Г л а в а 47.
Кто выигрывает в споре, тот проигрывает жизнь.
Дрейк с Машей сидели на набережной. Маша ковыряла мороженое, потягивала коктейль, дед цедил пиво, бросая в кружку по два-три кристаллика соли. От кристаллика соли, идущего ко дну пивной кружки, точно такой же след, как в океане от корабля. Оба молчали.
Нева несла перед ними широкие воды свои. Эти серые и, казалось, глубокие воды наполняли их сердца неким скрытым от них смыслом и вселяли надежду непонятно на что. Они оба чувствовали это и в себе, и друг в друге. И именно этот скрытый смысл и непонятная надежда давали радостно-горькое ощущение бескрайности жизни.
— Федя? Феденька? — послышалось сбоку.
Дрейк посмотрел налево. За соседним столиком сидела благообразная старушка с седыми буклями, в очках. Довольно милое, хоть и скромное платье было ей к лицу, отметила Маша. Дрейк молчал, он вдруг забыл все слова.
— Федя! — произнесла дама. — Не узнаешь?
— Почему же? — откашлялся Дрейк. — Узнаю.
Дрейк встал и жестом пригласил Катю за столик.
— Машенька, возьми... тебе мороженое?.. возьми мороженое.
«Не до нас ей, жизни торопливой, И мечта права, что нам лгала.— Все-таки когда-нибудь счастливой Разве ты со мною не была?» — сами собой припомнились строки, которые он читал сам себе целый год после того, как они расстались. Вернее, Кате, которая осталась в нем.
— Разве ты со мною не была? — невольно произнес он вслух.
— Была, — ответила Катя. — Как живешь, Федя?
— Ты хочешь сказать: как жил? Как жил, так уж не живу.
— Ты по-прежнему мрачен. А я на пенсии, Федя. Тридцать семь ролей отбабахала. А самую важную, как оказалось, и не сыграла — саму себя! Да-да, Феденька, тридцать семь ролей! Зачем они мне? Только сейчас поняла, что они растащили меня, не позволив ни разу остаться самой собой.
— Это ты сейчас так говоришь. Нужны были, раз играла.
— В этом числе, конечно, есть своя прелесть, в нем столько еще молодости... Его я похоронила семь лет назад, — видимо, на лице Федора был вопрос, и она ответила. — Детей, Федя, нет. Внучка? — обратилась она к молчавшей Маше. — Ну да. Да-да, Маша?
— Да, Маша. А вы Екатерина Александровна?
Душа — геометрическое место точек, равноудаленных от органов чувств. И если любой из этих органов в любой своей точке вдруг почувствует боль, боль эта тут же отдается в душе.
Катя вопросительно взглянула на Федора. Тот кивнул ей головой: мол, рассказал, что ж тут такого? Он невольно обратил внимание, как часто Катя произносит его имя.
— Я вас себе именно такой и представляла, — сказала Маша.
— Старой?
— Нет, такой. Я помню, конечно, вас по тому вечеру.
— Да, помню, шумно было... Весь вечер орали и били в сковородку. В театре всегда есть такие.
— Где живешь, Катя?
— На Вознесенском, Феденька. Дом старый. Скоро сто пятьдесят лет. Я себя в нем чувствую вполне молодой. Окна в дворик. Три дерева, кошки, голоса до утра. Что примечательно, Федя, совершенно не слышно шума проспекта. Магазин в соседнем доме. Две комнаты. А вы, Маша, работаете? Учитесь? Какая она у тебя, Федя, славная!
— Работаю. В фирме одной. В Пушкине.
— Каждый день ездите?!
— У меня машина.
— Вы совсем не похожи на секретаршу.
— А я и не секретарша. Я исполнительный директор.
— Да? — удивилась Катя. — А сколько вам лет?
— Двадцать пять.
— Как бежит время! Как оно бежит, боже мой!
— Как? — спросил Федор.
Катя ничего не ответила.
— Поехали в парк Победы, — предложила Маша. — Покатаемся на лодке. Я буду грести. Я люблю грести.
— Лучше бродить парком, нежели душою, — сказала Катя.
В парке они взяли напрокат лодку. Катя уселась на корме. Федор на носу. А Маша с веслами, между ними. Невольно все замолчали, поддавшись очарованию уходящего дня. Федор вспомнил вдруг тот золотой день, когда они всей семьей скользили в лодке куда-то вдаль, туда, где, казалось, нет никакой пристани. Ее там и не оказалось...
Дрейк обратил внимание, что на стволе старого дерева растут побеги. И кажется, что это не побеги растут, а старое дерево убегает от самого себя, от своей старости. «Вот ведь оно нашло выход», — подумал он.
— Жить бы вон в том доме, — нарушила молчание Маша. — Можно было бы завести собаку и выводить ее на прогулку в этот парк...
— Вы любите собак? — оживилась Катя. — А я не могу с ними.
— А чего с ними мочь? — грубовато спросил Федор.
— Не получается у меня с ними. Они требуют много времени, усиленного к себе внимания.
— Они ничего не требуют, — сказал Федор. — Их просто надо любить.
