатки. Хорошо, что не в глаз.
Клим, не обижай мою даму, - заметив, что попугай перелетел на голову куклы, сказал старик.
- Не обижай, не обижай! – перелетев на плечо куклы, произнёс попугай.
-Клим! – одёрнула попугая девушка.- Тоска у меня на душе какая-то. Ещё эта история с крестом, которую Вы утром мне рассказали. Неужели на этих разбойников нет управы?
- Думаю, что нет, - ответил старик. – Давайте-ка я Вас с Климом угощать буду.
-Угощать, угощать, - перемещаясь с плеча куклы на картину, повторил за хозяина попугай.
- Кто это изображен на картине? – проводив попугая взглядом, спросила Полина.
- Эта дама? – ставя на стол чашки, переспросил Антон Юрьевич. – Эта дама – одна из моих парижских знакомых.
- Вы бывали в Париже?
- Бывал в молодости, и не один раз. Помню, парижская зима – туман, слякоть, полуснег-полудождь. Я шел в сумерках по темной улице и забрёл в маленькое кафе, где и увидел её. У неё была необычная внешность. Конечно, надо было быть очень талантливой и храброй, чтобы так себя «сделать». От природы она не была красавицей, но у нее было значительное лицо, очень белая матовая кожа и огромные черные глаза. Лицо ее было необычно и притягивало взгляд. Глаза египтянки, да какие… Она была какой-то интригующей и очень интересной. Словно из будущего.
Иногда она пела под банджо или ругалась хриплым голосом, иногда танцевала, а иногда ничего не делала… И всё равно с ней было не до скуки. Её глаза просто гипнотизировали. В лице не было ни кровинки. Шея, руки – всё белое, и невольно начинал думать: а тело? Я узнал, что сначала она была натурщицей. Говорили, что никто не знает, сколько художников увлекалось её телом, и написали её. Слава о ней катилась по всему Парижу, она была его достопримечательностью. Её снимали, о ней слагали стихи и поэмы. Звали её Кики.
Мне повезло, девочка. Я видел Париж, а в нем многое. Живу воспоминаниями. Они продлевают мои дни.
-Подождите, пожалуйста, подождите! Я сейчас… Климуша, пойдем. Я сейчас вернусь. – заторопилась Полина.
Старик опять вспомнил Париж, кафе, где он встретил Кики, взгляд какого-то парижского бродяги, камни сен-жерменского фонтана… Вспомнил, как уже в другом кафе он выпил вина, а затем отправился в плаванье по городу, затянутому дождем. Так и добрёл до своего дома. Молча поднялся вверх по лестнице, открыв дверь, снял пиджак, уселся на стул и принялся стучать по клавишам пишущей машинки, с которой говорил, хрипел и умирал всю жизнь. Она и теперь с ним. Только рядом нет той, ради которой всё это было. Марты.
Закрыв машинку, быстро собрался и приехал на вокзал, быстро сел в поезд, раздвинул оконные занавески и долго пристально вглядывался в сиреневые и синие контуры Парижа – волшебное царство, сотворенное из одних огней.
Воспоминания перебил телефонный звонок.
- Алло! Слушаю Вас!
Кто-то спросил: дома ли Дора?
- Доры здесь нет и никогда не было, - ответил старик и поспешил открыть дверь, в которую уже звонила Полина.
- Антон Юрьевич! Я альбом Вам принесла с видами Парижа. Сейчас будем гулять по Парижу. А когда уйду, будите бродить по нему сами. Это Вам подарок от меня!
- Деточка милая! У меня было много открыток с видами Парижа. Но война унесла многое и их тоже. Всё потерял… А Вы мне устроили сегодня праздник. Послушайте, поддержите меня, пожалуйста. Вот так, - встав на ступеньку лестницы и снимая со стены картину, сказал старик.- Это Вам мой подарок. Я одинок. После моей смерти все мои вещи выбросят на свалку. А этой картине надо жить долго. Она написана мастером. Берите и храните, милая! Немного красного вина за нашу встречу, не возражаете? Кстати, почему Климуша с Вами не вернулся?
- Дома остался. На форточке сидит – голубей дразнит.
- Проказник он у Вас, оказывается. Но красавец и умница. Глаза, как синие бусинки мерцают. Давно он у Вас?
- Давно, уже четыре года. Я его обожаю.
- За Вас и за Климушу! Будьте счастливы, живите долго. Жизнь – она забавная штука. А у Вас, Полиночка, она вся еще впереди. Еще много интересного повидаете на своём веку.
- Спасибо! Спасибо, Антон Юрьевич! Пойду, а то Климуша один.
Старик затворил дверь за Полиной. Опять раздался телефонный звонок.
- Алло! Слушаю! Я уже говорил вам, что Доры нет и никогда не было. Дора здесь не живет.
Он подошел к окну, за которым надвигался вечер. Загрустившие по ушедшим гостям часы пробили девять. Старик прилёг на диван и сразу же уснул.
Утро наступило быстро. Допив чашечку вчерашнего кофе, старик почему-то надел свой белый чесучовый костюм, белые сандалии, черную рубашку. Взяв авоську, бодрым шагом вышел из квартиры. Бодро спустился с четвертого этажа. Бодро вышел из подъезда и направился в сторону рынка.
Каждое утро он спешил за свежим укропом и петрушкой. Каждое утро и вечер он готовил себе овощное блюдо под названием «зелёный салат» и был рад этой своей привычке.
Как и каждое утро, старик проходил мимо-серых балконов дома, в котором он жил. Но сегодня он не заметил их. Небо было высоким и чистым. Листья начинали путешествовать по тротуарам. Занимался новый день. Старику хотелось, чтобы он оказался теплым и тихим. На душе было покойно, будто бы в ней пели добрые струны жизни.
Проходя мимо площадки, на которой всё еще покоился перекошенный крест, он вдруг заметил под ним сжавшуюся в комок женскую фигурку. Белая блуза, белая юбка… Старик не ошибся – это была Полина. Подойдя к ней, он увидел распятого на кресте Климушу и его помутневшие синие бусинки-глаза. Под ним был листок бумаги, а на нём: «Узнала нас? Это мы – друзья природы».
На мгновение старику показалось, что летит самолёт. В небе его жужжание, словно жужжание падающего в воду слепня. «Кто, кто мог осмелиться лететь в этот час? – подумал он. – Скорее никто. Да и самолёт ли это? Быть может, это поезд подземки, или птица, чьи крылья вот-вот остекленеют, или я сам стучу в дверь, а мне не открывают…».