— Просто любить — это, наверное, самое сложное, — задумчиво сказала Катя. — А знаете что, пойдем ко мне домой! Чайком побалуемся. У меня прекрасное варенье из айвы и сухарики с орехами и изюмом. Хрустят! Мой рецепт. У вас никаких планов? — обратилась она к Маше.
Федор подумал, что возвышенное чувство может, как спящая царевна, пролежать полвека и ничуть не состариться, так как оно никому не было нужно. И, без всякой связи с этим, он вдруг понял, чего не хватало ему много лет: ему не хватало человека, с которым можно было бы уютно молчать. Как молчал он с Машей в летнем кафе. Как они молчали все четверть часа на лодке. Эти пятнадцать минут сделали меня мудрее на пятнадцать веков, подумал Дрейк. Но они не искоренили до конца мою глупость.
— Катя, ты...
— Вспоминала, Федя.
— Долго жила с ним?
— «Долго» не получилось ни с кем. Дело, наверное, в том, что у меня, как у всякой женщины, обостренное чувство пространства, а у мужчин, с которыми меня сводила судьба, наоборот, было обостренное чувство времени. Эти два чувства невозможно было состыковать.
— Почему? — спросил Федор.
— Да взять элементарный порядок в доме. Ты знаешь: я, хоть и взбалмошная, но люблю, чтобы все было по полочкам, на своем месте, стопочками, в рядок. Только я организую свое пространство, а он придет и вмиг разрушит его, раскидает, разбросает. А начнешь убирать, претензии вместо благодарности — почему и куда убрала?
— Ну а время?
— Время? Я никогда не могла понять, чего вы, мужчины, ждете от будущего? Ведь вот оно, пришло, ваше будущее, а что в нем? Гипертония? И под этим высоким давлением жить всю жизнь?
— Поэтому то время, которое организуют мужчины, вы так легко и разрушаете.
Зачем было состыковывать время и пространство, думал Дрейк. Зачем свою разодранную жизнь латать этими суровыми, но гнилыми нитками? Зачем этим заниматься на старости лет?
В старости человеку его собственный мир может видеться земным шаром или храмом, который покоится, естественно, на незыблемых основаниях: китах или колоннах. Но сколько же людей до глубокой старости пребывают в воздушных замках, возведенных на сваях вечных иллюзий!
Маша разговаривала с кем-то по телефону, а они сидели в креслах напротив друг друга, и им было немного неловко, впрочем, непонятно почему.
— А ее родители где? Сын?
— Она сирота.
— Прости. Может, выпьем? У меня есть. Правда, сухое. Как?
— Если пьется, можно и сухое... Кстати, наше будущее, я имею в виду мужчин, оно ведь и ваше будущее, то есть женщин. Жаль, что им не положено лежать рядом на одной полочке.
Катя не стала возражать. Она подошла к зеркалу и стала разглядывать себя. Федор понял, что она любуется собой. «Странно, — подумал он. — Актриса не должна любоваться собой. Чем больше она любуется собой, тем меньше оставляет другим. Хотя — она скорее всего любуется собой, как женщиной. Она еще может позволить себе делать это».
— Давно хотел спросить у тебя, еще тогда: что ты все смотришься в зеркало? Хочешь увидеть что-то новое?
— А зачем же еще смотрится женщина в зеркало? — ответила вопросом на вопрос Катя.
— Вот взрослая собака никогда не смотрится в зеркало, — сказал Федор, — потому что она еще в щенячестве усвоила, что в зеркале не она.
— Видишь ли, Феденька, мы, женщины, проскакиваем щенячий возраст без особых мыслей, — вздохнула Катя. — Давайте-ка, я вас завтра свожу в театр.
Федору показалось, что Кате не понравился этот краткий диалог.
Потом Катя показывала гостям альбомы с фотографиями, подарки от организаций и поклонников, афишки и программки, адреса, посвящения и даже орден. Она заметно оживилась, передвигалась легко и бесшумно. Память у нее, как у идеальной актрисы, была идеальной. Показала третье прижизненное издание «Стихотворений» Блока.
— С автографом? — спросил Федор.
— Вот во втором и третьем томе, здесь, здесь, здесь, вон там исправления, сделанные рукой Блока. Георгий Павлович говорил, что лично «знавал» Блока. Я ему верила и не верила. Как и во всем остальном.
И в главном, хотел спросить Федор, но не спросил. Когда Катя ушла к Славскому, Федор искренне недоумевал, что может быть такого в другом мужчине, чего не было в нем. Разумеется, вопрос этот не имел никакого отношения к естественно-интимным вещам или житейским подробностям. В молодости, особенно после войны, такими вопросами не задавались. Вопрос этот тогда имел для Федора неизмеримо большую философскую глубину и мировоззренческую высоту. Но он не нашел на него ответа. Он не мог тогда понять того, что для женщины часто привлекательнее не сила духа конкретного мужчины, а реальная власть над душами других людей, которой, кстати, могут обладать и весьма низкие душонки. Славский и Туманов были наделены природой этой властью и распоряжались ею вполне умело.
Не мог тогда Федор постичь того факта, что в споре искусства с жизнью тактически всегда побеждает искусство, а стратегически — жизнь.